Текст книги "Патриот"

Лучше и не спрашивать. Обогнать и пройти мимо, сделать вид, что не узнал. Такие люди не могут быстро передвигаться, а глаза их похожи на рыбьи, сочатся слезами и чёрным гноем.

Есть и другие – которые очень мало носят за собой прошлого. Им достаточно маленького рюкзачка, а взгляд и все помыслы устремлён в будущее. Катя как раз из такой породы. Как вечная младшеклассница, бегает, звенит своим рюкзачком, как будто там перекатываются стеклянные шарики.

– Тебе бы банты, – говорит Ислам. – Или косу. На голову.

– Банты у меня есть. Дома остались, такие белые, – жмурится от удовольствия. Как будто на язык попала сахарная пудра. Наблюдать за ней – одно удовольствие. – Я в них на выпускном была.

Эти люди носят с собой только самое важное. Обычно позитивное. Первую любовь, густые пушистые облака, какими они предстали с крыши какой-нибудь высотки. Иногда важные жизненные уроки, бережно записанные в толстые тетради.

Иногда на неё что-то накатывает, и тогда Катя принимается доставать из рюкзачка и раскладывать перед собой разнообразные вещи. Сокровища прошлого, чувства, которые не удалось сберечь и от которых остались одни только картинки.

– Это самое плохое в женщинах, – как-то раз сказал Паша. – Когда они при тебе начинают болтать о бывшем. Ещё такую моську строят, как будто с ним до рая слетали. И ведь хрен их заткнёшь.

Хасанова это не коробило. Он хотел знать о ней всё. Из этих самых «бывших» Катя рассказывала только об одном. О том, который смотался в Питер. И вот странность: через некоторое время Ислам стал считать его чуть ли не братом. Чувствовал к нему, наверное, нечто вроде глубокой благодарности – за то, что сохранил это сокровище, оставил после себя столь тёплые воспоминания.

В январские праздники случилось кое-что, надолго выбившее Ислама из колеи.

Почти все разъехались по домам, а он остался. Частично из-за работы: это самое злачное время для маленького, яркого и выразительного, как лимон, кафе. Частично из-за того, что домой просто-напросто не хотелось ехать.

– А вот мне придётся, – сказала Катя во время их последней встречи.

Она надула губы, и Ислам говорит, стараясь, чтобы голос звучал как можно более беспечно:

– Знаешь, что я сделаю без тебя?

– Что же?

– Воздержусь от всех прогулок, чтобы изголодаться по ним к твоему приезду.

Она смеётся.

– Мне кажется, ты успел уже порядком утомиться от этих прогулок.

Ислам, конечно, всё отрицает, но она не верит. Со смехом настаивает, и он в конце концов разводит руками: мол, не хочешь, не верь.

Вернувшись из Уфы (ездил всего на три дня – повидать родню и встретить Новый год), он каждое утро пытался заставить себя засесть за занятия, и почти каждое утро эти попытки терпели фиаско. Всё, на что его хватает, – это представить, как занимается Катя. Как она сидит за столом в своей километровой комнате и зубрит иностранную литературу. Вечерами – «Травка», небывалый наплыв посетителей и сбившаяся с ног Сонг с нездоровым цветом кожи.

– Как ми тебя ждаль, – сказала она неожиданно с французским акцентом. – Ты опоздаль на час. До пятого декабря ми работаем с четырёх.

И уползла спать в подсобку. Джин кланяется, как заведённый, лицо его как будто высечено из камня. Ислам с благоговением подумал, что он самый супер из всех героев, которых он когда-либо видел на экране.

– Хорошо, что ты приехал, – говорит Павлычевский. У него тоже видок так себе. Похож на зомби из дешёвого кинофильма. Даже кетчупа не пожалели: на фартуке красуется клякса. И не важно, что это клубничное желе – всё равно аутентично… – У нас здесь полный аврал. С Нового года, считай, и не отдыхали.

Возвращаясь на вторую ночь с работы, Ислам увидел, что у Кати горит в окне свет, и тут же ей позвонил. Пригласить назавтра куда-нибудь погулять.

– Возможно, – сказала она без выражения. – Наверно. Созвонимся завтра.

Этого голоса Хасанов испугался куда больше, чем гипотетической перспективы уработаться до состояния Павлычевского. Поэтому следующим утром он набрал её и назначил встречу на вечер. А потом позвонил Сонг.

