Текст книги "Списанные"

– И где они все? – спросила кореянка. Ей начинала нравиться эта гипотеза.

– Со временем объявятся. Сама идея элегантная, почему я и думаю, что это не единичный случай. Объединить людей не по изначальному признаку, а по тем, которые выявятся в процессе. Скажем, мог быть список блондинов, или кавказцев, или евреев. – К их разговору прислушивалось все больше народу, и это было отвратительно – Свиридов не умел откровенничать прилюдно, а Клементьев говорил интересно, жаль прерывать. – А можно так: выявим тех, кто готов подключаться к списку в интернете. Как себя поведут? Это же выявление нескольких вещей сразу: инициативность, готовность к сотрудничеству, выезд вроде нашего, способность к коллективному труду, я не знаю, еще какие-то признаки – это уже к социологам, если есть социологи. Есть социологи? – крикнул он погромче.

– Менеджер по персоналу есть! – отозвался один из тройки.

– Ну вот, хоть так, – продолжал Клементьев. – А дальше другие списки, другие структуры, с новыми задачами. С этого всегда начинают, когда надо создать управляемое общество: творческие союзы, профессиональные объединения, профсоюзные ячейки – это всё искусственные горизонтальные связи. Но это оказалось неэффективно и в конце концов погубило советскую власть – потому что у каждой касты свои ценности и свои привилегии. А здесь не профессиональный, и не национальный, и не другой признак – а живое творчество в действии. И все зависит от нас.

– По-моему, – негромко сказал Свиридов, стараясь отсечь от разговора максимум посторонних, – вы приписываете им слишком сложные мотивации. Все гораздо проще.

– Например?

– Например, люди, чья профессия признана неэффективной. Эффективных осталось две – те, кто сидят на трубе, и те, кто чешет им пятки. А вы с вашими новыми вагонами и я с моими сценариями можем идти лесом.

– Но ведь им надо в чем-то ездить? – спросил Клементьев. – Что-то смотреть?

– Будут ездить в чешском и смотреть американское.

– Ну нет, это вы себя недооцениваете. Наоборот, им нужно только свое. И вы зря все ограничиваете нефтью. Если посмотреть данные за последний квартал, то по перерабатывающим рост уже опережает добывающие…

Свиридов не был готов спорить на этом уровне. Он ничего не понимал в статистике и доверял интуиции, а интуиция говорила, что все неконкурентно, кроме нефти. Подоспел шашлык, и Вулых принялся радостно раздавать шампуры. На другом конце лужайки, под березой, разгорелась дискуссия о преимуществах «лексуса» перед «брабусом». Это было еще непонятней, и Свиридов лишний раз выругал себя за некомпетентность во всех делах, составляющих истинную жизнь. Он получил порцию сырого шашлыка и выпил второй стакан – под тост такого же сырого толстяка за гостеприимных хозяев.

– И какова перспектива? – спросил он прилежно жующего Клементьева.

– Ну, это я не знаю. Но предположить, что вся отечественная социология только замеряет данные к будущим выборам, – никак невозможно. С выборами все понятно, а должны же они и еще что-то делать. Допустим, есть случайная выборка людей, занятых на коллективном производстве: обратите внимание, даже у вас коллективное. Хотя вы сценарист. Но в сериале это общее дело, без кабинетного творчества.

– Ну, допустим, – согласился Свиридов.

– И они смотрят, как эти люди сорганизуются. Образуется ячейка, завязываются связи, преодолевается изоляция, из-за которой каждый за себя. Возникает социальная солидарность, которой сейчас нет, – а она нужна, потому что без нее не будет работать никакое государство. Взаимопомощь, информационный обмен – в общем, все работает. Это их кто-то надоумил, или сами они дошли, что у нас достаточно составить список – и мгновенно образуется плотная структура. А представьте себе несколько пересекающихся списков, с общими членами. Это уже модель общества, разве нет? Вы заметили, какая сейчас мода на одноклассников?

– Ой, точно! – вступила бледная девица с черными прямыми волосами. – Это эпидемия какая-то. Все ищут одноклассников. Мне сколько хочешь заплати – я не пойду на эти рожи смотреть. А они добровольно рыщут.

