Текст книги "Династические войны Средневековья"

Агиографические репрезентации междукняжеской войны 1015–1019 гг.

Летописная статья 1019 г. рассказывает о том, что «пришел Святополк с печенегами» и Ярослав собрал множество воинов и вышел против него на Альту. «Была же тогда пятница, и всходило солнце, и сошлись обе стороны, и была сеча жестокая, какой не бывало на Руси, и, за руки хватаясь, рубились, и сходились трижды, так что текла кровь по низинам. К вечеру же одолел Ярослав, а Святополк бежал. И когда бежал он, напал на него бес, и расслабли все члены его, и не мог он сидеть на коне, и несли его на носилках. И бежавшие с ним принесли его к Берестью. Он же говорил: “Бегите со мной, гонятся за нами”. Отроки же его посылали посмотреть: “Гонится ли кто за нами?” И не было никого, кто бы гнался за ними, и дальше бежали с ним. Он же лежал немощен и, привставая, говорил: “Вот уже гонятся, ой, гонятся, бегите”. Не мог он вытерпеть на одном месте, и пробежал он через Польскую землю, гонимый Божиим гневом, и прибежал в пустынное место между Польшей и Чехией, и там бедственно окончил жизнь свою». Далее следовал комментарий летописца: «“Праведный суд постиг его, неправедного, и после смерти принял он муки окаянного: показало явно… посланная на него Богом пагубная кара безжалостно предала его смерти”, и по отшествии от сего света, связанный, вечно терпит муки. Есть могила его в том пустынном месте и до сего дня. Исходит же из нее смрад ужасен». Эпилогом этого «сценария» являлась параллель с ветхозаветным сюжетом: «Ламех убил двух братьев Еноховых и взял себе жен их; этот же Святополк – новый Авимелех, родившийся от прелюбодеяния и избивший своих братьев, сыновей Гедеоновых; так и свершилось»[183]183
  ПСРЛ. Т. 1. Стб. 144–146; ПЛДР. XI – начало XII века. С. 159, 161.


[Закрыть]. В историографии сложилось мнение, что рассказ о гибели Святополка является одним из мифов или стереотипов древнерусской литературной традиции; он представил финал династического конфликта в соответствии со стандартной литературной оппозицией: как борьбу «праведного» мстителя с «неправедным» братоубийцей. По мнению Д.С. Лихачёва, этот рассказ был включен в летописную традицию в начале 1070-х гг. монахом Никоном, который со времени А.А. Шахматова считается составителем «Первого Печерского свода» – одного из предшественников ПВЛ[184]184
  Лихачёв Д.С. Русские летописи… С. 92; Шахматов А.А. История русского летописания. Т. 1. Кн. 1. С. 284–307.


[Закрыть]. В настоящее время это утверждение подвергается сомнению, так как анализ различных версий гибели Святополка в других текстах позволяет настаивать на более позднем его появлении в 1090-х гг. – в «Начальном своде»[185]185
  Святые князья-мученики Борис и Глеб. С. 131–132.


[Закрыть]. С точки зрения И.Н. Данилевского, большая часть летописного рассказа 1019 г. восходит к «Анонимному сказанию», составленному за несколько лет до появления ПВЛ[186]186
  Данилевский И.Н. Древняя Русь… С. 349.


[Закрыть].

«Анонимное сказание», или «Сказание о Борисе и Глебе», является крупнейшим памятником Борисоглебского цикла. Открытое в 1842 г. М.П. Погодиным, оно быстро привлекло внимание исследователей. В историографии утвердились две датировки этого памятника: ранняя (вторая половина XI в.) и поздняя (XII в.). Сторонники ранней датировки, как мы говорили выше, отдавали «Сказанию» приоритет над летописной повестью «Об убиении» (концепция митрополита Макария и И.И. Срезневского). Альтернативная точка зрения начала формироваться благодаря А.И. Соболевскому и позднее упрочилась благодаря авторитету А.А. Шахматова[187]187
  Соболевский А.И. 1) В каком году крестился св. Владимир? // Журнал министерства народного просвещения. Ч. 257 (май – июнь 1888). Отд. II. С. 400; 2) «Память и похвала» св. Владимиру и «Сказание о св. Борисе и Глебе» // Христианское чтение. СПб., 1890. Ч. 1 (№ 5–6). С. 798–803; Шахматов А.А. История русского летописания. Т. 1. Кн. 1. С. 41–83.


