Текст книги "Белая голубка Кордовы"

Из динамиков негромко доносилась музыка фламенко: отрывистое бормотание гитары, легкие дробные удары каблуков, хрипатые выкрики и заразительные хлопки…

На соседнем стуле он обнаружил забытый кем-то утренний номер «Эль-Паис», листнул пару страниц… Скучный бездарный мир копошился, как обычно, издавая гнусную вонь на всю вселенную: очередное заседание Евросоюза… забастовка портовых рабочих по всей Франции… серийный маньяк в окрестностях Монако… Серьезные финансовые проблемы Ватикана. Бедные, бедные католики… что там у них? – постоянно сокращается паства, острая нехватка молодых священников, но главное – бюджет папского престола остается дефицитным… М-да, это прискорбно… А что б вам, братья, не продать одну из сотен картин, хранящихся в музеях Ватикана, дабы залатать финансовую прореху? Какого-нибудь Рафаэля или Джотто?.. Ага, вот и ответ: «По словам кардинала Клаудио Челли, 63-летнего секретаря Администрации по делам наследия святого престола, итальянское правительство никогда не даст разрешения на экспорт даже одной из сотен картин, хранящихся в музеях Ватикана. “Ситуация парадоксальная: так много великих произведений искусства и так мало оборотных средств, – жалуется монсеньор Челли. – Но чем можно измерить ценность “Пьеты” Микеланджело?”»

Вы правы, монсеньор, – ничем.

Затем он наткнулся на забавный материал, перепечатанный, видимо, из какой-то британской газеты. Все по теме, опять подумал он, с чего бы это. Он всегда с удовольствием следовал предложенными судьбой тропинками, которые выводили к самым неожиданным совпадениям и сюрпризам. У него бывали целые периоды в жизни, когда день за днем узор одного обстоятельства так точно вплетался в узор другого, что оставалось лишь простодушно следовать этой высокой игре, не противясь.

В статье – собственно, это была не статья, а коротенькая заметка – писали, что в Великобритании наблюдается беспрецедентный наплыв подделок произведений российской живописи. «По словам Уильяма Ричардса, главы отдела Скотленд-Ярда по раскрытию преступлений в области искусства и антиквариата, преступники работают на рынок, рекордные масштабы которого определяются российскими коллекционерами-миллиардерами… Только в прошлом году торги на аукционах Sotheby’s и Christie’s принесли более 320 миллионов долларов по сравнению с 16 миллионами всего 7 лет назад. Некоторые подделки выполнены настолько качественно, что распознать их можно только с помощью научного анализа. Для противодействия проблеме подделок Уильям Ричардс создал организацию Art Management Group. Среди ведущих специалистов этой группы – ученый Оксфордского университета Бернард Грин. Проводимый им на микроскопическом уровне анализ может показать, была ли поставлена подпись значительно позже создания картины XIX века, – в таком случае она нанесена поверх кракелюра – трещин, сформированных по мере старения картины; и были ли использованы краски, которых при жизни художника еще не существовало. “Это своего рода гонка вооружений, – заявил Уильям Ричардс. – В свете все большего мастерства подделывателей мы тоже должны становиться все более продвинутыми”».

Становитесь, братцы, становитесь. Давно пора вам хотя бы чему-нибудь научиться. Но неужели вы полагаете, что я стану наносить подпись поверх кракелюра, а не размягчу предварительно старый красочный слой компрессом, например, с димексидом? Для того чтобы симпатичному парню Уильяму удалось схватить меня за яйца? Или вы думаете, что на факультете естественных наук Стокгольмского университета меня учили химии хуже, чем того же милейшего Бернарда Грина – в Оксфорде?

Он закрыл и отодвинул газету. Снаружи опять зарядил дождь… Дружная пляска в динамиках сменилась еще более зажигательной, в середине которой какой-то виртуоз-байлаор[16]16
  Байлаор – танцор фламенко (исп.).


[Закрыть] вытворял каблуками, стопами и носками туфель такую симфоническую канонаду, что после этого сапатеадо[17]17
  Сапатеадо – спец. термин фламенко, означает четкую и быструю работу ног в танце (исп.).