– Ты охренел, – уже час дня, но голос в трубке всё ещё сонный. Ислам сразу же себя проклял: дал бы хоть женщине позавтракать. – Весь год прогулял и ещё хочешь на сегодня отгул взять? Где я буду тебе искать замену?

– Не знаю. Вызовите Павлычевского. Ну пожалуйста, Босс. Это для меня очень важная встреча. Свидание.

– Ладно уж, – бурчит Сонг. – Постою сама. Но пусть тебе будет стыдно.

– Будет! – радостно соглашается Хасанов. – Ещё как будет! Вы прелесть!

– Прелесть, конечно, – Сонг слегка успокоилась, – учти, твою зарплату я заберу себе.

Так что вечером он встречается с Катей. Ветра нет, не слишком холодно, и это идеальный день для прогулки.

В этот раз Ислам сделал значительное усилие над собой. Болтать за двоих не слишком разговорчивых людей оказалось ох как трудно; неуклюже шутил, рассказывал о днях открытых дверей в «Травке». Поймал за хвост пролетавшую мимо сороку-красноречие и в красках расписал Джина. Она улыбалась отсутствующей улыбкой. Всё время улыбалась, словно эту улыбку нарисовали на снегу. И смеха совсем не было слышно, так что у Ислама под конец дня опускались руки. Он чувствовал себя пустотой, раскрашенным воздухом рядом с ней.

После пяти минут молчания она вдруг спросила:

– Ты скучаешь по кому-нибудь?

Ислам осторожно отвечает:

– Да. Скучаю. Скучал.

– Я скучаю по одному человеку.

Всё, что она сказала. И это ударило Хасанова куда сильнее, чем вообще обычно могут ударить слова – все и всяческие оскорбления.

И всё исчезло. Ислам со смешанными чувствами ощупывал пустоту внутри. Ещё немного, и она начнёт болеть, словно выбитый зуб. А пока молча они дошли до одинокого, непонятно для чего нужного светофора, за которым дорога превращалась в змеиный язык. Этот светофор – неизменное место встреч и расставаний, такое же культовое место, как и крыша. Памятник несбывшихся чаяний и минувшей любви, он взирал на мир тремя выцветшими до одного цвета глазами. Стёкла уже сотню лет не чищены, и к пыли душного лета приставали увядшие жёлтые листья, а сверху налипал снег. На сигналы давно уже никто не обращал внимания, машина тут проезжала хорошо если одна за пять минут.

Одна дорожка спускалась к общежитию мужскому, другая, петляя между клёнами, взбегала на холм к женскому. Поэтому под светофором всегда торчали влюблённые парочки, обычно перво– или второкурсники, ещё только созревающие для крыши любви. Сейчас там было пусто, только ворошили темноту голые ветки.

– Пока, – сказал Ислам и повернул направо. Его путь лежал мимо жилого дома. Из окна на первом этаже доносилась усталая мелодия. Сергей Бабкин.

– Счастливо, – ответила она и исчезла; среди деревьев ещё какое-то время мелькало её белое пальто.

«…держаться за край твоей души – значит, не падать низко… и ни о чём не думать, и ничего не знать…»

Голос сочится с подоконника, капает за шиворот, и Хасанов проходит мимо, зачерпнув всем своим существом голос и повторяя про себя эти две строчки. Образовавшаяся внутри пустота ошеломляюще огромна, будто за последние полчаса кто-то нагнал на подсыхающую почву, на руины некогда процветающего города экскаваторов. И Ислам с облегчением наполнил эту яму до краёв словами. Повторяя их про себя вновь и вновь, запихав руки в карманы, он шёл домой.

Вскоре корпус начинает наполняться жильцами. До начала занятий ещё несколько дней, но сессия гремит гвоздями, её грозный перст качается теперь перед глазами каждого студента.

Вот уж действительно, пришло время вспомнить, кто здесь студент.

Паша примчался взмыленный, как скаковая лошадь, утащил учебник по политологии («Я свой спалил, чтобы согреться… в гараже ночевал. Не поверишь – такая история. Потом расскажу…») и между делом спросил:

– Ну, как там твоя личная жизнь? Всё ещё цветёт?

– Всё кончилось.

