Текст книги "Изъян"

8

Жарило и томило как в сухой парилке. Горячий воздух загустел и остекленел. Подковой нависла брюхатая ливнем туча и сжала бледную голубизну.

Саша сидел в бочке, высунув голову из воды. Мать корячилась на огуречной грядке. Затаив дыхание, Саша ждал, когда крадущийся плавунец схватит водомерку.

Обернувшись, Саша разинул рот и вытаращился на окно домика. Туда влетел искрящийся голубым светом шар. А из окна Лобода послала к черту любовь. Старенький радиоприемник в домике подавился помехами и заскрежетал. Глухо хлопнуло. Лобода осеклась. Из окна заструлися дым. По трепещущей занавеске пополз огонь.

Мать вскрикнула и всплеснула руками. Забежав в домик, она сдернула с дивана покрывало и накинулась с ним на огонь.

– Сгорит шале! – Выпуская пузыри, булькнул Киш.

Расставив ноги, Саша поднатужился. Глубокая темная воронка затянула в себя водомерку, плавунца и травинки. Когда вода стала Саше по пояс, он выбрался из бочки и быстро в раскачку пошлепал в дом. Вздувшийся живот колыхался.

В коридоре и комнате хозяйничал и клубился дым. Хрипло дыша и кашляя, мать суматошно била по огню покрывалом, выгоняя из комнаты. Но огонь ускользал и разрастался.

– Уходи! – Закричала Елизавета Николаевна на Сашу.

– Посторонись, – нахмурился Саша.

Повернувшись спиной к весело трещавшему огню, Саша приспустил плавки и, согнув колени, уперся в них ладонями. Мать шарахнулась в сторону и прикрылась тлеющим дырявым покрывалом.

Бурная струя воды с ревом обрушилась на огонь. Он сердито зашипел и погас. Саша подтянул плавки и огляделся. Со стены из черного прямоугольника на него сдвинул брови угрюмый бородатый ратник в шлеме из бронзовых чешуек.

Мать порывисто прижала Сашу к себе. Ее потряхивало:

– Больше так не делай.

– Но…

– Не надо больше так! – Она тряхнула Сашу за плечи и, нагнувшись, посмотрела в лицо. – Хорошо?

Вздохнув, Саша кивнул и виновато опустил голову и плечи. Она поцеловала его в лоб и оттолкнула:

– Надо здесь прибраться. Проваливай, пожарник.

Выйдя из домика, понурый Саша поплелся к бочке.

– Ищут пожарники, ищет милиция парня какого-то лет десяти. – Проворковал Киш.

– Заглохни. – Осадил Саша.

Схватившись за край бочки, Саша заглянул внутрь.

– Что ж… Продолжим изображать Диогена. – Пророкотало темное расплывчатое отражение с кривым закрытым ртом.

Саша перевалился через край бочки и плюхнулся в теплую воду.

9

Вечером Саша ненароком услышал кухонный разговор родителей. Отец рассеянно ужинал, стуча вилкой о тарелку с комковатым картофельным пюре и свиной котлетой на пару. Саша притаился за углом в коридоре, прислонившись к стене.

– Я растерялась… Ну, думаю, все… даче – хана. Тут, откуда не возьмись, Саша… и все тушит.

– Чем это? – Стук вилки о тарелку оборвался.

– Водой… Чем же еще.

– Притащил ведро?

– В себе принес… и потом…

– А-а… Ну да… Гм… – Отец сердито кашлянул.

Кухня притихла и окутала Сашу жаром. Сердце запрыгало.

– Уж лучше бы дача сгорела. – Резанул по сердцу глухой голос отца. Мать всхлипнула.

Сашу ошпарило и отбросило прочь. Он кинулся к себе, упал на кровать и, зарывшись лицом в подушку, заплакал.

– Ищет пожарная, ищет милиция… – Пробурчал и вздохнул Киш.

10

В Сашу вселилась мелодия, похожая на канон Моцарта. Она наполнила и вознесла Костати. Смутившись и растерявшись, он попытался вернуться с небес на землю.