[Закрыть] грянули нескончаемые овации невидимых слушателей.

За те минут сорок, что он здесь сидел, несколько стаек молодняка успели огомонить и расцветить молодым щебетом комнату, за одним из столиков затеяли даже громогласный спор, кто-то выиграл, побежденная отказывалась платить проигрыш поцелуем… Наконец убрались, слава богу. Делать было абсолютно нечего, вернее, сегодняшний день оставлял две возможности: вернуться на конференцию (заодно и покормят) или плюнуть на все и пойти допивать вторую бутылку в уютный номер. Он склонялся ко второму варианту, хотя в кулуарах конференции надо было бы еще кое с кем потолковать…

Когда, расплатившись, он поднялся, выяснилось, что в первую очередь следует навестить здешний сервисиос[18]18
  Сервисиос – туалет (исп.).


[Закрыть] – на предмет детального ознакомления с тамошним дизайном.

Он молча, сквозь музыку изменчивого дробота фламенко изобразил руками нечто танцевальное в районе ширинки, хозяин улыбнулся в свои залихватские усы и кивнул через плечо в сторону коридора.

Тот вел в небольшой закуток с двумя дверьми: полупрозрачной кухонной – прямо, и дверью в туалет – направо. Приветствую вас, блаженный дон Servicios!

Ну что ж, и здесь уютно и толково и все на месте. Даже и музыку сюда транслируют.

Что может быть на свете милосерднее и благочестивее удобного и благоуханного туалета – для человека, выросшего в миазмах винницкого дворового нужника?

Да, пожалуй, так: вернуться в отель, вылакать оставшуюся бутылку и опуститься на дно роскошной крупномасштабной кровати в полном одиночестве…

На мгновение умолкли топот и хлопки фламенко и зазвучал летящий, плачущий голос Исабель Пантохи. «Buenos dias tristeza, – пела она. – Здравствуй, грусть! Скажи, знаешь ли ты счастливых людей? Тогда поведай мне, как их зовут, расскажи мне о них… Только не говори о любви…»

Ему нравилась эта песня. Дома, в Иерусалиме, он часто ставил в машине диск с песнями Пантохи, они не надоедали. У нее был голос обожженной жизнью женщины: ее мужа, известного тореадора Пакирри, через год после свадьбы убил на арене бык.

Выйдя из туалета в коридор, он сделал непроизвольный шаг назад, при этом ударившись спиной о дверь, еще не полностью закрывшуюся. В стенной неглубокой нише он увидел то, чего не мог видеть, устремляясь в сервисиос. Там висела картина.

Подумав, что обознался в полутьме, он шагнул к ней, протянул руку и ладонью заскользил по холсту. Нет, не обознался! Есть еще порох в пороховницах… Ладонь опять потянулась к картине, пальцы жадно вибрировали: так умирающий от жажды тянется губами к лужице воды на дне иссохшего ручья.

Да – старая, очень старая картина: обвисший холст, местами утраченный красочный слой и… черт, свету мне, свету!!!

«Здравствуй, грусть! Скажи, думает ли кто-нибудь обо мне? Тогда поведай мне о нем. Только не говори о любви…»

Только не сходи с ума, дон Саккариас. Что это? Какой-то святой, монах, каноник? Совершенно эль-грековский пошиб, вполне по теме, так сказать, нашей конференции: бескровное удлиненное лицо, черная сутана… посох в левой руке… правая протянута к зрителю типичным жестом с картин толедского мастера – полураскрытой ладонью.

В мастерской Эль Греко такие изготовлялись десятками, он же был великий халтурщик, наш славный византийский грек Доминикос. Заказчикам демонстрировали сотни маленьких образцов – выбирай, генацвале, на что ляжет глаз. Может ли быть, чтобы… Стоп!

Он вернулся в туалет, ополоснул водой из холодного крана горящее лицо, постоял перед зеркалом, внимательно вглядываясь в трепетание крыльев носа… Ну, с богом!

Выйдя в зальчик, направился к выходу, приветливо махнув рукой усачу на прощание, но в дверях остановился. Покачал головой, глядя, как дождь лупит по крупной, тесно притертой одна к другой бурой гальке мостовой.