– Ты же по ней с ума сходил. По своей девочке.

– Она не моя девочка.

Паша разворачивает к себе спинкой стул, садится, разбросав ноги. Учебник предусмотрительно прячет под мышку. На нём чёрно-белая майка, зауженные джинсы и сланцы на тёплые носки. Зимой полы здесь очень холодные.

– Не парься. Они все редкостные сучки. А вот чуваку я бы на твоём месте начистил морду. Чтоб неповадно было уводить чужих баб.

– Забей.

– Я-то забью, – Паша хмурится, искоса разглядывая друга. – Не, ну серьёзно. Ты и он, честный мужской разговор. Если начистишь ему рожу, может, и сучку вернёшь. Правда я бы, опять же на твоём месте, обратно её не взял.

Говорит назидательно, тяжело опуская каждое слово и припечатывая его взглядом. Прирождённый оратор.

– Послушай профессионала. У меня неплохой опыт в расставаниях. Здесь всё довольно просто. Если ты её трахаешь, то она твоя. Как только начинает тебя динамить – пора трубить в трубы. Когда было?

– Не было.

– Давно?

– Вообще.

– Да ты что. Ну это уже клиника, – Хасанов открыл было рот, но Паша поднимает палец, и рот сам собой закрывается. – Сейчас ты мне начнёшь лечить, что она нужна тебе не для этого, у вас чисто такая одухотворённая любовь, и тэдэ. Не начинай. Не падай в моих глазах.

– Ладно.

– Так-то лучше. Ты хочешь её отбить у этого хрена?

– Не совсем.

– Как это – не совсем?

– У друзей девушек не отбивают, – неожиданно для себя ляпнул Ислам.

Пашин лоб разделила морщина.

– Это Миха, что ли?

– Нет.

– Лёнька?

Ислам качает головой.

– Тогда когда это ты успел с ним подружиться? А?

Ислам молчит, глаза убегают, и Паша начинает свирепеть. Качается на стуле, и тот жалобно скрипит под ним.

– И, в конце концов, разве это не он у тебя её отбил?

Ислам качает головой, и Паша остывает. Хасанову кажется, он видит, как у друга из ушей выходит пар. Паша сердито сопит. Бурчит в сторону:

– А, да. Вы же с ней не спали… И тем не менее. Что это ты из себя тут короля Артуря корчишь? Или как там его… Ланселота. Обоснуй.

Хасанов не может объяснить. Да и как рассказать, что отрицательные эмоции, как ни удобрял он для них почву, не взошли. Взошло нечто иное, что-то, чему очень трудно дать название. Может быть, благодарность. Что-то тёплое, горькое и душистое, как полынь. Вот только как быть с тем, что всё вокруг в серых тонах, как на старом телевизоре?..

Он бессильно мотает головой, и Паша вздыхает, придерживая под мышкой книгу:

– Ну, тогда только сочувствую. Ничего, брат, найдём тебе другую. А мне пора… тут… подучить.

И умчался. Действительно, это ли катастрофа? Вот если ты срежешься на матанализе, потому что в гараже было ужасно холодно, а под рукой только учебник, две промёрзлых оконных рамы и зажигалка, вот это действительно – кранты…

С опозданием прикатил из Эстонии Яно, и жизнь начала обретать краски – в прямом смысле. Запоздало нарядил маленькую искусственную ёлочку, раскидал по комнате (только на своей половине!) конфетти и искусственный снег. Под столом нашли убежище два игрушечных оленя, а люстра обросла жизнерадостной лапшой дождика.

Спрашивает:

– Ты чего такой унылый?

– Ничего.

– Может, твою половину тоже украсить?

– Отстань.

Исламу стало противно, и он пошёл искать Мишу.

– Напиваться? – переспрашивает он. – В такое время? Да ты совсем с ума съехал. Завтра вечером я один, что ль, матан сдаю? Выпрут из этой каталажки, и дело с концом.

– Я ставлю.

– Ах так? Ну ладно, пошли.

Чем закончился день, Ислам не помнит.

Первые пару дней после расставания с Катей совершенно не тянуло напиваться. Казалось, вот замутишь чем-нибудь сознание и забудешь какую-нибудь важную мелочь. Исламу ничего забывать не хотелось. Совсем.