«Я же сплю», – вспомнил он и, отпустив себя, полетел над высотками. Прохожие останавливались и, подняв головы, с восхищением и благоговением смотрели на Сашу.

Пролетая над театральной площадью, Саша спохватился и опомнился: «А что если мелодия оставит меня?» Он посмотрел вниз и похолодел. Как же высоко он поднялся!

Страх впился в Сашу, как саморез в колесо. И духоподьемная мелодия стала выходить из Костати, словно воздух из проколотой автомобильной шины, и оборачиваться песней Лободы.

Вздрогнув, Елизавета Николаевна проснулась и прислушалась. На другой половине кровати, отвернувшись к шкафу, посапывал и всхрапывал во сне Константин Иванович. Темнота пищала и свистела, словно сдуваясь.

Елизавета Николаевна поднялась с кровати, вышла в коридор и остановилась у комнаты сына, откуда доносился свист пробитого колеса. Она осторожно приоткрыла дверь и обмерла… Спящий Саша парил плашмя и навзничь между потолком и кроватью. Кишечные газы свистели и пищали, удерживая Сашу в воздухе. Колыхались края обвисавшего с Саши пододеяльника.

Елизавета Николаевна быстро закрыла дверь и вернулась в спальню. Охваченная дрожью, она легла и накрылась одеялом.

– Опять что ли? – Спросил Константин Иванович все так же лицом к шкафу.

Елизавета Николаевна тяжело вздохнула и зашмыгала. Константин Иванович оторвался от подушки и опустил ноги на пол:

– Надо разбудить свистуна.

На стороне мужа сухо щелкнул прикроватный светильник. Темнота шарахнулась и побледнела от желтоватого света.

– Нет! – Елизавета Николаевна схватила мужа за руку. – Ты что забыл?

Константин Иванович, словно воочию увидел, как он посреди ночи стал будить парящего Сашу и тот заревел кишечником на весь дом, как сбитый пикирующий бомбардировщик. Сбежались соседи, громко возмущались, грозили участковым.

Констанин Иванович поморщился и скривился:

– Такое забудешь.

Свист оборвался. Константин Иванович и Елизавета Николаевна недоверчиво переглянулись.

– Налетался. – Константин Иванович вздохнул, выключил ночник и лег.

Константин Иванович стал погружаться в асфальт на пешеходной улице, как в трясину… Темнота засвистела. Константин Иванович подскочил на кровати и выругался.

– Может, хватит уже левитацией страдать? Он уже не мальчик. Пора повзрослеть. Когда же он станет человеком? А? – Повысил голос адвокат.

– Это наш крест, – обреченно вздохнула Елизавета Николаевна.

– Это его крест. Вот пусть его и тащит. Левитатор Пердышкин. – Нахмурился Константин Иванович.

11

Проколовшись, Константин Иванович проиграл вроде бы простой процесс и сгоряча поссорился с непростым клиентом, который назвал Костати лжецом и потребовал вернуть деньги за услуги.

Во время суда и разборок с клиентом в голове болезненно свистело. Как будто она сдувалась, как пробитое колесо или футбольный мяч. Вернувшись домой, Константин Иванович вошел в гостиную.

В кресле развалился полусонный Саша и смотрел по телевизору «Трансформеров».

– Привет. – Саша сел прямо и, подобравшись, напрягся.

Головная свистящая боль оглушила и, заострившись, стала изнутри раскалывать черепную коробку. Константин Иванович выключил телевизор.

– Ты чего? – Саша сжался и втянул голову в плечи.

– Может, хватит в облаках витать? Тебе через четыре года будет тридцать. А ты…

– Но я же нашел работу. Чего привязался?

– Нашел?! Это я тебя устроил прокуристом.

Зашла грустная мать и тихо села на диван. Рядом с ней появился призрак бабушки с торчащей в глазнице пробкой. Бабушка появлялась редко, но метко. Вслед за бабушкой приходила беда.

– Чего он? – Посмотрел Саша на Елизавету Николаевну.

– У тебя опять началось, – дрогнуло лицо матери.

