Текст книги "Неоцифрованное детство"

Про зимнюю рыбалку

Второй страстью моего отца была подлёдная рыбалка. Это когда одетый, как капуста, сидишь в мороз на деревянном ящике посреди замерзшего моря и пытаешься поймать рыбу на мормышку маленькой удочкой сквозь небольшое выпиленное ледобуром отверстие. Звучит не очень. На самом деле, это было увлекательно.

Рыбалка была не только способом удовлетворения инстинкта добытчика, но и определенной мужской свободой со своими специфическими разговорами, питейными ритуалами и порой даже некоторым экстримом. Папа тщательно готовился к каждому выезду. Он перебирал снасти. При необходимости он перевязывал мормышки на своих и моих удочках. Последним он проверял ледобур, точил на бруске две пары ножей: основные и резервные. Далее он аккуратно укладывал снасти и ножи в ящик. У меня тоже был свой рыбацкий ящик, сделанный из посылочного. В нем в основном содержались запасные носки, варежки, пакет для рыбы и еда.

Едой папа занимался в день рыбалки, встав в половине пятого. Он заваривал крепкий и очень сладкий чай, делал бутерброды с сыром и докторской колбасой. Для себя он непременно брал кусочек сала. В двоих штанах с начесом, в троих носках, наглухо замотанный шарфом поверх пальто, обутый в подшитые валенки, я и папа шли в сторону места сбора. Было темно и настолько рано, что еще не было видно ни дворников, ни общественного транспорта. Только мы двое в свете фонарей под бесшумно падавшим снегом.

На обозначенном перекрестке возле кинотеатра «Русь» ещё издали мы заметили схоже одетого мужчину, вальяжно сидевшего прямо под фонарем на рыбацком ящике и смачно курившего. В какой-то степени это было даже красиво. Клубы табачного дыма перемешивались со снежным пухом в белом свете уличного фонаря на каких-то пару секунд. Потом дым растворялся, оставляя только едкий запах.

– Генка уже здесь, – сказал папа.

– Кто?

– Дядя Гена Русанов.

Ещё через пару минут из прилегающих улиц появились несколько мужчин с ледобурами на плече, направлявшиеся в нашу сторону. Мужики, встретившись, здоровались за руку, усаживались в кружок и тоже закуривали.

Еще через пару минут подъехал кунг на базе «шестьдесят шестого» (ГАЗ-66). Папа определил меня в кабину водителя, потому что в будке было так сильно накурено, что людей, сидевших у стенки, невозможно было увидеть. Полтора часа дороги, причем половина пути по промёрзшим болотам и разбитым лесным дорогам.

Как описать Белое море зимой? Это белая пустыня, простирающаяся так далеко, сколько видно глазу. Затянутое облаками небо почти сливается с морем, оставляя едва различимую линию горизонта. Несмотря на обилие белого глазам не больно. В пасмурный день снег не блестит. Он матово белый. На этом бесконечном белом покрывале едва видны скопления черных точек. Это рыбаки.

Мужики с шумом выпрыгивали из фургона, брали свои ящики и разбредались по белой равнине в разные стороны.

Мы обычно садились не очень далеко от машины, чтобы можно было в любой момент заскочить внутрь бытовки и погреться. Папа пробурил три лунки: две для себя, одну – мне. Он несколько раз поднял и опустил шнек в лунке, затем энергично выдернул его вверх. Большая часть шуги из лунки фонтаном выплеснулась на поверхность вокруг лунки. Далее следовала минутная возня с наживкой. Тонкого мотеля нужно было аккуратно насадить на крючок мормышки, сверху дополнить эту композицию опарышем. Я сам не мог с этим справиться. На морозе пальцы деревенели. Папа справлялся с этой филигранной задачей блестяще. Напоследок он плевал на наживку, забрасывал ее в лунку, одновременно убирая коробочку с червячками под мышку внутрь полушубка.

