Текст книги "Пару штрихов тому назад"

VIII

Озеро прочесывали бреднем – длинной сетью, сплетенной из толстых веревок, с крупной ячеей. Милиционер тяжелыми шагами продвигался по песчаному берегу, карабкался на него, держа в руке веревку от сети. На озере стояла на якоре лодка – второй конец веревки, удерживающий бредень, держал какой-то тип в плащ-палатке. Все торопились, работать осенью на открытом воздухе, да еще и на водоеме – занятие не из приятных.

Олег смотрел на происходящее с берега. Его левая рука была прикована наручниками к двери милицейского уазика – поза неудобная, но что поделаешь. Рассмотрев лодку получше, он узнал ее – она лежала на траве за кладбищенской оградой. Лишь изредка, по большим праздникам, кладбищенские сторожа спускали ее на воду и за небольшую плату катали по озеру всех желающих.

– Ну, есть что-нибудь? – Палыч уже был в нетерпении. – Смотри, если ты меня обманул, – обращался он уже к Олегу.

– Нет, точно здесь, я уверен. Он мне сам говорил, – произнес Олег и запнулся.

– Кто тебе говорил? Ты чего, парень? Ты что, не сам его убил или я чего-то недопонял? – Три часа стояния на берегу в ожидании начинали раздражать Палыча, он курил сигареты одну за одной, обдавая Олега едким дымом дешевого табака.

– Слышь, Палыч, мать твою, долго мы тут еще будем играть комедию? Ни хрена нету! – Терпение начало пропадать и у сидевшего в лодке, внешне казавшегося спокойным. – Ты-то там куришь, а у меня закончились!

– Ищи лучше. Найдешь, вернешься на берег и покуришь. Что, все бросать из-за того, что ты, сука, не можешь без сигареты пять минут прожить? – Палыч кричал так громко, что со стороны кладбища доносилось эхо.

– Ладно, понял. – Лодка качнулась, по воде пошли круги.

– Знаешь, Олег, – Палыч немного успокоился, – я у тебя не спрашивал пока, а вот интересно мне. Зачем ты его убил?

– Не знаю…

Палыч покачал головой:

– Вот так всегда. Все ходим под Богом. И если бы за что-то убивали, так половина – ни за что.

– Ага. – Олег совсем сник, засомневавшись на мгновение, убил ли он на самом деле того парня.

– Есть, Палыч, что-то нашли! Сейчас тянем – если не то, то уже до завтра. Я так не могу больше. – Милиционер в лодке привязал веревку от бредня к корме, поднял кирпич, привязанный в качестве якоря, и, скрипя веслами, начал грести к берегу.

Палыч побежал по песку к берегу к милиционеру, тянувшему веревку с другой стороны, схватил за нее тоже, начал тянуть. Прошло несколько минут, пока сетку, привязанную к веревкам, наконец удалось совместными усилиями подтянуть к берегу.

– Что это? – Палыч отскочил от бредня. Он за десять лет службы в милиции видел много трупов, криминальной мокрухи, разборок, убийств, удушений, но сейчас… В бредне, среди травы и мусора, лежало тело подростка, одетого в темный то ли плащ, то ли накидку из грубой холщовой ткани с капюшоном. – Что это?

– Значит, это правда, – тихо сказал Олег.

IX

Когда я открыл глаза, уже светало. Через малюсенькое окошко с каким-то кривым желтоватым стеклом, похожим на слюду, пробивались первые лучи. Пахло свежим деревом и хлебом. Я пошевелил рукой. «Сено?» – удивился я сам себе.

– Ну, проснулся? Сейчас, обожди, иди умойся, вон там, в кадке вода.

Холодная вода. Только сейчас я заметил, что на мне рубаха, кажется льняная. Никогда я такого не надевал. Где моя футболка? Джинсы? Ладно, промолчу. Да, еще, помнится, на мне был плащ как из мешка из-под картошки. Где он?

Женщина поставила на стол передо мной маленькую деревянную чашку – в ней было молоко. Молоко очень вкусно пахло. У меня сразу закружилась голова. Я быстро пододвинул чашку к себе и сделал два больших глотка. Перед глазами пошли круги, сразу захотелось лечь и спать дальше.

