Текст книги "Ничья. 20:20"

Дмитрий Быков
Ничья. 20:20

От автора

В этой книге собраны стихи 2020 года и несколько более ранних, соответствующих ему по духу.

Первый раздел – «Письма счастья»: иронические стихи из «Новой газеты», которые, впрочем, все меньше отличаются от лирики.

Второй – стихи разных лет, которые давно не перепечатывались или редко читаются на вечерах.

Третий – собственно лирика этого года.

Год закончился вничью – 20:20. Это ощущение грозной паузы перед решающим перевесом он у меня и вызвал. Пат везде, по всем направлениям. Ощущение не очень приятное, но чрезвычайно плодотворное.

Дмитрий Быков

Письма счастья

Релятивистская баллада

Дима сказал: «Почитай-ка мне стансы,

А я спою золотые романсы».

Владимир Соколов.

 
Если смотреть на Россию, браточки, —
Все тут зависит от выбора точки.
Дома нормально, а глядя извне —
Всех соблазняем и сами в овне.
 
 
Если смотреть на Россию снаружи —
Чередование лужи и стужи,
Всюду репрессия, глушится звук,
Всюду агрессия, телик, фейсбук.
 
 
Если смотреть изнутри на Россию —
Трудно заметить ее агрессИю:
Тихие люди, умеренный труд,
Телик не смотрят, в фейсбуке не срут.
 
 
Только не помни, что ты современник,
И закупайся, не глядя на ценник,
И научись, опускаясь в кровать,
Прожитый день навсегда забывать.
 
 
Первая оттепель, легкие тучки —
Тихое счастье, как после получки,
Или, пожалуй, как после тюрьмы,
После опять не добившей зимы.
 
 
Глядя извне – ожиданье расплаты,
Вечное чувство, что все виноваты;
Глядя внутри – глубина тишины,
Мартовский морок, что все прощены.
 
 
Так же, когда это кончится снова
(Это ведь кончится, честное слово), —
Выйдем наружу, ледком захрустим,
Все мы забудем и все мы простим.
 
 
Все мы простим кособокому дому,
Сами себе и кому-то другому —
Так приспособлен российский пейзаж
Для умилений, пропаж и продаж.
 
 
Если смотреть на Россию снаружи —
Это жена при безжалостном муже;
Если смотреть на нее изнутри —
Этих супругов как минимум три:
 
 
Первый – естественный, официальный,
Рядом – общественный, тайный, навальный,
Третий – незримый, как сам сатана:
Только ему-то она и верна.
 
 
Если смотреть на Россию снаружи,
Хочется вечно кричать: «Почему же?!»
Если смотреть на нее изнутри —
Все как обычно: терпи и твори.
 
 
Если смотреть на Россию снаружи —
Трудно придумать чего-нибудь хуже.
Так что смотри на нее изнутри —
Или, пожалуй, совсем не смотри.
 

Приснившееся

 
Христос воскрес – а все на карантине.
Москва лежит безвидна и пуста.
И красные бы так не запретили собраться в честь
                                         воскресшего Христа,
но вирус оказался хуже красных.
Он новую забаву отыскал —
заставил жаться в норах безопасных и бегать за жратвой
                                                          по пропускам.
 
 
Иуда между тем не унывает,
Каифа окормляет свой приход,
Пилат не только руки умывает, но даже санитайзером
                                                               протрет…
«Как предавать – так все по расписанью,
как распинать – спешит любой кретин,
а праздновать, когда я воскресаю, уже не позволяет
                                                         карантин?»
 
 
Да, люди таковы, других не надо,
такими их запомнил Берешит[1]1
  Книга Бытия.


[Закрыть].
Уж если отказались от парада, то Пасхи им никто
                                                           не разрешит.
И хорошо, что тайное веселье
в пустующей столице разлито:
все как тогда. Поскольку Воскресенья тогда отнюдь
                                            не праздновал никто.
 
 
Нас обнулили, нас закоротили:
тогда ведь, как сегодня, день-деньской
сидели по домам на карантине, задавленные страхом
                                                             и тоской,
и думали спастись от карантина
не мужеством, а маской на лице,
молчанием, приемом каротина и будущего витамина С.
 