Насадили, забросили, нащупали дно, и всё. Ничего не происходит! Зимняя рыбалка не очень динамичное занятие. Особенно, когда не клюёт. Ты ждешь, поигрываешь наживкой, время от времени поправляя ее, и ничего!

С какой то обидой я оглядывался по сторонам и думал: «Я же сижу почти один. Справа на триста метров нет никого. Сзади тоже. Вся рыба, которая плывет оттуда, должна быть моей! Почему у меня не клюёт?». Я всматривался в черные точки, пытаясь разглядеть, сидят ли они смирно или машут руками. Последнее было признаком, что там клюёт, и они вытаскивают рыбу. Пока я смотрел по сторонам, проспал поклёвку.

– Пап, почему у меня не клюёт?

– Ни у кого не клюёт.

– Пап, почему ни у кого не клюёт?

– Через час вода повернётся, и у всех сразу будет клевать.

– Что такое «вода повернётся»?

– Вода начнёт прибывать, начнётся прилив.

– У все-всех сразу будет клевать?

– Да.

Я был удовлетворен ответом. Не повезло всем. Но вот-вот ситуация должна была исправиться. Нужно было подождать.

– Пап, я замерз.

– Побегай. Кругами. Отбеги подальше, и бегай кругами. Подгоняй рыбу.

Я положил удочку на лед и отбежал метров на пятнадцать.

– Пап, нормально?

– Да. Давай кругами вокруг меня! Каждый следующий круг меньше предыдущего.

– Ага!

Круг за кругом я не просто грелся, бегая, я загонял рыбу на папу. Тактика, скажем честно, работала не всегда. Чаще не работала. Добежав самый маленький круг, папа поил меня чаем из термоса с промерзшими бутербродами.

– Согрелся? Если нет, то беги в машину. Она вооон стоит.

– Согрелся!

Подледная рыбалка была довольно экстремальным делом. Время от времени газеты писали о провалившихся под лед машинах и людях.

Иногда мы ездили не на машине, а на общественном транспорте. Папа поднимал меня еще раньше, и мы шли пешком через спящий город в Соломбалу на первый автобус в сторону порта. Здесь у завода Красная кузница была конечная остановка автобуса #9, шедшего в порт Экономию. В начале зимы до серьезного ледостава людей через акваторию порта к небольшой деревушке Реушеньге перевозил буксир.

Позже намораживали ледовую переправу. Идешь по льду через акваторию залива вдоль цепочки фонарей. Где то посередине оставляли не замерзшей полосу для прохода судов, фарватер, где лед постоянно ломали ледоколом. В этом месте, шириной метров двадцать, поверх шуги бросали деревянные настилы. Было страшно, как будто идешь в сухом гидрокостюме через пропасть по сколоченным доскам. Такая одежда сильно сковывала движения.

На переправе всегда дежурили спасатели. Мысль, что из ледяной воды тебя достанут очень быстро, не сильно утешала.

Добравшись до противоположного берега, предстояло еще пройти мимо спящей деревушки Реушеньги по маленькой одноименной речушке до ее устья.

Здесь, где река впадала в море, мы и испытывали свою рыболовную удачу.

На льду было холодно и ветренно. Погоде противостояли и тело, и дух. Пару раз я обморозил мочки ушей и щеки. Но что это – чуть потвердевшие мочки ушей, которые теперь пощипывало даже в несильную стужу, и ощущение, что ты выдержал, пересилил себя и преодолел природу? Это мелочи по сравнению с закаленным характером.

Про сладкие ворота

Прямо напротив нашей пятиэтажки был детский сад «Полет». Это был специализированный детский сад для детей работников авиации, к коей в нашей семье никто никакого отношения не имел. Но всё моё детство прошло в играх и прогулках с друзьями на территории садика. Сперва в песочницах, позже – на крашенных колёсах, наполовину закопанных в землю, потом – в хоккей и, наконец, на крышах веранд. Нас, как мартовских котов, влекла наверх неведомая сила.