– Нет! – проговорил вслух сокрушенно. – Видно, не пора мне вас покинуть. Еще чашечку вашего отличного кофе, а?

В ответ из динамиков грянуло виртуозное гитарное вступление: радостно распахнутая алегриа…

– И правильно! – отозвался толстяк. – Куда бежать в такой дождь…

Далее беседа потекла оживленней, словно поспевая за ритмом песни и танца.

– Да, кофе у нас самолучший. Я вообще люблю, чтоб все было как надо. Не терплю халтуры.

– Позвольте сделать комплимент и вашему вкусу, – широкая дуга простертой рукой, как бы обнимающей комнату. – Или вы приглашали дизайнера?

– Что вы, сеньор, я все придумал сам, ну и моя жена Пепи, конечно, тоже постаралась. Она ужасно любит, знаете, разные меркадильо[19]19
  Меркадильо – блошиный рынок (исп.).


[Закрыть], где можно выкопать в корзинах всякую ветхую одежонку вроде этой. – Симметрично широкий полукруг рукою вдоль стен. – Это она придумала, и всякий понимающий, кто к нам заходит, отмечает, что…

– Да, забавные вещи. Странно думать, что когда-то их носили все поголовно, да? Интересно, что люди их берегут, не выбрасывают… Удачно придумано! А что, та стилизация под старую картину, там, в коридоре, она тоже?..

– О нет, сеньор, это не стилизация! – сияя, отозвался усач, ставя на стекло прилавка чашечку кофе и блюдце с чуррос, кручеными трубочками из жареного теста. – Это вправду очень старая картина!

Спокойно, спокойно… держи себя в руках, парень…

– Не хочу вас огорчать, но боюсь, вы ошибаетесь. С чего вы взяли, что она старая?

– Во-первых, это видно. Во-вторых, у нее есть история, сеньор. Погодите, я вам сейчас покажу.

Он крикнул какого-то Рамона, чтобы тот подменил его за стойкой, и повел посетителя в коридор. Там, топчась и пыхтя, пихая эксперта локтями в бок, приподнимая подол картины и в то же время не решаясь снять ее совсем, толстяк рассказал алмазной чистоты провенанс, за который не жаль было полцарства отдать:

Дом-то принадлежит моей семье, сеньор, уже пятьдесят… нет, постойте… пятьдесят четыре года! Его купил в сорок девятом году мой покойный дед у одной знакомой семьи. Вот как померла их старая сеньора, а она последняя здесь жила, дети все разъехались, – так мой дед у наследников и купил развалюху. Ей-богу, сеньор, касона[20]20
  Касона – старый дом (исп.).


[Закрыть] совсем была плоха: старушка почти ослепла и досиживала свою жизнь в такой паутине и таких потеках на стенах, что говорить совестно, как эти дети могли спокойно смотреть на фамильную касону в подобном состоянии…

Короче, дед вложил в перестройку уйму денег, перекроил тут все, что можно… кроме кирпичного сарая во дворе. А чего его перестраивать, верно? Сарай он и есть сарай. Там кое-что осталось от прежних хозяев, а поверх и нашего старья набросали достаточно. Я ж здесь вырос, в этом доме, и помню, что за все годы, не поверите, руки не доходили расчистить сарай. А тут мы с Пепи решили немного продвинуть бизнес. Понимаете, мы всегда держали небольшую сервесерию[21]21
  Сервесерия – род закусочной (исп.).


[Закрыть]… Лет пять назад приехала кузина из Барселоны и говорит – так уже не модно, надо все перестроить, все иначе сделать… Впустите света, говорит, сделайте современное кафе с какой-нибудь идеей… Расставьте повсюду амфоры, так и назовите кафе, это модно… Честно говоря, сеньор, меня все эти идеи не слишком волнуют. По мне так: если ты печешь хлеб, то это должен быть самолучший хлеб. Если у тебя сервесерия…

(Ага, значит, их кафе называется «Амфоры». Не перебивать… спокойно… рано или поздно он доползет до сути…)

…и когда расширили вход и сделали капитальный ремонт и Пепи так красиво тут все придумала и обустроила… она мне говорит: Хуан, другого случая не будет, уж заплати ребятам, пусть и сарай разберут…