– Видать, устал с дороги, милый, – сказала женщина, кладя передо мной кусок хлеба – горбушку от большого каравая.

Я схватил хлеб и жадно начал его есть. Хлеб хотелось жевать долго-долго. Он был такой вкусный, как будто его только что испекли или же как будто я в жизни не ел хлеба. Хлеб был черный, слегка кисловатый на вкус, с ароматной жесткой корочкой. Я, однако, довольно быстро съел кусок хлеба, снова потянулся к чашке с молоком, жадно выпил все в несколько глотков и почувствовал, как будто мое тело перестало существовать вообще. Такая легкость, такая свобода, удивительно хорошо. Глаза сами собой закрывались. Вокруг не было слышно вообще ничего. Просто легко, ничто не тревожит. Я ощутил, как чьи-то сильные руки вытащили меня из-за стола, пронесли совсем немного и осторожно положили на что-то мягкое и колючее. «Сено», – вновь мелькнула у меня мысль, но сон брал верх и над мыслями, и над ощущениями, и вообще надо мной.

X

Олег сидел в просторной светлой комнате. Из-за окна прорывался луч солнечного света – и если бы не ржавая решетка, то можно было бы подумать, что не было событий последних дней и Олег находится здесь по своей воле, просто зашел полюбоваться видом из окна или к кому-то в гости. С ним уже беседовал следователь, врач, приходил адвокат, снова врач, только уже другой. От бесконечных расспросов кружилась голова – но это все равно было легче, лучше, понятнее, чем шепот где-то рядом и ночные кошмары.

За дверью послышался шум, скрипели какие-то другие двери. Загрохотал замок двери, ведущей в комнату, где на самой середине на стуле за небольшим столом сидел Олег.

– Мама? – Олег вскочил со стула, сделал шаг вперед, сообразив, что не видел мать последние три дня, с тех пор как утром хлопнул дверью и ушел.

– Здравствуй, Олежа. Прошу, не объясняй мне ничего – я все знаю, я все понимаю. Ничего уже не исправишь, нужно жить. – Она пододвинула стул от двери поближе к столу и села, положив большой сверток себе на колени.

– Но что же теперь будет с тобой, со мной? – сказал Олег и закрыл лицо руками.

– Ты ничего не знаешь?

– А что я могу знать, мама? Кто мне объяснит, что будет? Все только задают вопросы, а на то, чтобы ответить мне, что меня ждет, – так это нет!

– Успокойся. Тебя кладут в больницу. Пока на месяц. А потом будет ясно на сколько.

Олег замолчал. Наступила тишина. Снова было слышно, как гремят двери где-то вдалеке, в другом конце коридора. Потом все стихло.

– Как в больницу? Почему? – нарушил тишину Олег через пару минут.

– Они так считают. И я тоже так считаю. С тобой что-то не в порядке.

– Что со мной не в порядке, мама? – Олег начинал срываться. – Я убил его, понимаешь, убил! Со мной все в порядке, я абсолютно здоров.

– Ты очень изменился. Изменился буквально за неделю…

– Что из этого? Что?

– Я тебя прошу, успокойся и послушай меня. Я чувствую, что с тобой что-то случилось. И то, что ты тут сделал, совсем ни при чем. Я чувствую себя виноватой – не остановила тебя тогда.

– Ты ни в чем не виновата.

– Нет, если бы я остановила тебя, то ничего бы не случилось. И тот мальчик был бы жив. И тебя бы я не потеряла…

– Интересно, значит, все, ты меня вычеркнула из своей жизни? – Олег начал раскачиваться на стуле.

– Не говори так.

– Но это правда – нужен ли я тебе теперь? Я убийца.

– Ты мой сын.

Олег замолчал. Когда он направился в милицию, ему казалось, что он придет, признается и станет легче, проще, что все разрешится как-то само собой. Разрешения проблем не последовало. Наоборот, все стало еще более неопределенным. Казалось, что жизнь убегает куда-то. Свойственная обыденности суета, какие-то эмоции, чувства – все исчезло, вернее, существовало где-то само по себе. А Олег был вне этого. Более того, желания, стремления к чему-то тоже пропали, как будто их и не было вовсе. Человек без эмоций, чувств, желаний, стремлений – это все еще человек. К ужасу своему, Олег чувствовал, что он теряет и надежду. А на что надеяться? На снисхождение? Что сидеть в тюрьме или больнице придется совсем недолго? Или на то, что его простят?