– И земляков, – добавил кроткий очкарик лет двадцати, высокий и анемичный. – Прямо помешались все. А у тех, кто из Грозного и Припяти, два таких сообщества – мама дорогая. Тоже все встречаются. Городов нет давно, так они виртуально восстанавливают, кто с какой улицы. Недавно из Грозного двое нашлись, так друг друга ненавидели, всю школу дрались. А теперь не разлей вода.

– На том свете так и будет, – сказал Свиридов. – «Вы из Рязани? А с какой улицы?» Здесь – всю бы жизнь друг друга не видать, а там будут как братья. Кстати, с Профсоюзной есть кто?

Никто не откликнулся.

– Так у нас тот свет раз в тридцать лет и наступает, – объяснил красный толстяк, лежавший у костра. – Бац – новая страна. Все отобрали, половину посажали, они там встречаются – здорóво, Коля! Здорóво, Вася! Ты со Страстного, а я с Тверского!

– Встретились два друга на вокзале, видимо, не виделись давно, – процитировал усатый балагур. – Долго обнимались, целовались, хер пока не встал у одного.

Девица с прямыми волосами расхохоталась.

Бегло обсудили, кому какие неприятности принес список. Как ни странно, неприятностей почти не было – а случившиеся были слишком разнообразны, чтобы выглядеть частью генерального плана. Хмурого Корягина развернули в ОВИРе, сказав, чтоб приходил за загранпаспортом через два месяца, когда ситуация определится; что определится – не сказали. Горчакову с сыном вызвали в поликлинику на флюорографию. Ломовой задержали приватизацию жилплощади, сказали, что должны исследовать все обстоятельства. Колесникова, менеджера по продажам в крупной сотовой компании, отправили в принудительный отпуск. Коркину, крупье из казино (никогда бы не подумал, интеллигентный мальчик), ничего не было, начальство даже выписало премию, чтоб не волновался. Симонов получил разнос от директора своего FM-радио: директор сказал, что сотрудник «Столичной службы новостей» должен быть безупречен, но чем именно Симонов провинился – директор не знал. Похоже, всех хотели как-то наказать за попадание в список, но еще не знали, как именно, и выжидали, как списанты проявят себя. Время прощать тех, кто привлек внимание, уже прошло, но время сажать без причины, просто за то, что попался под руку, еще не настало; все существовали в промежутке. Кажется, меры по списку принимались на местах самодеятельно, в меру личной инициативы: на таможне пристальней досматривали, в ОВИРе задерживали паспорт, а в казино поощряли, поскольку в перевернутом мире порока уважают за преступление. Чего бы ни сделал Коркин, чтобы попасть в список, – это заслуживало поощрения, как мелкие пакости в школе для чертенят. Подложил маме гвоздик – садись, пять.

– Пять процентов отпустят, остальных – кых, – сказал Корягин, турист-экстремал с висячими усами, чиркнув себя по горлу.

– Почему пять процентов? – заинтересовался Свиридов, подивившись совпадению чужой реплики со своей мыслью. Вероятно, теперь весь список тайно резонировал.

– Закономерность такая. В любом здешнем списке пять процентов пролетают мимо цели. Для отмазки. Когда скажут, что все по списку, – вот же, пожалуйста, у нас исключение! Евреев не берут на госдолжности – но вот у нас еврей. В институт берут только блатных – вот неблатной. Расстреливают всех умных – вот, пожалуйста, умный, побили и выпустили, теперь гербарий собирает и Бога за нас молит.

– Это хорошее соображение, – похвалил Свиридов.

– Товарищи, а есть Свиридов? – робко спросила веселая толстая девушка в очках. – Я читала в «Дне».

– Я, – буркнул Свиридов.

– Ой, я вас поздравляю. Я вам жутко благодарна.

– За что? – Он ожидал подколки, ничего не поделаешь, такая профессия: знаешь сам, что гонишь лажу, и думаешь, что догадываются все.

– Благодаря вам это попало в прессу. Я Наташа Корзинкина, кстати. Ну, правда, они извинились сразу, что нет никакого списка…

– Этот репортаж даже из сети пропал, – подтвердил анемичный очкарик. – Им, видно, по шапке дали.