Тут в кафе ввалилась очередная компания студентов, усач извинился и отбыл к стойке. Хорошо, что с начала истории тот догадался включить по бокам два небольших бра, черт бы по-бра-л этот стиль: полутемный интим. Но и в этом скверном свете он различил несколько мест утрат живописного слоя, жесткий кракелюр с загнутыми краями, взбугривание… Изумительное состояние для немедленного осуществления всесторонней технологической экспертизы. Почти наверняка – мастерская Эль Греко. Похоже, кто-то из учеников… Вполне возможно – незаконченная вещь, которая ждала и по какой-то причине не дождалась завершающей кисти Самого. В нижнем правом углу, как раз там, где обычно художник пишет имя, – глубокий продольный разрыв… Впрочем, надо бы исследовать всю плоскость холста, и лицевую и оборотную стороны.

Он вернулся в зал кафе, к своей чашке с лужицей жженного цвета на донце, сел и принялся медленно листать газету, не понимая текста.

Наконец дождался, когда усач освободится.

– Так что, она в сарае лежала? – спросил он безразличным голосом. – Эта картина. Вы хотите сказать, что лет сто в сарае лежала картина? Не смешите меня.

– О нет, конечно, не в сарае, – возразил хозяин, с удовольствием возвращаясь к нашим баранам. – Понятно, что сначала она просто находилась в семье. Висела себе где-то на стене. Ведь это их семейная картина, какого-то их родственника.

– С чего вы решили? – быстро спросил Кордовин. – Разве там есть подпись?

– Ну, да… подпись была, внизу, можно прочесть две-три буквы. А на обороте – там все в грязи и пыли, конечно, но разобрать можно: «Саккариас Кордовера». Вы говорите – лет сто, а там год написан – 1600-й! Такие дела… Все вещи они отсюда забрали, само собой. А вот картину, что висит у нас, – ее, может, забыли, а может, оставили, или просто не знали, что старуха еще раньше приказала вынести ее в сарай, когда увидела, как та покоробилась, решила, наверное, что сделать тут ничего невозможно. Сейчас трудно сказать, сеньор…

– Послушайте… – проговорил Кордовин, уже не стараясь подбирать слова. – Вот моя визитная карточка. Я эксперт, искусствовед, сотрудник одного из музеев. Не хочу огорчать вас, но эта картина очень скоро погибнет, она в ужасном состоянии. Никто ее такой не купит, и она просто осыплется окончательно года через два-три… Между тем я готов сделать вам интересное предложение. Продайте ее мне! Назначьте цену, я торговаться не стану. Скажу вам прямо: особой художественной ценности она не представляет. Автор не был выдающимся мастером. А я отдал бы ее в реставрацию и затем перепродал какому-нибудь провинциальному музею – там будут рады любому пополнению. Видите, я совершенно откровенен с вами… Подумайте над моим предложением.

Усач остолбенел, разволновался… Вытер руки полотенцем и вышел из-за стойки.

– Не знаю, сеньор… А сколько бы, к примеру, она могла стоить?

– Учитывая ее бедственное состояние и значительные затраты на реставрацию, не слишком много. Тысячи полторы от силы.

– О… – тот был приятно удивлен. – Ну, это совсем неплохие деньги, а? – он вздохнул, поколебался. – Но я должен посоветоваться с Пепи. Полторы тысячи, говорите… Мне-то, по правде, этот святой без особой надобности, а вот Пепи над ним трясется. Она его даже лаком покрывала, чтобы не слишком осыпался.

Лаком, о боже… можно представить эти спасательные работы от Пепи…

– Да. Полторы тысячи – цена неплохая, – серьезно согласился он, – если учесть, что реставрация обойдется мне не менее чем в несколько тысяч. Там, видите ли, слишком много проблем: картина бытовала в ужасных условиях. Много я не выиграю, вы – тоже. Но оба сделаем благородное дело: спасем неплохую старую картину, а?

Он улыбнулся хозяину поверх двух золотистых, спутанных под дождем макушек американских туристок.

