Текст книги "Дневник добровольца"

Сейчас настолько велики тяготы и лишения, что никакого достоинства не хватит. Будет звучать как издевательство. Поэтому вслух не произношу. Повторяю про себя. Пользуюсь как личным (понятным только мне одному) заклинанием.

Сигареты есть. На неделю хватит. Внутренне спокоен.

28 июля, день

Дождь накрапывает. Плотина держится. Шесть прилётов. РПГ. По тропе. Хохлы отрабатывают свои тридцать сребреников. Мы держимся. Держались и будем держаться. Не посрамим Отечества.

28 июля, полпятого

На секунду подумал, что война закончилась, и… снова началось. Это никогда не закончится. Войну надо принять как неизменного спутника, с которым идёшь по жизни, теряя друзей, руки, ноги и, наконец, голову. Смирение и приятие – верные союзники.

28 июля, девять вечера

Плотина дала трещину, но мы успели перебраться чуть выше и немного спустить собравшуюся воду. Попускать кораблики, как в детстве. Чуть выше – больше комаров.

Дождь перестаёт. Не факт, что снова не начнётся. О сводках Гидрометцентра можно мечтать.

День относительно тихий. Работали РПГ с нашей стороны (зетовцы пускали), и то же самое со стороны нациков. «Ноги» принесли воду, бензин, газ. Могли обойтись и без таких подарков.

Пока есть сигареты, живётся достаточно легко в любых условиях. Когда сигареты закончатся, будем пытаться жить так же легко, чего бы нам это ни стоило.

Уже неделю в Кишках Дракона. Терпимо. Работаем.

Информационный голод смущает. Но я начинаю привыкать к нему. Уже месяц не знаю, что происходит в мире. На войне в том числе. Ограничен местом дислокации.

Знаю только то, что происходит у нас. У нас переменчивая движуха. Ощутимых побед и поражений нет. Хотя… неделю толком не знаю, что творится на базе. Мы на задании. Оторваны полностью. Рации для работы. Не спросишь: «Как там у вас дела, парни?»

Переживаю за новых друзей. Как они? Всё ли в порядке? Часто вспоминаю парней из первого круга. Особенно тех, кто нашёл в себе силы выйти на второй. Есть о чём думать. Поэтому скучать не приходится.

29 июля, тёмная ночь

Хохол, тикай! Отныне места тебе не будет на земле Русской!

29 июля, утро относительное

Выглядывает солнце. Надеюсь, успеем подсушиться. Вторая ночь в луже мало вдохновляет.

За неделю, пока лазили по Кишкам Дракона, отросли ногти. Стали женского размера. Не ломаются. С кальцием, значит, у меня всё хорошо.

Сава просит по ночам дежурить с ним вместе. Но, когда проходит его смена и наступает моя, жалуется на плохое самочувствие и сваливает. Во всём остальном – заботливый напарник. Чай сделает, воду принесёт, шоколад раздобудет. Ведёт себя как истинный брат. Правда, помогает со словами: «Живёшь ты с моей помощью по-королевски!» При этом лучший кусок себе оставляет. Вчера назвал его хитрым ингушем.

– Нет, – возмутился Сава, – я не хитрый, я добрый и заботливый! Тебе самое вкусное остаётся!

По гороскопу он близнец. Прямо как мой родной брат. В манере поведения есть что-то общее. Постоянная игра в жертву.

Давинчи предложил сходить с ним вместе за погибшим бойцом. Опасности нет, боец получил ранение в бок и смог спуститься в коммуникационную трубу, которая защищает от снайперов и миномётов. Дойти не сложно. Но я отказался. Ноги от слабости дрожат. Не хочется быть обузой. Надо немного оправиться после сна в луже. Давинчи пойдёт с зетовцами.

Закидываю записи в телегу. Без отправки, потому что Сети нет. Думал, Сеть появится и записи уйдут. Сейчас глянул, оказывается, не все записи сохраняются. Хорошо, что я дублировал на телефоне в ворде и нумеровал. Даст Бог выжить, почитаю, что я тут понаписал.

29 июля, вечер, начало девятого

Приходится быть мастером на все руки, понимая, что руки не из того места растут. Делать вид, что всё умею, у меня неплохо получается.