– Что? – Сашу пронизал и обжег холод.

– Полеты.

Саша оцепенел.

– Ты должен взять себя в руки, – потребовал отец.

– Но это же во сне. Как я могу…

– Это наяву! – Отец выскочил из комнаты и хлопнул дверью. Квартира загрохотала дверьми и дверцами, размечая дорогу взбешенного отца.

– И что теперь? – Прислушиваясь к перестуку и грохоту, спросил Саша.

– Поживи пока отдельно. – Попросила Елизавета Николаевна. – А иначе он тебя сгрызет.

Одноглазый призрак бабушки улыбнулся и кивнул.

Саша вышел из себя и гостиной. Вернувшись к себе, Саша бросил на кровать дорожную сумку и стал торопливо набивать ее вещами.

12

Саша снял угловую однушку неподалеку от дома родителей. Окно с дверью на балкон выходило на дежурную аптеку. Другое окно – на двор и школу.

Ночью Костати долго ворочился. Откуда не возьмись, зазвучала мелодия. Она вознесла Костати над диваном и вперед ногами вынесла на балкон.

Миновав дежурную аптеку, Костати повернул налево и на крыльях мелодии устремился над освещенной фонарями и фарами дорогой в сторону центра. Снизу Костати подмигивали желтоглазые светофоры. Сверху с холодным недоумением взирала желтая луна, и мерцали крупные как у Ван Гога звезды.

Мимолетом и на скорую ноту мелодия создавала декорации ночного города. Круговой перекресток, «Лента», мост, остановочный павильон. На остановке – девушка в красном берете и с букетом красных тюльпанов. Замерев и подняв голову, она посмотрела сквозь пролетавшего на ней Александра. Она словно услышала мелодию, которая наполняла Костати и уносила в центр.

Как только мелодия оборвется, мир рухнет и все исчезнет. В том числе и сам Костати. И наступит мертвое черное безмолвие. Осознав это, Костати попытался подстраховаться и запомнить мелодию. Она была одновременно и простой и замысловатой. И все норовила выскочить из памяти, как птица из ловушки.

Когда Саша подлетал к театральной площади, его обстреляли настойчивые звонки в дверь… Костати совершил вынужденную жесткую посадку на диван. И все бесследно исчезло, пропало пропадом и вылетело из головы.

13

Поднявшись, Саша вышел в прихожую и отпер дверь. На площадке ухмылялся Антон Савельев.

– Разбудил? – Шурша черным пакетом, Савельев ввалился в прихожую.

– Вроде того, – зевнул Саша.

– А я вот всю ночь куролесил и отрывался с очаровательной Зинарой. Жемчужиной из «Сезама».

Савельев зашел в комнату и огляделся:

– Телевизор, два кресла, диван, шкаф, журнальный столик… Вполне… Можно жить… О! Даже гитара. – Антон схватил советскую шестиструнную гитару с глубокими царапинами на верхней деке и, упав в кресло, сгорбился над инструментом. – Смотри-ка, даже строит. – Удивленно усмехнулся Савельев, подтягивая струны и вслушиваясь в биение обертонов.

Савельев ударил по металлическим струнам и негромко запел:

– Я скажу как на духу: мне не важно ху из ху. Важно только то, что ты – девушка моей мечты! Пенелопа, Пенелопа, я бы взял тебя и слопал. Столько денег я ухлопал на тебя. О, Пенелопа.

– Свежачок? – Заметил Костати

– Новая девушка, новая песня, – Савельев поставил гитару на пол и прислонил к подлокотнику кресла.

И тут Костати вспомнил мелодию из сна.

– Да ты чего такой? Хватит спать. Ну-ка, мечи стаканы на стол и прочую посуду. – Савельев зашуршал черным пакетом, и на журнальном столике появились початая бутылка «Зеленого зомби», Пружанский Старый Пармезан, Борисовкая пармская ветчина и брауншвейгская колбаса, чиабатта со шпинатом по рецепту «Сезама», жестяная банка шпрот, полторалитровый газированный «Святой источник».