 
И тоже, кстати, было чувство кары,
настигнутой возмездием страны,
и римляне (как ныне санитары) внушали нам сознание
                                                                  вины,
одни впадали в злобу и занудство,
других томил неотданный кредит —
и Бог, казалось, нет, не отвернулся: напротив,
                                       повернулся и глядит.
 
 
Христос воскрес!» – не праздник, а свобода,
Крушенье гетто, обрушенье стен.
Иные не заметят перехода, но и Христос вернулся
                                                       не ко всем.
И эту весть приносит Магдалина,
отверженное всеми существо.
Она не убоится карантина. Чего бояться падшим? Ничего.
 

На известный мотив

 
А я бы вписал в Конституцию Бога.
И это не трусость, не робкая лесть,
А просто в любой Конституции много
Того, чего нету, но в принципе есть.
 
 
Предметы всеобщей бессмысленной злобы —
Права, и свободы, и весь этот бред,
Примеры всего, чего быть не должно бы,
Но в принципе надо, но в практике нет.
 
 
Да, я бы вписал в Конституцию Бога
И в этом не вижу особенных драм.
Без Бога все как-то уж вовсе убого,
Как брошенный дом, как без купола храм.
 
 
Пускай атеист нас злорадно осудит —
Навек ослепил его разума свет, —
Но пусть он хотя б в Конституции будет,
Раз больше в России нигде его нет.
 
 
Да, я бы вписал в Конституцию Бога,
Туда же, где наши долги и права,
Поскольку не зрю объясненья иного
Тому, что Россия покуда жива.
 
 
Не ради попов и не ради почета,
Не ради молебнов, не ради побед, —
Он просто один о России печется,
А больше гарантов в Отечестве нет.
 
 
Скорее вписать в Конституцию Бога!
Сгущается в воздухе китежский звон.
Мы чувствуем все приближенье итога,
И в этом итоге окажется Он.
 
 
И вот, когда лопнет терпенье Вселенной
И все это рухнет, как ржавая жесть, —
Останется вывод простой и надменный:
Вы думали, нету – а Он-таки есть.
 

Инструкция

И постепенно сетью тайной…

Пушкин, из подозрительных

 
Поступают вопросы: откуда берутся сети[2]2
  Деятельность этого движения запрещена в России.


[Закрыть]?
Для начала берутся дети.
 
 
Их берут произвольно, из тех социальных страт,
Где они собираются и острят,
Где они критикуют погоду, школу, режим,
Зачастую считая его чужим,
Хорошо бы у каждого был интернетный ник —
Показатель скрытности и интриг,
Хорошо бы средь них обнаружился ролевик,
То есть шить умеет и лгать привык;
Хорошо бы хватать не любых дураков и дур,
А набрать из каких-нибудь субкультур,
Одного с окраины, двух из элитных школ,
И чтоб трое любили играть в футбол,
А лучше в страйкбол.
 
 
После паузы, чтоб дозрели (деньков на пять),
Будет можно в принципе их пытать,
То есть бить их током, бросать на цементный пол,
Приговаривать «вот тебе твой страйкбол»,
Обещать изнасиловать мать, сестру и жену —
Либо только жену, если хочешь признать вину;
Обещать подсадить в пресс-хату к таким ЗК,
Пред какими бледнеет любой УК,
Обещать оставить без легких и языка
И навесить немыслимые срока;
А ожоги от тока – вам скажут все доктора —
Чрезвычайно похожи на укус комара,
Потому что хотя питанье на ять и стражи добры,
Но пока еще в камерах комары.
От укусов и следует их лечить,
Если кто-то огласку задумает получить,
А потом избиения можно ужесточить —
Мне, что ли, вас учить?
 
 
Параллельно нужно найти ячейки этой сети —
Для начала в трех городах, а потом в пяти,
Но при этом в трех из пяти они закопались так,
Что сыскать не смог ни один следак.
Надо выдумать список целей, доступный всем —
План захвата обкома ВЛКСМ,
Заграничного вдохновителя – лучше семь —
И тому подобный БДСМ;
 
 
Приписать им слежку за окнами ФСБ,
Упражнения в беге, гранатобросании и стрельбе
По конкретным мишеням (следы от пуль найти
                                                     на гербе);
Раскрытие схем приписать себе.
Доказательств можно найти вагон:
Заграничные шифры, спрятанные в гондон
И любую хрень, что сваяет Семенова эпигон.
И сверлите новые дырки под звездочки для погон.
 