– Но все уже знают. Это, конечно, список не для телевидения, тут они слажали, но главное, что уже напечатано. То есть секретность порушилась, понимаете? Вы привлекли внимание, спасибо.

– Да уж, – сказал Смирненков. – За такое внимание…

– Ничего, ничего. Это же все вранье, наверное? – сочувственно спросила Корзинкина.

– Почти, – признался Свиридов. – Никого я не травил.

– Товарищи, качать Свиридова! – закричал очкарик.

– Свиридов? Свиридов здесь? – спрашивали со всех сторон.

– Не переживайте, они вас вернут на работу…

– Сволочи какие, наврали всё…

– Они про всех врут. Папарачечная, их так и называют.

– Свиридов! Если вас выгонят, мы скинемся!

Сочувствие, хоть и от прокаженных, было приятно: все-таки не Шептулин, приличные люди, хоть и попавшие в список, но ни в чем не виноватые. Кажется, первый этап пройден: Свиридов разрушился настолько, что радовался всякому доброму слову от полузнакомых людей, попавших в то же идиотское положение. Остановись, сказал он себе, радоваться тут нечему, – но безотчетно расплылся в улыбке.

– Спасибо, спасибо.

– Вы Свиридов? – новым жестким голосом спросил его приплюснутый.

– Ну! – ответил он с вызовом, сразу подобравшись.

– «Спецназ»?

– «Спецназ».

– Хороший сериал, – со значением сказал приплюснутый, подошел, пожал Свиридову руку и вернулся под березу.

– Слава России! – закричал вдруг злобный, и вся его тройка подхватила:

– Слава России!

– Слава, слава, – миролюбиво сказал толстяк. – Что это вы вдруг?

– А мы не вдруг! – крикнул злобный. – Это был тост.

– За Россию, что ли? – спросил Вулых. – За Россию можно…

– А с какой стати вдруг? – не поняла маленькая толстая девушка, небось Whiterat, судя по боевитости. – Она сегодня сделала что-то хорошее?

– Она много чего сделала, – ответил третий, до сих пор молчавший, свинообразный, с белесыми ресницами и длинными волнистыми локонами. – Не спрашивай, что сделала Россия, спрашивай, что сделал ты.

Непонятно было, издевается он или серьезничает: улыбочка была самая глумливая.

– Золотые слова! – сказала Галя Вулых и опрокинула стаканчик.

– А чего сидим? – с деланным непониманием спросил приплюснутый. – Не, я не понял, список, чего сидим? Мы за Россию пьем, вашу мать!

Никто не знал, как реагировать. Очкарик стал нерешительно подниматься. Скоро стояла уже половина списантов.

– Бодрей, бодрей! – командовал свинообразный, сам с кряхтеньем поднимаясь на четвереньки. – А девушки что, я не понял, не в России живут? Девушки, это не ваша страна?

– Женщины не пьют стоя, – попытался урезонить его толстяк у костра. Он уже вскочил и теперь стряхивал травинки с пуза.

– Женщины тоже люди и тоже россияне, – назидательно сказал злобный. Он уже скользнул по Свиридову своим косым, обрывающимся взглядом, и Свиридов, решив не заедаться, тоже встал. Чувствовал он себя отвратительно.

– Ну, слава России! – крикнул свинообразный и картинно осушил стакан.

Все молча выпили. Тройка синхронно крякнула и завалилась назад под березу. Остальные неловко уселись вокруг костра и молчали.

– А что ж, дельный тост, – сказал Клементьев. – Если бы не Россия, кто бы нас тут собрал?

– Если бы не Россия, – агрессивно начал приплюснутый, – если бы не Россия… Вы знаете, где вы были бы, если бы не Россия? Вас никого бы не было, ясно? Вот вас конкретно. Уже хватит вот хихиканий этих! Уже хихикаем, хихикаем!

– А зачем вы хихикаете? – спросил Свиридов.

– А мы не хихикаем! – развернулся к нему приплюснутый. – Сейчас вообще не об этом речь, ясно?