Саша принес из кухни кружку и высокий стакан. Он посмотрел на приоткрытую дверь балкона и замер.

– Опять заснул? – Спросил Антон.

Схватив гитару, Костати упал на диван и попытался набренчать мелодию. Со снисходительной улыбкой кивая, морщась и прислушиваясь, Савельев стал наливать абсент в кружку и стакан.

– Нет! Не то! – Костати бросил гитару на диван. – Лучше я напою.

– Лучше выпей «Зеленого зомби». Он же зеленый змий-искуситель. Поль Верлен назвал его зеленой ведьмой и источником безумия. А черный маг Алистер Кроул – зеленой богиней и источником творчества. Что, впрочем, с одной огуречной грядки. Ведь безумец – это творец своей безумной реальности. Возможно, когда бог создавал это безумный, безумный мир налегал на что-то вроде «Зеленого зомби», употреблял забористую, крепленую на хаосе амриту. – Стал плести и заговариваться Савельев, отяжелев от бессоной ночи, жемчужины из «Сезама» и алкоголя.

Костати вспомнил, как из мелодии появились улица, фонарь, дежурная аптека, красные берет и тюльпаны. А что если визит Савельева – это продолжение все той же мелодии, которая просится и рвется из головы наружу. Да и он сам, Костати, порождение этой самой мелодии. Ведь в начале было не слово, а вот эта мелодия. Подумалось Костати. По спине пробежал колючий холодок. Костати весь сжался и поежился.

Савельев поднял стакан и через зеленую зыбь поглядел на Костати:

– Отделишь в себе наблюдателя от страдальца и тогда так запоешь… Что тебе и не снилось. Уверяет Кроули.

Костати машинально чокнулся с Савельевым и, глядя на приоткрытую дверь балкона, замер с кружкой в руке. Сердце как балконная штора то вздымалось, то опадало.

– Ау! – Выпив из стакана, Савельев защелкал пальцами перед окаменевшим зеленовато-бледным лицом Костати. – Уже разделился что ли?

Вздрогнув, Костати вернул кружку на стол и, продолжая глядеть на балконную дверь, защелкал пальцами в ритме мелодии из сна. Савельев подхватил. Александр запел и осекся.

– Нет. Не то! – Схватился за голову Костати.

– Да выпей же!

– Дай-ка я. – Прогудел Киш. – А то слышно, тебе на ухо наступил зеленый Потапыч.

– Что? – Опешил Савельев и вытаращился на Костати.

Костати поднялся и через кишечник выпустил наружу мелодию.

– Да. Это она, – выдохнул Костати, упал на край дивана и, схватив кружку, выпил.

Наступила тишина и пронзительно завизжала стрижами. Савельев с неподвижным серым лицом уперся в Костати подозрительным тяжелым взглядом.

– Когда бы вы знали, из какого места растет мелодия, не ведая стыда, – хмыкнул Савельев и взялся за гитару. – Напоминает канон Моцарта.

Савельев принялся коверкать мелодию, усложняя ее септаккордами, пытая ее ладами и гаммами. Он словно злился на мелодию и пытался ее уничтожить, задушить. Но мелодия сопротивлялась и оживала снова и снова.

– И давно с тобой такое? – Устав импровизировать, оторвался от гитары Савельев и пронизал Костати хмурыми воспаленными глазами.

– Давно, – покраснел Костати и виновато опустил голову.

– Ты осторожней с таким пением. А то надорвешь «голосовые связки», – усмехнулся Савельев и опять накинулся на мелодию. Продолжил комкать, сжимать, растягивать и потрошить ее.

Выпив за творческое безумие, Савельев пригласил Костати на квартирник и, забрав с собой «Зеленого зомби» и пармскую ветчину, ушел.

14

Консалтинговое бюро «Рубикон» праздновало двадцать пять лет в ресторане «Самгин». Захлебываясь словами и угодливо улыбаясь, сотрудники наперебой осыпали руководителя тостами и поздравлениями. Сухопарый пергаментно-восковой Олег Викторович Половин рассеянно слушал, кивал и, снисходительно улыбаясь, поглядывал на скелетоны.

