Книга: Орфография - Дмитрий Быков

Это заметка на полях и чтобы в играх можно было от книги отказываться.

О чём здесь вообще? Если цитировать Завозову: "Удивительно современная книга о том, как в России посреди разрухи и революции можно все равно хорошенечко посраться о литературоведении". Ну, в общем, да. Об этом. И не только. В "Орфографии" несколько пластов действия, и вот этот — революционный — хорош, конечно, особенно (и, на мой взгляд, единственный — по-настоящему хорош). Сумятица и неразбериха, трагедия, перелицованная в комедию, декреты об отмене зимы и медленно и грозно поднимающийся придонный элемент, и вместе с тем — пугающее чувство современности. "Интеллигентный" пласт, собственно споры об отмене орфографии и о долге интеллигенции в эпоху перемен — тоже прекрасен и весел, как шутки висельника. Переполнен, пожалуй, именами, не все из которых успевают запомниться, мелькнув один-другой раз, что делает его немного тяжеловесным — но всё-таки именно в этих спорах и трагикомичных перепалках и есть основная нить, основной вопрос книги. Что предпочесть — сотрудничество с людоедской властью в бессильных попытках очеловечить её или упрямое противостояние, ещё больше ожесточающее стоящих по обе стороны баррикады? Что делать порядочному человеку в такое время и можно ли остаться порядочным, бездействуя? К этим же двум пластам относится и пугающий мотив перерождающихся детей, и трогательная идея домов, способных — возможно? когда-то? — перевоспитать людей. Третьим пластом идёт наслоение личных взаимоотношений, и он — самый неудачный. Как Ять, гипертрофированно лишний человек, не приживающийся нигде, не имеет ясных черт характера, так и любовные линии в книге лишены какого-то чёткого контура, посыла и красоты. Очередная идеализация классического образа хорошенькой девушки, ничем больше, кроме внешности и умением подать себя, не обладающей — и от этого обидно. Из книги в книгу не могу понять, почему какой-нибудь на трёх страницах мелькнувший персонаж массовки всегда будет ярче и плотнее написан, чем любовный интерес главного героя, о которой мы что в начале, что в конце книги только и будем знать, что она красива, очень красива, прямо очень красива и красива необыкновенно (а ещё совершенна). Спасибо, очень интересно, сопереживать таким отношениям я не могу. Надеюсь только, что эта невыносимая плоскость обусловлена жанром.

И вот о жанре. Быков сам определил его как роман-оперу, щедро снабдив дивертисментами, вставными номерами и театральными приёмами, что особенно хорошо видно в крымской части, нарочито яркой и гротескной. Опереточные злодеи, одинаковые пёстрые красотки, боги из машины — и среди всего этого великолепия "ходит дурачок по лесу". Ять, хочется верить, не резонёр — но полнокровным участником событий его тоже невозможно назвать: он так, больше способ перемещаться по сюжету, чем персонаж. Временами всё же кажется, что Быков слишком увлёкся оперой, слишком много всего попытался вложить сразу — и в то же время сам забеспокоился, что читатель не разберётся в этом вареве, и от этого главный, на мой взгляд, недостаток книги: стремление чрезмерно всё объяснить. Иной раз напряжение нагнетается так долго и многословно, что успеваешь понять и угадать развязку сюжетного хода, иной раз — утомляешься перебрасываемой туда и обратно идеей.

Главное же достоинство "Орфографии" для меня в том, что она прямо сейчас — чудовищно современная, хотя и наполненная старательно воссозданными лицами и реалиями. Все эти вопросы люди задают себе и сейчас, и вот это уже открывает простор для куда более печальных размышлений.

Метафорами ненужной с бытовой точки зрения, но упорядочивающей мир сложности являются в романе не только орфография, гуманитарная наука, публицистика, но и придуманное автором крымское племя альмеков, которое довело повседневные ритуалы до степени абсолютной бессмыслицы, потому что по-другому существовать не могло. Упразднение орфографии воспринимается учеными как конец старого мира, стирание границ, пусть к хаосу. (На этот раз перефразируя Достоевского: «Если орфографии нет – то все позволено».)

При всем множестве персонажей на страницах книги герой в ней только один – Ять. По большому счету полно раскрывается только его психология, остальные характеры обозначены крупными мазками, без особых деталей (даже Таня – ее внутреннему миру не уделено ни слова, мы видим ее только глазами Ятя и можем судить только по словам и поступкам). Герой этот ничем особо не замечателен, это типичный «лишний человек», что буквально прописано в романе, да еще и подчеркивается псевдонимом в виде лишней буквы, только дублирующей другие, «полезные». Ему нет места в новой жизни, но и в старой он особо ничего не приобрел и не нажил. Полностью описывают героя слова: «в мире только то и прекрасно, что не нужно». И недаром он так любит проводить время в антикварной лавке, где собраны изящные, красивые, но по большей части бессмысленные вещи (эта лавка – еще одна метафора орфографии).