Всё вокруг обретало болезненную чёткость, будто раньше смотрел на вещи через мутное стекло, а теперь это стекло разлетелось, и в ноздри ударил пронзительный январский ветер.

Эти два дня Хасанов привыкал к новому миру. Ходил, буквально держась за стеночку. А потом отпустило и теперь вдруг нестерпимо потянуло напиться. Уже не страшно было что-то потерять – всё равно не получится. Прошлое, будто бы раскалённым железом на крупе рогатого скота, оставило на нём свою отметину.

Он завалил два экзамена из пяти. Один сдал на трояк, два других на четыре, выехал верхом на старых знаниях. И то физику ему зачли, честно говоря, просто из жалости. На экзаменах он сидел, будто даос, постигший, что просветления на свете нет и не предвидится.

Спустя какое-то время Катя исчезла из университета. Как-то на выходе из общаги, где отупевшие от сессии студенты лихорадочно курили и глотали свежий воздух, к Исламу подлетел паренёк.

– Эй, – говорит. – Что с Катюхой? С Аксёновой?

Вроде бы из её группы. Кажется, они даже пару раз здоровались на улице.

– А что с ней?

– Так ты не в курсе?

– Нет. Мы больше не общаемся. Что с ней?

– Никто не знает. Исчезла, и всё. Взяла академ. Думал, может, ты в курсе, что у неё случилось.

Хасанов был рад услышать хоть какие-то известия. Стрельнул у паренька сигарету и закурил, присев на ступеньки. Резкость окружающего навалилась с новой силой.

Парень топтался рядом, в своём куцем пальтишке, в серой, модно завёрнутой назад шапочке и с серьгой в ухе. Больше ничего он рассказать не мог.

– Машка, ну, девчонка, что по соседству живёт, говорит, вещи она не забирала.

– Это та, у которой играло радио?

– Что? Какое радио?

Парень напоминал тонкокостного цыплёнка, прыгал на морозе, помахивая щуплыми руками и выпуская облака пара.

– Забудь. Наверное, ещё вернётся.

– Кто же знает. Академ-то взяла. Ну ладно. Я пойду.

Парень пропал, и Ислам, грея лёгкие никотином, представлял, что она полетела не домой. Если бы заявились её родители и подняли кипеж о том, куда пропала их дочь, он бы не испугался. Наверняка она улетела в Питер. Может быть, написала только брату, а тому не хватило сказать духу предкам.

Она похожа на человека, который мог так поступить. Совершенно безумная девушка.

Когда не было работы, после учёбы Ислам забредал с бутылкой пива на крышу и стоял там, пока в совсем занемевших кончиках пальцев не появлялись искорки боли. Представлял, как она летит на самолёте в ночь, а он встречает её в аэропорту. Или едет на поезде. Как состав прибывает на вокзал и как стёкла лапает раннее утро. Как он стоит на перроне один, запихав в карманы руки, человек без лица, но очень-очень добрый, заглядывает в каждое окно, как она машет ему из-за стекла, а он не видит, потому как снаружи окна выглядят настоящими озёрами света.

О, конечно, им там будет нелегко. Многое придётся пережить, но двое в незнакомом городе – уже не одиноки. Тем более для кого-то этот город вовсе не чужой…

Они справятся. Эти двое не могут не справиться.

По лицу сама собой вновь расползается непослушная улыбка. Ислам замечает её, только когда дёсны начинает щипать от холода. Быстро прячет улыбку в карман и спускается по лестнице вниз, на ходу вытряхивая из волос снежинки.

Глава 10

Как-то само собой получилось, что Ислам стал ходить с Яно в кружок стихосложения. Яно каждый раз тащил его туда, а сопротивляться настойчивому эстонцу не было охоты. Он говорил:

– Ты очень сильно занят?

Хасанов в этот момент обыкновенно валялся на диване с какой-нибудь книжкой.

– Очень. Занят, как сам чёрт. А что?

– Я подумал, может быть, ты хочешь пойти со мной к Наташе и Славе.

– Это твои друзья. Не мои. Что мне там делать?

– Не знаю. Что-нибудь. Можно будет порисовать на стенах или…

– Попротыкать кому-нибудь шины, – вздыхает Ислам. Смотрит, как скисает лицо друга. Процесс брожения такой явный, что даже на языке становится кисло. – Послушай. В ночь я с твоими сумасшедшими приятелями никуда не пойду. Даже не заикайся. У меня звенит горшок, так что к десяти я должен быть в этой постельке.