– Да ясно, ясно, – миролюбиво сказал Клементьев. – Вы очень любите Россию, все счастливы. Кстати, вы не представитесь? А то мы все тут знакомимся постепенно, для того и встреча…

– Меня зовут Бобров Игорь, – представился приплюснутый, – я специалист по продвижению брендов.

– Вячеслав Гусев, издатель, – сказал свинообразный в пространство, ни на кого не глядя.

– Панкратов Максим, координатор, – с вызовом рявкнул злобный, не уточнив, что такого координирует.

– Ну и отлично. А какие у вас, молодые люди, есть версии насчет списка? – поинтересовался Клементьев.

– Версии – не наше дело, – вальяжно ответил Гусев. – Внесли в список – значит, надо. Я считаю, кто вносит, тот знает. А то рассуждаем очень много, а дело делать некому.

– «День опричника», – тихо сказал очкарик.

– Нет, это не «День опричника», – так же тихо отозвался Свиридов. – Это Кафка в провинциальном исполнении.

– В общем, надо каждому на своем месте просто делать дело, – подытожил Гусев.

– Ой, бля, как надоело, – тихо сказала девица с прямыми волосами. – Почему все одно и то же? Везде, куда ни придешь. Обязательно такой есть и командует.

– В общем, как здорово, что все мы здесь сегодня собрались! – примирительно воскликнул бородач и запел одноименную песню. Со второго куплета все дружно подхватывали припев. Свиридова едва не вырвало. Он решил напиться, чтобы заглушить омерзение, и почти выполнил задуманное. Скоро ему было плевать и на тройку, и на список. Прямоволосая уже стала казаться ему симпатичной. Она подсела к нему и предложила выпить за знакомство.

– Я Марина, – сказала она.

– А я Сережа, – признался Свиридов.

– У тебя отец есть? – спросила Марина.

– Был, погиб. – Вдаваться в подробности Свиридов не хотел.

– А у меня не было. То есть был, но мать не говорила ничего. Знаешь, тут все без отцов.

– С чего ты взяла?! – такая версия Свиридову в голову не приходила.

– Ну, я поспрашивала. У Игоря давно умер, это понятно. Эдик вот, – она кивнула на очкастого, сомнамбулически подпевавшего «Городу золотому», – тоже без отца, развелись. Я думаю, это как-то связано.

– Да на кой им безотцовщина?

– Исследование такое. В одном списке будут без отцов, а в другом с отцами. И будут сравнивать, кто эффективней.

– Да ну тебя. Эти трое что – тоже без отцов?

– Точно, – сказала Марина. – Отсюда вижу.

– И как ты это видишь?

– Очень Россию любят. Она им за отца.

– Блин, – удивился Свиридов. – Тебе бы сочинять. Ты не сочиняешь ничего?

– Нет, я шью. В ателье.

– А я сочиняю, – гордо сказал Свиридов. – Сценарии.

– Ой! – обрадовалась она. – Хабеныча знаешь?

– Знаю. Что вы все на Хабеныче с ума сошли?

– Ой, он клевый! – Она сама захихикала над собственной глупостью. – Что, родили они кого-нибудь?

– Не знаю, я у них не крестил. – Свиридов сердился, когда его начинали расспрашивать о звездах. Получалось, что сам он никому не интересен.

– Он клевый, – повторила Марина. – А ты что написал?

– Я много написал, неважно, – сказал Свиридов и неожиданно для себя начал ее тискать. Она не сопротивлялась и поощрительно повизгивала. Вскоре они уже целовались за домом.

– Мне нельзя сегодня, – деловито сказала она после особо затяжного поцелуя.

– Да я не рвусь, – успокоил Свиридов. – Знакомство.

– Знакомство можно.

Несколько стихийно образовавшихся пар уже укрывались в смородине и за гаражом. Запахло росой, скошенной травой, смородинными листьями. Контингент постарше перешел на советские песни.