– Я уезжаю завтра днем. Поговорите с супругой – уверен, что она разумная женщина и не станет упорствовать и этим губить полотно. А я утром зайду к вам пораньше. Вы когда открываетесь?

– Да мы с семи на ногах. Тут же университет рядом. К нам студенты перед занятиями забегают – выпить кофе с круассаном. Вы меня прямо разволновали, сеньор… Не знаю, что сказать. Постараюсь уговорить мою Пепи, сеньор… – И приблизил к глазам визитку: – Сеньор… о, Zacarias! Значит, вы тезка нашему художнику? И фамилия похожа: Kor-do-vin… Вы что – русский? Неужели! Так хорошо говорите по-нашему…

Не в силах больше слушать эту усатую чушь, Кордовин с порога махнул хозяину рукой и вышел в дождь, ни на минуту не утихавший.

* * *

Надо было куда-то податься. Надо было срочно куда-то и зачем-то себя потащить. Проволочь так, чтобы устать и не думать, и не загадывать – чем закончатся переговоры усача с его Пепи, любительницей искусства…

Где-то он встречал имя этого художника – Саккариас Кордовера… Действительно, почти тезка. Привет тебе, благородный мастеровитый дон Саккариас, от прощелыги и преступника Захарки.

А вот охаял он мастера напрасно. Конечно, подлинные живописные слои откроются после расчистки, но и сейчас видно, что картина хороша. Кордовера… Кордовера… Что-то знакомое. Вроде бы одна из его работ висела в доме-музее Эль Греко, в компании современников великого Мастера, но там уже полгода как ремонт и тотальная перестройка… Куда, к кому бы из местных сунуться, не вызывая особого интереса? Господи, только бы Пепи любила денежки так же, как любит она старые шляпки и корсеты!

В отель, куда он собирался вернуться и основательно выпить, чтобы не дожидаться так напряженно письма от Люка, он идти раздумал. Знал, что сейчас станет метаться по комнате, мысленно представляя себе картину в полутемной нише, в закуте у туалета, и мечтая, лелея видения головокружительной легкости и микроскопической точности кисти, с какой она приобретет сакраментальное имя, стоит лишь чуть удлинить кончики пальцев неизвестного святого – Бенедикта? Бернарда? Ильдефонсо? – чуть вытянуть краешек бледного уха… а больше и не надо, больше ничего и не надо…

Его колотил озноб, дважды он заруливал в какие-то бодеги – пропустить рюмку-другую хорошего красного мускателя или хереса…

«Здравствуй, грусть! – несся вслед ему полный сдержанных слез голос женщины. – Если ты знаешь счастливых людей, поведай мне, как их зовут, расскажи мне о них. Только не говори о любви…»

Вдруг он решил, что часть коллекции дома-музея Эль Греко, вполне вероятно, могли временно разместить в городском музее Санта-Крус.

Бывший госпиталь Санта-Крус, детище заботливого маррана, великого кардинала дона Педро Гонсалеса де Мендосы, основанный им в 1494 году для брошенных сирот – интересно, для чьих брошенных сирот? – ведь минуло всего два года после изгнания евреев из Испании… В утробе каждой европейской страны есть свой могильник изничтоженной еврейской общины, подумал он, но в утробе Испании он велик настолько, что продолжает и сегодня распирать ее и пучить.

Как обычно, помедлил перед великолепным порталом – тот был населен фигурами святых и патриархов, королей и кардиналов, что сообщались, обнимались, преклоняли колена перед обретенным Иерусалимским Крестом, приветствовали друг друга перед Золотыми воротами, приготовляясь встретить Мессию…

Вся Испания и вообще весь западный мир продолжали бесконечно кружить вокруг персонажей и притч истории крошечного народа, перебирая и толкуя каждый камушек пятачка земли в Иудейских горах – тех горах, подумал он, усмехаясь, где сейчас стоит его дом под охраной разбойника Чико и двух старых арабских замко́в.

Шахматный пол длинной, темно-розовой залы с картинами Эль Греко уходил в перспективу. Какому идиоту пришло в голову красить стены в этот цвет, перебивая звучание картин?

Он знал не только все полотна в зале Грека, но даже, закрыв глаза, мысленно мог воссоздать местоположение каждого на стенах.

