Текст книги "Где нет зимы"

Павел

Кухонный шкафчик почти совсем пустой. У нас было немного овсянки, вермишель, манная крупа, в погребе – остатки картошки.

Картошка сморщенная и покрыта росточками. Интересно, если посадить ее в цветочный горшок – она вырастет? Нет, я знаю, что для картошки надо больше места, но если посадить ее в большой горшок от фикуса, она ведь будет расти?

Мы с Гуль уже неделю живем одни. Мама пока не вернулась, и телефон ее не отвечает.

Так и раньше случалось раза три – когда с нами еще была Шура. Но мама всегда возвращалась, поэтому я думаю, что она вернется и теперь. Вот только на ужин у нас – четверть пакетика вермишели, последнее, что осталось из наших запасов.

Гуль ходит в дневной школьный лагерь. Там водят на экскурсии и гулять в парк культуры, там есть разные кружки и устраивают всякие соревнования. Гуль научилась валять войлочные игрушки и каждый день приносит домой то каких-то цветных колобков, то кривеньких зайчиков-мишек. Заставляет меня любоваться и хвалить ее. Я хвалю… Но для меня сейчас главное, что Гуль там кормят – дают завтрак, обед и полдник. Первые два дня она прибегала домой голодная: бе-е-е, рыбные котлеты, гадость, невкусно. И мне пришлось ей объяснить, что, пока мама не вернется, готовить буду я, а продуктов у нас мало, так что пусть уж лучше она ест все, что варят повара в школе.

Вермишели было больше, но первую партию я испортил. Я не знал, как варить вермишель. Думал – как рис. Она ведь тоже, пока не сготовишь, твердая, значит, и варить надо так же. Положил вермишель в холодную воду и поставил на огонь. Посолил воду, чтоб было вкусно. Еще боялся, что пересолю, дурачок. А вермишель вся в комок слиплась. Я испугался, что и остаток впустую потрачу. Так что надо хотя бы сейчас где-то узнать рецепт. Спрашивать соседок, как варят вермишель, мне не хотелось: тут сразу бы выплыло, что мамы нет дома. Начались бы всякие ахи-охи и расспросы, соседки бы стали переглядываться, со значением поджимать губы или даже пытаться зайти в дом и сварить нам чего-нибудь. Нет, конечно, они бы сварили получше, чем это делаю я, но мы с Гуль справимся сами.

Так что я включил мамин комп. И сразу нашел в поисковике рецепт. Вот я идиот! Надо было сыпать вермишель в кипящую воду и хорошенько размешивать, пока варится. А потом эту воду слить. Очень просто.

Вермишель была готова, и я пошел забирать Гуль из школы.

Я в ее возрасте бегал в школу сам. Это недалеко – минут десять от дома. Но за Гуль я почему-то боюсь – не хочу, чтоб она переходила улицу Вишневского одна. Хоть светофор там и стоит, только я все равно думаю: а вдруг она растеряется, побежит на красный свет…

Сейчас, когда у нас в доме совсем нет взрослых, нам не нужно никаких новых проблем. Забот и так выше крыши: мама не вернулась, еда заканчивается, денег мало, не хватало еще, чтобы с Гуль что-нибудь случилось!

На обратном пути Гуль просит купить ей мороженого. Деньги на мороженое у меня есть, но я же не знаю, когда вернется мама и на сколько придется растягивать оставшуюся сумму. Нет уж, купим только молока и хлеба. Кстати, где-то в кухонных шкафах завалялся пакетик с леденцами – найду его и стану выдавать Гуль по конфетке, когда ей захочется сладкого.

А то она спрашивает после ужина:

– Паш, а что у нас на десерт?

На десерт у нас чай с сахаром. Сахара много. Целый мешок.

Интересно, можно питаться только водой с сахаром, или умрешь?

Поздно вечером, когда Гуль уже спала, я сел на кухне и разложил перед собой на столе все деньги, какие остались. Жалкую такую кучку.