– Светит незнакомая звезда-а-а! – неслось от костра. – Снова мы оторваны от до-о-ома…

Свиридов, чья злоба прошла, а страх притух, почувствовал вдруг невыносимую жалость к этим людям. У них все время что-нибудь отнимали, а они всё умудрялись любить жизнь и то, что им предлагали вместо нее. Кому они что сделали, в конце концов, перед кем провинились, что их занесли в идиотский список? Теперь небось в Анталию не выехать. Сидят на садовом участке, умудряются быть довольными. «Светит незнакомая звезда»… Ехали, куда прикажут, срывались с места, были счастливы. Еще и пели. «Надежда, мой компас земной». Какой ужас, что они умудряются надеяться. Пойти и сказать им, чтоб не надеялись ни на что. Надежда – худший компас, обязательно заведет в бездну, и, падая в бездну, всё еще будут надеяться. Марина в нетерпении тянула его к себе, но ему не хотелось ничего делать с Мариной. Опьянение вошло в элегическую фазу, он всех жалел.

– Эх, Маринка, Маринка, – сказал он. – Хорошие же люди.

– Я из Краснодара сама, – сказала она, не понимая, о чем речь. Она-таки крепко набралась. Он и сам крепко набрался, но ясности ума не утратил. Подойти к костру, сказать им всем, что они прелестные люди, что он рад разделить с ними список… «Ты ж мене пидманула», – грянули они. Хорошие советские люди, которым ничего не сделалось, вот они, все тут как тут. Маринка стала рассказывать про Краснодар, как она там училась в балетном. Когда они со Свиридовым вернулись к костру, список уже частично разбрелся – кто-то ушел на станцию к вечерней электричке, кто-то храпел на веранде.

– Сергей! – окликнул его кто-то.

– Ау! – дурашливо отозвался он.

– Здравствуйте, я Борисов. Лева Борисов. Вы, небось, не помните меня?

– Нет, не помню. А откуда?

– А я у вас однажды на «Родненьких» юридическую помощь оказывал. Я адвокат, цивилист. Вам не надо?

У списка были свои преимущества, хорошо, если найдется стоматолог или водопроводчик.

– Пока без надобности, – сказал Свиридов. – Хотя скоро, наверное, вы нам всем понадобитесь.

Борисов одобрительно усмехнулся.

– А ничего тут у нас, а?

– Да отлично, – сказал Свиридов. – Разве б иначе собралось столько хороших людей?

– Ездить будем, выпивать, – продолжал адвокат. Он был хитрый, но доброжелательный, словно предлагал свою хитрость как орудие в борьбе против темных, но неизменно тупых сил. Зло всегда тупо, потому-то мы и живы.

– А у вас какое мнение – почему нас всех это… сюда?

– Почему вы думаете, что я знаю? – трезво спросил Борисов.

Он подошел к перилам веранды, и Свиридов разглядел его по-настоящему: толстый, но сильный, он знал этот тип. Круглая, наголо бритая, но не лысеющая голова. Что ж он, бреется, чтобы братки за своего держали? Но вроде цивилист…

– Мало ли, адвокаты всегда всё знают…

– Адвокаты много болтают, это да, – прежним дурашливым голосом подтвердил Борисов. – А знают не больше вашего. Но знаете – думаю, ничего страшного. Мне кажется, лучше попасть в этот список, чем в другой.

– А будут и другие?

– Обязательно, – кивнул Борисов. – Только те уже будут знать, за что. А эти – кто попался. Всегда бывает такой период, хватают, кто попался. И ничего особенного не делают. Насколько я знаю, этот список – первый. А при терроре очень важно успеть в первый список. – Он назидательно поднял палец. – Еще есть ограничения, понимаете? Еще им не все можно. И я всегда клиентам говорю: лучше раньше.

– Что раньше?

– Все раньше. Вы мой телефон запишите, если понадоблюсь. Я адвокат вообще хороший, дорого беру, но своим бесплатно.

Это он явно сказал не спьяну, оценивая себя трезво. Свиридов внес прямой номер Борисова в мобильник, обменялся с адвокатом вялым рукопожатием и отпустил досыпать в темную, с настоем древних дачных запахов глубь веранды.

– А как бы нам уехать? – спросил он хозяина.

– Есть автобус на Москву в девять, – сказал Вулых, одобрительно глядя на них с Мариной. – От Алтырина.