 
Разумеется, у захваченной школоты
Есть родня, партнеры, приятели, псы, коты,
То есть каждый из них способен на суд привесть
Человек по пять или даже шесть;
На процесс стекаются, хитростны и бойки,
Журналисты, правозащитники, леваки,
Обличители армии, произвола, твердой руки —
И, что всего опасней, ролевики.
Они увлекаются криком, свистом, борьбой
В квартиры друзей заявляются всей гурьбой,
Кричат про тридцать седьмой, что устроил тиран
                                                           рябой,
 
 
И вообще знакомятся меж собой.
В результате сперва на четверть, потом на треть —
Население начинает туда смотреть,
Молодежь обещает сопротивленье впредь,
Начинает тлеть.
И в конце концов возникает сеть.
 
 
Постепенно она начинает протестовать,
Покидать уютную нору, диван, кровать,
Выходить куда не велели, свистеть, визжать —
И садиться, поскольку будут сажать;
А у каждого братья, бабы, едина плоть,
Иногда и дети, не дай Господь,
Так что сеть начинает ветвиться, дышать, расти,
Пока пол-страны не забьется в этой сети;
А тогда уже – объяснял уже вам, козлам,
Ваш подследственный Пушкин, – узлы к узлам,
Подступает неотвратимое, как Мамай,
И снимай тут «Союз спасения», не снимай…
Говорили же вам, и главстерху, создатели азбук всех:
Только то, что запущено сверху, тут может иметь
                                                            успех,
 
 
Потому-то любой зажим расшибает лоб,
Потому-то всякий режим тут роет себе подкоп,
Начинает держаться на честном слове, на волоске
                                                         висеть —
И в конце концов, после долгой крови, попадает
                                   в свою же сеть,
Ибо сам же плодит бойцов, разжигает зло,
Сочиняет себе заговорщиков немыслимое число,
Применяет к себе же заплечное ремесло…
 
 
А не то бы, глядишь, еще пронесло.
 

Баллада начала марта

 
В начале марта, пятого числа,
Ушел великий вождь, товарищ Сталин.
Усоп. Страна утрату понесла.
Великий гроб венками был завален.
Толпу рабов, как в древних временах,
Передавили на похоронах.
 
 
Усоп наш ясный сокол, наш Финист,
Его сосуд был от склероза хрупок.
Я в этом смысле как бы сталинист —
Я склонен одобрять его поступок.
В конце концов, он мог бы править впредь,
Он даже мог вообще не умереть.
 
 
Он мог бы жить и в бездну нас толкать,
Шепча слова дрожащими губами;
Он проскрипел бы девяносто пять,
Как до сих пор еще скрипит Мугабе, —
Процент же долгожителей высок-с,
В сторонке нервно курят Чейн и Стокс.
 
 
Хвала вождю, и френчу, и усам!
Стране на поругание и горе,
Он вынужден скончаться лично, сам,
И памятник себе – хотя бы в Гори —
Он заслужил. От мора и войны
Мы ненадолго были спасены.
 
 
Да, недобил врагов, недокурил…
Какая б из России вышла Спарта!
Какой он миру праздник подарил
В весенний день, в канун Восьмого марта!
Конечно, смерти радоваться грех,
Но Сталин осчастливил чуть не всех.
 
 
Внезапно повернулось колесо,
И оттепель пришла в начале года.
Гордиться нечем: тут терпели всё,
Но есть еще, товарищи, природа.
Когда парализована страна —
Тогда вступает в действие она.
 
 
Но был другой. И в качестве лица
Российского – он просто идеален.
Он был мудрей иного мудреца,
Он был куда гуманнее, чем Сталин,
Вмешаться Бога он не вынуждал
И от природы милости не ждал.
 
 
В Очакове он был неудержим.
Его бодрили ратные картины.
Курляндию привел, как некий Крым,
Под бдительную длань Екатерины;
Неоднократно пережив провал,
Себя он ванькой-встанькой называл.
 
