Текст книги "Школа жизни. Честная книга: любовь – друзья – учителя – жесть (сборник)"

Игорь Соловьев
Она так и сказала: «У-у-у, гнида!..»

Казанская зима в том году была мягкой, просто на редкость. Оттепели шли одна за другой, сопровождаемые снегопадами и метелями. Однако большого таяния снега не случалось – что называется, зима держалась в рамках.

Как это нередко бывает в такую погоду, я часто простужался и болел. Видимо, вирусы не хотели замерзать и распространялись со скоростью тех же метелей. В ту зиму, в конце семидесятых, я заболел особенно тяжело. Дело дошло до того, что даже чихал кровью. Стоило мне забыться, что было немудрено при частых подъемах температуры, и не прикрыться платком, как после громкого звука красные брызги разлетались по всей комнате, садились на стены, постель, белье, и сладковатый запах еще долго витал в моей берлоге.

Обычно после недели, а то и двух, приходили школьные товарищи попроведать, не откинул ли их одноклассник коньки? Ко мне явилась делегация из четырех парней и двух девчонок. Но в этот раз они как-то особенно мялись, даже когда я пригласил их столу.

– Ну, как у тебя дела?

– А мы тут контрольную по математике написали.

– Жалко, что ты пропустил!

Тут все засмеялись.

– Да уж! Так жалко, что прямо хоть вставай и беги, пиши ее, родимую! – в тон ответил я.

Но получилось, что мои слова о «беги» оказались пророческими. В конце концов один из пацанов, Федя, самый неразговорчивый и косноязычный, набрался смелости и быстро выпалил. Оказывается, надвигался районный смотр пионерских знаменных групп школ. И наша пионервожатая заодно попросила ребят узнать, когда я встану на ноги, чтоб рассчитывать на меня на этом смотре или нет.

Я был командиром знаменной группы, знаменосцем пионерской дружины нашей школы. Перейдя в комсомольцы, с этими же ребятами до окончания учебы носил и комсомольское знамя. Но пока надо было выполнить просьбу общественности: выйти хотя бы на полдня и выступить на смотре. Федя, длинный и поэтому немного сутулившийся парень, спортсмен, который мог одновременно быть и скромным, и гордым в своих спортивных победах, смотрел на меня если не с мольбой, то с большой просьбой в глазах. Почему-то в ту минуту остальные и более разговорчивые, и более близкие ко мне ребята отворачивались от моего взгляда, болтали на разные темы, только не о том, что мне, все-таки еще не окрепшему, придется пройтись по холодку до школы, а завтра – и в районный пионерский штаб.

Я проводил одноклассников, вымыл посуду. Тянуло полежать. Организм, сидящий на таблетках и травяных растворах, уже переутомился. Но надо было идти. В принципе, я знал, что пойду, уже на следующую минуту, как мне сказали об этом. Просто надо было немного привыкнуть к своему новому героическому статусу и найти слова оправдания для родителей. Так уж нас воспитывали: сначала общественное, а потом личное!

Через пятнадцать минут, не очень уверенно ступая по свежему снегу, я шел в школу, переваривая неприятный разговор с отцом, который состоялся перед самым моим уходом. Он зашел домой обедать, а заодно проконтролировать мое состояние. Застав меня одетым и вытянув все подробности, отец сказал мне все, что думал по этому поводу. Пройдя школу райкомовско-райисполкомовской работы, он прекрасно знал цену таким мероприятиям и всему, что за ними стояло. В общем, он сорвался и наорал на меня. Я не шибко возражал, понимая, что в принципе отец прав. Но и я был прав. Даже пусть ценой продления больничного.

Поднявшись на третий этаж, я столкнулся лоб в лоб с нашей учительницей по истории и обществоведению Викторией Богуславовной Шпильцер, или, как мы ее еще называли между собой, – Шприцем. Я к ней относился лояльно, как и она ко мне. Ничего плохого мы друг другу не делали, но и особой сердечности тоже не было. Из-за слабости я покрылся испариной и, поняв, что встречи не избежать, прислонился к перилам, решив заодно отдохнуть и перевести дыхание. В этот момент я меньше всего хотел, чтобы меня утешали, сочувствовали, охали и ахали. Самой лучшей реакцией любых взрослых, встреченных мною на пути, было бы их молчание или вопрос о здоровье. Но то, что я услышал, превзошло все мои ожидания.