Но книга не только об интеллигенции и лишних людях. Как мне кажется, роман гораздо более многогранен и многотемен, нежели стандартная опера. В нем много юмора и даже комизма (особенно во второй части, где описывается чехарда со сменой власти в Крыму), много ярких психологических заметок (например, образ садовника Могришвили: как точно показаны и его понимание власти, и готовность людей принять эту власть), есть интересные параллельные линии (например, судьба Оскольцева, так пронзительно и достоверно описанные ужас перед смертью и радость обретенной жизни). А мистическая тема «тёмных людей»,с которой начинается роман (это просто люди с признаками алкоголизма, это полу-люди или это вообще нелюди, крысы-оборотни?). А образ Грэма, настоящего писателя, который на глазах Ятя творит свой реальный мир… Особое удовольствие – отгадывать реальных прототипов героев. Всего не напишешь, да и не надо – читайте, плывите по течению романа, наслаждайтесь!

В некоторый упрек автору могу поставить лишь то, что роман трудно называть «интеллектуальным» в том смысле, что к сотворчеству, со-мысли он не особо приглашает: слишком многое уже прописано прямым текстом, мало что остается домысливать и интерпретировать. Например, сразу же в предисловии Быков объясняет, почему это произведение - опера. В послесловии разоблачает мистификацию с отменой орфографии и коммуной. В открытую говорит о лишних людях, о том, что "темные" снова появились спустя 70 лет, и мн. др. Слишком много автор хочет сказать сам (что видно даже по объему романа). Хорошо хоть оставляет одну загадку: что это был за мальчик («Многие видели потом этого мальчика»)?..

Чтобы оценить все прелести этой книги, вероятно, нужно иметь филологическое образование либо очень широкий кругозор. Но даже, если Вы, как и я, узнаете в персонажах лишь часть реально существующих деятелей культуры и искусства, а про остальных почитаете в комментариях тех, кто «уже дорос», само повествование не станет от этого менее осмысленным.

Вообще целью автора не было «поумничать», несмотря на изобилие отсылок к истории и истории культуры. Иронически-саркастичное описание происходящего в сочетании с великолепно переданной атмосферой упадка и тихой истерии 1918 года создает по-настоящему увлекательный роман, который легко читается и оставляет после себя приятное послевкусие — то есть вам точно захочется обдумать прочитанное и может побольше узнать о Ходасевиче (ну а может быть и о ком-нибудь еще)).

Фамилия Ходасевича может и напугать, (действительно, кто это?) а вот Маяковский, Горький, Грин узнаваемы и после прохождения стандартной школьной программы, поэтому не бойтесь читать эту книгу из-за ореола заумности. Он рассеется после 20 минут приятного, открытого читателю повествования.

К чему азиатской стране европейская столица?

Дата написания книги 2004 года, по крайней мере в этом году, если верить «Википедии» книга получила литературную премию имени Стругацких. Не помню, что там в 2004, а в 2018 году книга крайне злободневна. Я усмотрела множество параллелей с настоящим, и действительно, время идет, а люди остаются прежними.

Но о чем же книга? Несмотря на исторический контекст, он всего лишь фон для повествования. Хаос, абсурд и воцарение животного над духовным. Петербуржцы продают книги, жгут их в печах, чтобы согреться. Культурная прослойка, собранная в коммуны, создает новое искусство, похожее на новую власть — такое же абсурдное и животное.

Вообще тема приспособленчества к обстоятельствам не только людей, но и культуры красной нитью проходить через все страницы романа. Как и прежде люди хотят «хлеба и зрелищ», но если с хлебом все ясно, то культура петербургской интеллигенции не понятна мятежным матросикам и ушлым рабочим, в одним момент ставшими хозяевами города, да и всей страны.

А когда народ не хочет «расти» в сторону культуры, культура становится зрелищем. Собственно, если мы включим телевизор сегодня, то развлечения, придуманные для матросов вполне могут показаться интеллектуальным занятием, в конце концов для них все это было организовано людьми интеллектуальными и неравнодушными к судьбе нации в целом.

Автор вводит в рассказ много интересных метафорических персонажей, направляющих мысль главного героя. Прежде всего, это мальчик Петечка — образ царской России, который в конце книги превратился в яркого представителя советской власти. Это тот же ребенок, но уже «темный» (идея «темных» людей постоянно возникает в книге, они будто призраки, управляющие течением жизни Петрограда) фигурирует в заключении.