 
Пока другие строили успех
За счет интриг, пронырства или спален, —
Он был честней и видел дальше всех.
Не Сталин вспоминается, а Пален
В начале марта моему уму.
А почему? Да так, нипочему.
 

Песня о бессмертном полке

 
А в этом, кстати, был бы толк
И даже смена вех —
Когда б пришел Бессмертный Полк
И разогнал бы всех.
 
 
Фашистов новых образцов,
Кто с жалким пафосом лжецов
Клянется памятью отцов
И проявляет прыть,
Кто весь доступный ареал
Густою ложью провонял…
Он их однажды разгонял
И может повторить.
 
 
Когда б пришел Бессмертный Полк,
Бессмертный русский стих, —
Кто ныне накрепко замолк,
Кого я знал в живых!
 
 
На всех, кто, правя торжество,
Клянется именем его,
Кто предал память и родство,
Связующую нить,
Тот мир, что был высок, глубок
И нам известен назубок, —
Его теперь уже и Бог
Не может повторить.
 
 
Когда б пришел Бессмертный Полк,
А вместе с ним барак, —
На тех, кого родной верволк
Смог заморочить так!
 
 
Да, впору звать Бессмертный Полк,
Чтоб он напомнил суть и долг,
Чтоб он поднял девятый вал,
Вернул любовь и стыд…
Однако с истинным врагом,
Что так загадил все кругом,
Тот полк давно не воевал —
И вряд ли повторит.
 
 
Как нынче вырваться к своим?
Где запад? Где рассвет?
Придется как-нибудь самим —
Но и самих-то нет.
 
 
Он крепко спит, Бессмертный Полк,
И с ним сыны полка.
Над ним небесный синий шелк,
Как знамя без древка.
 
 
Над ним могильная трава,
Бубенчики и сныть.
Она одна всегда права —
И может повторить.
 

Две чумы

 
Романов и Зернов лихой,
Вы сходны меж собою:
Зернов, хромаешь ты ногой,
Романов – головою.
 

А. С. Пушкин

 
В России правят две чумы,
Друг другу помогая.
Одна влияет на умы,
На легкие – другая.
 
 
Их направляют, не щадя
Ни мелких, ни великих,
Два коронованных вождя,
Два вируса безликих.
 
 
Один, свою смиряя прыть,
В мечтаниях бескрылых
Желал границы все закрыть —
Другой как раз закрыл их.
 
 
Один, хозяин здешних мест,
Мечтал засунуть деток
Хоть под домашний, но арест;
Другой и сделал этак.
 
 
Один, отчаянно спеша,
Мечтал, незримый воин,
Устроить кризис в США;
Другим он был устроен.
 
 
Один, простое существо,
Старался постоянно,
Чтоб не осталось никого:
Ну, может быть, охрана.
 
 
Второй его опередил
И фору дал тирану:
Он никого не пощадил,
Включая и охрану.
 
 
Один валюту обвалил,
Другой жратву схомячил.
Один Россию обнулил,
Другой с Китая начал.
 
 
Один родился от змеи
И от летучей мыши,
Другой вобрал в себя слои
От прапора и выше.
 
 
Один глумился двадцать лет
От Кушки и до Бреста,
Но до сих пор вакцины нет —
Спасает только бегство.
 
 
Другой приполз на этот свет
Без ручек и без ножек,
Причем вакцины тоже нет,
И бегство не поможет.
 
 
Восток измучился вотще,
И запад зря старался:
Иммунитета нет вообще
От гриппа и от рабства.
 
 
Пора признаться, господа,
Что в людях мало толка,
Что человечество – среда
Для вируса. И только.
 
 
Любой бессилен перед ним,
Как пред морозом улей,
Как пред аннексиями Крым,
Как сердце перед пулей.
 
 
Осталось мужество призвать,
Разбить о камни лиру-с
И высшей формою признать
Неистребимый вирус.
 
 
С Россией сладить ни один
В ее полях и чащах
Не мог доселе исполин,
Но могут два мельчайших.
 
 
Мы опрокинем сто систем
Назло любым Европам,
Но мы бессильны перед тем,
Кто зрим под микроскопом.
 
 
Их друг на друга натравить
Мечтали мы, товарищ,
Но волчью суть и волчью сыть
Друг другом не отравишь.
 