Как только входишь в арку, по левую руку будет «Вознесение Марии», затем – «Снятие одежд», «Иоанн Креститель и Иоанн Богослов», «Святое семейство»… – далее дырка: уволокли на реставрацию «Распятие». Затем идет «Благовещение»… Затем следуют две явные подделки, что бы они там себе ни воображали, эти музейные господа. И, наконец, – да нет, не наконец, а сразу издалека несущееся на тебя: гениальное «Непорочное зачатие», 1612 год…

Он – в который раз – остановился перед полотном. Бог знает, сколько часов в общей сложности он провел здесь, перед прелестным этим трио – лютня, флейта, контрабас…

В упражнениях йоги, помнится, часто используется задержка дыхания. В брошюре какого-то известного практикующего йога он читал, что тот «дышит позвоночником», а не легкими… Странная дрожь вскипала по позвоночнику, когда он долго смотрел на поздние холсты Эль Греко. Гигантские витражные иконы: подле картины невозможно глубоко вдохнуть, происходит невольная задержка дыхания, пространство уплощено, физиология стиснута, а пленный дух рвется вовне. Перехлестывающие друг друга накидки Марии и лютниста, вытянутое тельце младенца-ангела – и младенческие головки ангелов вверху, как гирлянда луковой связки, – все уходит в вертикаль.

Наконец он отступил на несколько шагов, повернулся и пошел к выходу из залы. Но перед самой аркой вновь обернулся.

Одеяние Марии тлело и колебалось, как пламя свечи. Линия горизонта на полотне, как всегда, опущена; под нереальным сплетением архангелов-музыкантов, яйцеголовой потусторонней Марии и изломанных ангелов, столь похожих на розовых гуттаперчевых бесенят, – лежит искореженный фантасмагорической перспективой болотно-зеленый город ночного кошмара – все тот же Толедо. И вдруг в правом нижнем углу картины: прозаический букет цветов, какая-то змейка, и то ли печатка, то ли еще какой-то мелкий бытовой предмет, над реальностью которого крылья Архангела кажутся настоящим безумием…

Blanka paloma, белая голубка – не правда ли? – будет особенно уместна в картине, на которой изображен святой…

Поднявшись к площади Сокодовер, он повернул направо и витками крутого и узкого тротуара, сопровождавшего витки шоссе, стал спускаться к каменным бочонкам городских ворот внизу – Пуэрта де Бисагра.

Дождь прекратился… Небо просветлело; в облачном покрове прорезались несколько молочно-голубых лепестков, как радужка впервые открытых глаз новорожденного. Эти неожиданные лепестки, то и дело меняя очертания, вспыхивая и кружась в самых разных окрестностях небосвода – огромно-колокольного с такой высоты, – придавали бегу облаков угрюмую стремительность.

Отсюда открывался широчайший вид на окрестности нового Толедо – с жилой застройкой последних лет, лентами и нитями дорог, с серыми кубами гаражей и складов, с какими-то явно промышленного толка безликими зданиями. Особняком среди них далеко внизу стоял суровым каменным каре еще один музей – госпиталь Тавера.

Вот это было последним, что он хотел бы сегодня увидеть, – ретабло в маленькой церкви госпиталя Тавера. Собственно, ему нужна была только правая часть ретабло – «Крещение» Эль Греко. После чего можно возвратиться в отель и попытаться как-то прожить эту ночь.

– Подождите, сейчас вернется гид, – сказала ему по-английски девушка в кассе. Билет стоил копейки и включал в себя услуги экскурсовода. – Она отлучилась на минутку.

– Благодарю, я обойдусь, – отозвался он и направился к каменным ступеням, которые поднимались к аркадам знаменитого Двойного патио, слишком большого и неприютного, мощенного плитами старого серого камня.

– Начало экспозиции – слева! – крикнула ему вслед девушка. – Там на стенах гобелены – XVII век, и огромный ковер на втором этаже – XIX век, и старинная мебель, и аптека!

– Спасибо, непременно, – и направился к противоположному, правому входу, тому, что вел в часовню.