Солдатской труд тяжёлый, не говорю о том, что опасный. Это и так понятно. Мало уметь нажимать пальцем на спусковой крючок. С такой мелочью любой справится. Надо уметь готовить, стирать, штопать. Мало разбираться в минах, гранатах и пулемётах. Надо уметь водить и ремонтировать машины, в том числе хотя бы лёгкую бронетехнику. Мало попадать точно в цель. Надо ещё освоить медицину. Электроэнергия, водоснабжение лежат на плечах простого солдата.

На войне нет специальных служб, которые занимаются обслуживанием бойцов. Боец обслуживает себя сам. Привезти, разгрузить, расставить. Из ничего сделать двухъярусные кровати, сложить печку, нарубить дров. Табурет, стол, рукомойник, навес, парус для сбора дождевой воды.

Вырыть окоп, блиндаж, лисью нору, накрыть брёвнами, хвойными ветками, присыпать землёй. Всё на плечах простого солдата.

Написал про дрова и вспомнил историю из первого круга.

Взяли нас шестерых солдат перевезти доски, так скажем, из одного места в другое.

Мы – новобранцы – только прибыли на базу, толком ничего не понимали. На дворе декабрь. На нас летние камуфляжи, резиновые сапоги. Многие без перчаток.

Сели в КамАЗ. Ну дело же пустяковое: бросить в машину доски, а потом выгрузить их. Неладное что-то почувствовали, когда нас на этом КамАЗе возили туда-сюда часа три, будто забыв, что мы сидим в кузове.

В конце концов остановились, высадили, показали количество досок и скомандовали погрузку. Плохо разбираюсь в кубах, но мы загрузили машину полностью. Доверху. До тента оставалось сантиметров тридцать. Нам скомандовали в машину.

Ругаясь на чём свет стоит, голодные, холодные, уставшие, полезли в машину, протискиваясь между досками и тентом. Легли штабелями. Так нас возили ещё пару часов. Наконец машина остановилась. Мы вылезли и начали разгружать.

У Исая случилась истерика. Представьте себе гигантского парня с сорок седьмым размером ноги, который терпел это издевательство, а потом не выдержал и чуть не прихлопнул кулаком по темечку старшего, того, который ездил с нами, хорошо устроившись в кабине. Тогда Исай сказал: «Я пришёл сюда хохлов уму разуму учить (выразился он жёстче, естественно), а не доски грузить!»

Фразу подхватило солдатские радио, и уже через неделю я услышал, как её переиначили. Теперь из уст в уста передавалось так:

«Разъярённый Исай кричал: ”Я спецназовец, а не дровосек!”»

Такая вот история. К слову пришлась. Но больше всего в ней напрягало меня не то, что солдат за людей не считают, а то, что наша работа смахивала на мародёрство. Я тогда бросил реплику, дескать, бог с ними, с трудностями. Лишь бы не воровство и мародёрство. А такое на войне случается, чего греха таить.

Мне тогда ответили, что доски для блиндажей. Но что-то слабо верилось. Особенно после того, как водитель КамАЗа – чеченец – сказал нам, новобранцам, что на этой войне надо быть немного хитрым.

«Немного хитрые» – настоящее зло этой войны. Они хуже зачуханного хохла, которого притащили под дулом автомата на фронт и научили нажимать на спусковой крючок. Но о плохом не буду. Выговорюсь в другой раз. Слишком болезненная тема. Для меня.

Начал за здравие, кончил за упокой. Смеюсь. Хотел восхититься солдатом, а получилось как-то не очень. Ну да ладно. В общем, солдатский труд тяжёлый. Вот о чём я хотел. Остальное лишнее.

30 июля, скоро полдень

Неожиданно тихое утро. Редкие прилёты и выходы нашей арты. Ласковое солнце. Непоседливый ветерок. Воскресенье.

Начинают возникать и буравить мозг мысли о возвращении на базу по Тропе ярости. Так называют узенькую тропинку, ведущую к жёлтой сравнительно безопасной зоне.

Сложный путь. 350–400 метров. Можно многое отдать, лишь бы реже выходить на Тропу ярости под миномётный и пулемётный обстрел нацистских формирований.

Когда у меня спрашивают: «Как дела?» – отвечаю: «Как на войне…» Ответ забавляет спрашивающего, и его рот кривится в доброжелательной улыбке.

К слову «вернёмся» обязательно добавляется «даст Бог».

30 июля, за полдень

Зетовцы[4]4
  Зетовцы – бойцы штурмовых отрядов, привлеченные на контракт из мест лишения свободы.