Впервые с момента того вечера у озера Олег осознал, что, наверное, хотел бы поменяться местами с тем парнем. Да, точно, так бы было проще.

– Олежа, ты меня слышишь? Мне пора. Я тебе тут принесла. – Людмила поставила на стол пакет и спешно начала его разворачивать.

– Мне не нужно ничего. – Олег отвернулся.

– Здесь немного еды и кое-что из одежды. Мне пора. – Людмила встала, сделала шаг в сторону Олега, поцеловала его в щеку, погладила по голове и вышла. Хлопнула дверь.

То, что было в последующие дни, Олег уже не воспринимал. Какие-то люди, куда-то ведут, суд, еще заседание, снова камера, куда-то перевозят. Как это все надоедает, истощает, опустошает, хочется лечь и просто спать. Закрыть глаза и забыть обо всем, что уже случилось, и не замечать того, что происходит в данный момент. Жизнь закончилась.

XI

Не верьте рассказам о том, что нашего маленького озера когда-то не было, что оно и возвышенность рядом рукотворные. Все это сказки! Я лежу на берегу, смотрю на воду. Полдень, светит солнце. Вокруг весело жужжат шмели. Какое теплое лето. Так хорошо, что не хочется даже дышать, чтобы не нарушить всю ту хрупкую летнюю красоту. Хотя нет, неправильно я говорю – наоборот, хочется дышать глубже, потому что пахнет травами, цветет чертополох, полевая гвоздика. А главное – спокойствие, абсолютное спокойствие вокруг. Надоело смотреть на воду – можно лечь прямо на траву и смотреть в небо, как куда-то плывут облака. Конечно, это можно себе позволить, но только когда все дела переделаны.

Я уже почти год здесь. Вернее, я никуда и не уезжал и не уходил. В общем, вы поняли. Хочу ли я вернуться обратно? Нет, не хочу. Что у меня было там? Безденежье? Грязная школа? Мрачный район? Ларьки у метро? Разборки во дворах? Загаженный подъезд? Уроки? Престарелые училки? Власть денег и воров? Да кем бы я стал? Вот и мне тоже интересно об этом узнать. Никем. Ровным счетом никем. Зарабатывать гроши, чтобы их полностью потратить только на то, чтобы как-то выжить. Тысячи, десятки, сотни тысяч, миллионы людей живут так. Разве это жизнь? Когда другие за твой счет ездят за границу, покупают себе компьютеры, квартиры с шикарным ремонтом, машины, а ты.… Копаешься в грязной одежде, в гнилой картошке и свекле, запихиваешь ее в сетки и думаешь, что зарабатываешь большие деньги, что все наладится. А когда не налаживается, то полагаешь, что именно в этот раз и именно тебе не повезло. Короче, закроем эту тему.

Чем я здесь занимаюсь? Да всем. Всем, что требуется и что нравится. Заготавливаю дрова, ловлю рыбу, хожу на охоту, работаю в поле, помогаю сооружать домишки – такие смешные снаружи и довольно просторные и уютные внутри. Учусь класть печи. Здесь я живу. Да, не смейтесь, здесь есть та жизнь, которой у меня не было там.

Вы думаете, что я эгоист, что оставил своих родных, маму, отца, что-тому, кто меня сюда отправил, сейчас очень плохо и мне надо его простить. А я его не просто простил – я благодарен ему. Да, благодарен. Это смешно, правда? Все сложилось как сложилось. Я не хочу что-то менять, поворачивать что-то вспять, еще раз проживать, потом опять… Это как кассета – если ее часто прокручивать обратно, ее начнет жевать и ничего хорошего из этих экспериментов не получится.

А я вовсе не эгоист. Я знаю, что без меня там все хорошо. Да, честно, знаю. Только не спрашивайте откуда. Что вам хочется знать? Чувствую себя медиумом, как в дурацких фильмах. Ну, смелее! Что стало с моими родителями? Как там тот, который меня убил? Что вам еще хочется знать из всей этой истории? Молчите? Ну да ладно, расскажу по порядку что знаю.