Внутри он сразу прошел к нужной ему части ретабло и опустился на скамью, отполированную задами сотен туристов и прихожан, еще не всматриваясь в детали, а, как обычно, вначале всем существом и всем зрением погружаясь в мощный цветовой аккорд полотна…

Через минуту из патио долетели обрывки беглого разговора – чик-чирик двух женских голосов, – затем протяжно прохрипели петли тяжелой входной двери, застучали каблучки, и кто-то остановился у него за спиною.

– Могу ли я рассказать вам об этом великолепном ретабло? – проговорил запыхавшийся женский голос.

Экскурсовод, черт ее дери. Добросовестная девушка. Вероятно, им платят поэкскурсионно, тогда негоже отнимать заработок у обладательницы такого низкого приятного голоса; пусть купит себе лишнюю пару колготок. Английский у нее плох, но на нем она выучила материал.

– Пожалуйста, расскажите… – разрешил он, не оборачиваясь.

– Вы совершенно верно выбрали правую часть ретабло, – начала она, – ведь из-за нее сюда со всего мира приезжают туристы. Это одна из самых поздних работ гениального испанского художника Эль Греко, настоящее имя Доменикос Теотокопулос, который большую часть жизни прожил в Толедо и стал ярчайшим выразителем сакральной красоты нашего города…

Сколько минут позволить ей говорить, чтобы экскурсия была засчитана? Или сразу дать два-три евро чаевых, чтобы не морочила голову и убралась восвояси?

…Вот и здесь, в этой последней работе, фигуры совсем лишены индивидуальности. Это уже и не люди, а существа с произвольно вывороченными конечностями и выпуклыми, против всякой анатомии, мышцами – через которые, подобно разрядам тока, проходит некий импульс, что лежит в глубинах мироздания и выражает чью-то сокровенную волю: только чью – Господа? Дьявола?

– Обратите внимание на образ коленопреклоненного Иисуса… Высокая степень выразительности его фигуры достигается… – девушка подалась вперед с вытянутой рукой, сделала несколько шагов к картине… – он увидел низкий узел каштановых волос, изгиб тонкой спины в черной, облегающей талию блузке и тесную красную юбку. Что там насчет фигуры Иисуса – не знаю, а вот выразительность своей фигурки экскурсовод подчеркнуть умела, – …достигается, обратите внимание…

Она обернулась к нему оживленным лицом и застыла. Он продолжал спокойно и доброжелательно рассматривать мавританочку. Маленькая черная змейка, похожая на тех, каких помещал испанский грек Доменикос на дно своих пылающих картин-колодцев, что еще ты расскажешь мне сокровенно-путеводительного?

– Диос![22]22
  Диос! – Боже! (исп.)


[Закрыть] – с горячей досадой воскликнула она, переходя на испанский. – Зачем вы меня разыграли! Я была сегодня на конференции, слушала ваш доклад!

– А… извините, – он улыбнулся. – Я не хотел вас морочить. Думал, так здесь положено – пройти непременную э-э… санитарную обработку экскурсией.

Она плюхнулась рядом на скамью, не спрашивая – нуждается ли он в ее компании.

– У вас был потрясающий доклад, я слушала раскрыв рот! Особенно когда вы описывали, как он накладывал краску на смоченные пигментами ткани или прямо наносил ее пальцами… – как будто сами так пробовали работать! Господи, откуда вы это знаете? И с таким артистизмом увязали его маньеризм и поствизантийство и венецианскую палитру… И про нематериальный свет в его картинах… Я после вашего доклада просто поднялась и ушла – что там еще слушать?

У нее мелкие черты лица, но миндалевидные, пушистые от ресниц глаза, выразительная мимика слишком подвижных губ и трогательная угловатая грация в движениях. Не рассмотрел – как там обстоит дело с ногами. Судя по рискованной длине юбки, они не должны быть слишком кривыми. Хотя, к сожалению, редкая женщина способна видеть себя со стороны.

– А вы специально занимались Греком? – вежливо поинтересовался он.

– У меня была по нему курсовая работа. Я закончила здешнее отделение истории искусств. Меня зовут Пилар.