– Знаю, знаю все твои дела. У-у-у-у, гнида ты паскудная! – заботливо похлопала она меня как маленького ребенка по голове и стала спускаться, смешно переваливаясь по ступенькам.

Потом я разговаривал с пионервожатой, с классной руководительницей, договаривался о завтрашнем смотре… А в голове звучали эти слова. Одевался, шел домой, дома пил горячий чай, глотал таблетки и долго лежал с закрытыми глазами. Но не переставал думать о словах Виктории Богуславовны. В глазах у нее при этом было понимание того, что я специально заболел и пришел на смотр, чтобы выставить себя героем и получить причитающую в таких случаях порцию славы. Она, да и, наверно, некоторые учителя также думали о том, что этот маленький хитрец – всего лишь гнусный пройдоха, который все обернет на пользу своей пионерской и будущей комсомольской карьеры. Ужас, страх и отчаяние овладели мной. Может, историчка и часть ее коллег думали так, потому что сами поступили бы так же?

С другой стороны, я понимал, что по интонации сказанного она меня вроде как хвалила, жалела и одобряла мой поступок. Но… в какой форме!? Меня, знаменосца школы, ее гордость, чья фотография не сходила со всевозможных досок почета и чья фамилия произносилась на каждом собрании и линейке только в положительном смысле… За что?..

Мы, как всегда, взяли на смотре первое место, потом победили в городе и в области. На моем выздоровлении это почти не сказалось – всего лишь добавило еще неделю постельного режима.

Прошло четыре года.

В десятом классе мы с парнями из параллельного, наслушавшись красивых слов офицеров военкомата, в большинстве своем решили поступать в военные училища. Две недели (неслыханное дело!) мы не учились, ходили по району и собирали различные документы для поступления. По коридорам школы мы бродили, не раздеваясь и не снимая шапок (высшая наглость!), заходили прямо посреди урока в классы и даже (о, ужас!) в кабинет директора и требовали внимания, подписей, слов утешения, пожеланий бодрости и отличной службы.

Хоть бы кто-нибудь из вчера еще строгих, придирчивых и непреклонных учителей сделал нам замечание?! Наоборот, нас встречали и провожали громкими возгласами и восторженными взглядами! А как смотрели на нас – будущих защитников – одноклассницы! Уже ради этого стоило затевать эту бодягу.

Увы, меня, в отличие от других парней, не пропустила вторая медкомиссия областного военкомата. Все мои сверстники благополучно прошли через все рогатки, отдали в военкомат документы и стали ждать летнего вызова на экзамены.

Но все когда-нибудь заканчивается, чтобы на следующий день вернуть нас к суровым будням. Вдруг выяснилось, что завтра же, в первый день учебы после своеобразных каникул нулевым уроком должен был пройти Ленинский зачет. А проще говоря, наша Шприц должна была опрашивать нас на тему ленинских работ. Мой одноклассник Сергей, собиравший документы в танковое училище, парень простой и без затей, отличавшийся тем, что любил отрабатывать удары на салагах из младших классов, спросил:

– Витек, а ты готовился к Ленинскому зачету?

– Ты че, когда? Мы же вместе таскались за справками, – бодро ответил я, хотя, подними меня ночью, и я мог ответить на любые вопросы по ленинским темам, поскольку учил их раньше. Мне это нравилось, и диамат с истматом отвечали мне взаимностью.

– Ага, ты-то все равно ответишь на зачете. А вот я поплыву, – уныло заявил он.

– Я не знаю как ты, но завтра я на зачет не приду. На историю первым уроком – само собой. А вот на зачет – нет, поскольку не готов.

– Ты серьезно? – Он посмотрел на меня с сомнением. – Да ты че, это же двойка за зачет – и кранты. Это же плохая характеристика, а в институт как поступать, да в то же училище? Не-е, ты подумай. Я хоть не учил, но все равно приду.