Вообще-то деньги на хозяйство у нас сначала были. Они хранились в шкатулке, в уголке кухонного шкафчика. Но в первые два дня я потратил слишком много – на колбасу, на мороженое: я же думал, что мама вот-вот вернется.

Теперь я даже не знаю, на сколько дней надо рассчитывать. Если покупать только хлеб, молоко, и еще докупить макарон, то…

Мне стало страшно. Я понял, что денег нам хватит дня на четыре. Что делать потом?

Конечно, мама вернется, но когда?

У мамы есть такая дурацкая черта характера – она никогда не носит деньги в кошельке, а просто рассовывает по карманам. Тряхни любую ее одежду или старую сумку, и вылетит монетка, десятка-другая, а заглянешь, так и бумажки найдешь.

Я однажды слышал, как мамина подруга, тетя Лиза, ругала маму:

– Ты же легкая добыча для любого карманника! Как ты можешь так небрежно обращаться с деньгами?

Мама отмахнулась:

– Любой карманник точно знает: люди прячут деньги на самом дне своих наглухо застегнутых сумок, в надежных кошельках. Туда-то он и полезет. Никакому вору не придет в голову, что можно сунуть тысячу рублей прямо во внешний карман куртки. Представь себе, Лизавета, у меня ни разу ничего не украли!

Тетя Лиза продолжала ворчать, что мама просто не знает, какая сумма у нее в кармане, и кражи не заметит…

И еще у мамы в карманах все время дырки. Причем она эти дырки принципиально не зашивает – говорит, что завалившееся под подкладку сберегается куда лучше, чем просто в кармане.

Это замечательно, что мама не носит деньги в кошельке. Потому что у меня есть надежда приумножить наши с Гуль финансы.

Я пошел перетряхивать всю мамину одежду. И действительно нашел еще денег.

Все равно мало.

Чтобы не думать, что я буду делать потом, когда деньги кончатся совсем, я решил поискать пакет с конфетами. Гуль очень любит леденцы, но от леденцов портятся зубы, поэтому еще Шура прятала от нее сладости и выдавала поштучно.

Я начал методично обшаривать все шкафчики. Кажется, в третий уже раз: я же все пересмотрел в поисках круп или макарон. В шкафчиках было полно всякого барахла: какие-то старые банки, крышки, лампочки, свечи, а из продуктов – соль, пакетики со специями и большой мешок с лавровым листом.

Жаль, что лавровый лист есть невозможно, – его-то у нас навалом…

Конфеты не попадались, хотя я был уверен, что они где-то на кухне.

Я вспомнил, что делала Шура, когда что-нибудь теряла, а теряла вещи она часто. Сначала она клялась, что вот именно сюда положила, где сейчас нет, а потом начинала тихонько бормотать про себя: «Домовой-домовой, поиграй да отдай».

И часто вещь находилась – где-нибудь совсем в другом месте.

Я решил попробовать и тоже сказал тихонько:

– Домовой-домовой, поиграй да отдай. Домовой-домовой…

– Леденцы, что ли, потерял? – услышал я над головой.

Я вздрогнул и, быстро вскочив с колен, больно стукнулся темечком о край выдвинутого ящика.

У меня с голодухи глюки начались, точно.

На краю стола сидел домовой и серьезно смотрел на меня круглыми печальными глазами.

– Ты кто? – спросил я.

– Аристарх Модестович, – ответил домовой.

– Домовой? – уточнил я.

– Домовой, – как-то смущенно улыбнулся он и пожал плечами. – Не похож, да?

Не похож. Во всех книгах и мультиках, где встречался этот персонаж, он был совсем другой. Я же знаю, как выглядит домовой. Он должен быть маленький, весь заросший бородой, лохматый-кудлатый, в каких-нибудь лаптях или валенках, в подпоясанной косоворотке. И еще разговаривать так: «Ась? Чегось? Кудась?!»

Все это я, запинаясь, изложил тому, кто сидел на краю нашего кухонного стола.