[Закрыть]. Однако наряду с этим направлением в XX в. оппозиционная точка зрения получила «второе рождение» в работах Н.Н. Ильина, А.В. Поппэ и следовавших за ними исследователей[188]188
  Ильин Н.Н. Летописная статья 6523 года… С. 180–187; Королюк В.Д. Западные славяне и Киевская Русь… С. 229; Хорошев А.С. Политическая история русской канонизации (XI–XVI в.). М., 1986. С. 51 (прим. 30).


[Закрыть], так что конкуренция концепций Макария – Срезневского и Соболевского – Шахматова продолжалась до последнего времени. В процессе развития этой полемики были предприняты попытки конкретизировать датировки «Сказания». По мнению С.А. Бугославского, оно могло быть написано в последние годы жизни Ярослава Мудрого и «должно было способствовать возвеличению не только святых, но и “рода праведных”, особенно Ярослава». В настоящее время эта датировка разделяется Н.И. Милютенко, в то время как А.В. Поппэ и А.В. Назаренко датируют памятник временем княжения Изяслава Ярославича (между 1054 и 1072 гг.), основываясь на том, что о перезахоронении останков князей в 1072 г. в «Сказании» не упомянуто. А.А. Шахматов и Н.Н. Воронин отнесли создание памятника к началу XII в. (около 1115 г.). В качестве компромисса между двумя этими предположениями высказывалась гипотеза о существовании двух редакций «Сказания», одна из которых была составлена в XI, а другая – в начале XII в. (поздний А.А. Шахматов, Н.И. Милютенко, А.Н. Ужанков)[189]189
  Бугославский С.А. Текстология Древней Руси. Т. 2. С. 253; Святые князья-мученики Борис и Глеб. С. 170–172; Поппэ А. О зарождении культа Бориса и Глеба и посвященных им произведениях // Russia Mediaevalis. T. VIII, 1. С. 25; Назаренко А.В. «Ряд» Ярослава Мудрого в свете европейской типологии // Назаренко А.В. Древняя Русь и славяне (историко-филологические очерки) / Древнейшие государства Восточной Европы. М., 2009. С. 45; Шахматов А.А. История русского летописания. Т. 1. Кн. 1. С. 82, Т. 1. Кн. 2. С. 576; Воронин Н.Н. «Анонимное сказание» о Борисе и Глебе, его время, стиль и автор // Труды Отдела древнерусской литературы. Т. 13. М., Л., 1957. C. 39–54; Ужанков А.Н. О времени канонизации и написания житий святых Бориса и Глеба // Ужанков А.Н. Проблемы текстологии и историографии древнерусских памятников XI–XIII веков. М., 2009. С. 135–137.


[Закрыть].

В существующем виде «Сказание» демонстрирует зависимость от летописной традиции, причем не только от повести «Об убиении», но и от других летописных статей. Диспозиция «Анонимного сказания» заимствована из летописной статьи 980 г. «Владимир имел 12 сыновей, и не от одной жены: матери у них были разные. Старший сын – Вышеслав, после – Изяслав, третий – Святополк, который и замыслил это злое убийство. Мать его гречанка, прежде была монахиней. Брат Владимира Ярополк, прельщенный красотой ее лица, расстриг ее, и взял в жены, и зачал от нее окаянного Святополка. Владимир же, в то время еще язычник, убив Ярополка, овладел его беременной женою. Вот она-то и родила этого окаянного Святополка, сына двух отцов-братьев. Поэтому и не любил его Владимир, ибо не от него был он. А от Рогнеды Владимир имел четырех сыновей: Изяслава, и Мстислава, и Ярослава, и Всеволода. От другой жены были Святослав и Мстислав, а от жены-болгарки – Борис и Глеб. И посадил их всех Владимир по разным землям на княжение, о чем в другом месте скажем, здесь же расскажем про тех, о ком сия повесть». Поскольку здесь присутствуют все атрибуты летописного рассказа, надо полагать, что этот «пролог» появился в результате влияния ПВЛ. Впрочем, в рассказе о распределении княжений заметна некоторая «самодеятельность» его составителя: «Посадил Владимир окаянного Святополка на княжение в Пинске, а Ярослава – в Новгороде, а Бориса – в Ростове, а Глеба – в Муроме». Как отмечает П.Ф. Лысенко, «Пинск возник в последней трети XI в. и никогда не был столицей всего Туровского государства. Он стал столицей удельного княжества уже в последней четверти XII в. при дроблении Туровского княжества после смерти Юрия Ярославича»[190]190
  Лысенко П.Ф. Киев и Туровская земля. С. 88.