[Закрыть]. Поджарые, жилистые парни. Беззубые улыбки, впавшие щёки. Выносливые, как волки, быстрые. Ростом ниже среднего. Дыхание хриплое. Многим на вид под шестьдесят, но, скорее, вокруг сорока – сорока пяти.

Среди них Вологда – высокий, мясистый, молодой – кажется белой вороной, попавшей в чужую стаю. Но его неприкрыто уважают. Потому что «пашет». Растерянный, уставший взгляд. Лишь иногда скользит в глазах злоба.

Увидел мышь. Бросил в неё камешком. Мышь не отреагировала. Второй, третий камень. Мышь занимается своими делами.

– Дрянь контуженая, – заключает Вологда, спрашивает у меня повербанк и, взяв его, уползает к генератору, чтобы поставить на зарядку.

Вологда отвечает за электроэнергию и еду. Местный повар, сославшись на температуру, запятисотился на базу. Вологда, ни слова не говоря, взял на себя его обязанности.

Вернулся с рюкзаком.

– Его хозяин, – кивнул на рюкзак, – погиб.

На рюкзаке выведено: «Монолит». Рюкзак нашего подразделения. Нам такие выдавали на первой учебной базе. Тут же припоминаю рослого, широкогрудого красавца с позывным Монолит. Он ушёл с учебной базы дней на 10–12 раньше меня.

Запомнились его блаженные глаза. В курилке наши взгляды случайно пересеклись. Больше ничего о нём не знаю. Близко не общались.

30 июля, вечер

Чтобы парни меньше ныли, говорю, что зимой было сложнее. Рассказываю. По моим рассказам кажется, что действительно было сложнее. Жути нагнать умею.

Кассетные прилетели. Только что. Бабахнуло по крышке гроба отменно. Забыл, о чём хотел написать.

31 июля, утро

Десять дней ползаем по Кишкам Дракона. Жизнь на карачках. Найти бы подушку для нытья, чтобы выплакаться. Не то место. Здесь такого днём с огнём не найти. Дня нет. Огня тоже. В груди что-то теплится? Теплится. Это худое, ни на что не годное сердце, нужное только мне.

Начинаем пованивать. Почистил зубы щёткой без воды и пасты. Вода с песком. Пройдёшься по зубам, как наждачной бумагой. Сменил носки. Ногам легче, но не настолько, чтобы радоваться. Усталость дикая. Сигареты заканчиваются. Всё. Стоп. Поныл и будя.

31 июля, всё ещё утро

Сава растянулся на подстилке. Лежит, молится своему Богу. Мышь залезла к нему на грудь, сидит, умывается, лапками морду трёт.

Сава выпучил глаза:

– Я живой, живой, а она уже пришла!

В Саве непонятно каким образом сочетаются трусость и отвага, жестокость и доброта душевная. Выплакал с утра пораньше мне в ухо:

– У меня сейчас ближе тебя никого нет!

– Крепись, брат Сава, Бог даст, ненадолго.

31 июля, отобедали-с

Хохлы собираются устроить движуху в нашем квадрате. Спокойно готовимся. Почистили автоматы, проверили магазины, протёрли каждый патрон. Разложили запасные магазины по огневым точкам плюс ящики с дополнительным БК. Просмотрели готовность РПГ, «морковок». Перебрали гранаты, вставили запалы. Смахнули пыль с пулемёта. Зарядили. Подготовили ленты. Пообедали. Вологда вкусный суп смастерил. Жить можно.

31 июля, ночь

Задача выполнена. Можно было бы назад выдвигаться. Но обещают недельный хохлосрач, поэтому, скорее всего, будем всё это время здесь торчать, чтобы участок не оголять.

В целом, терпимо. Человек привыкает ко всему. Проверено. На личном опыте.

Удалось адаптироваться за первые пять дней. Потом жил по накатанной. Скучать не приходилось. Сейчас движухи будет поменьше, пока хохлы не пойдут. Встали на режим ожидания.

Мало информации. Её практически нет.

Попросили передать с «ногами» таблетки. Спазмалгон, если не ошибаюсь. Мышцы забиты. Бежать не сможем. А бежать нужно будет.

Последние дня три мало стреляют. Меньше, чем поначалу. Взрывы редкие. Привык, наверное, вот и не замечаю. Замечаю, только если совсем рядом ложатся. Рядом – два-три снаряда в день. Не больше.

