Текст книги "Ветер полнолуния"

Дмитрий Байдак
Ветер полнолуния. 1998

все-таки предисловие

читатель,

как бытовало в обществе детей капитана лебядкина (ОДЕКАЛ) коего представителем я имею честь не лови ворон. структура данной (полученной за деньги) книжки определяется пятью книжками составившими ее структурно. а ее восприятие намеревалось структурально идентифицироваться с деструктурированной конструкцией перманентной когнитивной самострррруктуризации автора и читателя как ам ам амбивалентных правильно структур. структурное предупреждение: ежели книжка не поперла напиши рядом новую. это есть лучший способ развития литературы как хочешь. так говорит дадаграф. основатель ОДЕКАЛа.

да это чтоб вы уже лучше запомнили и начали спрашивать что же это есть такое. повторяю это общество детей капитана лебядкина. дадаграф серега его основатель. его основатель, штаб-квартира общества находится в перми. пермь. город такой. в россии. страна такая. достаточно. второе и последнее структурное предупреждение: здесь и далее нет ни одной опечатки. повторяю: ни одной а то уже отчасти замаяли.

вперед.

все-таки предисловие кончилось.

автор с уважением.

Еленино лето (1991)

«Я помню – это был не сон…»

 
Я помню – это был не сон
и это не был грех:
мы пили кислое вино
под темноту и смех.
 
 
Потом сидели на краю
извилистой реки;
она вила печаль свою
а мы – свои стихи.
 
 
Печаль стихами налилась,
как звуками – лучи,
и мы молчали на краю
извилистой ночи.
 

«Рассыпались алые камни…»

 
Рассыпались алые камни
твоей золотой диадемы
Их гнезда поманят и канут,
как мир обедневшей богемы,
 
 
где моль, перешитые платья,
подшивки немодных журналов,
и чем-то облитая скатерть,
что лучшее время знавала.
 
 
А ты – как твоя диадема,
а я – как оброненный камень.
И, в общем, исчерпана тема
не нами…
 

«В пунцовую стыдящуюся щеку…»

 
В пунцовую стыдящуюся щеку
тайком целует лето свой излом.
Целует золотую подоплёку,
поит ее из облака дождем.
 
 
Старик-Июль ведет по паркам Август
и объясняет краски и цвета;
несут деревья изумрудный парус,
чешуйчатый, как листьев суета.
 
 
Уже проклеймена рябина красным
в честь будущего рабства сентября.
Никто не слышит просьб ее напрасных —
все губы славу Августа трубят…
 

Птица ночи

 
Я – птица ночи,
летящая вечно с востока
на запад. Нет для меня
сети широт над приманками
ваших столиц.
Песня моя высока
и пронизана слогами «ОМ»,
когда бьются хрустальные сферы
и падают грудой осколков —
миров. А когда всеобъемлющий Вишну
клеит судьбу фараонов династии Цинь,
колкие блестки маразма
втыкая в подушки гаремов, – я
первой смеюсь.
Сколько разрезано мной
липкой космической пыли!..
Лучшие плато ацтеки
мне предлагали, но я
им отказала и перья
лишь чистила в розовых Андах.
Вместе с кометой Галлея,
Солнце отрезав от Марса,
Землю хвостами окутав, —
только людей испугала…
Сидя на портике трона
Того, кто промышляет твореньем,
я подглядела таблицы
пересечений времен и событий
с Землею. Долго ж не верил Мишель
моим шепотам тихим!
В келье у тусклой лампады
строки ложились. И годы,
и незнакомые лица
падали каплями воска в Книгу
без черновиков…
 

Тиль Уленшпигель

 
Спазмом скомканный пласт
эластичного кирпича
оторвался и сгинул в ущелье кармана.
Гула кованый глас
опроверг меня и замолчал,
не найдя в силлогизме своем никакого изъяна.
 
 
Ночи скользкий кронверк
синий мох полоскал в волне,
в пять петель и еловый дух топоров скорбя.
Шпиль померк,
проколол облаков кашне
и котята звезд его, как сосок, теребят.
 
 
Бастионы лет
тешет дня шуга,
и размыт гранит, и тревожит Тиль;
Клаас входит в клеть,
и стучит пурга
из его костей в мой высокий стиль.
 