– Значит, сейчас ты со мной пойдёшь?

– Если только на пару часов.

Ислам не может удержать улыбку при виде очередной метаморфозы. Яно только сейчас стоял здесь, унылый, как Пьеро из сказки – такому только в театре юного зрителя играть. Дети были бы в восторге. И вот уже на месте кислого пятна в очках с жёлтыми губами что-то пылающее и благодарное.

В клубе неплохо. Столько запахов, от которых у иного начинает болеть голова, но Ислама они почему-то успокаивают. Можно сидеть на подоконнике и наблюдать за бурлящей вокруг жизнью.

Здесь занимались сразу всеми проблемами. Всерьёз обсуждали действия правительства, составляли карты ночных патрулей – и собственных патрулей. Готовились к очередной демонстрации, на этот раз вполне обыкновенной, с плакатами и меткими «кричалками».

Предыдущая провалилась. Флешмоб бездомных разогнали, как слышал Хасанов, дубинками; сюжет даже появился в местных новостях. Кого-то скрутили; по идее это следовало сделать со Славой, но его взрывная речь слышится сейчас то в одной части зала, то в другой, он умудряется быть сразу везде. Вот он забрался на табуретку и декламирует Летова.

Стихи читает он и правда хорошо. Эмоции передаются всем присутствующим, вспыхивают в каждом, словно пропитанная горючим тряпка, и вот уже рты начинают открываться, вслед за Славой прожевывая слова.

Иногда к Хасанову запрыгивал Яшка, местный корабельный кот, невозмутимая рыжая зверюга без одного уха. Из-за этого, а ещё из-за жёлтых глаз, в которых плескалось безразличие, с которым, возможно, на землю смотрит солнце, он казался самым опытным в этой армии юнцов. Авторитетом.

Иногда подсаживалась поболтать Наташа.

– Думаешь, мы сможем хотя бы чуть-чуть улучшить ситуацию в городе?

– Ты хочешь знать, что думаю о ваших планах каким-то образом исправить или выбрать самим власть? Никаких шансов.

Наташу задело.

– Хочу знать, зачем ты сюда ходишь.

Ислам чуть было не сказал: «А зачем ходят в зоопарк?» – но вовремя сдержался.

– В основном за компанию с Яно. Что стало с теми ребятами, которых задержали на вашем бомжатнике? Их отпустили?

– То были не наши ребята. Из местного КПРФ. Хотя – молчи! – естественно, не важно, свои или нет. Мы отслеживаем судьбы всех ребят, борющихся за правду. Тех четверых уже отпустили.

Молчат некоторое время, и Наташа спрашивает с претензией:

– Неужели тебе нравится то, что вокруг происходит?

– Да мне, откровенно говоря, всё равно, – бурчит Ислам.

Конечно, ему не всё равно. Просто он не знает, что ответить. Как и все, смотрит на весь этот беспредел, привычно морщится и отворачивается.

– Мы здесь боремся в первую голову с этим, – недовольно говорит Наталья. – С безразличием. Пытаемся открыть людям глаза.

Ислам вращает чашку в ладонях, разглядывает налипшие на стенки чаинки.

– Вся наша жизнь выстроена из этих «всё равно» и «наплевать».

То, что эти дети играют в войну, ситуацию мало меняет. В войну сейчас играют все. Её обсасывают, как фруктовый леденец, о войне кричит телевизор, каждая бульварная газетёнка, каждый новостной сайт в интернете. Здесь все горазды лишь орать, обвинять друг друга, кидаться тухлятиной.

А между тем нас продолжают гнать к краю пропасти, и мы бежим с громким возмущённым хрюканьем. В этом проблема. Выплеснем всю свою ярость на правительство, на соседа и с успокоенной совестью замолкаем. А то, что в тёмном переулке сейчас кого-то гасят монтировкой, тебя не колышет. Ты слышишь крики, но отворачиваешься. Ты веришь тем, кто рассказывает, как сейчас всё хреново, и обещает, что в будущем всё будет лучше. Если вы выберете его. Бла-бла-бла…

– Так какого чёрта же ты ничего не делаешь?