Привык настолько, что организм расслабился и прошлой ночью снилась женщина. Сны с женщинами люблю. Чувствую себя здоровым и молодым парнем. Да-да, «называйте меня Огогош, потому что ещё о-го-го я!» Смеюсь. Звонко.

1 августа, приятное утро

Нашёл место, где можно безопасно распрямиться. Встал под робкий луч солнца. Пар изо рта идёт. Стою, пуская колечки, щёлкаю челюстью.

Так в детстве: стащишь у взрослых сигарету, неумело прикуришь и пускаешь дым, пытаясь нарисовать кружочек.

Сделал зарядку. Размял суставы. Поскрипел. Вернулся к Саве чай пить и слушать его ворчание. Пока тихо, дышишь полной грудью, не сдерживаясь.

1 августа, полдень

Унылое однообразие. Стрельбы почти нет. Тишина начинает напрягать. Думаешь, что затишье перед бурей, поэтому не можешь расслабиться. Сидишь сжатым в кулак.

На базе, когда стоял в карауле, ко мне подошёл местный колдырь с бутылкой, видимо, самогона. Бутылка без наклейки. Жидкость мутная, в белизну.

– Выпей, – говорит.

– Отойди от меня на три метра, – отвечаю.

Настаивает:

– Выпей, выпей!

– Не пью.

– Парней угости!

– Непьющие парни… Отойди на три метра!

– Ну пожалуйста, выпей!

– Быстро ушёл. – Перещëлкнул затвором.

Колдырь отскочил, упал на колени, поднял руки вверх, крепко сжимая бутылку, и заголосил:

– Слава России!

Потом встал и, еле волоча ноги, ретировался.

Никакой славы у России нет. Слава прошлого, только. Сейчас мы тупим и не понимаем, что происходит вокруг. Говорю «мы», подразумевая себя.

В мирной жизни мне нравится тишина. Выползешь из своей норы на свет божий, поскандалишь, а потом опять спрячешься и ловишь тишину. Долго-долго. Звенящую тишину. Здесь, если тишина затягивается, становится не по себе. Неуютно от медленно ползущей тишины, обволакивающей, туманящей разум.

1 августа, за полдень

Стоило произнести, что тишина задолбала, так началось. Огнище. Чуть глушануло. Земля ходуном ходит. Сава ворчит, ругается, молится, а меня смех разбирает. Дебильная реакция.

2 августа, начало десятого

Насыщенные сутки. Времени не было записывать.

Вчера вечером птичка сбросила яичко. Попала в бетонную плиту, которая прикрывала меня. Взрыв в полутора-двух метрах. Самого взрыва не слышал. Оглушило. Сначала увидел падающее яйцо, потом вспышку и после неё дым. Сава был позади. За долю секунды он отскочил метров на пять. Меня осыпало бетонной стружкой. Осколки прошли мимо. Боженька отвёл от меня беду. В ушах только до сих пор позванивает.

После прилётов грянул раскатистый гром. Вспышки молнии и проливной дождь. Бомбёжка прекратилась.

Ночью сообщили по рации, что будут выводить команду. Под утро вышли. Перед дорогой съел таблетку пенталгина. Тело болело, а путь не близкий. Таблетка помогла не чувствовать боль. Но дыхалка у меня всё равно никакая. До хрипа. С горем пополам добежали. Ни единого выстрела. Спасибо дождю. Правда, по шею в грязи.

Прошли километра три, наверное, и остановились на отдых в заброшенном блиндаже. Вылезло солнце. Немного подсушили одежду. Эвакуационная машина боится близко подъезжать после случая с Танцором. Ждали команду на выход к трассе. Часам к шести вечера сообщили, что можно выходить. Пешком три-четыре километра. Зелёная зона. Шли спокойно.

У ближайшего блокпоста нас подхватила эвакуационная машина, и минут через пятнадцать-двадцать были уже на базе у себя в домике.

Скинули одежду и пошли в баню. У нас на базе есть баня с парилкой. Одно удовольствие. Долго там не сидел, потому что уставший. Но грязь с себя соскоблил, всю без остатка. Довольный, дальше некуда.

Вернувшись в домик, замочил одежду. Завтра с утра встану и постираю.

Настроение отличное. Я справился. Голову несколько раз отрубало, боялся сломаться. Физически мне тяжело. Очень.

Спать!