Попасть на территорию садика можно было через дырку в железных воротах. Это был кратчайший путь.

Помню случай с этими воротами. Что-то подобное, я уверен, произошел у каждого в жизни. И друг такой, как Славка, у каждого есть. Так вот, как-то зимой мы гуляли в садике «Полёт», и Славка сказал:

– Лизни ворота языком, они сладкие на морозе.

– Ты пробовал? – недоверчиво спросил я.

– Конечно! – не сомневаясь ни минуты, выпалил Славка. – Вчера.

Я чувствовал подвох, но не верил в него.

– Да чо ты? – подначивал меня Славка.

«Друг же не подведёт», – подумал я и осторожно кончиком языка прикоснулся к когда-то голубой трубе ворот…

Тем, кто не понимает подвох, я просто скажу, что они не сладкие.

Если серьёзно, то за долю секунды кончик языка намертво примерз к металлу. Инстинктивно я пытался убрать его в обратно рот и не мог это сделать. Из открытого рта капали слюни. Мыча, я дергал головой по сторонам. Славка всё это время даже не смеялся, а в голос ржал, сложившись пополам. Он останавливался, чтобы перевести дыхание, и заливался снова. Так продолжалось не больше пяти минут.

Наконец, с силой через боль я оторвал язык от ворот. Кажется, на месте соприкосновения остался кусочек кожи языка.

– Ты козел! – кричал я на бывшего друга.

– Дурак ты сам! Ты чего? Не знал? – Он продолжал взахлёб смеяться.

– Нет!!!

Обиженный я оттолкнул его со своего пути и ушел домой.

Порой жестокие розыгрыши друзей учат больше чем любые прочитанные истории. Конечно, со Славкой мы помирились. Но на слово я уже ему не верил.

Про хоккей во дворе и вкусный снег

Я вспоминаю морозные дни, когда мы с пацанами гоняли хоккей во дворе. Все начиналось обычно так: Толик заходил на Пашкой, Пашка с Толиком за Славкой, а потом все втроем, спускаясь с третьего этажа звонили в дверь и спрашивали у моей мамы, открывавшей двери: «Драсьте, а Дима выйдет гулять?» и гурьбой вваливались в узкую прихожую. Мама меня отпускала, а пацаны, не дожидаясь, убегали во двор, крича уже из глубины подъезда: «Догоняй, мы в «Полете».

– Мам, можно?

– Можно! Только надень что-нибудь потеплее, а не этот свой полупердунчик!

– Хоршо!

Быстро-быстро-быстро одеваешься, пугая кошку Машку. Штаны с начесом, вязаный свитер, варежки с батареи. Хватаешь клюшку, она всегда стояла в углу, там же где и лыжи. В то время лыжи только деревянные, и только «Karejala». Особый шик – смоленые деревянные лыжи. У меня папа сам смолил лыжи паяльной лампой в гараже. Зачем это нужно было делать? Я не знаю, но лыжи после этого, такое ощущение, что кто-то их тормозил, бросая невидимые якоря. Они просто не ехали.

Так вот, хватаешь ее, клюшку, обмотанную синей изолентой, и еще шайбу, ноги – в подшитые валенки, и на бегу застегиваешь коричневое короткое клетчатое пальтишко. Два этажа вниз по темному коридору подъезда, плечом выталкиваешь дверь и… Яркий белый свет, прямо ото всюду. Ты замираешь на крыльце, жмуришься, натягиваешь кроличью ушанку на глаза и все равно, не сдержавшись, громко чихаешь. Еще несколько секунд ты начинаешь в этом сплошном молоке различать дома, деревья и своих друзей. Надеваешь варежки, старушке у подъезда на лавочке «Драсьте», и через дырку в заборе во двор детского сада. Там уже пацаны делятся на команды и спорят, кому на воротах стоять. Тогда воротами служили два деревянных ящика, принесенные накануне с Толиком от задней стороны магазина «Восход», что на улице Шабалина. Мы взяли их с двух сторон и бегом, трусцой закинули за ближайший сугроб, а там уже короткими перебежками притащили в свой родной двор.