Весь его вид показывал, что он-то не дурак и подставляться под праведный гнев исторички, а заодно и комсомольской общественности не будет. Но что бы он ни говорил, какие бы доводы ни приводил, его выдавали глаза. Там стоял страх. Страх выделиться из толпы, пусть лучше со слабенькой троечкой, но зато быть в серединочке других посредственностей и слабаков, которым, хоть тресни, философия работ Ленина не давалась.

– Дело твое, – закончил я разговор. – Как хочешь, а я не приду. Скажу, чтобы она назначила другое время, и потом сдам.

Все получилось так, как я и предвидел. В 8.25 утра я подошел к кабинету истории, надеясь, что все-таки перерыв между зачетом и уроком будет. Но, видимо, не все шло по плану нашей учительницы: из-за двери неслись ее громкие возгласы. Ровно в 8.30 я недрогнувшей рукой открыл дверь, сказал: «Здравствуйте!» и прошел к своему месту. Весь класс был в сборе. И тем явственнее я ощутил гробовую и волнительную тишину. Я раскладывал учебник и тетрадь и не смотрел на Викторию. Потом пацаны мне рассказали, как у нее остановился взгляд, потом немного отвисла челюсть и очень медленно она сняла свои очки.

– Виктор, почему ты не пришел на зачет? – Тихий голос Шприца прозвучал неестественно громко.

Я как можно спокойнее объяснил причину своей неготовности и предложил через неделю сдать ей работы, поскольку изучение работ вождя революции требует времени и концентрации. Но, видимо, мое хладнокровие еще больше завело ее. Дальше последовала истерика:

– А почему твои товарищи, с кем ты ходил и собирал документы, пришли на зачет? Да кто ты такой, чтобы самому решать, когда сдавать ленинские работы? Я ставлю тебе два! Позор тебе, общественник! Я подпорчу тебе характеристику, ты у меня не поступишь в институт! Я еще подниму вопрос на партбюро о твоем поведении и твоем членстве в комсомоле!!! Я хотела помочь тебе с институтом, но после этого – ни за что! Вот помогу Кайгородскому и Рязанцевой. А тебе – нет, нет, нет! Ты слышишь?

Слюна летела у нее изо рта, красивая шаль съехала с плеч и упала на пол. Краем глаза я видел, как дежурные подхалимы уже хотели подбежать и поднять шаль. Но испугались свирепого взгляда, которым она обвела весь класс после грозной речи. Большая грудь ее высоко вздымалась, дышала она громко и хрипло. Потом рухнула на стул, достала платочек из сумочки и вытерла лоб.

Я стоял возле парты и молчал. Удивительно, но я, обычно умиравший от страха и от половины подобных слов, был спокоен и смотрел на висящую на стене карту битвы под Москвой, вспоминая все книжки, прочитанные на эту тему. Она была права и не права. Но мне уже было в тот момент все равно. Я пошел до конца. Слава богу, у нее хватило ума не выгнать меня с урока: история-то была здесь не при чем. Зная ее характер, я прочитал параграф не один раз, а два, чтобы, если меня вызовут к доске, материал отлетал у меня от зубов. Но в глубине души, немного изучив за два года ее поведение, я сильно сомневался, что в таком состоянии она меня вызовет. Слишком была гордой и ставила себя выше какого-то сопливого мальчишки. Она успокоилась, усадила меня, огласила результаты Ленинского зачета и неожиданно, не спрашивая домашнего задания, стала давать новый материал.

Это был чуть ли не единственный случай за все мои десять лет школы, когда я чувствовал свою правоту и нравился себе за этот поступок. Вся остальная жизнь школяра состояла из страха, комплексов, переживаний, слез и всего остального чувственного дерьма, которое можно было назвать одним словом, отбросив восторженные слюни по поводу чудесных школьных лет, – унижением.

Прошло еще семь лет.