3 августа, около девяти утра

Постирался. Купил берцы, перчатки. Месяц без перчаток проходил. Руки изуродовал. Уходя, покупал себе без пальцев. Когда приехали туда, куда приехали, отдал Костеку. Он уходил в первых рядах на Дракона. Своих у него не было.

Сава ещё стирается. Малыш и Давинчи пошли в магазин.

Как ни странно, утром тело не болело. Видимо, баня хорошо кости пропарила. Надо что-то с дыхалкой делать. Задыхаюсь. С проблемой боли помогают справиться таблетки. А что делать с дыхалкой, не знаю. Курить бросать желания нет. Бросить могу, по щелчку. Желания нет. Последнее удовольствие. Потому что.

Хочу газировку.

3 августа, около десяти утра

Открыл томик Александра Блока на стихотворении «Ну что же? Устало заломлены слабые руки…» О любви, о жизни и смерти. О вечности. Обо мне. Обо всех. О нас.

3 августа, утро

Ярус привёз воды. Нам первым. Заполнил все ёмкости. Он теперь водовозом работает на базе. Ему три недели осталось до конца контракта. Нервного тика не заметил. Заходил Седой. Его в другую команду определили.

Здорово, когда тебя встречают на базе, как будто ты прошёл мыслимые и немыслимые круги ада. Парни знают, что такое б. з. Встречают с радостью, что живые. Печалятся, если кого-то двухсотит или трёхсотит. Трёхсотит – не очень печалятся. Ну, если ранение так себе. Наоборот, завидуют, что боец отдохнёт в госпитале.

На базе отдыхать не дают даже после б. з. Сразу в караул, в лес или на промзону. Денёк на стирку и магазины, а дальше – снова в путь, до седьмого пота. Покой нам только снится.

3 августа, в течение дня

– Привет, воин! – Это Мартын, увидев меня, идущего из магазина. – Как ты?

– Как на войне.

– Страшно было?

– Пипец как страшно! Писался и какался каждую секунду! Еле живым ноги унёс.

– Правда?

– Да! Руки до сих пор дрожат. И не только руки. Видишь, колени ходуном ходят, – говорю, делая пару танцевальных движений.

– Воин!

Мартын на Дракона не ходит. В комендачах отсиживается. От тюрьмы прячется или срок погашает. Точно не знаю. Всем говорит, что его по состоянию здоровья не пускают. Только он здоров как бык. На вид.

– Огогоша! – Это Фома-два. Улыбается. – Рад тебя видеть живым и здоровым!

– Я тоже. – Смеюсь.

– Ты случайно туалетной бумаги не купил? Меня поселили в дом с мусульманами. Бумаги не бывает.

– Купил два рулона.

– Дай один.

– Бери.

Увидел Сургута. Сургут – боец из нашего набора. Не помню, говорил о нём или нет. Мощный парень. Высокий, мускулистый, из работяг. Не красавец, но внешность приятная. Он до моего ухода берцы искал. Для б. з. Я тогда пожалел и свои, купленные в Москве, не отдал. Они мне велики. Неудобными оказались.

На б. з. совесть меня заела. Самому ведь не нужны, а боевому товарищу не дал. Поэтому по возвращении первое, о чём заговорил с Сургутом, – берцы.

– Берцы нашёл себе?

– Нет, вот кеды купил, денег на большее нет.

– У меня на твою ногу как раз. Новые. Муха не совокуплялась!

Зашли ко мне во флигель. Сургут померил. Как раз.

– Сколько? – спрашивает.

– Это подарок. Облегчённые, ногу хорошо держат, подошва литая. Кожа крепкая.

– Скажи сколько, зп получу, отдам. Прям крутые берцы! Нога в них хорошо сидит.

– Даст Бог, вернёмся, счёт в ресторане оплатишь. Ок?

– Ок!

3 августа

Глянул некоторые записи. Публикую, не перечитывая. Т9 – подлец. Кто придумал его, тот желает смерти русскому языку. Если в слове ошибка, то смысл ещё можно уловить. Если над словом с ошибкой поработал Т9, то смыслу пиши пропало[5]5
  При подготовке к печати исправлено автором.


[Закрыть].

3 августа, к вечеру

Пока нас не было, в подразделении появились свои птичники. Опытные ребята. Не по первому кругу вышли. Как же медленно мы запрягаем!

Птичники должны были появиться полтора года назад по всей линии фронта. А мы всё строим крупногабаритную и дорогостоящую военную технику, которую потом на складах держим, боясь поцарапать.