– Ну, пойдем на автобус, – сказал Свиридов.

– А че, ты остаться не хочешь? – спросила Маринка. – Можно же.

– Нет, мне домой.

– Ну щас, еще выпьем и пойдем.

– Тебе хватит.

– Не командуй.

Хор грянул «Ой, да не вечер, да не вечер». Гусев присоединился и визгливым поросявым фальцетом подтягивал за второй голос: «Мало спало-о-ось…» Свиридов терпеть не мог эту песню, неизбежную в любом застолье, и решительно встал.

– Пойдем, Мариш, хватит.

– Ой, ну ты нудный, – сказала она. – Ты нудный жутко. Как тебя Хабеныч терпит, я вообще не пойму.

– Ну и сиди, – обозлился Свиридов и пошел к воротам.

– Ладно, – она вскочила и догнала его. – Поехали. Будешь по дороге рассказывать про Хабеныча.

4

Но рассказывать про Хабеныча он не стал. Сгущался красно-синий ветреный вечер. По всему окоему вольготно разлеглись сиреневые облака. За лесом начиналась тоскливая звенящая даль, через дальнее поле шагали вышки ЛЭП, пахло нагретой травой – вокруг было все, что Свиридов давно запретил себе видеть. Он не мог этого выразить, а в невыразимом виде все это было слишком грустно, потому что обманывало, говорило о том, чего нет. Вся красота мира прикрывала в лучшем случае пустоту, в худшем – зловонную пасть, и отсюда была невыносимая детская тоска, с которой он смотрел на зеленые летние закаты, сырые леса, вечерние спальные районы. Он смотрел, а все это его пожирало и никаких других целей не имело. Но сейчас он был пьян и не видел изнанки всего, а видел только дивную просторную тоску, красный восток и синий запад, и след самолета через все небо, медленно расплывавшийся в широкую розовую колею. Надо было ловить момент – он знал, что скоро наступит безразличие, а сейчас можно было кое-что сформулировать.

– Это все-таки не Кафка, – говорил Свиридов, не особенно заботясь о том, слушает ли Марина. – Особый жанр, чисто местный. Научились уютно существовать внутри Кафки, вот в чем дело. Всё пытаются понять, а ведь очень просто. Вся так называемая особость заключается в уютном существовании внутри того, в чем жить нельзя. Человек этого вынести не может, но особый отдельный тип может – и счастлив. Им спустили список, вырвали из жизни, выставили на позор, подвергли непонятной репрессии неизвестно за что. Им – божия роса. Они поехали на дачу, нажарили шашлыков, ужасно счастливы. Это как, знаешь, бывают выезды инвалидов на природу. Я читал. Их ничто не объединяет, кроме того, что больны. Ходить в походы с нормальными людьми они не могут, им тяжело, они отстают, задыхаются, с чужими стыдно. А тут все свои, крестовый поход инвалидов, тоже наверняка с гитарой, сидят у костра, едят инвалидный шашлык, поют инвалидные песни. Умение сделать жизнь из всего, вот так бы я сформулировал. Всякое сообщество структурируется как лагерь, и во всяком лагере уют. Нарастает субкультура, фольклор… Если б это было где напечатать, я бы написал. Вот ноу-хау, двухступенчатое! – Он даже остановился, так ему понравилась эта конструкция. – Сначала делаем невыносимым, потом выносимым. Сперва научиться из всего делать барак, потом этот барак обустраивать, вешать занавесочки, поливать цветочки. Песня была: «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью»; нет, мы рождены, чтоб Кафку сделать дачным поселочком, цветочком, палисадничком. И все наши песенки, все наши ремесла – роспись стен в бараке, плетение из колючей проволоки…

– Это точно, – сказала Марина, как если бы все понимала, хотя не понимала ничего. – Вот у меня тетка в Таганроге, у нее первый муж. Алексей. Водитель. Он пил, но выпиливал, а второй не пил, но и не выпиливал…