Ислам неуютно шевелит ногами, и Яшка, устроившийся было на коленях, с урчанием перебирается к Наташе.

– Я могу рассуждать об этом только за кружкой пива, но я ничего не могу сделать. Я не политик и не представляю, как заставить людей сделать первые шаги к тому, чтобы изменить всё к лучшему.

Он ожидает, что Наташа сейчас будет его обвинять. Будет говорить что-то вроде: «А мы знаем» – обвинять его в потреблянстве, во всех смертных грехах. Набросится, что твоя рысь; он готовится вытащить на поверхность всё доступное равнодушие, воздвигнуть кирпичную стену. Но она молчит, купая руки в загривке кота, даже не пытается натянуть тетиву. Смотрит в пространство, и чёрт её разберёт, о чём сейчас размышляет.

Находиться здесь совсем не хочется. Хасанов прощается с Яно и уходит домой.

А следующим утром происходят события, навсегда выбивающие клин спокойной жизни.

Стук в дверь вырывает Ислама из зыбкого сна. Окна разрисовывали на клеточки утренние сумерки, где-то сонно звенят машины. Рельсы гудят под колёсами трамвая, и этот звук вплетает в симфонию утра свою басовую партию.

Ответа не дожидаются, сквозняк с отзвуками коридорной жизни врывается в комнату, и страницы книжки рядом с кроватью трепещут, словно попавшийся кошке воробей. Ислам поднимается на локтях и видит Наталью. Лицо бледное, под кожу словно впрыснули тени, а в глаза – нездоровый блеск. Каре торчит в разные стороны чёрно-красными колючками. Будто плотоядный дикобраз, таскающий на спине вместо яблок птичьи сердца.

Позади маячит суровая бабушка-комендант и охранник, мужчина средних лет с растерянным видом.

– Ты что не отвечаешь на телефон? – спрашивает Наталья хриплым голосом.

На ней линялые джинсы и свитер. На ногах кеды, с подошв отстаёт грязный снег. Почти в таком же виде он видел её в тот раз, когда шли со Славой «в ночь», и спросонья удивился: неужели только вернулась с очередной вылазки?

– А откуда у тебя мой номер?

– Я ж говорю, самозванка она, – встревает бабка. – Михалыч, хватай её! Ну что ты стоишь?

Лицо у мужика стало совсем растерянным.

– Слушай, скажи им, а? – нервно говорит Наталья. Косится назад, туда, где Михалыч, растопырив руки, приноравливается схватить её за талию. – Их, похоже, заклинило. Неслись за мной по всему коридору, как будто я им денег должна.

Лицо комендантши наливается кровью, набухает, и в горле что-то двигается, словно поршень в насосе.

– Это ко мне, – бормочет Ислам, натягивая до подбородка одеяло. – Однако ты не очень вовремя. У меня такое ощущение, что я только заснул…

– Слышали? – перебивает Наташа. Лицо грязное, на шее налипли струпья ржавчины.

Проходит внутрь, оставляя на полу мокрые следы, и с силой захлопывает дверь.

– Уже половина восьмого. Тебе всё равно на учёбу.

– Мне ко второй паре…

– Не важно. Яно попал.

– Куда попал?

– Загребли его.

Она опустилась на стул, тяжело, будто кукла, у которой кончился завод. А может, и правда кончился. По лицу видно, что ночь провела на ногах. Плечи опускаются, с мокрых рукавов на пол капает вода. Губы растеряно подёргиваются.

Ислам рывком садится, тянется за одеждой. Он ещё не совсем проснулся, рубашка выскальзывает из рук и планирует на пол.

– Объясни толком.

Натягивает джинсы, носки. Ногой пододвигает к себе ботинки у двери, пальцы торопливо возятся со шнурками. Наташа сидит без движения, зажала руки между коленей, тонкие лопатки под свитером выпирают наружу. В своём коричневом свитере напоминает осколок кирпича. Кажется, с какой стороны не подойди, обязательно уколешься об острый край, измажешься в рыжей пыли.

Осматривается, очень медленно, как будто надеется, что время вдруг да подстроится под движения её головы. А то и вовсе повернёт назад. Графин перед ней, но Наталья всё равно спрашивает:

– У тебя нет воды попить?

– Воды потом. Давай рассказывай.