Аристарх Модестович тихонько засмеялся, пригладил аккуратно подстриженную профессорскую бородку, смахнул невидимую пылинку с отворота темно-синего сюртука:

– Друг мой, мы же не в деревне. Если тебе так уж хочется, чтоб я говорил «ась», – я, конечно, могу попытаться соответствовать твоим ожиданиям, авек плезир, как говорится. Но только зачем?

Я сел на табуретку напротив и крепко укусил себя за палец. Потом сказал:

– Послушайте. Этого не может быть. У меня галлюцинации или я сплю.

Укушенный палец болел, а Аристарх Модестович никуда не девался. Так и сидел на краю стола, протягивая мне кулек.

– Вот твои конфеты, юноша. И не надо себя щипать и кусать – я не пропаду, не надейся. Потому что я существую. Когито, понимаешь, эрго сум.

«Мыслю, следовательно, существую», – машинально перевел я про себя это латинское выражение. У нас был факультатив по Древнему Риму, и мы учили самые известные поговорки.

– Прими ситуацию такой, как она есть. Давай поговорим? – предложил Аристарх Модестович.

– Домовой, который знает латынь, – это что-то новенькое, – вздохнул я.

– Ну, дружок, я и древнегреческий знаю, и староанглийский… Впрочем, я много языков знаю, живых и мертвых. Странно, что ты ожидал увидеть в своем доме домового-лапотника.

– А что тут странного? – огрызнулся я.

– Так ты вспомни, как здешнее место называется! Ну, где дом наш стоит.

– Преображенский переулок, дом двадцать четыре.

– Правильно. Только ведь и ваш переулок, и переулки вокруг – еще и Профессорская слобода. Так это место называлось лет сто назад. Не слышал про такую?

Вроде бы я что-то слышал.

– В нашем переулке жили профессора университета. И доценты. А в этом самом доме жил когда-то, в начале двадцатого века, профессор Тирсов, историк. Изучал скифские памятники и кроме них ничего в жизни толком вокруг себя не видел.

– А как же тут моя бабушка оказалась?

– Бабушка твоя? Она тут родилась.

Я ждал продолжения. Бабушка родилась в 1921 году и никакого Тирсова никогда не упоминала. Рассказывала только про маму свою, Зинаиду Михайловну Соловьеву.

А Аристарх Модестович вспоминал, прижмурившись и явно с огромным удовольствием.

– Давненько я об этом никому не рассказывал, – пояснил он. – Я вообще-то не совсем домовой. Я – университетский.

– Как это? – не понял я.

– Ну как-как! Сказки знаешь? В лесу – леший, в озере – водяной, в доме – домовой. А я в университетской библиотеке жил, в отделе рукописей и редких книг. Нас в библиотеке много было, в каждом отделе по одному. В читальном зале, помню, Игнатий Ликандрович жил, эх, гонял студиозусов! Только они начнут перешептываться, а он на них раз – и сон нагонит. В читальном зале должно быть тихо. Лежат все, носами в волюмы уткнулись – благолепие. Да. А я, в хорошем настроении, иной раз водил библиотекаря вокруг полок. Он ходит, на каталожную карточку поглядывает, бормочет, мол, вот-вот, точно тут книга была, куда же она делась, не пропала ли совсем, сохрани господи… Тут я ему книжку-то и подкидываю на старое место, а он себя по лбу ладонью: «Так вот же она, ах я, старый маразматик!» Весело. Хорошо мне было в библиотеке жить…

Аристарх Модестович рассмеялся тоненьким смехом, а потом, посерьезнев, продолжил:

– И вот однажды у нас случилась ужасная беда. Для библиотеки страшнее огня нет ничего – а сгорело у нас тогда страшно сказать, сколько хорошего, а что не сгорело, то пропахло гарью да закоптилось. Сижу я, горюю, жить на прежнем месте никак невозможно, а куда податься? И тут заходит в библиотеку Тирсов и говорит, что как раз сейчас переселяется с семьей в новый дом в Профессорской слободе. Дом, говорит, хороший, а жена молодая, Лидочка Сергеевна, жалуется, что уюта нет. Мол, и занавески повесила в розовых цветочках, и кушетку в гостиной поставила, а все не то. Я, говорит профессор Тирсов, в уюте не очень понимаю, мне лишь бы тепло, да светло, да ужинать вовремя. А Лидочка чуть не плачет из-за уюта этого самого каждый вечер. Тут встрепенулся твой покорный слуга, подумал: это знак, не иначе. Вот, Аристарх, твое новое поприще! Ну и переселился тихонько. Стал новую стезю осваивать – в доме у профессора домовым быть не намного сложнее, чем в библиотеке за порядком присматривать. Конечно, наших стариков-университетских рядом не было, о Таците да Авенариусе поговорить не с кем, зато в Профессорской слободе нашлись свои радости. Вокруг дома Тирсова огромный сад был разбит: яблони, груши, крыжовник, смородина. На каждом дереве по дриаде. Милые были девочки… Соберемся, бывало, вечерком под старой яблоней, соловьи поют, девчонки смеются… Лидочка Сергеевна в столовой лампу повесила, с абажуром таким, медового цвета… Лампа светит сквозь ветви – с другого конца сада видать… Эх, были времена…

Аристарх Модестович уставился в кухонное окно и надолго замолчал.

– А потом что? – решился я прервать его молчание.

– А потом, дружок, начался у нас новый пожар. Помнишь классику: «Мы на зависть всем буржуям мировой пожар раздуем!» Что поджечь, что раздуть – дело нехитрое. Раздули пожар. Все в огне, бегают, стреляют. Революцией это называлось. Тут белые, там красные, а то и всякие серо-буро-малиновые.

Аристарх Модестович вздохнул, потом показал рукой за окно:

– Вдоль парка какая сейчас улица идет, вон та? Запамятовал я.

– Проспект Карасева. Руководителя Октябрьского восстания в нашем городе. Ему и памятник стоит на углу.

– Карасева… и даже проспект… Карасев-то твой был разбойник навроде Пугачева, размером только помельче, замесом пожиже. Из студентов его выгнали, болтался по улицам, босяк, проходимец, а тут на тебе – руководитель восстания! Ну да ладно. А раньше там, где этот проспект, было Ярское поле. Пустошь огромная, казармы, плац… Вот по Ярскому полю-то белые и красные друг друга гоняли. Пушки стреляют, дым, гам. Кровь.

Домовой посмотрел на меня грустными глазами и, спохватившись, сказал:

– Может, не надо тебе про это – про такое печальное? Тебе и без меня невесело.

– Да вы что! – воскликнул я. – Вы же обещали про бабушку рассказать.

– Про бабушку твою. Да. Ну вот, с бабушкой вышло так. Во всей этой неразберихе случилась у Тирсовых долгожданная радость. Лидочка Сергеевна должна была родить ребенка – а Тирсовы очень этого хотели. Пусть и революция, и вой-на, и разруха, и есть нечего, и топить нечем. Когда ребенку настала пора появиться на свет, была зима, ночь, лошадей, чтоб привезти доктора или акушерку, не найдешь. Так что родилась Сашенька Тирсова в этом доме. Зина, горничная Тирсовых, помогала Лидочке, а будущий отец так распереживался, что шубу накинул да в сад убежал, по сугробам под яблонями и грушами бегать.

Зина его позвала, когда все хорошо завершилось: девочка родилась прелестная.

– Сашенька Тирсова? Это что – моя Шура была? Саша – это же Александра. И Шура – тоже Александра. Но прабабушку нашу Зиной звали…

Домовой досадливо махнул на меня рукой, не перебивай, дескать, и продолжил:

– Сашенька в 1921 году родилась, зимой. А летом пришли товарищи с винтовками и сказали, что профессор Тирсов арестован в университете прямо во время лекции. В доме предписано провести обыск.

– Он заговорщик был? Тайное общество организовал, да?

– Ох, не знаю я, Паш, не знаю. Говорил же тебе, что Тирсов, кроме своих скифов да жены с дочкой, и не видел ничего вокруг себя. А при обыске нашли какие-то письма и – представь себе – револьвер.