Прекрасное имя, приятно познакомиться и – как говорит в таких случаях Жука, – и так далее…

Жаль, что она, видимо, не собирается покидать его и не даст побыть одному, наедине с витражным сиянием цвета, не резко-стекольного, а глубокого и чистого, с тончайшей перекличкой драгоценных слитков…

Как он это делал? Работал на коричневом, фиолетовом фоне… Не закрывал до конца мазки… Да: его цвета желтый – зеленый – синий. Таким образом, грунт «сшивал» собой работу, проблескивая в разных местах полотна, обостряя цвета… Далее шли лессировки, оптическое смешение цвета… Светлые места «брал в корпус», все тени размыты… Он раздувал подспудный жар своих полотен – вот эти глубокие разгоряченные слои живописи – и «остужал» поверху серо-голубыми, плотными тонами: как бы «засыпал» огонь золой, придавая ему иллюзорные формы…

Он все же не торопился подниматься со скамьи, и с четверть часа они с девушкой болтали о разных разностях, пока наконец он не счел возможным поинтересоваться – давно ли она здесь живет, осталась в городе после учебы или…?

Нет, она родилась в Севилье, в самой Триане, в настоящем коррале – сеньор профессор знает, что это? Такой коммунальный двор, на множество семей, «casa de vecinos». В нем еще мама выросла… Но когда отец уехал на заработки в Германию и застрял там… ну, нашел женщину, и все такое… дядя позвал ее приехать сюда, в Толедо. И она тут поступила в университет – уже столько лет назад, омбре! – и, короче, знает в этом городе каждый закоулочек. Правда, ее квартирка, студия, находится в новой части Толедо, внизу, где авенида Реконкиста. А он надолго сюда? Нет? Жаль… Вот бы послушать курс его лекций.

– Тогда вам надо приехать в Иерусалим, – заметил он. – Кстати, о маньеризме: вообще-то я веду в университете общий курс «Русский авангард и парижская школа», но для нескольких эстетов-магистров читаю небольшой курс по позднему Ренессансу: маньеризму, барокко… Собственно, сегодняшний доклад – это выжимка из моих лекций об Эль Греко.

– Херосолимо… – пробормотала она, задумчиво улыбаясь. – Даже не верится, что все это существует в реальности, а не только в молитвах или святых книгах.

Существует, существует… К слову, не знает ли она такого художника – Саккариас Кордовера, семнадцатый век, предположительно (и скорее всего) – мастерская Эль Греко? Вроде одна из его работ висела когда-то в музее.

– Но ведь там сейчас ремонт, – сказала она и наморщила лоб. – Имя знакомое. Знаете что? Надо спросить у Мари-Кармен, она там работала месяца три, может, помнит…

Вскочила, принялась рыться в сумочке, положенной на скамью. Искала мобильный телефон.

Точеные, чуть приплясывающие от нетерпения бедра, великолепное соотношение длинных голеней и тонких колен. Чем тебе не Эль Греко…

– Вот он, негодник! Спрятался в пакет с салфетками.

Быстрые точечные движения по клавиатуре ребром пунцового ногтя большого пальца и вначале бессмысленный щебет с подружкой.

Он сделал вежливое скучающее лицо, уже различив на той стороне разговора – вялый неинтерес… Ну что ж, пора отчаливать, оставим девушку иным любителям прекрасного. Вслух предположил, улыбаясь, что Мари-Кармен из музея выгнали за нерадивость.

Но Пилар не желала сдаваться. Надо же, какая энергичная крошка.

– Знаю! – воскликнула она. – Вот у кого надо спросить – у Хесуса!

Ее сокурсник, работает в историческом архиве, но не в том дело. Он просто фанат, понимаете, фанат Эль Греко и всего его окружения, писал диссертацию по его биографии, и вообще, парень что надо!

Он совсем не был уверен, что хочет докладывать парню что надо о своих разысканиях и вообще обнаруживать какой-то специальный интерес. Ему необходимо было скрыть наличие под боком у всех этих фанатов, хотя б однажды наверняка побывавших в той кафетерии, картины – ученика? сподвижника? раба? – толедского гения, и свой личный и страстный к этой картине интерес. Темному и полураспавшемуся святому полагалось воскреснуть и сменить фамилию автора с мало кому известного Кордоверы на… не станем пока поминать всуе…