[Закрыть]. Поэтому это противоречие с летописным текстом может служить доказательством позднего происхождения рассматриваемого фрагмента. Дальнейший сюжет изложен в «Анонимном сказании» согласно с повестью «Об убиении» и перебивается только вставкой благочестивых рассуждений: «Протекло много времени, и, когда минуло 28 лет после святого крещения, подошли к концу дни Владимира – впал он в тяжкий недуг. В это же время пришел из Ростова Борис, а печенеги вновь двинулись ратью на Русь, и великая скорбь охватила Владимира, так как не мог он выступить против них, и это сильно печалило его. Призвал он тогда к себе Бориса, нареченного в святом крещении Романом, блаженного и скоропослушливого, и, дав ему под начало много воинов, послал его против безбожных печенегов. Борис же с радостью пошел, говоря: «Готов я пред очами твоими свершить, что велит воля сердца твоего». О таких Приточник говорил: «Был сын отцу послушный и любимый матерью своею».

Когда Борис, выступив в поход и не встретив врага, возвращался обратно, прибыл к нему вестник и поведал ему о смерти отца. Рассказал он, как преставился отец его Василий (этим именем назван был Владимир в святом крещении) и как Святополк, утаив смерть отца своего, ночью разобрал помост в Берестове и, завернув тело в ковер, спустил его на веревках на землю, отвез на санях, поставил в церкви Святой Богородицы». Здесь мы также видим некоторую модификацию исходного текста: в повести «Об убиении» говорится, что смерть Владимира утаили из-за отсутствия Святополка в Берестовом, а в «Сказании» ее утаил сам Святополк. Более того, в повести «Об убиении» об этом событии сообщается как о самостоятельном факте, а составитель «Сказания» вплетает его в общую сюжетную канву, делая этот факт известным Борису. Образ Бориса в «Сказании» имеет более сильную агиографическую стилизацию, напоминая трагический литературный персонаж позднейших эпох, однако в уста этому «древнерусскому Гамлету» агиографы вкладывают не только провиденциалистские рассуждения, но и декларацию конкретных политических идей. Согласно «Сказанию», перед Борисом изначально существовала дилемма: подчиниться власти старшего брата Святополка (зная о его стремлении к устранению конкурентов) или выступить против него в борьбе за киевский стол. Эта дилемма выражена в пространном рассуждении Бориса, в котором взвешиваются две политические альтернативы: «Если пойду в дом отца своего, то многие люди станут уговаривать меня прогнать брата, как поступал ради славы и княжения в мире этом отец мой до святого крещения. А все это – преходящее и непрочно, как паутина. Куда я приду по отшествии своем из мира этого? Где окажусь тогда? Какой получу ответ? Где скрою множество грехов своих? Что приобрели братья отца моего или отец мой? Где их жизнь и слава мира сего, и багряницы, и пиры, серебро и золото, вина и меды, яства обильные, и резвые кони, и хоромы изукрашенные и великие, и богатства многие, и дани, и почести бесчисленные, и похвальба боярами своими. Всего этого будто и не было: все с ними исчезло, и ни от чего нет подспорья – ни от богатства, ни от множества рабов, ни от славы мира сего. Так и Соломон, все испытав, все видев, всем овладев и все собрав, говорил обо всем: “Суета сует – все суета!”»

В этом рассуждении отвергается возможность насильственного захвата власти, имевшая место в предшествующей политической практике; для сравнения в тексте используется параллель с братоубийственной войной Святославичей (еще одна отсылка к ПВЛ), при этом подчеркивается, что такое развитие событий было возможно только «до святого крещения» и что в данный момент такой «сценарий» неприемлем. В связи с этим позволим себе сослаться на комментарий Р. Пиккио, который отметил: «Высший смысл святой истории о Борисе и Глебе, сыновьях киевского князя Владимира, убитых их братом Святополком, может быть сведен к простой формуле: лучше отдать жизнь за Господа, чем бороться за нечестивое существование на этой земле. Но, твердо придерживаясь этого морального закона, братья утверждают также и политический принцип. Их мученичество становится вкладом в христианизацию политического уклада Киева. Когда их брат Святополк после смерти Владимира прибегает к насилию, чтобы избавиться от Бориса и Глеба как основных своих соперников, он все еще следует дохристианским правилам, по которым традиционно велась борьба в Киевских землях. Борис и Глеб как апостолы новой концепции политической жизни впервые изменяют “правила игры”. Они предпочитают смерть борьбе со своим братом, потому что являются знаменосцами нового закона, основанного на христианской вере»[191]191
  Пиккио Р. Функция библейских тематических ключей… С. 446–447.