Виктория Богуславовна сдержала свое слово. За Ленинский зачет я получил два балла, и оставшиеся несколько месяцев школы меня поносили за это, одновременно вручая грамоты и подарки за общественную работу, что было постоянной темой для местных шутников, и не только в моем классе. По истории в аттестат я получил «четыре», хотя знал предмет на «пять с плюсом». В том числе и по этой причине поступил не туда, куда хотел, а куда смог. Окончил институт, отслужил в армии и неожиданно на одном из оживленных городских перекрестков столкнулся с Викторией Богуславовной. Я торопился, нервничал и хотел сделать вид, что ее не вижу. Но она заметила меня и закричала:

– Виктор, Виктор, Виктор…

Что мне оставалось делать? Я остановился, повернулся, подошел и поздоровался. Она еще больше располнела, тяжело дышала и опиралась на палочку. Ей было жарко в душный июньский день. Она посмотрела на меня своим тяжелым взглядом и сказала то, что я от нее никак не ожидал:

– Я знаю, ты женился. Поздравляю и желаю тебе счастья.

Больше я ее никогда не видел. Потом, через одноклассниц, я узнал, что умерла она в ужасных условиях. Старая, немощная, она не могла передвигаться из-за своей полноты и умерла в одиночестве. Грустно – друзей она так и не нажила…

И меня даже полвека спустя никак не отпустит обида от этого: «У, гнида…»

Татьяна Мирошник
Если б было все равно, люди лазили б в окно…

1985 год. Выпускные экзамены в харьковской школе № 17. История и обществознание. Длинный стол, за которым сидят Марк Аронович Коган, наш учитель истории, директриса и учитель-ассистент. Перед ними тридцать три билета. В каждом по три вопроса. Захожу в класс в числе первых – я из хороших учениц. Беру билет. Переворачиваю: № 33… Подкашиваются ноги. Ни одного вопроса не знаю, но понимаю, что Марка Ароновича подвести не имею права. С замирающим сердцем иду за парту готовиться, сама не знаю к чему…

…Марк Аронович – яркая личность, удивительный учитель, фанатично преданный своему предмету. Уроки у него проходили как одно мгновение: интересно, увлекательно, с невероятными экскурсами, словно путешествия в прошлое. Но если кто-то пытался помешать ему вести урок, он устрашающе надвигался всей своей массой на провинившегося: «Я что-то не так сказал?!» Если ученик, отвечая, путался в датах и при этом хотел оправдаться, типа: не все ли равно, в каком году – в 1837-м или в 1838-м, глаза Марка Ароновича вспыхивали испепеляющим гневом. Звучала его знаменитая фраза: «Если б было все равно – люди лазили б в окно! Но ведь ходим…», – и весь класс хором добавлял: «…В двери!».

Острый на язык, он мог припечатать к стене любого. Была у нас в классе девочка, которая всегда терялась, когда выходила к доске. Ее ответы были похожи на какое-то блеяние. Марк Аронович вызывал ее к доске так: «Отвечать будет наша Козочка…». Так это прозвище к ней и приклеилось. Козочка представляла собой девушку 52-го размера, медленно плывшую между рядами парт к доске. На уроках Марка Ароновича все устные ответы – у доски, лицом к классу. С места отвечали разве что совсем кратко – «да» или «нет». Однажды Козочка опростофилилась. Наспех прочитав несколько строк в учебнике, стала отвечать: «Петр Первый боролся с ворами, взяточниками и конокрадами…» Марк Аронович, подняв брови, удивленно взглянул на ученицу:

– Повтори, пожалуйста!

– …ворами, взяточниками и конокрадами, – настаивала она.

Хохот Марка Ароновича. Мы в недоумении. Спустя мгновение веселился весь класс. Борьба-то у Петра Первого шла не с конокрадами, а с казнокрадами. Всего две буквы – и такой казус! Запомнились сакраментальные слова учителя: «Будет наша Козочка сидеть в какой-нибудь инспекции и бороться с конокрадами всю жизнь!» Впоследствии Козочка поступила в педучилище, и мы думали, что Марк Аронович ошибся в своих прогнозах. Но спустя двадцать лет после окончания школы узнаю, что наша Козочка – начальник налоговой инспекции…

Ходил Марк Аронович слегка сгорбившись, в сером пиджаке, который мы узнавали издалека, сразу притихали и шли на урок. У Марка Ароновича было замечательное правило: если ты не выучил заданное (причину он никогда не выяснял) – предупреди перед уроком, и наказания не последует, к доске не вызовут. Но если на уроке выяснялось, что нерадивый ученик не готов и не предупредил – возмездие следовало незамедлительно. Двойка – и никакой пощады.