Портрет ночного дождя

 
Портреты дождей
загрунтованы вязким туманом ночным,
как лики вождей —
благородными лаками страха.
И бродит по ним
и по стеклам оконным моим
осенняя муха, как пьяная в дым черепаха
 
 
Привязано небо
к земле паутиной из струек воды;
себе на потребу
не может напиться сентябрь,
и варит из листьев и уличной мутной бурды
свой вечный бальзам…
И трещат фитили в канделябре.
 

Псевдонимы

За город белых зорь

с небесною страницей,

приколотой к реке

на выставку барокко, -

окно свое зашторь,

чтоб тихо отстраниться, -

ведь где-то вдалеке

Атланту одиноко.

Закрой свою тетрадь

в честь серых глаз Невы -

под веками мостов,

в ресницах темных шпилей.

Тебе их вспоминать

в конце иной главы;

а чтоб в пылу веков

основ не позабыли,

мы ночью обойдем

на память эспланады

и праздничных петард

растрескавшийся звук.

В созвучиях имен

твоих уже отрада:

о, бывший Ленинград!

о, бывший Петербург!..

«Мир матовых зеркал…»

 
Мир матовых зеркал
и невозможных нот,
где целые моря
полны последних капель,
где я о Вас не знал
и годы напролет,
ни словом не хитря,
смотрел на старый табель.
 
 
Мир гладких белых зим,
застывших римских поз,
где глаз не разглядеть
на высях постаментов
и не прорваться к ним…
А их немой вопрос
заставит покраснеть
гранитных конкурентов.
 

«Падал снег. Сквозь сна вуаль…»

 
Падал снег. Сквозь сна вуаль
тени легкие входили,
и в серебряные мили
опускалась ночи даль.
 
 
Снег всё падал наяву,
где бродили мы с тобою…
Умер день. И с длинным боем
Полночь пала на Москву.
 
 
Башни. Стены. Мутный блеск
чертит в небе скучный образ.
Рядом – светлый лунный глобус
нарисован в ясной мгле.
 
 
Снег звенит. Последний слух
ловит перезвон снежинок.
Но мелодий поединок
глушит сонный белый пух…
 

«День похож на покойника в белом атласном гробу…»

 
День похож на покойника в белом атласном гробу.
На изножие факел пурпуровый полог накинул.
Даты златопрестольные: чрез земноводный карбункул
мы пытаем оракула нежно-прозрачной пучины.
 
 
День исполнен нирваны,
звенящей немолчно глуши,
епитимьи лесной и цепей добровольной аскезы
завитков икебаны
из сумерек русской души,
как поклон поясной предвенечного плача невесты.
 

Трамвайный бред

 
За аркой падший сад
мгновенной перспективой
цепляет за ушко насупленный трамвай.
Как будто вскрыт гранат:
рябин паллиативы
бордо пятнают топольный Шанхай.
За аркой светлый сад.
И бронзовые блики
колеблются в очах разубранных теней.
Схождением во ад
помеченные лики
и женственный замах обобранных ветвей.
 
 
Декада проскрипит,
сгустится дым багровый
и наземь истечет осадком золотым.
Челнок залебезит
по слегшимся основам
и серебристый лед наткет из темноты.
 

«Аромат сентября – это слепок лица тишины…»

 
Аромат сентября – это слепок лица тишины
в неразглаженной ткани, скрывающей статую ночи,
твоих локонов дымка оттенка коричневой хны
и листвяного духа предсмертные тихие корчи.
 
 
Пахнет холодом близким и пепельной жертвой костра,
теплой девичьей тушью – твои подведенные брови.
Забирается в горло пыльца предстоящих утрат,
перепутав миндаль не забытых губами любовей.
 

«Определенное сочетание…»

 
Определенное сочетание
атмосферных явлений, одиночества
и настроения наблюдателя
производит зависание в воздухе
листа клена.
Дельтаплан без пилота.
 

Элегия

 
Вечер кроткий, вечер светлый
разобрал постели.
Комариный ад и пекло
над свечой. Блестели
 
 
ноготки росяных капель
звездным перламутром,
и клинки сверчковых сабель
стрекотали мудро.
 
 
На балконе, над бояркой,
теплится и греет
и нежаркий, и неяркий
папиросный лепет.
 
 
Вот ломается и в бездну
падает желанье;
веет чудом невозмездным,
ангела крылами
 
 
оттого, что под зенитом,
словно под чинарой,
тает кубок неиспитый
палевым загаром.
 

Знамения

 
Сонный дух мосты плетет
и быки на спины
принимают свой пролет.
Тёмен двор Гостиный.
 