 
Столкнуть их в лоб – благая цель,
Но цель, клянусь прогрессом,
Недостижима – как дуэль
Мартынова с Дантесом.
 

Репетиция

 
Вот забава мальчикам,
Радость легендарная:
В городе захваченном
Марширует армия.
 
 
Улицы утюжатся.
Шествия стотонны.
Смесь восторга, ужаса,
Злобы и стыдобы.
 
 
Где же наши рыцари,
Маршалы, солдаты?
Поздно нынче рыпаться,
Сами виноваты.
 
 
Отдавали сами же
Заповеди, залежи,
Приглашали сами же,
Привечали сами же.
 
 
Унижали их своим
Пафосным Версалем…
Строили Ерусалим —
Получили Салем.
 
 
Танк хрипит натужено,
Шлем сияет кожано…
Это все заслуженно.
Им теперь положено.
 
 
Время медных празднований,
Цинковых идиллий…
Брали, не опаздывали,
Вот и победили.
 
 
Головой покачиваю,
Молча, не грозя.
Городу захваченному
Рыпаться нельзя.
 
 
У певца арбатского,
Руганого автора,
Пелось «оккупация» —
Думали, метафора.
 
 
Экая анафема
Выпала поэту —
Рифмы да анафоры,
А метафор нету.
 
 
Над штыками тусклыми —
Краденое знамя,
Типа чтобы чувствовали,
Типа чтобы знали.
 
 
Глупо ждать сочувствия
От стальной твердыни.
Слезы и подкусыванья —
Наш удел отныне.
 
 
Девочки глазастые,
Бабы сердобольные,
Тропы партизанские,
Сборища подпольные…
 
 
Гордость похоронена,
Вместо воли каша…
Родина-то Родина,
Да уже не наша.
 
 
Челядь благодарная
Веселится с голоду.
Марширует армия
По родному городу,
 
 
По умолкшим умницам,
По могильным плитам,
По родимым улицам,
Напрочь перекрытым.
 
 
Нет, не репетиция —
Это оккупация,
Не учен ютиться я,
Не готов скитаться я.
 
 
Баста, мои гарные:
Не случится чуда,
Нету Красной армии —
Выбить их отсюда.
 

Баллада о третьем пути

Есть и третий путь, наиболее достоверный…

1992

 
По мере того, как вирус распространяется,
В державе тоталитарной,
Типа Китай,
Режим остается прежним, власть не сменяется,
И только народ сменяется, почитай.
Одни вымирают, другие как раз рождаются,
Любой карантин соблюдают на раз-два-три,
Виновных сажают, причастные награждаются,
Сеть запрещается, меры не обсуждаются,
На пятом месяце все уже наслаждаются:
Стабильность снаружи,
Иммунитет внутри.
 
 
В свободной стране – Италии ли, Британии, —
Где средний отвык работать, а низший – красть,
Заметно противоположное сочетание:
Народ остается прежним – уходит власть.
Народ с трудом отвыкает бродить по шопингам,
Выгуливать псов, затаскивать в койку дев,
Не мирится с бытом размеренным
                                               и окопненьким,
Опасность считает вызовом, смертность —
                                                   допингом,
Потом он власть выгоняет одним поджопником
И дальше живет как прежде, чуть поредев.
 
 
В иной стране – межеумочной, промежуточной,
В краю евразийской немереной ширины,
Равны карантин годовой и арест трехсуточный,
Свободных нет, а стало быть, все равны.
Болота ее загораются, нефть роняется,
А люд бессмертен, и скрепам износу нет.
Народ не меняется в ней и власть не сменяется,
Но все обнуляется каждые двадцать лет.
Манеры ее уклончивы, речи вкрадчивы,
Идет кругами ее непролазный тракт.
Что это – лежбище, стойбище или кладбище?
Смерти тут делать нечего, это факт.
Соседи издревле ее почитают вечною,
Она не просит ни милостей, ни пощад,
Чуть что случись, обыватель бежит за гречкою,
Чтоб ею набить антресоли – и завещать.
Права не нужнее, чем барабан безрукому,
С законом трудней, чем собаке с пятой ногой,
А ежели что и меняют – памятник Жукову
(Опять же на памятник Жукову, но другой).
Заройся в листву и мусор, изредка выройся,
Взгляни вокруг – и снова в уютный мрак-с.
Какого бояться кризиса или вируса?
Тут все увязнет —
Что вирус, что враг, что Маркс.
Любой форс-мажор – офлайновый
                                  или серверный —
Тут примут как норму и листьями заметут.
Возможны сдвиги даже в Корее Северной,
Но Внутренняя Корея – она вот тут.
Не тронет захватчик, не выморит хитрован ее,
Не чувствует Джон и не может понять Иван ее,
Неведомы ей ни гибель, ни выживание,
Зеленой жижей затянется каждый след,
И это все не презренье, не любование,
А третье чувство,
Какому названья нет.
 