Мои родители похоронили меня на том самом кладбище, у озера. Вернее, похоронят, ведь для меня это будущее. И совсем не для меня, а для того, которого… Короче, это было в октябре. А пару недель назад у них родилась дочь. Если бы я был рядом, то это была бы моя сестричка. Как назвали? Идиотский вопрос. Ну, сами-то подумайте! Александра, конечно!

Тоже недавно был суд. Мой отец требовал для того парня пожизненного, грозился его убить, потом остыл вроде. Дали этому парню двенадцать лет, но он будет в психушке отбывать. Совсем двинулся. А может, и был такой, только никто не замечал раньше этого. Выйдет через десять лет. Не хочу думать над тем, что будет с ним дальше.

Помните Палыча, участкового? Между прочим, это он устраивал тому парню свидания с матерью, когда он был в изоляторе, а потом и с больницей помог. Так вот, с матерью того парня они решили пожениться. А почему бы и нет? А может, и не поженятся? Хотя живут вместе, все к этому идет. Как все-таки забавно получилось. Улыбаюсь каждый раз, когда думаю об этом.

Ну вот, смотрю на облака сейчас – а это уже не облака, а тучи какие-то. Что вам рассказать еще, кроме всего этого? Кажется, ни о чем не забыл.

Это так смешно, чувствовать, что ты знаешь, что будет в будущем, что случится через много-много лет. А еще смешнее осознавать, что это будет как бы с тобой, но без тебя. Или я тоже схожу с ума?

Ну вот, уже первые капли дождя. Наверное, будет гроза. Первая в этом году. Мне пора. Нужно спрятать сено, загнать козу. А, вон, слышу, уже зовут меня. Прощайте! Увидите мою маму – передайте ей, что я ее люблю. И отцу пожмите руку от меня. Ну и Мишке, конечно. А у меня его кассеты остались. Неудобно. Тогда передайте маме про кассеты, они в комнате, на столе остались. Все! Мы больше не увидимся – это просто незачем. У вас своя жизнь, у меня – своя.

XII

Крупные капли дождя застучали по окнам. Послышался сначала робкий, вкрадчивый, а потом стремительный и всепоглощающий раскат грома. «Надо закрыть форточку, а то Саша проснется», – подумала она, отдернула тюль, встала на табуретку, закрыла створку и повернула ручку. Сверкнула молния, ребенок заплакал, ревела и она, уткнувшись лицом в тюль.

В прихожей на тумбочке звонил давно сломанный будильник.

Чужое счастье

I

Иварс часто буквально срывался со своего дорогого кожаного кресла, трона, как любила шутить Айта, помогавшая ему в этот ответственный момент надеть плащ. Срывался, чтобы, неслышно скользнув по огромной мраморной лестнице, бегом направиться в холл, оттуда выбежать на улицу, на ходу нащупывая в кармане брюк ключи от машины. И вот он уже выезжает по Лачплеша на Кришьяниса Баронса, шумную, хоть и довольно узкую для кипящей от будничной суеты и эмоций Риги улицу. Где-то там осталась редакция, на столе недочитанная рукопись, на которую его непонятным образом угораздило посадить пятно от кофе. Невозмутимая Айта давно привыкла к тому, что Иварс такой. Ему это было более чем простительно.

С тех пор как семь лет назад его дела пошли в гору и к нему как к литературному агенту и редактору потянулась вереница известных и не очень писателей, Айта перестала ворчать и сетовать на судьбу, ругать начальство и писать колкости в социальных сетях. Все это было бессмысленно. Ее заработку можно было позавидовать – и не только заработку, а всему, чему обычно завидуют другие секретарши средних лет, трудящиеся в конторках и, в учреждениях и на складах, в учебных заведениях и в гостиницах, в поликлиниках и даже в борделях, умело замаскированных под массажные кабинеты.