 
Плач сигнального огня
мечется по стенам;
то прешпектами в санях
мчит курьер военный.
 
 
Может, гоголевский бред
бередит Россию?
или упряжь новый Смерд
ладит ей на выю…
 
 
То ли ужас входит в кость
узника порфиры?..
С четырех сторон взялось
пламенем полмира;
 
 
над знамением всерьез
сонный дух хлопочет.
Загоняет время пес
пес небесный, Гончий…
 

«Когда возлюбленная смотрит снизу…»

 
Когда возлюбленная смотрит снизу,
положив голову тебе на грудь, —
не правда ли, что ее глаза похожи
на тлеющее двоеточие
перед дальнейшим перечислением
поцелуев?..
 

Раба реки (1992)

«Громкие голоса на темной улице ночью…»

 
Громкие голоса на темной улице ночью
проходят волной по дому, расплескивая децибелы
отдельными наблюдениями, детскими страхами, сочным
матом и обязательным хохотом баб дебелых
Это – заочный урок раскованной прозы. Впрочем
 
 
если ты пишешь сразу в длину строки
и рифму к ней на подходе имеешь, минуя смысл, —
значит, ты одноног умом, но не с той ноги
лечь ухитрился, чем уровень свой повысил
(всё соблюдается, но не видать ни зги).
 
 
Сон обязательно в руку, затекшую под подушкой.
Надо проснуться, походя зарифмовать следы,
в новую форму чернила влить, отнести на сушку
некоему филологу. И нюхать табачный дым,
покуда он разберется в деталях новой игрушки.
 

Извлечение

 
«… Облезает зима, истекая в решетки и люки
из-под черного снега вдоль мокрых проезжих частей,
так похожих на реки, противные всякой науке
и углами прямыми, и кучей собачьих костей,
похороненных рядом с опорой рекламного стенда
в баснословной могиле без гроба сержантом ГАИ, —
не по зову души, а ввиду пониженья процента
чистоты и порядка на улицах города, и
по прошествии марта все тайное вышло наружу,
бытие забурело, охрипнув от высшего «до»,
и падением тела в холодную скользкую лужу
отрезвило сознание», – «Слишком напыщенно. Но..
 

Антиномический диптих

1.

 
Стена, твой пористый бетон
не охлаждает, только колет;
обратно лепят новый хоббит
и разливают ацетон.
 
 
За дальним мостом солнце задом
садится в реку. Ум, зараза,
заходит медленно за разум;
пересыхает Иордан и прекращает интифаду.
 
 
Таки врасти в пределы тени
не вышло (выпукло лицо);
учитесь жить заподлицо
и ботать грамотно по фене.
 

2.

 
Помазаньем пасхальной синевы
по городской надтреснутой природе
осудим высь. Но будем с ней «на вы»,
всегда «на вы» – и в облачном обводе
согреем заживающие швы.
 
 
По телефонной каббале иди,
стирая пальцы, в шорохе припоев,
на шелковом запетленном пути
узлы отточий походя освоив,
и метастазов голые культи
 
 
на паперти страницы разложив
бессмысленным и наглым препаратом,
патологоанатому скажи,
что это – мясо Муция из Спарты,
который Муций, кажется, не жил.
 

«За штриховкой воды, за решеткой ее легковесной…»

 
За штриховкой воды, за решеткой ее легковесной
новоявленный «вольво» ведет за собою назад
праздноглазую тварь, обсосавшую все манифесты,
на печально-игривый, предписанный в святцах, парад.
 
 
Мы на этом параде, – верхом на поддатых папашах.
Вымпела. И цветные шуршат над рядами шары.
На пробор облаками колонны заглажены наши
в духе южного ветра (поверху, где глохнут миры).
 
 
Потому на глазах тут, внизу, стекленеют ландшафты,
и подарочной лентой пропущен по ним транспарант;
серый «вольво» плывет, сердобольный, литым космонавтом
меж туземцами – нами, небрежно целуя асфальт.
 

Письмо из театра «НО»

 
Охра и зелень; на голубом —
черная ивы кисть,
полые почки. Мой мертвый гном
снова солирует в голубом.
Белая, белая пе́рекись
ломким сном
Капельный флёр и очков гало —
Эрнестова Галилея.
Сыплется шелковое «алло»;
в Генисарет опушу весло…
О, виноградник лилейный!
робкий клоун
театра «Но».
 