Ять встречает Петечку практически в самом начале книги и тут же теряет его из виду. Собственно, герой никогда не забывает о Петечке/своей Родине и готов пожертвовать многим, чтобы помочь ребенку. В конце, уже у вокзала, Ять видит нового Петечку. Ять не в силах ему помочь, Ять считает, что здесь уже нечего спасать.

Вообще аналогия с сегодняшним днем лично у меня возникала постоянно. Петербург давно не мятежный город, и очень жаль, что многие современные россияне выбирают «хлеб и зрелища»: животное вместо духовного.

Еще один образ, который мне также показался крайне интересным, это дурачок из пустыни. Ять встречает его в момент побега из Крыма, бродящего по пустой земле и не знающего, куда себя деть. Вероятно, это образ русского народа — голодающего, не осознающего уже ни мир, ни себя самого.

Потерянность — это то, что характеризует для меня главы про Крым. Многонациональная и много идейная страна, потонувшая в общем хаосе неопределенности и пустых амбиций.

Из того, что мне не понравилось Любовная линия Ять и Татьяна, на мой вкус, не удачная. Здесь нет ярко-выраженного театра абсурда, и поэтому недоумеваешь, почему все происходит именно так. Действия девушки вообще логике не поддаются, по крайней мере моей))

Вообще женские персонажи не вызывают особой симпатии. Главная претендентка на любовь читателя в начале книги Зайка в конце получила совершенно несчастную судьбу, хотя возможно у нее также был прототип, который мне не удалось разгадать.

Я рекомендую «Орфографию» Быкова. Это небанальная и не пустая история, которая приближает к культуре и искусству и позволяет получить максимум удовольствие от чтения.

"Орфографию" Быкова любят все. Даже те, кто Быкова недолюбливает. а орфографии вовсе терпеть не может. Да и как не полюбить, когда эта книга-шарада вобрала в себя весь Серебряный век, персонажи которого зашифрованы по типу катаевского "Алмазного венца":: любителям интеллектуальной игры удовольствие разгадывать ассоциативную тайнопись; поклонникам российской изящной словесности начала века - радость встречи с любимыми персонажами. Как не полюбить. когда сквозная для русской литературы тема лишнего человека, воплотилась здесь с жестоким изяществом в реальное упразднении буквы, которая из детского прозвища героя перетекла в его литературный псевдоним.

Как не полюбить, когда это "Щелкунчик", самая прекрасная и самая рождественская из сказок. Пусть разбитый, оплеванный и растоптанный мережковским Царством зверя, пусть безнадежно проигрывающий Мышиному королю, который здесь заматерел и дорос до крысиного, пусть Таню, здешнее воплощение Клары, увозит в Леденцовую страну (страну горьких леденцов) гусарский полковник, а сам герой вынужден отправиться в изгнание в Земли Белых медведей. Но чародей Дроссельмайер (Клингенмайер - Мастер Клинка в версии "Орфографии") всё здесь. И ненадолго соединенная ольмекская флейта издаст свой чистый низкий звук, как смутное обещание, что когда-нибудь найдется тот, кто сыграет на ней и уведет из Города всех крыс.

Это был верхний этаж, но у хорошей книги, а "Орфография" очень хороша, много уровней интерпретации. Для кого-то будет важно догадаться, что Чарнолусский - это Луначарский, Корабельников - Маяковский, а Грэм - Грин (ну право же, мило?). Другому интереснее погрузиться в атмосферу первых послереволюционных месяцев: голодно, холодно и никакой определенности в смысле будущего, но так интересно и воздух искрит атмосферным электричеством. Третий скажет, что французы, вон, ничего не дают менять в своей давно оторванной от жизни переусложненной орфографии и тем правы, а англичане, со своим несоответствием "пишется-слышится" вовсе возвели спеллинг в ранг отдельной отрасли мастерства и проводят по нему соревнования: а немцы мудрят что-то со своим эсцетом (ß) - и вот вам результат, поток беженцев затапливает их с головой. Зачем, ну зачем в русском алфавите упраздняли еры и яти? Забыли, что ли, что в начале было слово? Может быть Бог и отвернулся от этой страны потому, что в новом написании не узнает очертаний ни одного из прежних слов!

Кто-то больше запомнит как липкий ужас скручивает при появлении шафрановолицых темных, которые что-то такое делают с детьми, отчего дети перестают быть собой, становясь маленькими непостижимо жестокими звериками. Кого-то с неотвратимостью категорического императива притянет магнетизм "Живаго", над которым автор, по всегдашней нелюбви к роману, станет насмехаться, но это уже проросло в него, против воли сделало своей частью, как всякая гениальная книга делает всякого талантливого чуткого человека, имевшего неосторожность подойти слишком близко. В здешних палестинах это история безнадежной любви и вечных невстреч Ятя и Тани, которая в финале гротескно отразится в драме Ашхарумовой-Барцева. Первый круг дантова ада, где влюбленные, уносимые вихрем, тянутся друг к другу, да так и не могут сомкнуть рук. А кому-то будет до слез смешна сцена в синематографе, куда Борисоглебского отрядят читать пролетариям лекцию, а Льговский, спасая от класса-гегемона их обоих, вынужден будет изображать человека-оркестр и пляски народностей.