Из цикла «Песни славянских западников»

 
На итоги года виновато
Смотрит декабрьская Россия
И, почти не видя адресата,
Повторяет: спаси мя, спаси мя.
 
 
– Мы не можем унять твою кручину, —
Внешний мир отвечает устало, —
Нам спасать тебя как бы не по чину,
Это ты же нас обычно спасала.
 
 
Нас спасала, сдававшихся покорно,
То от фюрера, а то от Мамая,
Потому что они в тебе по горло
Увязали, хребет себе ломая.
 
 
Да к тому же у нас свои напасти —
То жилеты, то беженцы, то бабы,
И не знаем, кто спас бы нас отчасти,
В том числе, дорогая, от тебя бы.
 
 
Потому что у нас тут после Крыма
Воцарился такой моральный климат,
Что тебя уже вычли из мейнстрима
И похоже, что обратно не примут.
 
 
Вообще же мы, как в печке поленья,
Что-то чувствуем вроде утомленья
От объятий твоих и от проклятий
И других однообразных занятий.
 
 
Да и бардам порядком надоело
Воспевать твое бескрайнее тело,
Уважать твои ракеты и зоны
За балеты и русские сезоны.
 
 
Оставайся собою там, за буем,
И хлещи своих умников по роже,
Мы же вмешиваться больше не будем,
Потому что оно себе дороже.
 
 
– Русофобы поганые вам имя! —
Говорит она сурово и круто
И твердит свое «Спаси мя, спаси мя!» —
Обращаясь к незримому кому-то.
 
 
Отвечает ей Спаситель Небесный:
– Ты бывала мне многих любезней.
Много раз я спасал тебя над бездной,
Иногда подхватывал и в бездне.
 
 
Я спасал тебя за целость и смелость,
За отвагу, широту и искусство,
Но теперь это все куда-то делось,
И смотреть на вас не тошно, а скушно.
 
 
На вершине – злодей неинтересный,
Оппозиция – сушеные смоквы,
И, по правде, твоих пресс-конференций
Ни в раю, ни в аду уже не смотрят.
 
 
На пространстве беззащитном, разверстом, —
Только злоба, тоска и благочинность.
Ты не можешь удивить нас злодейством,
А всему остальному разучилась.
 
 
Замечаю задумчиво и скорбно:
Иссякает и бездонная сися,
Я теперь повернусь к тебе нескоро.
Если хочешь спастись – сама спасися.
 
 
Но Россия, иссыхая от жажды,
Безнадежно отвечает ему же:
– Я спасалась и однажды, и дважды,
Но не лучше получалось, а хуже.
 
 
– Значит, – молвит он, – таков приговор мой:
Раз ты так повторяешься упорно,
То приходится считать это нормой,
Хоть какая это, к дьяволу, норма.
 
 
Раз никто за множество столетий
До сих пор тебя не спас и не схавал —
Верно, правит тобою кто-то третий,
Не описанный, не Бог и не дьявол.
 
 
Одинокое кощеево царство,
Ты для гунна чужда и для китайца…
Кто захочет – в одиночку спасайся,
Остальных выручать и не пытайся.
 
 
Так и будешь стоять среди трясины,
Бесконечной, великой и убогой,
Повторяя: «Спаси мя! Спаси мя!» —
А внутри умоляя:
«Не трогай».
 