«Скукожатся одуванчики лысые, по́ ветру…»

 
Скукожатся одуванчики лысые, по́ ветру
седины свои пустив;
вольно им, пасынкам мать-и-мачехи, алкоголикам, —
кончился крови их белой аперитив.
Перед подружкой пищит, распинается птах – ни бельмеса
в сольфеджио,
а горлышко, господи, разрывается от благодати
у жертвы медвежьей даже!
Так же и я, старичок преждевременный, к девице
с ко́рыстью прислоняюсь,
в у́шко шепчу ей, себе на погибель, то, что положено,
самую малость.
Кап… Планетария я́ичко вскрытое;
цирка шляпа тирольская без пёрышка, пирожком…
То́мится тварь по весне, умиляется, слабенько хныкает,
лижет сосок недоцеженный сухоньким язычком.
Вот и еще раз Земля изменила вращение:
облако встало, подумало – и обратно.
Ни расписанья, ни цели, да кажется, и прощения
не наблюдается, – богово дело, приватное…
 

«Всё темнее, чем есть. Всё темнее, чем было и будет…»

 
«… помедлил семь дней и опять
выпустил голубя из ковчега»
 

 
Всё темнее, чем есть. Всё темнее, чем было и будет.
И как кот по карнизу, крадется авто в полусне.
Фиолетовый рай, стон черемухи, рисовый пудинг,
скрип сустава и мышцы, рябиново-приторный крем…
Что же давит на лоб? Почему так мучителен вечер?
Ненадежен и влажен его синоптический свет;
может, голубь вернулся, никем до сих пор не замечен,
и кружит над ковчегом, и Ноя поблизости нет…
 

«Хладных фонтанов струи бессильные…»

 
Хладных фонтанов струи бессильные
клонятся, валятся в мелководье
мнимоантичного гипса субтильного
вялокипящее, как преисподняя.
 
 
Только смотреть, не взыскуя устами
неба безбожного, крон перепрелых;
руки сложив на дамоклово amen,
с вечной скрижали осыпаться мелом!
 
 
О человек, преизбыток природный!
венчик никчёмный – вода, роговица…
Знак над тобою: секира, колода;
весь ты завернут в одну плащаницу.
 
 
И ни петля, ни пещера отшельничья.
 

«Облако! долго ли в небе купаться…»

 
Облако! долго ли в небе купаться
вашему брату, и так белоснежному?!
Следом за ливнями облако адское
меркнет окалиной, оком рассерженным.
 
 
Пауза, прорва… Крыло Алконоста,
перья роняя, стремлением праздным
бьется о стопы в размере… Но поздно —
Пан издыхает…
 

«Мой мерный эпатаж…»

 
Мой мерный эпатаж
найдет себе зеницу,
оденется в белье
прельстительнейших нимф,
чьих месячных пропаж
священная водица
уже без ритма льет…
И оседает миф
 
 
в ладони торопливой;
и порошит резец,
на мраморном челе
прорезывая глаз
единственный, гневливый,
провидящий венец
долепленной Земле
помимо всяких нас,
 
 
помимо Назорея,
помимо райских кущ
и нижних гекатомб, —
что мудрости грозит,
собою не владея,
у божества в крови
почуяв смертный тромб.
 

Сон, вызванный…

 
Так не выучишь эту роль…
Остановлены хляби. В полдень,
отзыв путая и пароль,
помирает perpetuum mobile.
 
 
Он умрет и увидит сон
о движении по спирали,
по которой века стекали;
ей же корень – святой Симон.
 
 
Спи, perpetuum, мой малыш,
лепечи на библейском сленге.
Что же вечность – невольный Менгеле!
Ты над нею так сладко спишь…
 

«Задыхается полдень…»

 
Задыхается полдень (в июле – отёк стеарина)
Пересыпали флоксы пахучей еще чешуёй
постамента ступени (заляпали бархатной тиной),
чем арабской погоде попали под хвостик шлеёй.
 
 
Воскресенье в ходу. Все уже поспешили воскреснуть;
светофор пересох при проезде под ним кортежа —
russian девка вьетнамцу далась не без чувства протеста,
но не время и место ему – и они возлежат!
 
 
……………………………………………
 
 
Что ж, никто не подаст ради Бога задрипанный сольди?..
Задыхается полдень, увы. Задыхается полдень.
 

Валентность В. Кальпиди

 
Нынче, в верхнем углу кубатуры библиотеки
смотря, как ни странно вниз,
в журналов гибкие реки,
прессы сухой релиз,
несомый с Кальпиди, оскли́з,
уйдя в гомосеки.
 