[Закрыть].

Но в чем же заключается эта «новая концепция политической жизни»?

Представление об этом дает один из фрагментов «Сказания», в котором говорится: «Блаженный же Борис возвратился и раскинул свой стан на Альте. И сказала ему дружина: “Пойди, сядь в Киеве на отчий княжеский стол – ведь все воины в твоих руках”. Он же им отвечал: “Не могу я поднять руку на брата своего, к тому же еще и старейшего, которого чту я как отца”. Услышав это, воины разошлись, и остался он только с отроками своими»[192]192
  ПЛДР. XI – начало XII века. С. 284, 285.


[Закрыть]. Иными словами, концептуальной новацией, провозглашенной в «Анонимном сказании», являлось признание принципа старшинства в отношениях между братьями, которого, по убеждению составителей «Сказания», не существовало до Крещения Руси и который следовало утвердить как аксиому междукняжеских отношений; однако, допуская подобное утверждение, необходимо помнить, что перед нами стилизованная картина, а не реальное отражение событий. «Анонимное сказание», акцентируя внимание не только на принадлежности Бориса к княжескому роду, но и на его «этикете поведения», который должен был служить образцом для всех его представителей, выразило взгляд клерикальной элиты древнерусского общества на политические проблемы конца XI в. в контексте доминирующих религиозных представлений. В данном случае это не столько исторический факт, сколько факт древнерусской общественной мысли, ибо «создав образ святого сына Владимира, киевская церковь старалась внушить читателям “Сказания” новую концепцию власти и новую мораль, необходимую русской православной столице, которой все время угрожали династические распри» (Р. Пиккио)[193]193
  Пиккио Р. Древнерусская литература. М., 2002. С. 64.


[Закрыть]. В пользу этого говорит и то обстоятельство, что проблема соблюдения старшинства, выразителем которой является Борис в «Анонимном сказании», стала актуальной лишь в 1070-х гг., когда началась борьба между сыновьями Ярослава Мудрого.

Н.Н. Ильин, рассматривая «Анонимное сказание» как древнейший памятник Борисоглебского цикла, подчеркивал его зависимость от некоторых легенд Святовацлавского цикла, сложившегося в X–XI вв. и повествующего о гибели княгини Людмилы, вдовы чешского князя Боривоя, убитой по приказу снохи Драгомиры, и последующей гибели ее внука, князя Вацлава (Вячеслава), убитого своим братом Болеславом Жестоким в 935 г. Эти легенды сохранились не только в латинской (Crescente fide Christiana, Legenda Gumpoldi, Legenda Christiani, Legenda Laurentii), но и в славянской традиции (т. н. Востоковская легенда, Легенда Никольского, Проложные жития Людмилы и Вячеслава и т. д.) и были известны на Руси, где о достаточно раннем значении культа св. Вацлава-Вячеслава свидетельствует тот факт, что его именем Ярослав Мудрый назвал одного из своих младших сыновей – Вячеслава. Эти легенды могли стать известными на Руси в результате культурного взаимодействия Киева с Сазавским монастырем, крупным центром славянской книжности, сформировавшимся в начале 1030-х гг. под руководством Прокопа Сазавского, в котором до 1097 г. официально использовался славянский язык.

Как писал Н.Н. Ильин: «В преданиях о Вячеславе, равно как и в повествовании об убийстве Бориса и Глеба, находим: и ночное совещание братоубийцы с сообщниками, и коварные его предложения своей жертве, и предостережения, которые получал последний от своих доброжелателей; детали обстановки убийства совпадают: ночь, предсмертная заутреня, избиение и ограбление приближенных князя и даже само убийство не сразу, а как бы в два приема; о гибели убийц Вячеслава сообщается почти в тех же выражениях, как о гибели Святополка; чудесные явления, благодаря которым было обретено тело Глеба, таковы же как знамения, которыми обнаружило себя тело бабки Вячеслава Людмилы.

Все эти подробности в русском предании о Борисе и Глебе отразились в измененном виде. Для замены Болеслава Святополком, а Вячеслава Борисом требовалось перенести арену событий в Киев, затем в Вышгород и, наконец, на берег Альты, сообразно данным русского предания о месте гибели Бориса. Изменилась и общая обстановка событий применительно к положению, в котором, по этим данным, оказались Борис и Святополк. Задача эта выполнена блестяще. Вернее сказать, что мы имеем дело не с простым заимствованием, а с мастерской литературной переработкой жития Вячеслава»[194]194
  Ильин Н.Н. Летописная статья 6523 года… С. 53–54.