На воротах стоять никто не хотел, поэтому выбирали случайным образом, при помощи считалки или методом «Тридцать первый вАда». Это, когда счетовод из участников игры считал про себя, начиная с единицы. Кто-то кричал «Стоп!». С этого момента счетовод продолжал вслух, указывая на каждого из играющих: «Двадцать восемь, двадцать девять, тридцать, тридцать один!». Тот, на кого указывала рука счетовода на «Тридцать один», и становился избранным ведущим или, в нашем случае, вратарем.

Дворовый хоккей явление интересное, хотя внешне очень похожее на беспорядочную возню. Ни у кого не было коньков. Клюшки у всех разные. У кого-то хоккейные, у кого – для игры в хоккей с мячом. Но играли все. Играли с таким азартом, что потом, наносившись, просто плюхались усталые в сугроб и кушали снег. Прямо с варежек объедали ледяные катышки. И они казались сладкими.

Снимаешь ушанку и смотришь, как из нее валит пар. И тут крик бабушки Толика из окна: «Толик, ну-ка надень шапку, простынешь!». А сам сидишь и думаешь: «А мне необязательно!». Но шапку все равно надеваешь и, открыв рот, пытаешься словить кружащиеся снежинки.

Вечерело, все разошлись по домам. Я все сидел в сугробе и смотрел на кружившиеся в свете фонарей искры-снежинки. Как сейчас помню детский садик, окруженный пятиэтажками с горящими квадратами окон, и непонятное чувство – неохота идти домой. Жил бы на этом сугробе. Придешь домой, тебя мама отругает, где, мол, валялся, весь сырой насквозь, а я даже и не заметил. И ведь даже наказать могли.

Про ремень на двери и таблицу умножения

Не помню, наказывали ли мои родители старшую сестру, но меня они наказывали, иногда даже ремнем. Особенно больно меня бил ремнем папа. Левой рукой он держал меня за правую руку, а правой хлестал меня по заднице, приговаривая, что, если я буду и впредь себя так вести, то он будет бить меня, пока не изорвется ремень об мой зад. Я визжал как порося на бойне. Мама обычно почти сразу же останавливала его и меня в слезах и соплях вела умывать в ванную. Из ванной я выходил минут через 15 глубоко обиженный на весь мир. В комнате ничто не выдавало минувшей бури. Тот самый толстый кожаный армейский ремень висел немым укором на белой двери в комнату. Папа уже спокойно смотрел футбол, забравшись с ногами на диван, временами напряженно выкрикивая «Ну!». Мама наклеивала солиподный пластырь на подошвы зимних сапог, чтобы они не скользили. Или что-нибудь гладила, расстелив голубое покрывало на две кухонные табуретки. Я мышью пробегал во вторую комнату и долго лежал на кудрявом паласе пока не засыпал.

Второй педагогической мерой, применяемой в нашей семье в виде наказания, было запирать в туалете. За проступки менее важные. Меня ругали, а потом ставили в туалет. Но это еще не все. Чтобы я с «пользой» проводил время, мне вручался календарик с таблицей умножения на обороте, которую нужно было заучить наизусть. Я делал это вслух: «Трижды два – шесть, трижды три – девять, трижды четыре – двенадцать». Но в какой-то момент я приноровился. И уже спустя десять минут я уже сидел на крышке унитаза, вертел в руках коробок спичек, служивший тогда освежителем воздуха, и бормотал вслух, не глядя в таблицу умножения: «Дважды три – шесть, трижды три – семь, трижды семь – девять». А еще через полчаса я просился на свободу: «Мам, ну можно выйти? Мам!»