 
Четвертому этажу небо на рампе крыши
читает свой монолог,
чихая от облаков, дышит
на ладан, слог
коверкая, как Махариши —
Веды; пуская сок.
 
 
Идут гомосеки,
как люди, которые реки.
А Веды в библиотеке,
пуская мантрами сок,
еще одного Махариши
ждут из-за рампы крыши,
гундося свой монолог.
 

«Лежа под капельницей дождя…»

 
Лежа под капельницей дождя
в грязной палате Перми,
силы найди или привыкни ждать.
……..горящий деньми.
 

«По лесам плыла обманчивая мера…»

 
По лесам плыла обманчивая мера,
и, как венчик рыжий, угасая,
моя вера, химия, химера
лопалась паучьими холстами,
 
 
опытную эру раздевая…
 

«Сник дырявый подорожник…»

 
Сник дырявый подорожник
у дрожащего болотца.
 
 
В эмпиреях дивных лоций,
головой на потном камне,
грелись кожаные травы,
 
 
тихо семя испуская…
 

«Всё уходит…»

 
[Всё уходит] У порога
хляби в ярости и пене…
 
 
Им видение Помпеи…
 

«Средостение… оперение…»

«Как ныне сбирается…»

 
Средостение… оперение….
человек… не изрек… набег…
Собираю стихотворение —
 
 
и кивает вещий Олег…
 

Ночь

 
Что же бьются огромные моли
о белёные те потолки?
Что же пальцы ослабли, колки
и звезда на полярном приколе?..
 
 
Это Навна в открытые окна
данииловы видит силки,
да обнявшись, влюбленные мокнут
под грозой у великой реки.
 

Иноки

 
Стрелки занимают бойницы
на стенах градских,
 
 
и белыми звездами
светятся лица
покинувших скит.
 

«Сгустилось таинство игры…»

 
Сгустилось таинство игры
из линий медленного танца;
ползет дремучая сарынь —
опять России разрешаться…
 
 
И непомерные миры
у ног ребенка копошатся.
 

«Лето застынет слоями древесными…»

 
Лето застынет слоями древесными,
известью ляжет в сосуды склерозные.
Не отделить его зелень помпезную
от подноготной цезурными кознями.
 
 
Лето! Опять ты уходишь дворами.
Скучно тебе; я тебя понимаю.
Скоро натягивать холст на подрамник.
Этому – в печку дорога прямая…
 
 
Нет ему тела! Прочти, что успеешь
лжи или лажи его откровенной
зрением пальцев, догадкой, везеньем,
слухом ладонным – озноб Филомелы,
 
 
белой колонны, психеи, капеллы…
 

«Как ты мне много дала!..»

 
Как ты мне много дала!
ничего не имея…
 
 
Сколько я отдал!
И что ж?
Нет ничего у тебя.
 

«Наложение тени на тень…»

 
Наложение тени на тень,
наложение яви на явь…
 
 
Это – мерная жизни кипень,
Кто в ней подпись свою ни оставь,
Кто поверхность её ни задень!..
……………………………………
Эта мерная жизни кипень…
 

Одиночка

 
С кем ты делишь этот вечер
 
 
Я несу его один.
В мой небесный равелин
Сверху кто-то звезды мечет!
 
 
Округляя волны спин,
кто-то тяжко бездны мечет..
 

«Здесь голос возвышается до крика…»

 
Здесь голос возвышается до крика —
 
 
и остается ниже темноты,
её путей и чрева полноты,
её зерцал
и на зерцале – блика…
 

В бору

1.

 
На тихий бор иллюзия покоя
наброшена сентябрьской рукой, —
неискреннею, старческой, сухою…
Но анфилады… приняли покой…
 

2.

 
И качаются сосны, и стонут —
а кореньям еще тяжелее…
голубее ли небо за кронами?
И бледнее ли над аллеями?..
 

3.

 
Силился воздух подвигать листами
смородин бесплодных…
Только один,
что недавно обломлен,
ему подчинился,
крутится медленно, влагою чистой играя,
точно монисто,
когда надо мной ты склонилась,
пава ночная…
 
 
Когда ты мне небо закрыла…
 

4.

 
Вечнозеленые ели
хвою роняют в постели.
Слушают тайны прелюдий
в леса задумчивой келье
вечно влюбленные люди…
 

5.

 
От рябины к сосне
паучок склеил лень —
паутины невидимый провод.
 