[Закрыть].

С критикой гипотезы Ильина (несмотря на то что он признавал тот факт, что «созданное русским автором литературное произведение в художественном отношении выше оригинала, которому он подражал») выступил И.У. Будовниц, отмечавший, что приводимые исследователем параллельные тексты «подчас не обнаруживают почти никакого сходства»[195]195
  Будовниц И.У. Общественно-политическая мысль Древней Руси (XI–XIV вв.). М., 1960. С. 158 (прим. 16).


[Закрыть]. Исходя из того, что «Анонимное сказание» якобы являлось первоисточником всего цикла, Н.Н. Ильин полностью игнорировал литературный вклад составителя повести «Об убиении», что, действительно, привело его к переоценке литературного влияния Святовацлавского цикла до такой степени, что даже наименование Святополка «вторым Каином» он считал заимствованным из Legenda Christiani («Легенды Кристиана»)[196]196
  Ильин Н.Н. Летописная статья 6523 года… С. 57.


[Закрыть]. Для решения этого вопроса рассмотрим указанные Н.Н. Ильиным параллели «Анонимного сказания» с текстами Святовацлавского цикла.

Действия Святополка в «Сказании» представлены согласно с повестью «Об убиении»: «Святополк же, сев на княжение в Киеве после смерти отца, призвал к себе киевлян и, щедро одарив их, отпустил. К Борису же послал такую весть: “Брат, хочу жить с тобой в любви и к полученному от отца владению добавлю еще”. Но не было правды в его словах. Святополк, придя ночью в Вышгород, тайно призвал к себе Путьшу и вышегородских мужей и сказал им: “Признайтесь мне без утайки – преданы ли вы мне?” Путьша ответил: “Все мы готовы головы свои положить за тебя”». Однако составители «Сказания» не довольствуются этим, усиливая негативность образа Святополка утверждением о том, что его помыслы были помыслами Каина, «ведь хотел он перебить всех наследников отца своего, чтобы одному захватить всю власть» и что «призвал к себе окаянный треклятый Святополк сообщников злодеяния и зачинщиков всей неправды, отверз свои прескверные уста и вскричал злобным голосом Путьшиной дружине: «“Раз вы обещали положить за меня свои головы, то идите тайно, братья мои, и где встретите брата моего Бориса, улучив подходящее время, убейте его”. И они обещали ему сделать это»[197]197
  ПЛДР. XI – начало XII века. С. 282, 283, 284, 285.


[Закрыть]. Аналогичное упоминание о стремлении Святополка к единовластию мы видели и в дополнениях к летописной статье 1015 г. Хотя оба непосредственных его предшественника, Ярополк и Владимир, благодаря стечению обстоятельств некоторое время являлись единовластными правителями, их единовластие, достигнутое путем невольного братоубийства, все же не подвергалось осуждению (свидетельством этого могут служить не только статьи 977 и 980 гг. в ПВЛ, но и «Слово о Законе и Благодати» Илариона), однако, во второй половине XI в. ситуация кардинально изменилась: представление о коллективном совладении волостями, укрепившееся в политической практике в результате масштабного «окняжения» земель, стало противоречить идее единовластия, превратившейся в политическую утопию, выразителем которой, с целью ее окончательной дискредитации, древнерусские интеллектуалы сделали «окаянного» Святополка. Таким образом, в «Анонимном сказании» Святополк был представлен выразителем негативной политической тенденции, в то время как политическая тенденция, выраженная Борисом, была позитивной. Борис опасается уступить уговорам и развязать междоусобную войну, удостоившись за этот проступок не только прижизненного, но и посмертного осуждения; поэтому, будучи убежден в бренности земного благополучия, он отвергает перспективу междоусобной войны за киевский стол, вести борьбу за который предлагают ему дружинники накануне гибели на Альте. Святополк, напротив, будучи убежден в «беззаконии» своих действий, тем не менее в осуществлении своего замысла полон решимости идти до конца. В литературном плане это излюбленный стилистический прием агиографа: «Он противопоставляет святого, “положившего надежду на Бога”, его брату, “обретенному дьяволом”, и столкновение Бориса со Святополком предстает как часть извечной борьбы Сатаны и Бога», – отмечает Н.И. Милютенко[198]198
  Святые князья-мученики Борис и Глеб. С. 161.