Захмелев, Костати решился тостануть. Ведь он не хуже других. Поднявшись, он попросил фигуристую смуглую официантку приглушить музыку. Она поспешила к ожившей художественной выставке, – мускулистые руки и шея похожего на Зака Эфрона диск-жокея были покрыты татуировками в стиле реализм. Артур Пирожков присмирел.

– Вы, Олег Викторович, душа «Рубикона», – задрожал голос взволнованного Костати.

Узкий длинный стол одобрительно загудел и закивал. Восседавший во главе стола Половин поморщился и улыбнулся устало.

– От всей души желаю вам… – перебивая Костати, протяжно и раскатисто прогромыхал кишечник.

Обрушилась гробовая тишина и засмеялась Артуром Пирожковым из «Пэрэдайса»:

– Ха-ха-ха…

Фигуристая официантка всколыхнулась от нервного смеха и тотчас запнулась, прикрыв рот ладонью и покраснев.

Резко отстранившись назад, Половин прижался к спинке стула и вытаращился на Костати. Судорога исказила и вытянула лицо Половина. Нижняя челюсть отвалилась и затряслась.

– Это провокация! – Вскочив, выкрикнул побагровевший Николай Семенович Кулишов, сжимая и разжимая растопыренные пальцы. Его засверкавшие глаза и кустистые брови запрыгали. – Прочь из зала, провокатор!

Костати схватили за руки и потащили в сторону двери.

– Это не я, – лепетал и пытался вырваться бледный дрожащий Костати. – Это все он! Он!

– Сядь, успокойся, расслабься и адрес мой запиши, – ворковал Артур Пирожков.

– Напоролся, негодяй! Прокуратор-провокатор! – Обрызгал слюной кипевший от возмущения Кулишов. – Иди, проспись!

– Да у него, похоже, кукуха съехала, – злорадно усмехнулся вертлявый пухлозадый Андрей Васильевич Зубакин, всматриваясь в опрокинутое лицо Костати.

Костати спустили с лестницы и, вытолкнув на крыльцо, захлопнули за ним дверь.

– Вот так: «Тук-тук-тук», – грянул со второго этажа Артур Пирожков.

15

– Почему я такой? А? – Спросил Костати гранитную голову Максима Горького на постаменте.

Размышляя над окончанием длинной повести, Горький с пышными волнистыми усами и шевелюрой, хмурился на «Самгина». Одно время там хозяйничали судебные приставы. В другое время тихо умирала страховая компания. А потом наступило время «Самгина».

Пройдя через темный прилегающий к Фонтанной площади сквер, Костати остановился на пешеходной улице и уставился на старый длинный многоэтажный дом из красного кирпича. Когда-то там были «Малыш» и «Электрон». По дурному примеру превратившейся в тыкву кареты магазин детских товаров однажды обернулся «сэконд-хэндом», а магазин электроники – отделением банка.

«В этот дом и влекла мелодия», – застало врасплох, смутило и пробрало Костати. Он растерянно огляделся. По улице под предлогом выгула собачек и собак прогуливались их владельцы. Костати торопливо пересек ее, поднялся по широкой каменой лестнице и прошел через разрисованную подворотню.

Свернув направо, он размашистым шагом преодолел узкую крутую лестницу и, затаив дыхание на крыльце подъезда, набрал заветный номер. Сердце глухо застучало. Окно на первом этаже раздраженно залязгало посудой.

– Кто? – Спросила Анжела.

– Марлон Брандо.

– Пароль.

– И не пытайтесь!

16

Лифт затих. Костати вышел на площадку. За приоткрытой дверью в черном платье усмехалась высокая худая Анжела Левицкая. Пышные светло-каштановые волосы были уложены с обдуманной неряшливостью.

– А что так рано? – Костати с виноватой улыбкой развел руками. – Ты в своем репертуаре… Тебе надо было сказать, что квартирник начнется в три и тогда ты пришел бы вовремя: в семь, – поддела Левицкая.