Я не обижаюсь на своих родителей из-за телесных наказаний. Это их выбор. Видимо, их воспитывали также. Дурь из них «выколачивали», а добро «вбивали». Хотя психологи считают, что бить детей негуманно и бесполезно, ведь они лишь отражение самих родителей.

Так вот мы и жили тогда. Теперь я понимаю, насколько сильным и неправильным средством внушения был висящий на белой двери ремень. Сейчас этот ремень хранится у меня в шкафу. Он не изорвался. Я надеваю его время от времени, непременно улыбаясь.

Самым страшным не физическим наказанием было «отлучение» на какое-то время от телевизора. Для того, чтобы оно было безусловно исполнено, родители даже вынимали предохранители из нашего «Горизонта», уходя на работу. Без предохранителей, понятное дело, телевизор не включался.

Меня увлекали рисованные мультфильмы, а не какие-то там кукольные. Настоящей трагедией был запрет на просмотр «Спокойной ночи, малыши!», а особенно очередных серий мультфильмов «Утиные истории» и «Чип и Дейл спешат на помощь», которые выходили на «Первой программе» по воскресеньям в 18.55 в передаче «Уолт Дисней представляет…».

Однажды я пропустил очередной выпуск передачи, потому что мы с папой не успели приехать с зимней рыбалки. Так вот, я всерьёз на него обиделся. Он, правда, этого не заметил. На свой футбол он успел.

В воспитательных целях мама могла применить более гуманное наказание, например, отменить просмотр диафильмов. Мера также была действенной, поскольку я их тоже очень любил. В волшебной атмосфере полумрака комнаты мы проецировании изображение с пленки на белую дверь. Ту саму, на которой висел упомянутый ремень, и мама читала. Пленку диафильма сперва нужно было зарядить. Во время просмотра мама разрешала самому перекручивать кадры. Я делал это с большим трепетом.

Когда все заканчивалось, и вместо цветной картинке на двери красовался лишь белый круг, мы баловались, играя в театр теней. Тенями от ладоней мы изображали собаку, попугая, зайца и еще тех животных, которые случайно угадывались в отброшенной тени.

После мама включала свет, и белая дверь из волшебного экрана вновь превращалась в держатель ремня.

Про журналы, комнату и комнатку

У нас с сестрой на двоих была одна комната. Целая комната в двухкомнатной квартире. Родители жили в «большой» комнате, мы с сестрой в «маленькой» комнате. Сколько себя помню, родители всегда так и называли эти комнаты большой и маленькой, а не гостиной и детской. В большой комнате находилась вся тогдашняя бытовая техника в порядке своей эволюции: радиола, бобинный и кассетный магнитофоны, телевизор, а также мебельная стенка, в которой стояли всякие хрустальные вазы.

Еще в двух шкафах размещалась семейная библиотека. Книг у нас было много. Мама даже говорила, что у неё собрана вся русская классика. Она пополняла её, когда находила что-то интересное. Например, из отпуска она привезла два томика Достоевского. Все книги с их местоположением были аккуратно записаны в маленький телефонный справочник по фамилиям авторов.

Ещё был небольшой диван-трансформер, на которым родители спали. Спали пятнадцать лет. Даже немного бОльший диван-трансформер «большая» комната уже бы не вместила. На стене висел тогдашний непременный атрибут – ковер.

Маленькая комната была непропорционально разделена платяным шкафом. Поскольку моя сестра старше меня на шесть лет, ей требовалось больше пространства. На её «половине» оказались единственное в комнате окно, большая кровать с толстой периной и двумя гигантскими подушками, свой книжный шкаф, в котором мне была положена одна полка, и пианино. За всё время я помню, как лишь однажды сестра играла на этом инструменте. Это было без вдохновения. Мелодия угадывалась с большим трудом. Учёба в музыкальной школе далась моей сестре большими усилиями и слезами. Огромный инструмент немым укором напоминал родителям об их неправильном выборе. Вероятно, поэтому они не отдали меня учиться в музыкальную школу.