Привели в порядок оружие, с которым бегали на Дракона. Запачкалось. Смеюсь. Продумали оборону своего участка на базе. От командования прошла инфа, что ДРГ рядом гуляет. Проспали на блокпостах.

Полистал свою телегу и ватсап. Там информация месячной давности. Разговоры, поцелуйчики, сердечки, дела какие-то… Вспомнил и подумал обо всех друзьях и об одной женщине особенно.

Бедненькая, она, наверное, плачет сейчас, беспокоясь за меня. Пока не могу выйти на связь, да и не хочу отвлекать себя, расслаблять. Закисну сразу. Тосковать начну. Думать не о том, о чём нужно думать.

Даст Бог вернуться, приеду и каждую слезинку поцелую.

4 августа, вторая половина дня

До часу дня занимались тактической медициной. Слышу курс, наверное, в сотый раз, и чем больше слышу, тем чаще туплю. Уже на второй учебной базе начал понимать.

Каждый инструктор толкует чуть по-своему, в результате путаешься, уходишь в себя и перестаёшь воспринимать (тем более усваивать) информацию.

Это как на курсах поваров. Один говорит, что нужно пять граммов соли, другой – шесть, третий – четыре, восьмой – двенадцать. Слушаешь, кладёшь по вкусу и считаешь себя не способным к обучению тупым поваром. Смеюсь.

Я никогда не был на курсах поваров! Но сравнение удачное, на мой отупевший взгляд. Смеюсь заливисто.

Отдохнуть после б. з. дали одни сутки. Хватило на то, чтобы постираться. Впереди снова полигон и б. з. Дракон – зверь опасный, но мы его победим, и все принцессы мира будут нашими.

На занятиях по медицине назвали нас дерьмовыми (мягко сказать) штурмовиками. Выразились крепче. Не суть. Кто бы сомневался. Когда тебе полтос, то, как ни молодись, возраст берёт своё.

Выживаешь на внутренней силе, на упрямстве и гордости. Не гордыне, а гордости. Гордыня имеет разрушительную силу. Гордость – другое.

Гордость проявляется в терпении, в стойкости. В смирении. Гордость помогает не пасть духом, удержаться на ногах. Достойно принять величие эпохи, даже если жернова происходящего перемалывают кости.

4 августа, вторая половина

Слабость. Руки трясутся. Не трясутся, дрожат. От слабости.

Малыш свалился с температурой.

Настроение скачет. От ровного до упаднического. Жара. На меня жара плохо действует. Расклеиваюсь. Раздражаюсь на пустом месте. Пытаюсь спрятаться ото всех.

Придумываю себе дела, лишь бы уединиться и никого не видеть. Мой внутренний интроверт требует своего величественного одиночества, которого здесь нет. Никогда не бывает.

Просвета не вижу. Дыхание тяжёлое. Хочу есть, но есть ничего не могу.

Включил радио на телефоне. Послушать новости. Впервые за время отрыва от большой земли. Новости такие же, как были полтора месяца назад. То есть никакие.

4 августа, всё ещё вторая

Не ныть!

4 августа, вечер

На б. з. произошло нечто невероятное. Сразу хотел записать, но для начала решил переварить случившееся. Потому что это из разряда чудес, которых не бывает.

Заходили мы из полумрака в темноту после пробежки под пулемётным и миномётным обстрелом. Дыхание у меня закончилось. Казалось, ещё чуть-чуть и сдохну, не принеся пользы Отечеству.

Запрыгнув в темноту, сел на бетонную плиту, положил рядом автомат и харкнул собравшейся у глотки мокротой. Парни, которых меняли, один за другим выскочили из темноты в полумрак – мы зашли, они вышли – и быстро исчезли из вида.

Отдышавшись, протянул правую руку к автомату. Его не было. На том месте, куда положил его, рядом с собой, его не было. Я пошарил левой рукой и наткнулся на чужой автомат.

Понятно, подумал, кто-то из парней, которых меняли, прихватил мой автомат, а свой оставил мне. Вернусь на базу – разберёмся. Автомат был снят с предохранителя, а патрон загнан в ствол.

Я спокойно отстегнул магазин, перещёлкнул затвором. Пуля выскочила. Вставил её в магазин. Сделал пустой щелчок, поставил на предохранитель и присоединил магазин.