Иварс мчался к одному из любимых своих мест. Чуть постукивая, работал двигатель «Кадиллака», поскрипывало сиденье из белой кожи, солнце изредка появлялось из-за деревьев, но тут же ныряло обратно. У кого-то утро только начиналось. В глазах Иварса можно было заметить предвкушение удовольствия – конечно, это было бы в том случае, если бы вы находились на заднем сиденье и имели неосторожность отвлечься от пейзажа за окном и взглянуть в зеркало заднего вида.

«Дух захватывает», – любил повторять он, вглядываясь в даль и прищуривая при этом глаза. Так было и сейчас. От проезжавших мимо автомобилей мост слегка дрожал. Внизу несла свои желтоватые от растворенного ила и солей железа воды Гауя. Солнце заигрывало с верхушками елей. Где-то на склоне неистово пели птицы. И это было только утро, с которым так не хотелось расставаться. Страшно подумать, что в сорока минутах езды Иварса ждет его кабинет, стол, залитый кофе и нагруженный рукописями, которые нужно вдумчиво прочесть, чтобы быть способным по их содержанию сказать при случае что-то внятное и конструктивное. Он очень расстраивался, когда приходилось отказывать писателям, в основном начинающим, и искренне радовался, когда мог своим слегка кривоватым указательным пальцем показать растерявшемуся от неожиданности литератору, где нужно поставить подпись в договоре.

«Вот и подышал воздухом, поприветствовал утро, нужно возвращаться, – подумал про себя Иварс, – послезавтра Лиго, все доделать хотелось бы до выходных». По старой памяти он боялся, что Айта начнет ворчать на него за то, что работа остается на выходные, хотя она давным-давно уже смирилась со странностями шефа и отца ее детей, стараясь освободить его от обыденной офисной рутины и дать возможность читать, редактировать, критиковать – словом, делать все то, что дает возможность заработать. В отличие от Иварса Айта не была лишена коммерческой жилки. Впрочем, за это он ее и ценил. Ему – писать рецензии, потирая руки и бормоча себе под нос что-то очень восторженное, устраивать литературные посиделки, быть на виду. Ей – следить за счетами, гонорарами, арендой, документами и за всем этим не забывать о Гунарсе и Анне. Гунарс, правда, давно жил один и особого внимания к себе не требовал. А оторва Анна… Если бы они с Иварсом были женаты, все было бы, вероятно, иначе. Впрочем, Айте жалеть было не о чем.

II

Знаете, как празднуют Лиго? Лиго пахнет только-только разыгравшимся в полную силу летом, разливается сколь необъяснимой, столь и притягательной тайной, звонким девичьим смехом, то и дело раздающимся в округе в прелой дымке июньского вечера. Лиго празднуют, чувствуя себя юными, с верой в то, что чудо вот-вот случится, стоит только в это поверить сильнее обычного. Съешьте кусочек тминного сыра – и будете счастливее всех, если вам попадется тминное зернышко и вы его как следует разжуете.

В самую короткую ночь в году, вовсе и не похожую на ночь, если увидите вдалеке костер, подойдите к нему, вглядитесь в лица стоящих вокруг. Счастливы ли они? Да, наверное, счастливы. Но что ищут здесь, на Лиго, стоя на лугу на окраине хутора, где притушен электрический свет во всех домах, и подкидывая веток в огонь? Нет границ человеческому счастью, если только эти границы мы сами себе не выстраиваем. И только вы это подумаете, как кто-то возьмет вас за руку и потянет за собой.

 
Kas neguļ Jāņu nakti,
Tas dabūs šoruden.
 

«Кто в Янов день глаз не сомкнет, тот скоро счастье познает», – а не пойти ли самому искать свое счастье, если не спится? Свое, только свое, не принадлежащее больше никому. Ни у кого его не отнимать, а найти и принять таким, какое оно есть. И вот пока еще не свое, а совсем чужое счастье держит за руку и тянет в лес, прямо туда, куда кроме как за счастьем и идти страшновато. А в руках рябиновый прут. Где-то позади свистят и хохочут, становится немного жутковато. Но хочется идти вперед и вперед. А вот и он, цветок любви, заботливо укрытый от посторонних глаз. Махнуть прутом, сорвать цветок – и бежать, бежать, бежать под крики и свист. Бежать, держа свое счастье за руку. Бежать подальше в лес, где нет посторонних глаз, а только счастье следит строго за тем, чтобы достаться всем, его жаждущим.