 
И текут по нему
в золотую тюрьму
друг за другом лучи
среброкованные…
 

6.

 
Надо мной высо́ко
на небесном своде
ястребы проходят.
 
 
И наводит ястреб
бешеное око,
словно дульный ра́струб…
 
 
И в небесном своде,
подымая властно,
пузырится клёкот…
 

«Громада гроз, и гром, и грохот…»

 
Громада гроз, и гром, и грохот,
и млеко молний
в теме тьмы,
и струны струй,
и хора хохот,
и вой, и воины вины…
 

Смертные зимы, пруды

 
Белоснежная лебедь-девица
крича, умирала…
Так кричала она, так кричала! —
земля, знать, ее не пускала…
 
 
И уже отлетая, душа ее раз над купелью
своей оглянулась и стала
метелью,
соленой метелью —
до Божьего мая…
 

«Ты рассыпал точки на грунте…»

 
Ты рассыпал точки на грунте.
Как ты велик!
И ты наделил их цветом;
а грунты твои – шедевр
в своем роде.
 
 
Но точки —
при чем же здесь
точки?
 

Армия спасения (боннская пастораль)

 
Последнее солнце
последние капли
в жилетку бульвара лиёт.
 
 
И верба тонзурой, —
без глянца, без глянца! —
кивает и кружкой трясет,
 
 
и пфеннига ждет…
 

Страшная сказка

 
На берегах колосьев гибких
отворены законы чуд.
Там веселятся в пенах рыбки
и злата страждущим дают
от чешуи, воды, улыбки…
 
 
Но скрытны ночью невода,
оставленные вдоль потоков!
Вода – что черная слюда,
синь-морок; сумрачною пленкой
лежит былинная парга
и с медно-бледным жеребенком
вдоль вод гуляют берега.
 

«Прах сгустится…»

 
Прах сгустится
и развеется,
и дыханье потеряв,
ты растаешь, как метелица
на равнинах-алтарях.
 
 
Да и я,
уже растаявший,
изо льда тебя сложив, —
обоюдной нашей фальшью ли
или правдою был жив?
 
 
Нам весна еще успеется,
нам по ней не тосковать!
Прах сгустится
и развеется —
ледяная благодать…
 

Трактат о форме

 
Тобою тот владел, кто равнодушен
остался к искушеньям совершенств
и первенства,
и был себе послушен.
 

Вид из автобуса в 11 вечера

 
Улица в мокром асфальте —
сезанна, гогенна,
улица в пятнах контральто —
мерцанна, неверна…
 
 
Синее, желтое, красное
льются, сливаясь;
зыблется ядом ли, красками
пагубный абрис…
 
 
Ленты, подвязки, улыбки,
ка́порный сумрак,
дамские, нежные, хлипкие
сеточки умбры.
 
 
Льется, сливается, плавится
лаком порочным
улицы, улицы, улицы
бег полуночный…
 

Египетский мотив

 
Ты, поздняя Александрия,
укладкой кудри изощряя,
соблазны, глаз своих стихию
отводишь, бедрами качая.
 
 
Качая сильными предплечьями
в браслетах золота литого,
и трикотажными итогами
над всеми снами человечьими,
 
 
и человечьими сынами,
по Нилу пущенными в лодках
на камышовые купальни,
царевнам вынужденно-кротким…
 
 
Твои песчаные финалы
и пирамидные селенья,
и тексты-церемониалы, —
отсюда видимые звенья.
 

Песня о Кудеяре

 
Эта дымная, сладкая кара
из осенних, как мысли, бульваров,
над подножьями гулких бассейнов
заржавевших фонтанов осенних!..
 
 
Ах, кому и за что эта кара?
Но проникла окрестные сосны
и – законна, целебна, несносна, —
обнимает опять Кудеяра,
 
 
чтоб не ждали засады обозов,
не дышали зарницы угрозами,
и текли караваны по Дону
за товаром из стран полуденных…
 

Песнь шакала

 
Сенатский сон
в каре́ домов – нам —
Иегуды трубный зов,
 
 
зерно Армагеддон.
 
 
Последний час
и первый час.
Сова Минервы видит нас —
 
 
и рвутся плевры.
 
 
Нам звон дневной невыносим
воспоминанием Цусим —
 
 
смертельным тембром,
 
 
когда лучистой тетивой
срезая узел кистевой,
 
 
он шел Конкистой
 
 
и гас у самых альвеол
неизрекаемый глагол,
и распадался, плыл Шеол
 
 
завесой мглистой!