[Закрыть].

Описание убийства Бориса с точки зрения фактов повторяет повесть «Об убиении», хотя трагический финал представлен более медленным за счет увеличения благочестивых рассуждений князя, которые А.А. Шахматов назвал «риторикой и лирикой»[199]199
  Шахматов А.А. История русского летописания. Т. 1. Кн. 1. С. 43–44.


[Закрыть]. Фактические отличия «Анонимного сказания» от повести «Об убиении» сводятся к следующему: во-первых, по утверждению его составителей, при убийстве Бориса на Альте присутствовал не только отрок Георгий, убитый вместе с ним, но и священник; во-вторых, после того как его тело пронзили копьями, он выскочил из шатра «в оторопе»; в-третьих, уточнялось, что повторное убийство Бориса варягами, посланными Святополком, было совершено «в бору» (как полагал Шахматов, это произошло в урочище у Дорогожича, где в XII в. был возведен храм Борису и Глебу)[200]200
  Там же. С. 74.


[Закрыть]. Иначе говоря, «сценарий» убийства обрастал новыми деталями, приобретая мистический характер.

Н.Н. Ильин видел источник заимствования одного из этих фрагментов в памятниках Святовацлавского цикла. Репрезентация событий 1015 г. на Альте в «Анонимном сказании» в целом следует повести «Об убиении» (или ее протографу), и лишь незначительные подробности обстоятельств гибели Бориса имеют сходство с описанием убийства княгини Людмилы в «Легенде Кристиана», где говорится, что Людмила бежала от Драгомиры в город Тетин, а Драгомира отправила вслед за ней убийц Тунна и Гоммона. Пока они добирались до «места назначения», Людмила велела своему пресвитеру Павлу служить торжественную мессу и исповедовалась, «помышляя уже о том, чтобы принять высочайшие благодеяния, а собственную защиту целиком возлагая на веру». В конце мессы княгиня, приняв причастие, стала петь псалмы. Тем же вечером ее дом был окружен посланцами Драгомиры (Кристиан именует их «тиранами»), которые ворвались в ее покои и к которым Людмила, по совершении молитвы, обратилась с просьбой обезглавить ее мечом, чтобы, подобно мученикам за Христа, она смогла принять «венец мученичества», который, по словам Кристиана, вне сомнения, заслужила, хотя убийцы задушили ее веревкой[201]201
  Pekař J. Die Wenzels und Ludmila Legenden und die Echtheit Christians. Prag, 1905. S. 99–100.


[Закрыть]. Репрезентация гибели княгини в кратком изложении была известна на Руси через посредство Проложного жития Людмилы, где рассказывалось, что мать Вячеслава замыслила зло на свою свекровь, а Людмила, поняв это, перебралась в город Тетин. «Сноха же ее посовещалась с двумя боярами и послала их в Тетин, чтобы они погубили ее свекровь Людмилу. И прийдя, эти разбойники собрали множество злодеев, подобных себе, а когда настал вечер, они с оружием обступили двор, разбили двери и вошли в дом. Схватив Людмилу, они набросили на ее шею покрывало и задушили ее»[202]202
  Сказания о начале Чешского государства в древнерусской письменности / Пер. А.И. Рогова. М., 1970. С. 108.


[Закрыть].

По «Сказанию», после того как дружина покинула князя и наступил вечер, «Борис повелел петь вечерню, а сам вошел в шатер свой и стал творить вечернюю молитву со слезами горькими, частым воздыханием и непрерывными стенаниями. Потом лег спать, и сон его тревожили тоскливые мысли и печаль горькая, и тяжелая, и страшная: как претерпеть мучение и страдание, и окончить жизнь, и веру сохранить, и приуготовленный венец принять из Рук Вседержителя. И, проснувшись рано, увидел, что время уже утреннее. А был воскресный день. Сказал он священнику своему: “Вставай, начинай заутреню”». По сюжету люди Святополка, придя на Альту ночью, подошли близко и услышали голос Бориса, поющего на заутреню Псалтырь, а «когда увидели священник Борисов и отрок, прислуживающий князю, господина своего, объятого скорбью и печалью, то заплакали горько и сказали: “Милостивый и дорогой господин наш! Какой благости исполнен ты, что не восхотел ради любви Христовой воспротивиться брату, а ведь сколько воинов держал под рукой своей!”» Сказав это, они опечалились и вдруг увидели людей, устремившихся к шатру, блеск оружия, обнаженные мечи. «И без жалости пронзено было честное и многомилостивое тело святого и блаженного Христова страстотерпца Бориса. Поразили его копьями окаянные: Путьша, Талец, Елович, Ляшко»[203]203
  ПЛДР. XI – начало XII века. С. 285, 287.