Хасанов накидывает на плечи куртку и падает на развороченную постель. Сцепляет руки на груди и готовится слушать.

– Мы залезли в здание горадминистрации, – говорит едва не скороговоркой, бросается словами, как будто харкает комками боли. По глазам видно: весь желудок у неё забит болью. – У них там есть замечательный балкончик. Взяли с собой краски. Хотели чиркнуть там пару слов… знаешь, написать: «Смотрите! Мы здесь были, и нам ничего за это не было». Только это очень длинное предложение, сверху не увидишь, а если писать буквами побольше, всё не уместится. Поэтому решили просто написать: «Здесь была Наташа, Слава и Я». Тоже хорошо. Моя идея. Броско, выразительно, и все бы смеялись. Это было бы прекрасно. Яно решили полностью не писать, представляешь, как много Яно в городе? Решили, что вроде как от его лица будет это написано.

– Вы идиоты… Господи, какие же вы идиоты, – Ислам хватается за голову. Обнаруживает, что руки уже в перчатках, заставляет себя их опустить. – Не томи. Давай дальше.

Наталья с непонятным выражением двигает по столу графин.

– А потом появились они. Патрульная машина. Чёрт, как будто специально кто-то им глаза приладил… Как только увидели? Арамис успел предупредить: он стоял внизу на стрёме, так что мы успели спуститься и дать дёру…

– Вы? А Яно?

– Яно тоже спустился за нами. А потом вдруг они… светят фонариками, орут чего-то… кажется: «Стоять!» Яно вдруг встал и ничего не говорит. Просто смотрит. Я его тяну, а он не идёт… Только головой мотает…

Оставила в покое графин, пальцы, как будто два паука на паутинках, добрались до губки, до тарелок, сложенных в мойке, до ручки холодильника и ложек. Гремят всем, бесцельно бродят по столу.

Потом вдруг всё бросила. Посмотрела на Ислама большими белыми глазами.

– Думаю, его от страха парализовало.

– Вы оставили его там?

– Мы дали дёру. Один мент заломил Яно руки, я видела, другой погнался за нами. «Стрелять буду», – орал. Но он был толстый, и мы убежали.

– Чёрт… – говорит Ислам.

Наташа снова прячет руки между коленей. Будто пара пауков вернулась на свою паутину.

– Наверное, он нас теперь сдаст. Я ещё не была дома. И Слава, наверное, не был. Родители мне звонили, но я сбрасывала. Господи, зачем я это сделала? Они ведь теперь будут звонить в милицию. Там скажут, что я в розыске, и они расстроятся. Или не скажут… примут у них заявление, а потом тот толстый милиционер посмотрит и скажет, что это за мной он гонялся. Он ведь светил фонариком мне в лицо… Хотя всё равно нас сдаст Яно. Слушай, что мне теперь делать?

Она настолько не похожа на себя, насколько различны ночь и день.

– Не знаю, – Ислам пытался думать, но эта перемена его пугает, и голова стала как шар для боулинга. Такой же тяжёлой и полной внутри неподвижной холодной субстанции. Мысли – это движение, и мыслей там сейчас никаких не было. Всё-таки он жутко не выспался. – Иди отсюда. Иди погуляй и проветрись. Иди домой.

– Но…

– Иди домой. Не могу тебя такой видеть.

– Ну ладно.

Она встала, с пустым лицом очень аккуратно задвинула табурет под стол. Припарковала графин на место, обратила белое лицо к Исламу, и он видит там смятую, будто в кулаке, улыбку.

– А мы всё-таки успели нарисовать. Немного. Я рисовала с начала, успела написать: «Здесь…» Слава – с конца, нарисовал только: «Я». Смешно как, да?

Затворилась дверь, Хасанов успел заметить, как потянулись к умывальнику первые соседи. Заспанные лица, за щеками и в руках зубные щётки, пялятся в спину девушке с любопытством. Наверное, пока шла по коридору, грохоча своим эскортом, всех перебудила.

Ислам только сейчас сообразил, что сидит полностью одетый, в застёгнутой куртке, шапке и перчатках. Куда он собрался в таком виде? Вызволять Яно? Бред. Интересно, кстати, связался ли кто-нибудь с его мифическим дядей? Наверняка. А хотя – обязаны ли они что-то ему сообщать? Яно вроде как уже совершеннолетний, да и российское гражданство есть… хотя что такое совершеннолетие для свалившегося с луны человечка?..