На своей полке в шкафу я хранил настольные игры и подборку моих журналов. В те времена все семьи выписывали журналы. Сейчас журналы чаще всего берут в кофейнях или читают в интернете. Тогда не было ни того, ни другого, а появление журнала в почтовом ящике всегда было событием долгожданным. Вся семья по очереди просматривала журналы, рассматривая картинки, сидя на диване.

С раннего детства я получал «Веселые картинки», чуть позже – «Юный техник» и «Юный натуралист». Из последнего я знаю, что птицы спят во время перелётов в косяке. Я запомнил это, когда делал стенгазету в класс. Для моей сестры родители выписывали «Ровесник» и «Костёр», который позже стал читать я. «Ровесник» был журналом очень прогрессивным и поэтому ценным. В нём писали про иностранных исполнителей и актёров. Я вырезал фотографии тогдашних кумиров и клеил их на заднюю сторону дверцы шкафа. Родители не разрешали «портить» обои.

Для себя родители оформляли подписку на «Крестьянку» для мамы и неизменный и популярный сквозь годы «За рулём» для папы. Папа вырезал страницы с рубрикой «Экзамен на дому» и даже позднее брошюровал их в тома. В те годы не было книжек с подготовительными тестами к экзамену в автоинспекции, и поэтому это было оправдано. Про свою любовь к журналу «За рулём» я написал раньше. Я пожирал глазами яркие фотографии машин отечественных и, особенно, зарубежных. Думаю, в этом плане, со временем мало что изменилось. Какой-нибудь подросток и сейчас рассматривает только картинки, а не вчитывается в обзоры и тесты автомобилей.

Какое-то время мы получали толстый журнал «Наука и жизнь». Он казался мне не интересным, потому что в нём не было картинок, но было очень много мелкого текста. Все картинки были внутри на картонных вкладках. Они были цветными, но их было мало.

Иногда на этих картонных вкладках публиковали комиксы про собачку Пифа, героя французских детских комиксов. В моей жизни это были первые комиксы. Это был предмет обожания и завести. Я помню, как даже копался на школьном дворе во время компании по сбору макулатуры в стопках перевязанных бечёвкой старых журналов, чтобы найти журналы «Наука и жизнь» и вырвать страничку с комиксом. Часто картонные листы уже были кем-то вырваны.

Журналы в то время были чем-то, опережающим время. Окошком, через которое открывался другой, более интересный мир, не затянутый патриотической риторикой. Нет, конечно, военно-патриотическим статьям находилось место на страницах журналов. Но многие материалы были на более свежие и сочные темы: музыка, кино, образ жизни.

Мы дорожили своими журналами. Существовала целая эстетика хранения журналов. Папа и мама хранили свои журналы в выдвижных ящиках мебельной стенки. Я и сестра – аккуратными стопками, каждый на своих полках книжного шкафа в комнате сестры. В части комнаты сестры. У нас же была одна комната, разделенная трёхстворчатым шкафом.

В моей «комнатке» располагалось только раскладывающееся кресло-кровать, на которое днём складывали подушки, одеяло и постельное белье с родительского дивана, и об который кошка Машка точила когти. Перина и две гигантские подушки на кровати сестры были предметом моей зависти. Они были привезены из деревни. Родители отца сами набили их пухом и пером. Когда никого не было дома, я иногда валялся на её кровати. Понятное дело, ей это не нравилось.

Как и многие дети в обычных семьях, мы ссорились друг с другом и даже дрались. Сейчас я даже не смогу припомнить хоть сколько-нибудь значительного повода для этих ссор. Это не была ревность между нами. Это были просто ссоры и обзывания. «Это он начал! – Нет, это она!» – наперебой кричали мы, когда родители нас пытались разнять. Со временем все эти моменты постепенно ушли.