[Закрыть]. Репрезентация гибели Бориса в «Анонимном сказании», частью которого является эпизод с церковной службой, указывает на то, что его составителям мог быть известен сюжет о гибели Людмилы из латинской «Легенды Кристиана».

Однако следует выяснить, использовали ли составители «Сказания» какие-нибудь элементы из репрезентаций гибели Вацлава-Вячеслава, страданиям которого один раз уподобляются в тексте страдания св. Бориса?[204]204
  Там же. С. 285.


[Закрыть]

Как отметил Б.Н. Флоря, в одних легендах Святовацлавского цикла вся ответственность возлагается на Болеслава (Crescente fide), тогда как в других внимание акцентируется на том, что инициаторами преступления являлись княжеские «мужи» («Востоковская легенда»)[205]205
  Флоря Б.Н. Христианство в Древнепольском и Древнечешском государстве во второй половине X – первой половине XI в. // Христианство в странах Восточной, Юго-Восточной и Центральной Европы… С. 194–195.


[Закрыть]. Однако заметим, что и в «Легенде Гумпольда», составленной епископом Мантуи Гумпольдом, видимо в начале 980-х гг., говорится, будто Болеслав, стремясь к власти, замышлял убить его с придворными заговорщиками, а в «Легенде Никольского», где более ярко выражены провиденциальные тенденции, помимо этого уточняется, что происки Болеслава были известны Вацлаву, который, однако, не принимал никаких мер, а занимался строительством церквей. По Гумпольду, «коварно спрятав все оружие в складках одежд», Болеслав ожидал лишь удобного момента для того, чтобы «удалось одно покушение, более других подходящее, которое он с особой осторожностью замыслил совершить», но в славянской версии легенды заговорщики, напротив, не могли решить, каким образом следует погубить князя и, наконец, пришли к выводу о том, что лучше всего это сделать в резиденции Болеслава. По «Легенде Кристиана» и «Легенде Никольского», Болеслав приглашает брата на пир в день св. Козьмы и Дамиана (Гумпольд называет его просто «праздничным днем», а в «Востоковской легенде» Вацлав приезжает к Болеславу по случаю освящения церкви, эта же предпосылка присутствует в «Легенде Кристиана»), однако сообщники Болеслава, опьянев, так и не смогли привести в исполнение своего намерения. По утверждению Гумпольда, Вацлав стал догадываться о готовящемся преступлении во время пира, но продолжал спокойно праздновать, а в течение следующей ночи «невероятно усердно трудился в молитвах и милости» и, зная будущее, «провел ночь исполненный благочестия и готовый принять смерть за Христа». По «Легенде Никольского», Болеслав и его сообщники решили убить Вацлава во время утренней службы: «Мы никак не можем его погубить, пока его дружина с ним и бодрствует, но мы знаем его обычай: как только он слышит первые звуки церковного звона, он один, быстро встав с постели, спешит в церковь, не ожидая никого. Вот мы и скажем священнику, чтобы он рано звонил». Этот сюжет (сокращенный до одной фразы: «Когда пойдет он к заутрене, тогда и схватим его») присутствует в «Востоковской легенде». В «Легенде Кристиана» говорится, что «перед наступлением ночи брат святого мученика, который уже не был братом, а презренным братоубийцей, наказал настоятелю церкви святых мучеников Козьмы и Дамиана, чтобы тот полностью отказал всем тем, кто придет и захочет войти в церковь, сильным воинам его или верным слугам его, которые все еще почивали на ложе, или нахлынувшему народу, который был свободен, и чтобы пролитием крови не было явлено и дело преступления, способного замарать и сокрушить церковь». Перед приходом Вацлава пресвитер, согласно полученному указанию, запирает церковь, а Болеслав встречает князя со своими вооруженными сообщниками. Согласно «Востоковской легенде», схватка между ними происходит по пути Вацлава в церковь. В «Легенде Гумпольда» Вацлав успевает выслушать мессу, по окончании которой на него нападает с мечом выскочивший из укрытия Болеслав. В ответ на приветствие и благодарность за «достойно устроенный пир», со словами: «Я приготовлю тебе сегодня лучший пир!» – он наносит ему удар по голове. В Crescente fide и «Востоковской легенде» Болеслав ударяет Вацлава один раз, согласно «Легенде Кристиана», он успевает ударить два раза, в «Легенде Гумпольда» и «Легенде Никольского» количество ударов увеличивается, при этом подчеркивается, что они не причинили святому никакого вреда; для большей драматизации сюжета утверждалось, что в конце концов потрясенный Болеслав выронил из рук меч, который был подхвачен Вацлавом.