И вот, найдя счастье, вернуться к костру, чтобы порадоваться снова его свету, теплу, венку из ромашек и дубовых веточек, терпкому запаху тмина от поедаемого с таким аппетитом оставшегося сыра, легкому хмелю горьковатого пива. Лиго-лиго! А не мало ли счастья? Счастья – креста Лаймы, с которым шагаешь по тропинке жизни.

III

– Иварс, умоляю тебя, приезжай сейчас же. – Голос Айты дрожал, такой испуганной Иварс ее не помнил.

– Девять утра, Айта…

– Анна. При имени дочери Иварс почувствовал, как что-то укололо в левом плече и сразу отпустило.

– Приезжай, случилось страшное.

– Что такое? – Иварс вскочил, прижав плечом к уху телефонную трубку. Телефонный аппарат с грохотом упал с тумбочки на паркет. – Айта, ты слышишь меня? Я должен знать, что произошло с Анной. Ты слышишь?

– Слышу, Иварс, слышу. Она убита. Понимаешь?

– Что? Что ты сказала?

– Иварс, пожалуйста, приезжай, мы дома. – Айта тяжело задышала и повесила трубку.

«Убита, убита», – вертелось в голове Иварса, но представить себе такое – это означало бы признать, что все действительно так. Дочь, его дочь – убита. «Нет, нет, она ошиблась, с ней самой что-то не в порядке, я сейчас приеду и выяснится именно это, точно». – Иварс с трудом натягивал брюки, открыл шкаф, взял первую попавшуюся рубашку и надел ее, даже не задумываясь о том, что фланелевая в крупную клетку посредине лета – не самая лучшая идея.

– Где же ключи? – спросил сам у себя Иварс и сунул руки в карманы. В одном он нащупал связку ключей, из другого, к своему удивлению, достал ловко сплетенные между собой ромашку и дубовый лист. Он с яростью бросил смятый и увядший букетик на тумбочку.

Путь в Олайне занял десять минут. Иварс мчал под сто километров в час и про себя повторял только одно: «Убита». На одном из перекрестков он притормозил для того, чтобы отыскать в бумажнике ее фотокарточку, едва взглянуть на нее и снова спрятать.

– Анн, моя Анн… – Странно, но, будучи абсолютно уверенным, что Айта не в себе и с Анной все в порядке, Иварс чувствовал неладное. Тревога подкрадывалась, как будто охотилась. Вот она затаилась, для того чтобы выждать пару минут, пока Иварс припаркует машину, пройдет мимо двух цветочных горок к большому кирпичному дому, где сам когда-то жил. Подойдет к подъезду, рванет на себя дверь, затем вторую, побежит по лестнице на третий этаж, не дожидаясь лифта. И настал момент: тревога и ужас нападают, хватают, и совладать с ними теперь уже невозможно. Они взяли верх.

– Иварс Петерс? – спросил Иварса стоявший в дверях квартиры молодой полицейский.

– Да. – Иварс остановился, пытаясь справиться с тревогой и сердцебиением. Но слов полицейского он не слышал. Закачался на месте и рухнул бы на пол, если бы его вовремя не подхватили.

– Мне очень жаль, но, судя по всему, ваша дочь убита, – произнес полицейский, когда Иварс пришел в себя, сидя в низком кресле в квартире соседей – немолодой пары, его старых друзей. Иварс пил маленькими глотками воду из стакана, наконец оставил стакан, сообразив, что должен все увидеть своими глазами. – Нет, туда нельзя, – остановил его полицейский и, слегка подтолкнув, заставил снова погрузиться в кресло, – пока что нельзя. Мы снимаем отпечатки пальцев, пытаемся понять, как это случилось. Там сейчас ваша жена.

Иварс кивнул, хотя Айта не была ему женой, и в других обстоятельствах он не позволил бы так с собой обращаться. Но в данный момент он был во власти тревоги, которая командовала им. И вот наконец пришел страх. А за ним и отчаяние. Иварс заревел, нагнувшись, обхватил голову руками. Слезы, низкое кресло, боль, невозможность что-либо предпринять – не это ли делает человека абсолютно беспомощным и показывает его ничтожность? Это бесспорно. А еще – Иварс не понял, сколько прошло времени, – послышался невдалеке чей-то громкий голос и тот самый молодой полицейский тихо произнес: «Идемте».