– Ух ты!

– А потом они опять пришли и арестовали Лидочку Сергеевну. Сказали, что она против революции и в заговоре участвовала. Ну и все. Расстреляли и Тирсова, и жену его, и еще пятнадцать человек по этому делу тоже расстреляли. Тогда с этим просто было. Присяжные не заседали, адвокат не витийствовал.

Я помолчал. Потом спросил:

– А Шура… а Саша как же?

– А Сашеньку Зина спрятала. Сказала тем, кто еще раз с обыском пришел, что ее это дите, родное. Не Саша Тирсова, а Шура Соловьева. И те – то ли пожалели, то ли разбираться им было недосуг…

Я огляделся: углы кухни тонули в темноте, тикали часы, дом спал, спала в доме моя сестренка Гуль. Я смотрел в темноту и пытался представить себе тех людей: Тирсова, Лидочку Сергеевну, прабабушку Зину, маленькую Шуру. У меня получалось какое-то кино с мелькающими черно-белыми кадрами. Я не знал, что сказать. И сказал первое, что пришло в голову:

– Значит, на самом деле мой прадедушка был профессор? А дедушка кто был?

– А Шура-то сама тебе не рассказывала?

– Нет. Шура все время разное говорила: то артист, то летчик…

– То академик, то герой, то мореплаватель, то плотник, – пробормотал Аристарх Модестович. – Ну вот что… Раз тебе Шура не рассказала, значит, и мне не стоит. Дело давнее, и Шуре было виднее, что про себя рассказать, а что утаить. Видишь, сколько лет прошло. Сад наш вырубили, девочек-дриад разогнали, старая груша осталась одна вон там, у забора. Груши, они по двести лет живут иной раз, не то что люди.

Я посмотрел за окно – туда, где росла старая груша. А когда снова повернулся к кухонному шкафчику, никакого Аристарха Модестовича уже не было. Только лежал на краешке стола пакетик с леденцами.

Лялька

Я очень скучаю по Шуре.

– Береги детей, Лялька, – сказала мне Шура, когда уходила насовсем.

Людям хорошо.

Люди верят в разное. Это очень удобно – придумать, что будет потом, и поверить в это.

– Хотелось бы надеяться, Лялька, что там, куда я уйду, мне удастся встретить всех, кого я любила когда-то.

– Конечно, Шура, так и будет.

Шура в ответ смеялась:

– Что ты можешь про это знать, Лялька!

– Когда ты уйдешь, я буду рассказывать Гуль, что однажды, через много-много лет, она сможет встретиться с тобой. Потом. Там.

– Гуль, конечно, тебе поверит. Расскажи ей про зеленый сад, про качели под яблонями, про музыку и теплый ветер. Ладно?

– Конечно. И про то, как там все время цветет сирень, я тоже ей расскажу. И про то, какой там белый песок на берегу реки, и про то, какое там бывает теплое бабье лето – и можно идти по кленовой аллее, шурша оранжевыми листьями, и опавшая листва пахнет, и в воздухе – паутинки.

– Ты говоришь глупости, Лялька. Как это – одновременно и сирень, и бабье лето?

– Там все может быть. Хочешь – будет сирень. Хочешь – будут кленовые аллеи. Хочешь – камушки и песок на прогретом солнцем берегу.

– Лялька, ты пытаешься меня утешить?

– Нет, Шура, я просто знаю…

Если ты сделан из старого фетра, из крепдешина и кружев, то у тебя нет души. Есть только старый фетр, кружева и крепдешин, есть пуговицы и крепкие нитки. И нет души – а есть только знание о том, как все устроено.

Людям хорошо. Когда они уходят насовсем, с ними бывает именно то, во что они верят. Вот моя Шура. Она верила в свой зеленый сад – зеленый сад ее и ждал.

А мне бесполезно верить во что-то. Потому что нас – тех, кто из старого фетра, и кружева, и крепдешина, – нас ничего не ждет. И значит – я никогда больше не увижу Шуру.