Согласно Гумпольду, Вацлав, занеся меч над головой брата, сказал: «Разве не видишь, злосчастный, что против тебя могла бы обернуться твоя жестокость!» Агиограф вложил в уста мученику монолог с осуждением братоубийства: «Я ведь не стану виновником пролития крови братней. Но не хочу отвечать на последнем суде за кровь брата, пролитую моей рукою. Бери меч, ускорь казнь. Чему должно свершиться, пусть не замедлит!» В «Легенде Никольского» эта достойная трагедий Шекспира сцена представлена еще более драматично: «Святой Вячеслав схватил меч за рукоять и поднял над грешным братом и, держа его за волосы и тряся его голову, сказал: “Видишь ли ты, брат мой: я мог бы обратить против тебя твою злобу. Или мне что-то препятствует пролить братскую кровь? Но я не хочу, брат, чтобы за твою кровь с меня было спрошено на страшном суде. Возьми меч, и себя обреки на муку, а с тем, что ты делаешь, не медли, и позови тех, кто тебя научил, а сам не согрешай, проливая братскую кровь”».

Как мы видим, в славянской версии легенды осуждающие мотивы еще более усиливаются: формируется альтернатива между убийством и братоубийством. Болеслав призывает на помощь своих сообщников, делая вид, что брат первым напал на него. Гумпольд пишет, что «они сразу же прибежали на зов и стали спрашивать, в чем дело, будто не знали ничего о замысленном преступлении» и видели только ярость своего господина. После того как Вацлава ударили по голове мечом в четвертый раз, «как если бы он сам был виновник преступления», князь упал и «сразу же все они набросились и пронзили во многих местах его тело копьями и мечами…» В «Легенде Никольского» драматизация момента интенсифицируется: «Взяв меч, нечестивый брат, как победитель, громко закричал, зовя себе на помощь так: “О крамольники! Научив меня, вы мне не помогаете. А сам я вынужден после победы брата уклоняться от борьбы!” И дружина, позванная его криком, прибежала, как бы не зная, что такое грех, ища откуда шум и чувствуя гнев в громком голосе своего князя. А тогда, когда он, служитель греха, уже в четвертый раз ударил в святую голову и рассек ее, все напали с оружием и мечами и копьями и пронзили тело святого и как волки разорвали, бросив его, едва живого, на землю. И еще больше нанесли ему ран и ударов, и пролили неповинную кровь». Показательно, что Гумпольд не уточняет, кто именно наносит четвертый удар Вацлаву, тогда как в «Легенде Никольского» этот удар является делом рук Болеслава, и, таким образом, формально убийство превращается в братоубийство. Этот же мотив, хотя и не столь ярко выраженный, приводится в «Легенде Кристиана»: там Вацлав подхватывает выпавший из рук брата меч и обращается к нему с такими словами: «Вот видишь, ты потерял свой рассудок и силою собственных рук как зверь растерзать хочешь, но не станет правым божьим слугою когда-либо оказавшийся запятнанным братской кровью». После этого князь возвращает меч брату и быстро бежит к церкви, в то время как Болеслав зовет на помощь своих сообщников, которые пронзают князя мечами и копьями. Несколько иначе построена эта сцена в «Востоковской легенде», где говорится, что после удара мечом Вацлав схватил Болеслава со словами «Что ты замыслил!» и поверг его на землю со словами: «Вот тебе бог, брат», но при этом сам упал на него сверху, и, когда прибежал дружинник по имени Тужа и ударил Вацлава по руке, он отпустил брата и побежал по направлению к церкви, в дверях которой его настигли двое дружинников по имени Чиста и Тира, а еще один дружинник по имени Гневыса пронзил его мечом[206]206
  Pekař J. Die Wenzels und Ludmila… S. 110–114; Сказания о начале Чешского государства… С. 54, 96–97; Памятники средневековой латинской литературы… / Пер. М.Р. Ненароковой. С. 367–370. Попытка мученика укрыться в церкви отсутствует только в поздней «Легенде Лаврентия» (Флоря Б.Н. Христианство в Древнепольском и Древнечешском государстве… С. 194).


[Закрыть].