Костати попытался обнять ее. Анжела отстранилась и оттолкнулась от Костати.

Набитая публикой гостиная слушала Савельева. Антон играл на полуакустической гитаре и пел свое. Закрыв глаза и вздернув острый щетинистый подбородок, кудрявый конгуэро в черной майке с амулетом Уаджет на впалой груди и фенечками косого плетения из мулине на правой руке выводил ритмический узор на конге.

Было душно, как в тюремной камере, в которой нон-стопом звучит песня Шамана «Я русский». Пахло уксусом, ванилью, полынью и старой церковью.

Положив ладони на раставленые колени, журналист сетевого издания «Городской вестовой» Вадим Уваров кивал в такт песни, раздувал широкие ноздри и, сладко жмурясь, улыбался в густую черную бороду и громко сопел.

Похожая на Барбару Стрейзенд жена мастера надгробий Наталья Романовна Фролова тревожно озиралась, словно ожидая подвоха. Ей игриво подмигнул и улыбнулся вальяжный смахивающий на Кевина Костнера дизайнер интерьеров, рядом с которым угнездился Костати. Жена скульптора надгробий фыркнула, дернула плечом и отвернулась

Между тем Савельев замолчал. Гостиная облегченно оживилась, зашумела и захлопала.

– А баллада-то с черным юморком, – заметил Кевин Костнер и, оглядываясь, весело кивнул сутулой похожей на Марию Шнайдер парикмахерше с темно-рыжими крашеными хной волосами, которая жалась к моложавому программисту и рассеянно теребила сережку.

Вино в бокале было сухим и терпким. Почмокав губами и языком, Костати поморщился.

– А теперь новое, – улыбнулся Савельев и отпил из чашки чай с лимонником

– Хорошо забытое старое? – Насмешливо сверкнул очками холеный плотный похожий на Григория Лепса мастер надгробий Родион Фролов. Барбара Стрейзенд ткнула его локтем в бок.

– Эта песню я услышал во сне, – предупредил Савельев, подтягивая струны.

Встрепенувшись и насторожившись, Костати перестал раздевать взглядом Анжелу и, замерев, подозрительно уставился на Савельева.

– Сон, поди, эротический? – Влажно ухмыльнулся Кевин Костнер.

– А иначе не запомнился бы, – подхватил скульптор надгробий. Барбара Стрейзенд шикнула на него и ударила локтем в плотный бок.

– «Красный мартини». – Савельев ударил по струнам и запел: – Погладьте против шерсти, сверкните красным перстнем, скажите, что в постели вы любите иных.

Узнав мелодию, Костати помертвел. Внутри перевернулось и забурлило.

– А я для разговора, от сглаза лет, для вздора служу вам просто другом, все остальное жмых.

Из Костати стал рваться наружу голос кишечника. «Щас спою», – вспомнился мультфильм.

– Вы тяните мартини, слова и вечер синий. И вам неловко, стыдно, что путаю я роль. Вам далеко за тридцать, вам по ночам не спится…

Костати попытался сдержаться.

– А тут мальчишка шепчет: «Ах, сжальтесь, сжала боль».

Анжела с тихой улыбкой подошла к дивану и, наклонившись, наполнила чашку Кевина Костнера чаем. Взорвавшись от терпкого аромата Анжелы, Костати вскочил, задев и толкнув Кевина Костнера.

Горячий чай выплеснулся из чашки на черную джинсовую рубашку Кевина Костнера:

– Черт! – дернулся и скривился тот.

А из вспученной утробы Костати вырвался рокочущий как саксофон голос и подхватил мелодию песни. На Костати наставились смартфоны.

Савельев замолчал и, насупившись, побагровел. Но кудрявый конгуэро Павел Ракитин, не заметив подмены солиста, продолжил самозабвенно стучать по конгу, погрузившись с закрытыми глазами в волны звучащей мелодии.

– Что это? – Округлились глаза Марии Шнайдер.

– Это бомба! – Звонким мальчишеским голосом отозвался восхищенный программист, снимая на смартфон рокочущего Костати.