Такие люди, как Марина, всегда рассказывали исключительно о своей родне – то ли потому, что их мир ограничивался ближним кругом, то ли потому, что эта родня была так огромна и разнообразна (простые люди учитывают всю родню, вплоть до самой дальней, ибо дальше базовых идентификаций не идут), что в самом деле могла заменить собою мир: все, что может случиться, уже случилось с теткой Настей, шурином Юрой и деверем Колей. Свиридов не слушал историю про тетку в Таганроге, он восхищался собственной формулой про способность сначала построить ад, а потом сделать его уютным, привязать к себе кучей сентиментальных обстоятельств, чтоб и переезжать жалко. Он еще не знал за Мариной удивительной способности рассказывать истории со сдвигом – не к случаю, а под углом к случаю, так что слушатель, взявшийся проследить ее прихотливую логику, понял бы что-то необыкновенное, но такого слушателя, как назло, не находилось, и у Марины была репутация блаженной, хотя она всего-то мыслила ходом коня. Правда, Свиридов уже вошел в такое состояние, в котором развитие собственной мысли интересней любого резонанса с чужой.

– Дурной прием, – говорил он, не особенно заботясь, слушает Марина или нет. На вечерней автобусной остановке, кроме них, сидели две старухи с корзинами грибов да печальный длинноволосый старик с прозрачными глазами божьего странника. За шоссе растекался закат, и земля под ногами вздрагивала от тяжелых фур, грохотавших в сторону Москвы. – Двойка по профессии. Замкнутое сообщество. Не умеем выстраивать нормальный линейный сюжет – собираем компанию в замкнутом пространстве, искусственная невротизация, истерика. Захват заложников или двенадцать разгневанных идиотов.

– «Теремок», – подсказала Марина.

– А… ну да. Вашему терему крышка. Нас этому учили на втором курсе. Я тебе заранее расскажу все, что будет с этим списком. Потому что нет ничего более предсказуемого, Господи, ничего более идиотского, чем все эти сюжеты в замкнутом пространстве со списком типичных представителей. Ты никогда не думала, почему они сейчас все эти сюжеты выстраивают в закрытом пространстве? «Команда», блин. Десять, двадцать, сто двадцать человек. Все расписаны по нишам, только в одном случае это ниша на одного, а в другом на десять. Дальше все понятно. Сначала краткая эйфория от того, что все нашли друг друга, никто больше не одинок, никто уже не наедине со своей болячкой. Можно вытащить на люди свой позор, ужас, не стыдиться его больше. У вас трофическая язва? Подумайте, какое совпадение, у меня тоже трофическая!

Марина хотела было встрять с историей про бабушку, належавшую себе трофическую язву в боку, но прикладывание вареного лука сделало чудеса. Свиридов терпеливо переждал первые три фразы, взял ее за плечи и слегка встряхнул.

– Марина, – сказал он. – Я тебя обожаю.

Она захихикала.

– Я тебя обожаю, Марина, – повторил он. – Я ужасно опасный маньяк, вампир, сейчас темно, лес кругом, эти несчастные тебя не спасут, до автобуса еще долго. Если ты мне расскажешь еще хоть одну историю про своего родственника, я съем твою печень всю, всю. Целиком. Ты поняла, Марина?

– Все, все, молчу, – сказала она, пьяно смеясь. Он не напугал ее ничуточки, вообще был прикольный.

– Ну вот, – продолжал Свиридов. – Я сейчас легко могу потерять нить, а тут ты со своими бедными родственниками, с Хабенычем… Ненавижу, блядь, бедных родственников, вообще любых родственников, что вы лезете с вашими имманентностями! Все зло в мире от имманентностей: кровь, почва, родня. Все списки составляются по этому признаку. Родственники. Куда тебе, на хер, столько родственников, ты с собой разобраться не можешь… Идем далее: эйфория кончилась начисто. Больному нужен врач, а не другой больной. С другим больным можно в лучшем случае успокоиться, перекурить, а болезнь прогрессирует! Она не может не прогрессировать, вирус вброшен, одних уже выгоняют с работы, за другими устанавливается слежка. Что мы имеем внутри замкнутого сообщества? Элементарное драматургическое правило: имеем рост взаимной ненависти, раздражение, раскол по группам. Что распространяется не только на списки, не только на камеру, но на закрытую страну, в которой все меньше чего делить. Закрытость предполагает, что обязательно станет нечего делить. Все закрытые ресурсы исчерпаемы, на чем ни объединяйся. Начинаются ненависть, вражда, склоки в интернете, а главное – составление списков внутри списка. Этот недостаточно лоялен, тот не явился на воскресный пикник, третий хотел перебежать в другой список. Возникает альтернативный центр. Одному – положим, это будет Бодрова – все сдавали деньги на шашлык. Сдавали и сдавали, но тут появился второй, который сказал, что шашлык жесткий. Ты меня слушаешь вообще?