Снова перед глазами проплыла дверь, часть коридора, опять дверь. Вот и знакомая квартира, бесконечные книжные полки, обои с красными цветками.

На полу в гостиной, на самой середине, на спине лежала Анна. На ней был серый спортивный костюм. Ее босые ноги выделялись даже на фоне серого линолеума: они были синеватые, неподвижные, источающие холод. Через мгновение Иварс обратил внимание на ее руки – они были такого же оттенка, может быть даже чуть более жуткого. Еще мгновение – и он заметил ручку какого-то инструмента, торчавшую из левого бока. И здесь – нет, этого не может быть. Просто не может быть – он сделал шаг вперед, закачался, нагнулся поближе к ней и, стоя в полутора метрах, вдруг вскрикнул и сделал еще один шаг.

На лбу Анны чем-то красным была нарисована свастика.

«Кровь, – подумал Иварс, – но откуда?»

Действительно, крови нигде не было. Нигде. Только сейчас Иварс услышал, как рядом плачет Айта. Она сидела в углу комнаты на стуле, нагнувшись и положив голову на руки.

– Так, объясните мне, наконец, что здесь случилось. – Иварс начал постепенно осознавать необратимость произошедшего. В ушах звенел пульс, к горлу подкатывались слезы. Но надо было сдержаться. Ради Анны.

– Я была у родителей. Мне утром, совсем рано, позвонила одноклассница Анны и сказала, сказала… – Айта собралась было с мыслями, но снова не смогла совладать с собой, обхватила голову руками и тяжело задышала.

– Что дальше? – Иварс подошел и обнял Айту за плечи.

– Она сказала, что Анна не выходит, а они ее ждут, на звонки она не отвечает и как будто бы забыла, что они договаривались, или спит и не слышит. Я пришла, хорошо, здесь недалеко. Открыла и увидела…

– Боже…

– Иварс, скажи, за что нам это все? Что мы такого сделали, чтобы нам довелось увидеть смерть нашей дочери? Скажи…

Иварс молчал. Молчали и полицейские – молодой так и стоял в дверях комнаты с того момента, как вошел в нее вместе с Иварсом. В углу комнаты стояли и молчали еще двое, на минуту оторвавшиеся от осмотра вещей и окружающей обстановки. Скрипнула дверь в квартиру – на пороге молча стояли соседи.

– Я попрошу вас внимательно посмотреть, все ли вещи на месте, не замечаете ли вы чего-то странного. – Молодой полицейский решил взять инициативу в свои руки. Обстановка была тяжелой, и нужно было что-то предпринять для того, чтобы не дать этой ситуации пойти по самому худшему из путей – пути слез, причитаний и проклятий.

– Скажите, – Иварс глубоко вдохнул и начал говорить, его голос звучал подавленно, временами хрипло, – скажите, а откуда свастика?

– Подростки сейчас увлекаются неофашизмом, – начал было молодой полицейский.

– Но наша дочь никогда ни к чему такому даже не была причастна, – оборвал его Иварс.

– Как бы то ни было, постарайтесь вспомнить, с кем общалась и дружила ваша дочь. Не было ли среди ее окружения кого то с явными фашистскими или сатанинскими наклонностями?

– Что вы себе позволяете?

– Послушайте, я всего лишь выполняю свою работу, а в данный момент делаю выводы из увиденного и услышанного мной. Эксперты осмотрели вашу дочь… ее тело. Свастика нарисована кровью, мы предполагаем, что это ее кровь. А убита она обычным конторским шилом.

– Ааа, – застонала Айта, снова зарыдала, облокотившись на спинку стула, с которого не вставала уже пару часов, с того момента, как поняла, что все кончено и у нее больше нет дочери, любимой дочери, Анны, ее надежды. Той, в которой она видела себя, все свои лучшие качества – по крайней мере, так казалось Айте, и в это она свято верила.

– И все же я настаиваю, что наша дочь не фашистка. Фашистка – девочка в пятнадцать лет – с ума сойти, как вам могло такое прийти в голову?