Две недели, пока выполняли поставленную задачу, думал о своём автомате. Где он, в чьих руках и как я его буду искать? Потеря личного оружия – сильнейшее нарушение.

Готовился ко всем небесным карам. Ругал себя, проклинал, ненавидел. Боже, я пережил переоценку себя! Я не был в те дни героем-добровольцем. Был законченным идиотом, который за автоматом уследить не может.

Когда выходили – из темноты в полумрак – произошла ещё более странная ситуация. Точно помню, что перед выходом проверил автомат. Он стоял на предохранителе. Из рук автомат не выпускал.

Я уверен, что в моих руках чужой автомат на предохранителе. Пробегаем красную зону, сбавляем ход ноги, смотрю на автомат, а он снят с предохранителя. В моих руках чужой автомат, снятый с предохранителя. Начинаю подозревать, что сильно контузило. В голове одно, в реальности другое.

Малыш кричит: «Я в темноте с кем-то поменялся автоматами! Выскочил с чужим…» Отвечаю: «Мой автомат прихватили парни, которых мы сменили, а сейчас я снова с кем-то поменялся автоматами. Я полный идиот и не понимаю, что происходит и как это происходит!»

Малыш посмотрел на автомат, который был у меня и сказал, что это не его оружие, но он знает, что оно одного из зетовцев, поскольку подписано и на нём несколько зарубок.

Получалось, что у нас двоих чужие автоматы.

Малыш предложил обменяться. Я отдал ему тот, который был у меня, зетовский, а он отдал мне свой, который по нашим предположениям был одного из парней, которые выскакивали из Кишки, когда мы заходили.

Пока сидели в блиндаже и ждали команды эвакуации, зетовцы принесли автомат Малыша, а свой забрали.

Давинчи спросил меня, как я теперь буду искать свой, зная, что он не подписан, дескать, номер помнишь? Нет, говорю, номера не помню. Год 84, и на ремне написано: «Белый» – видимо, позывной бывшего владельца.

В голове моей крутилось нечто ужасное. Я думал, как и с какими словами буду подходить к командиру, чтобы доложить о случившемся и о том, что я полный идиот на букву «м», потому что про… ну, понятно, потерял личное оружие.

А где, говорит Давинчи, на ремне? Вот здесь, говорю, на ремне, рядом с пряжкой. Снимаю с шеи автомат, показываю на пряжку и вижу надпись: «Белый».

В этот момент я присел, потому что у меня в руках был мой автомат. Мой!

Казнь, суд и удар в челюсть от командира отменились в одну секунду. Настроение поднялось, вернулись силы. До эвакуационной машины я уже скакал на радостях вприпрыжку, а парни только удивлялись, откуда у меня столько нерастраченной энергии.

Явно ведь, вмешалось божественное провидение.

5 августа, утро

Зимой было мучительно ждать парней, ушедших на Дракона. Сидели кружком, лузгали семечки, разговоры не шли. Одно переживание: как там наши? Летом ходим по кругу. Вернулся, чуть отдохнул – день-два, и начинается мучительное ожидание команды: твой выход, боец!

5 августа, день

Подстригся.

Напряжённое состояние. Жара. Мысли не идут. Требуется абсолютная тишина.

5 августа, после ужина

Пошёл на ужин в таверну и встретил там Ахмеда. Редко туда хожу. Дома еда есть. А тут потянуло прям.

Иду, думаю, что месяц Ахмеда не видел. Соскучился. Он умеет заставить улыбнуться. Иду – и раз! – Ахмед собственной персоной. Он вернулся от Дракона, когда я ушёл к нему. Поэтому не пересеклись. Наконец-то встретились. Обнялись по-братски. Сели ужинать.

Рассказал мне Ахмед о своих приключениях, посмеялись от души. Два раза, говорит, засыпало землёй, оба раза прощался с жизнью, но парни откапывали. То, как Ахмед рассказывает, надо слышать. Тонко, с юморком и простодушием. Всегда честен и открыт.

Ахмед немного похудел, но всё такой же боевой. Огонь!

6 августа, утро раннее

Вышел во двор. Курю, пью кофе. Проснулся Малыш. Сел рядом с книжкой. Книжка о загробной жизни. Открыл, читает. Переводит взгляд на меня:

– Мне нравится, что я начал читать. Это, как его, развивает мышление. Раньше, как его, читал взахлёб, а потом перестал. Сейчас уже третья или, как его, четвёртая книжка. Диалог ещё развивает.