Она велела мне беречь детей.

А я их не уберегла.

Я теперь одна в доме. И я не знаю, где Гуль.

Паши не было. Было четыре часа дня. Я ждала, что дети вернутся из школы домой.

И вдруг я услышала, что кто-то открывает дверь. И увидела, как в комнату заходят чужие люди.

Три тетки.

Они ходили по дому, как хозяева.

– Так, что тут у нас? – говорила одна.

Другая что-то записывала на бумажку. Третья морщилась, оглядывая наши стены.

– Это комната мальчика, – говорила одна.

– Надо взять смену белья и одежды, больше ничего туда не надо, – громко добавляла другая.

– Нет, девочке надо еще взять игрушку, – качала головой третья.

– Куклу.

– Барби.

– Вот она!

– Господи, что они ели? На кухне шаром покати, – вздыхала одна.

– Ну, славабогуславабогуславабогу, теперь не будут голодать, – бормотала другая.

А третья совала в пакет глупую Барби, вниз головой.

У Барби слетела туфелька, но тетка этого не заметила.

Барби молчала. Она не умеет разговаривать по-нашему. По крайней мере, со мной она ни разу не пыталась поговорить.

– Мы тут все опечатаем! – прогремела где-то в коридоре первая тетка.

– Может, им побольше одежды-то взять? – озабоченно спросила вторая.

– Чтоб другие позавидовали? Да ну еще, лучше не рисковать.

– А что, дети у вас в приюте воруют?

– Да вы прямо не от мира сего, Анна Витальевна! – зло огрызнулась третья тетка. – И у вас воруют, и у нас воруют, давайте будем реалистами уже!

Тетки ходили, чем-то шуршали. И с каждым их словом мне становилось все страшнее.

Я поняла. Что-то случилось. Наверное, тетки узнали, что мама так и не вернулась домой.

Теперь и детей уведут куда-то. В какой-то приют… Чтобы не были одни. И не дадут им больше вернуться домой.

– …разыскать отца, – донеслось из кухни, куда ушла вторая тетка.

– Отцов! – хмыкнула тетка с пакетом. – Ты детей-то видела? Там явно разные папаши. Ищи-свищи теперь.

– Будем искать, – вздохнула первая тетка. – Но даже если найдем…

Она безнадежно махнула рукой и скомандовала:

– Ну все, заканчиваем.

Хлопнула входная дверь.

Я слышала, как тетки топчутся на крыльце, возятся с замком.

Потом все стихло.

Я сидела в кресле, где оставила меня Гуль, когда уходила сегодня утром. Сидела и смотрела на дверь.

Я очень скучаю по Шуре. По Гуль. По Паше. И даже по их маме.

Буду ждать, когда Гуль вернется. Она вернется.

Она вернется.

Вернется.

Гуль

С утра шел дождь, и прогулку отменили. Вместо этого нас повели в спортзал, соревнования устроили. «Эстафета» это называется. Надо добежать до обруча, стукнуть об пол мячом посерединке, поймать мяч и быстро возвращаться назад. Я как раз готовилась к старту, когда дверь спортзала открылась и нашу учительницу по физкультуре кто-то позвал. А когда я прибежала к нашей команде и хлопнула Аньку Портнову по ладони, передавая ей эстафету, учительница вытащила меня из шеренги. И сказала: тебя срочно вызывают к директору.

В школе стояла тишина. Только из-за закрытой двери спортзала были слышны очень приглушенные звуки ударов мячом и крики. Я спустилась на третий этаж, и стало совсем тихо.

Мне было немного страшно идти одной по школе. Я, кажется, вообще шла так – одна – первый раз. Да еще и к директору. И непонятно зачем.

А тут вдобавок из-за поворота появилась Недыбайла. И пошла по коридору ко мне. Вот сейчас спросит, куда я иду одна без разрешения, а я скажу про директора, а она мне не поверит, и…

Но Недыбайла поравнялась со мной и сказала:

– А, тебя уже позвали. Пойдем, провожу.