А я больше всего благодарна роману и Дмитрию Львовичу за Грина. Он был одной из моих священных ран с тех пор, как в девицах прочла фрагмент воспоминаний о работе на якутских алмазных приисках. Тогда пропасть между блистающим миром гриновских книг и черным безнадежным убожеством реальной жизни, сильно оцарапала душу. Такое, корочкой возьмется и вроде не трогаешь. кажется подживает, а заденешь неосторожно - кровит. Здесь он другой, свет предназначения и пути льется на него и нипочем не даст оступиться. И на нем, на самом зыбком, романтичном, неприспособленном, как на алмазном стержне, держится мир. Вращаясь в правильном, что бы ни казалось досужему наблюдателю, направлении. И за то земной поклон автору. Аудиовариант отменно начитан Юрием Заборовским, чистая интонация и превосходный темп.

... жизнь во всей ослепительной наготе, графическая модель, косточка без персика – вот что они устроили в сибирской тайге, уважительно расступившейся перед великим и бессмысленным страданием – единственным, что отличало человека от прочих тварей. Смысл жизни был не в зарабатывании денег на хлеб, не в строительстве домов, которые рано или поздно обречены рухнуть, не в сочинении книг, количество которых, множась, совершенно уничтожало значение новых; смысл жизни был не в истреблении себе подобных, не в захвате чужих земель, не в жалкой, животной по своей сути борьбе за существование, – он был в причинении и переживании боли, бессмысленной и бесполезной, то угнетающей, то возвышающей душу.

Орфография Умопомрачительно, такой карванал героев на сцене, противостояние Елагинской и Крестовской коммуны, а Ять - главный герой, он же лишняя буква во всей этой истории ("Был бы приличный человек, подписывался бы Добро или Веди."). Развитие макромира России и микромира Литераторов подпадают под трактат Луазона “Оправдание”(!!!) - "чтобы общество оправдало любой террор, ему достаточно нескольких месяцев бесконтрольной свободы — и всякий, кто дает ему эту свободу, сознательно или бессознательно желает именно окончательного закрепощения." И здесь же повторяется мысль литераторов: : "Наше дело спорить, мы для этого созданы... Человек культуры может и должен спорить с другим человеком культуры; но когда в их полемику ввязывается обезьяна..." Тот же сценарий прокручен на Гурзуфе в более гротескном варианте. Итог: Ять устал выбирать из двух вариантов власти, не находит себе места в новой России, и хочет связать остаток своей жизни с другой страной .

То, что в исторической литературе получило впоследствии название красного террора и гражданской войны, было никак не борьбой за власть, но отчаянным самоистреблением страны, испробовавшей самый радикальный вариант спасения империи и разочаровавшейся в нем. И когда не осталось ни белых, ни красных, а только выжившие, — страна готова была начинать с нуля.

Остромов. Классический авантюрист прибыл в Санкт-Петербург, город, забывающий, что такое культурный отдых в масонских кругах. Остромов производил неизгладимое впечатление на людей, изголодавшихся по чародейству (буквально "смотрел ему вслед, широко раскрыв лазоревые буркала влюбленной свиньи"). Правильно заметил интеллигент Альтер на допросе, что такое для людей его круга было увлечением масонство: "Быть человеком нашего круга не означает ничего хорошего, в особенности сейчас. Но если вы настаиваете, я вам попробую объяснить. Представьте себе ситуацию: жили люди, ели мясо, но мясо вдруг запретили. Его в стране мало, и оно полагается теперь только ответственным работникам. И тогда они стали собираться у кого-нибудь на квартире, есть пареную репу и говорить о мясе." А жизнь в текущей России такова в мыслях Дани:

Все были серы, несчастны и злы: бывшие — оттого, что проиграли, настоящие — от того, что победа ничего им не дала, наелись дерьма за собственные деньги, столько назверствовали, а теперь приходится сидеть и читать; окончательное истребление прежних хозяев не случилось, а новыми хозяевами они не стали, и вообще непонятно, кто выиграл от всех этих восьми лет, раз все стало то же самое, только без прежней надежды на перемены."

Российской интеллигенции все меньше становится, не успевшие убежать за границу, ведут нищенское существование, прекрасная сцена "Съемки званного обеда". Про Даню, что-то ничего не написала, но что уж говорить прав был Калиостро, нагадавший его маме.