– Я ничего не утверждаю, я только делаю выводы, – начал полицейский, – прошу меня извинить.

В его кармане зазвонил мобильный телефон.

– Алло. Да. Да. Убита. Осмотрели. Тело еще здесь. Квартиру осматриваем. Работаем. Да. Понял.

– Сейчас придет эксперт. – Молодой полицейский убрал телефон в карман и сделал шаг к Иварсу. – Скажите, а ваша дочь жила здесь одна?

– Она жила со мной, – ответила Айта, – просто иногда я на несколько дней уходила к родителям, они здесь недалеко живут. Понимаете, люди пожилые, чувствуют себя плохо, нужно ухаживать за ними. Да и я думала, что у дочери будет немного свободы, что мы отдохнем друг от друга.

– Понятно. А с кем общалась ваша дочь? Кто к ней обычно приходил?

– Знаете, у нас не было тайн друг от друга. Общалась и дружила она только со своими одноклассниками – больше ни с кем. Когда приглашала кого-то к нам на чай, она всегда мне говорила. Даже когда я была у родителей или на работе, она мне звонила и просила разрешения кого-то позвать в гости.

– И вы всегда разрешали?

– Да, с условием, что в квартире будет прибрано, а музыку они не будут включать слишком громко. Соседи бы мне сказали, если бы что-то было не так, – слышимость в доме приличная.

– А вчера вечером и сегодня ночью вы не слышали ничего подозрительного? – спросил полицейских у соседей.

Иварс на мгновение даже забыл, что они здесь, в дверях, стоят и слушают, хоть и не участвуют в разговоре.

– Ровным счетом ничего. Никого, кажется, и не было здесь постороннего, – пожилые супруги переглянулись, – нет, точно никого, мы бы услышали.

– Так, странно. Вы уверены?

– Если бы мы были не уверены, мы бы не сказали, что никого не было, мы бы сказали, что сомневаемся или не слышали.

В коридоре послышались шаги. В квартиру вошел пожилой мужчина в светлых брюках, рубашке с коротким рукавом, цветастой, с нарисованными огромными пальмами. Щеголеватые сандалии слегка скользили по линолеуму.

– Квартиру осматривали? Отпечатки? Все сделали? Так оперативно? Ну, молодцы. Что требуется с меня? Зачем звонили?

– Посмотрите вот здесь, посмотрите ее лоб. – Голос молодого полицейского почему-то дрожал.

– М-да. Любопытно. Очень любопытно, – склонившись над телом, бубнил себе под нос тип в гавайской рубашке. – Вы, полагаю, в курсе, что это такое?

– Свастика. – Молодой полицейский был немного смущен таким прямым вопросом.

– Наша дочь не была фашисткой, как и сатанисткой, я настаиваю на этом!

– Успокойся, Иварс, пожалуйста. – Айта понимала, насколько ему сейчас тяжело и каких невероятных усилий ему стоит сдерживать себя.

– А кровь ее?

– Мы предполагаем, что да, – уже более уверенно заявил полицейский, а двое других закивали. – По крайней мере, экспертиза скажет точно.

– В том-то и дело, уважаемые, что это никакая не свастика – посмотрите, как загнуты края.

– А что тогда? – Иварс подошел и посмотрел на него практически в упор. – Только что нас здесь вот этот молодой господин убеждал, что наша дочь в пятнадцать лет вовсю фашиствует. Я уже ничего не понимаю. Она убита, а мы тратим время на какую-то ерунду. Сделайте что-нибудь, найдите того, кто это сделал. Не ваша ли это работа?

– Успокойтесь, очень прошу вас. Я всего лишь эксперт, притом на пенсии давно. Искренне Вам сочувствую. Но не свастика это. Верить мне или нет – дело ваше.

– Так что это тогда?

– Скажите, вы латыш?

– Да, – Иварс покраснел, – но какое это имеет отношение к тому, что моя дочь мертва?

– Вы когда-нибудь слышали про крест Лаймы?

– Смутно помню. – Иварс немного остыл. – Что-то рассказывала моя бабушка.

– Так вот, это древний символ счастья. Он появляется в доме тогда, когда человек рождается и должен уйти вместе с ним.