Они отправят его на опыты. Точно. Будут выпытывать, откуда он прилетел.

Ислам начал раздеваться, на полдороге остановился и стал одеваться обратно. Не спать же ложиться.

Он отправляется в клуб. Оскальзывается на ступенях, прохлада утра напоминает о забытом шарфе. Всё равно: идти не далеко… Терпит бурчание охранника, которому чуть не своротил со стола стопку журналов, и пробирается коридорами первого этажа до нужной двери.

Она распахнута настежь, и пароля никто не спрашивает. Наружу выползают все те запахи, что успели там накопиться; среди них вонь прокисшего вина. Ислам водит руками: всё как будто в тумане, даже лучи света бьют из окна дымными столбами. Кашляет, пытаясь разогнать руками дым, но тот только лениво клубится между пальцами. Всё равно что пытаться разогнать воздух… Аллах, да чего они тут праздновали? Вот и коробка из-под дешёвого «Каберне». А вот и ещё одна. Будто в маленьком помещении бушевало торнадо, большая часть вещей исчезла, оставшееся не на своих местах. Под ногами попадаются тетради и книги. Картонные коробки пропали, кроме одной, в которой блестит, словно груда драгоценностей, битое стекло. В мусорное ведро аккуратно сложены пустые тюбики из-под краски.

Ясно. Господа протестующие решили убраться подобру-поздорову. Но этот запах… сжечь они тут за собой, что ли, всё пытались? Ух ты. Что это там торчит, из-за рояля? Нога?..

Ислам по широкой дуге обходит рояль, с полминуты, склонив голову набок, разглядывает привалившегося к нему человека. Наконец усаживается рядом на четвереньки.

Слава поднимает веки, вяло хлопает по ковру рядом с собой. Присаживайся, мол. Пытается убрать оттуда какую-то стекляшку, но стекляшка отползает от непослушных пальцев, он тянется следом и едва не заваливается на бок.

Ислам вынимает из его рта самокрутку, придирчиво её осматривает.

Так вот чем тут воняет…

– Где ты это взял?

Слава пытается собрать расползающееся лицо. Хмурится, и одна бровь почти наползла на веко. Движения размашистые, крупные, обыкновенные движения пьяного человека, сознание в глазах подёрнуто дымкой, но по-прежнему злое. Кажется, напивался он целеустремлённо, заливая в себя бокал за бокалом, размягчая напряжённые до консистенции дерева мышцы. С ненавистью, неподвижным взглядом смотрел на пакет вина. Растоптал первый, когда он опустел, и зарядил в обойму второй.

А потом, когда вино подействовало недостаточно сильно, так же яростно заталкивал в себя дым. Тело теперь мягкое, кажется, дотронешься пальцами и останутся отпечатки, однако разум всё так же напряжён, натянут, как арбалетная тетива.

– А что? – говорит он с усилием. – Мы же кружок со… сопротивления. В помещении должно быть что-нибудь, чем можно нарушить закон. Не так?

Ислам не стал спорить.

– Что у вас тут случилось? Где все?

– Не знаю. Клуб распущен. Они все… это… распустились. Тебе рассказала Натали, как мы ночью отжигали?

– Конечно, рассказала. Ты уже знаешь, что вы идиоты? Сами-то ладно. Мне вас не очень жалко. Но мальчишку зачем было втягивать?

Ислама понесло, каждое слово впечатывает в лицо Славы, слушает с удовлетворением, с каким звуком хлещет оно его по щекам:

– Только не нужно мне сейчас лечить про то, что таким образом вы обучаете молодёжь. Понимаешь, он европеец. Ему посрать на ваши – наши – проблемы, на это ваше сопротивление. Он отучится и вернётся к себе.

– Он…

– Просто восторженный ребёнок. Ты вроде не идиот. Ты же знал.

Снова делает усилие, собирает себя в кулак. Снова тот самый Слава, со вздёрнутым подбородком и словами, увесистыми, как камни.

– Мне нужны такие люди. Всякие люди. Мы все боремся за правое дело, а правое дело вне наций и народов. Один человек не может ничего, но когда людей много… Как пальцы, собирающиеся в кулак… как…