И лицо у нее было какое-то странное. Обычно Недыбайла смотрит очень торжественно, как будто она королева. А тут у нее на лице было нормальное выражение. И она взяла меня за руку.

От этого мне стало еще страшнее.

В кабинет директора Недыбайла вошла первая. И только потом выдвинула меня из-за своей широкой спины.

– Вот Соловьева.

Кроме директора, Ивана Алексеевича, в кабинете сидели какие-то две тетки – толстая и тонкая.

Толстая поднялась навстречу мне и сказала:

– Гулечка, здравствуй! Меня зовут Елизавета Павловна. Я работаю в отделе опеки. Нам с тобой надо поговорить.

И я подумала: «О чем мы можем говорить? И что такое „опека”?»

Сбоку припёка – это я знаю. А «опека» – это тоже с батонами и буханками связано, что ли?

Толстая тетка усадила меня на стул и спросила, как я себя чувствую.

Нормально я себя чувствую! Только мне непонятно, почему все остальные как-то странно молчат.

– Скажи мне, детка, – и Елизавета Павловна погладила меня по плечу. – Скажи мне, твоя мама, она давно не была дома?

Щеки у меня моментально стали горячими.

Паша говорил, что про маму никому рассказывать не надо. Мама обязательно вернется, но никто не должен знать, что мы пока ждем ее дома одни. Потому что у мамы могут быть неприятности, если кто-то про это узнает.

Поэтому я таращилась на эту Елизавету Павловну и молчала.

– Детонька, не бойся, скажи нам, мамы сколько уже дней нет дома?

Но я молчала.

И тогда они стали спрашивать, где сейчас Паша.

Оказалось, они зачем-то ходили к нам домой, искали маму, потом искали Пашу и нигде его не нашли.

Сначала я ужасно испугалась, а вдруг с Пашей что-то случилось? Но потом подумала: Паша каждый день с утра ходит по делам – и сегодня, конечно, тоже.

А толстая тетка вдруг начала говорить вот что:

– Деточка, дома ведь без мамы плохо, правда? Нельзя, чтоб маленькие дети жили одни, без взрослых, да? И поэтому…

Я не выдержала и перебила:

– Я не маленькая, а Паша вообще давно взрослый! Он меня кормит… макаронами и мороженым. У нас все хорошо, и мама всего несколько… два дня только не приходила, и она сегодня придет, честное слово.

Про мороженое я придумала, чтобы они поверили – у нас все отлично.

Но толстая тетка сказала, что Паша тоже ребенок и жить нам дома одним нельзя.

– Мы сейчас поедем с тобой в одно место – там много детей, там хорошо, весело: и игрушки есть, и книжки, чего там только нет… Поживете там с братиком, а мы поищем вашу маму. Найдется мама – и сразу вас заберет.

– Я не хочу никуда ехать. Я домой хочу.

– Как только мама найдется, так и домой поедешь. А вдруг маму придется долго-долго искать, до зимы, например, да? Вы же не можете жить одни до зимы, правда? У вас ведь и денег нет, наверное?

Тетка что-то еще говорила и говорила. Но у меня вдруг так зашумело в ушах, что я перестала ее слышать.

А вторая тетка встала и сказала, что сейчас придет машина. Они встретят эту машину на крыльце и потом заберут меня.

Когда они ушли, в кабинете директора стало тихо. Иван Алексеевич перекладывал на столе какие-то бумажки, а Недыбайла вздыхала и смотрела то в угол комнаты, то в окно.

– Иван Алексеевич, – сказала я, – а откуда они узнали, что мамы нет дома?

– Мама твоя должна была в клуб зайти – принести работу, но не пришла. Слишком долго не приходила – и там заволновались, конечно, стали разыскивать. И позвонили в милицию, а уж милиция сообщила в опеку, – вздохнул директор. И тихо спросил: – Как же вы одни? Сколько дней мамы на самом-то деле нет, а, Гуль?

– Не знаю. Давно уже.

Мне еще хотелось спросить, найдут ли маму. Но откуда Иван Алексеевич может это знать?