Кивнул ему. Сколько сам книжек прочитал, а разговариваю с людьми с трудом. Бе да ме. Вслух фразы строить не умею. У меня разговоры в голове происходят. Я их редко озвучиваю.

– После последнего б. з., – продолжил Малыш, – плохо отхожу. Тело, как его, ломит.

Снова кивнул в знак согласия. Я вчера начал приседаниями заниматься. Ноги подтянуть и дыхалку привести в порядок. Пока не очень. После пятидесятого приседания задыхаюсь.

Утром и вечером хорошо себя чувствую. Жары нет. Днём превращаюсь в варёную муху. Солнце не радостно обжигает. Чистого воздуха мало. Дышать нечем.

Два дня назад ВОГом задело нашего снайпера. Эвакуация не понадобилась. Лёгкий. Осколки по ногам. Вроде сам выбрался, как мне сказали.

Для моей психофизики снайпером работать – самое то. Абсолютное одиночество. Быть незаметным – люблю больше всего на свете. Зрение подвело. Плохо вижу. Иначе пошёл бы в снайперы.

Зрение – моё слабое место. В детстве много читал. Испортил. Коммуналка. Семья в одной комнате. Ночью выключается свет и спим. Когда спать не хотелось, брал фонарик, залезал под одеяло и читал. Был ещё случай, когда во дворе играли в хоккей и мне шайбой в глаз попало. Тоже сказалось. Но я никому никогда не говорил, что плохо вижу.

После восьмого класса пошёл поступать в цирковое училище на отделение клоунады. Хотел стать клоуном. Таким, как Енгибаров. Или лучше. Тоньше и мощнее. Мне кажется, я был бы великим клоуном. Не взяли из-за проблем со зрением. Всему виной книжки или хоккей, в который играют настоящие мужчины. Смеюсь.

6 августа, после обеда

Малыш приготовил вкусный обед. Картошка, курица, морковь, лук, чеснок, щавель. Щавель с огорода. Остальное куплено на солдатские гроши. В таверну солдаты не ходят. На мой взгляд, с ней глупая затея вышла. Одно дело приготовить еду на пять человек, а другое – на большое количество. Невозможно есть. Командиры, скорее всего, пытаются экономить. Пайки теперь не выдают. В результате солдаты питаются на свои.

С едой зимой было лучше, несмотря на то что, как нам говорили, Минобороны месяц не могло поставить нас на довольствие. Еду привозили постоянно. Хорошая тушёнка, конина, ножки Буша были. Когда не хватало мяса, Калаш ходил на жирного зайца. Ош с Кочевником разделывали его и варили мясной супец.

Здесь зайцев нет. С мясом катастрофа. Для меня ситуация критична. Потому что по природе мясоед. Не могу жить (существовать) без мяса. Сладкого тоже мало. Единственное спасение – местные магазины и рынки. У кого есть деньги, будет сыт. Но деньги есть не у всех, потому что проблемы со связью. Интернета нет. Обналичить невозможно (возможно с трудом за 7—10 процентов), а рынок и магазины работают за наличные. Никак иначе.

Еду, одежду, экипировку – солдат покупает сам, при этом командиры помельче позволяют себе упрекать простого солдата в том, что он пришёл на войну срубить бабла. Верх невежества.

Никак не могу понять, почему нам выдают тяжелейшие каски или те, которые полегче, но времён Второй мировой, которые не держатся на голове и сползают на глаза, перекрывая обзор. Броня тяжёлая и неэффективная. Есть же лёгкая и прочная. Обувь ужасающая. Больные ноги у всех. Парни сами покупают ночники[6]6
  Ночник – прибор ночного видения.


[Закрыть] и теплаки[7]7
  Теплак – тепловизор. Устройство за наблюдением распределения температуры исследуемой поверхности.


[Закрыть]. Сами!

Я не пишу о ситуации по всей линии фронта. Только о том, с чем сталкивался.

6 августа, к вечеру

Слушаю радио. Говорят о наших победах и потерях нацистов, дескать, взято такое-то количество опорников и уничтожена рота нацистов. Но сколько полегло наших парней за эти опорники и роту нацистов, не говорят ни слова. Не понимаю. Я мало чего понимаю.

Спрашиваю у Малыша:

– Почему так происходит?

– Не знаю. Я в госпитале после ранения давал подписку не говорить о наших потерях.

Он тоже не понимает. Это данность.

7 августа, утро