– Я сикать хочу, – захихикала пьяная Марина.

– Ну поди вон в кусты посикай, я хоть поговорю спокойно. Когда никто не слушает, легче, чем когда одна не слушает.

Язык у него уже слегка заплетался. Марина спрыгнула с дороги и зашуршала кустами. Свиридов подумал, что совершенно ее не хочет. Подкатил высокий белый автобус из Сергиева Посада, Марина еле успела выбежать из кустов. Народу было мало, в субботу вечером никто не рвался в Москву. Они уселись впереди, прямо за водителем.

– Ну дальше-то? – спросила Марина. – Шашлык жесткий.

– А, да. Возникает альтернативный центр. Сдавайте мне на шашлык, и будет мягкий. И почему вообще Бодрова, кто назначил Бодрову? Активничала много, на первом этапе лидирует всегда тот, кто активничает. Но первый этап миновал, выявился настоящий лидер, человек, умеющий извлекать пользу из говна. Мы в говне? – но и в говне можно делать карьеру. Сейчас я стану в говне главным, буду представителем в нормальном мире от говна, войду в народный хурал, надушусь, чтоб не пахло, буду в хурале громче всех говорить, стану спикером хурала, весь хурал превращу в говно… Но для этого сначала надо стать королем увечных. Увечные! – заорал Свиридов, так что старухи вздрогнули. – Изберите меня королем! Отлично, избрали. Идет долгая склока между традиционалистами и новаторами. Дальше полный раскол, неизбежный в закрытом сообществе. Невротизация. Это для дилетантов: не можешь строить сюжет – запри всех в комнате, все будут орать… Закрытые общества, запертые помещения – детское решение, маразм, распад профессии. Заперли всех, и вроде жизнь. Но это же паллиатив: визгу много, развития нет, смотреть невозможно. Что имеем потом? Вариантов два, оба внешние. Либо спускается высокая общая цель, заставляющая временно забыть о распрях. Ибо проказа не есть еще универсальный объединяющий признак, тебе понятно?

Марина кивала, но голова у нее моталась все безвольней. Ей хотелось спать. Посикала, и хорошо.

– Спускается цель, – продолжал Свиридов. Думать вслух было легче. – Но самообольщение следует оставить, никакой цели ведь нет? Ведь это список не для того, чтобы делать что-нибудь великое. Это список из тех, кто уже сделал что-нибудь не так. Например, здесь родился. И тогда вступает другой внешний момент, а именно: из нашего списка начинают исчезать по одному. И это сплачивает сильнее всякой цели, потому что соседа ты, может быть, видишь в последний раз. А может, тебя все видят в последний раз. И те, кто остается, сплачиваются все теснее, и любят друг друга все сильнее, и наконец, в критический момент, когда их остается десять человек, не могут больше выносить ожидания и кидаются в прорыв! А-а-а-а-а! И эти десять последних производят великий бенц, потому что любого действия боятся меньше, чем бездействия. Варшавское гетто. Вот такое будет развитие, и больше никакого. А если вообще ничего не будет, если они просто составили список и глядят, то через три месяца все развалится вообще. Будет десять списков по интересам и яростная взаимная вражда, что мы, собственно, и имели в застой. Закрыли страну, но ничего не предложили делать. Миллион списков по двадцать человек, эзотерические кружки, марксистские кружки, кухонные кружки, все друг за другом приглядывают и друг на друга стучат. То есть либо всех истребят извне, либо все доедят друг друга. Хорошо иметь дело с драматургом, скажи, Марин? Все знает, всему учили…