 
Мелита Вуйнович из ВОЗа
Все горячей и горячей
С оттенком мрачного серьеза
Корит веселых москвичей:
Они в одеждах ярких красок
Гуляют запросто без масок
В заразном воздухе весны,
Ликует поросль молодая,
Дистанции не соблюдая,
Смеясь, целуясь – хоть бы хны!
Я ими горд. Пойми, Мелита:
Мы европейская элита,
Мы не в одном с тобой ряду,
К тому же, собственно, весны-то
У нас пятнадцать дней в году,
И мне грешно сидеть в квартире
В разгаре солнечного дня,
Пока еще не захватили
Бойцы Росгвардии меня.
Я знаю сам, что не до шуток,
Что год суров, что вирус жуток,
Что я постыдный раздолбай,
Что мир в депрессии… Но мы-то —
В своей стихии. Ты, Мелита,
Меня, пиита, не пугай.
 
 
Мы, слава Богу, не в Марселе.
Мы – от Камчатки до Москвы —
Всем, чем могли, переболели,
И основательней, чем вы.
Российский опыт всеми признан:
Моя великая страна
Переболела ленинизмом,
Сопливым неомонархизмом,
Визгливым ретро-анархизмом,
Чванливым национализмом,
Разнузданным капитализмом,
Неоднократным терроризмом,
Казарменным социализмом,
Национальным большевизмом,
А путинизмом-обнулизмом
Она и до сих пор больна;
Она сама же выбирает
Такую участь, господа,
И никогда не умирает,
Не поправляясь никогда.
Рецепты ваши бесполезны,
Не тратьте даром вашу прыть:
Все наши прежние болезни
Мы вечно можем повторить,
Поскольку мы страна другая
И настрадались за троих,
Цветы исправно возлагая
К могилам вирусов своих.
Ряды ничуть не поредели,
Мы нарожаем, не впервой,
Мы в обстановке эпидемий
Цветем, как цветик полевой.
Мы снова в прежней сверхдержаве:
Пусть карантин, оно верней —
Мы склонны к вечной переправе,
Чтоб только не менять коней.
Птенцы «Орленка» и «Зарницы»[3]3
  Неужели кто-то не помнит?


[Закрыть],
Мы помним все. У нас в чести —
Сомкнуть ряды, закрыть границы,
Извечной гречки запасти,
Пяток врагов привычно скушать,
Назначить комендантский час —
И от души его нарушить,
Поскольку он стесняет нас.
Не в том ли наше ноу-хау
На эти несколько недель,
Чтобы задумывать Дахау —
А строить все-таки бордель?
И солидарность, и злорадство,
И «Больше трех не собираться»,
И гнет без чести и стыда,
И героизм, и риск, и братство, —
Все это русское богатство,
Родная местная среда.
 
 
Я вижу: едет по Европе
Гумпомощь от родных властей,
И эта новость сразу в топе
Любых российских новостей.
В сети усердно и упрямо
Несутся крики «На Бергамо!».
Как от коричневой чумы,
Европу вновь спасаем мы,
И всем плевать, что у Европы
(Не слушай местного вранья!)
Свои налаженные тропы,
Свои испытанные копы,
Лекарства, тесты, микроскопы
И помощь давняя своя,
Европа в первую же полночь
Без политических причин
Прислала всяческую помощь,
Но не кричит – а мы кричим!
Мы столько раз уже шалели
От упоенья, Боже мой!
Мы столько раз уже болели
Брехней, опричниной, чумой,
Но дух защит и нападений,
Ресентиментов и обид,
Репрессий, путчей, эпидемий —
Нас вдохновляет и бодрит!
Хотя мы чувствуем тревогу —
Наш мир не знает антител.
Мы как-то ожили, ей-Богу,
Чуть этот вирус к нам влетел.
Мы эту жизнь считаем яркой,
Не можем скрыть сиянье глаз —
Не зря зовется Коммунаркой
Больница главная у нас!
 
 
У наших нет иммунитета.
Мы во главе с родным вождем
Сто раз уже прошли все это
И много раз еще пройдем.
Мы смотрим в будущее смело
При нашем опыте разрух,
Нам это все не надоело,
Мы рады мучаться за двух,
Скупай последнее, брателло,
Усердствуй, Повелитель Мух!
У нас не будет антитела —
Один огромный антидух!