Марк Аронович вел у нас историю с самого начала, с пятого или шестого класса. В старших классах начали изучать новейшую историю, и почему-то стало не так интересно. Марк Аронович больше не горел на уроках. Нам это было не очень понятно. Ведь коммунизм строим, красота скоро будет! Мы так верили в это, что однажды после уроков я осмелилась спросить: «Марк Аронович, был капитализм, сейчас у нас развитой социализм. Скоро будет коммунизм, а потом? После коммунизма – что?» Историк с грустью посмотрел на меня: «Деточка, дай бог кому-то из нас дожить до коммунизма!» Тогда я ничего не поняла.

Когда мы учились, было реальное ощущение, что живем в большой счастливой стране, что впереди светлое будущее. Мы не замечали очевидного и вздохов старших, не читали то, что читали они. Может, потому что нам не с чем было сравнивать? Мы родились и росли при социализме, где «все равны». За нас уже всё решили: сначала мы будем октябрятами, потом пионерами, комсомольцами, а лучшие – и членами партии. Всем хотелось быть лучшими…

…Мне тоже. Я читала вопросы билета № 33 и ничего не могла вспомнить. Ответ на первый вопрос мне сочувственно подсказали. Во втором вопросе нужно было осветить итоги XXVI съезда Коммунистической партии Советского Союза. Третий – по обществознанию, что-то о строителе коммунизма… Вышла отвечать. Марк Аронович готов слушать. Директриса отвлечена какими-то бумагами, да и учитель-ассистент, похоже, витает далеко. У меня один шанс – блефовать. И я начинаю на ходу придумывать то, что могло бы быть на том двадцать каком-то съезде: поднять, повысить, добиться…. Марку Ароновичу нужна конкретика: «Цифры, пожалуйста!» Меня понесло: «Увеличить удои молока на пятьдесят процентов, собрать в два раза больше зерновых, повысить яйценоскость всех яйцекладущих…» и т. д. Уверенно несу всю эту чушь и жду, что сейчас меня с позором выставят за дверь. Марк Аронович, опустив голову, слушает. Не могу понять его реакции. Наконец прерывает: «Следующий вопрос». Ну, про строителя коммунизма легче сочинять – мол, честный, справедливый и т. д… Марк Аронович останавливает поток моей разгулявшейся фантазии, благодарит и приглашает следующего ученика. Выхожу из кабинета, едва сдерживая рыдания. Одноклассники, слышавшие мой ответ, предупреждают о неотвратимости: «Тебе это не сойдет с рук!» Через два часа объявляют оценки. Спрятавшись за спины, думаю о том, как об этом позоре сообщить родителям. Вдруг слышу свою фамилию и оценку – 5/5.

…На выпускном вечере Марк Аронович подошел ко мне с советом: «Ты на истфак все-таки не иди. Не твое это. Не надо. Вскоре все будет по-другому. Лучше в писатели. У тебя получается». Я оценила доброту и юмор старого учителя, но все же решила подавать документы на исторический факультет, специальность «История партии». Назло всем и с мечтой о светлом коммунистическом будущем. А тут специальность эту отменяют. Вчера была, сегодня нет. Начинались новые времена…

…О том, что Марк Аронович – еврей, мы, конечно, знали. Но делили всех евреев на хороших и плохих. Марк Аронович относился к хорошим. А вот физичка Татьяна Семеновна Гройссман – к плохим, потому что была вредной. Если кто-то забывал сменную обувь, то она заставляла разуваться перед дверью в класс и входить в носках или колготах. Это было очень унизительно, особенно для мальчишек, у которых часто носки были дырявыми. Она проверяла наличие комсомольских значков, отбирала шпаргалки и любила только детей-евреев. В нашем классе училась Вита Гольдберг. В графе «национальность» у нее было написано: «Русская». Красивая и умная девочка. Сейчас в Америке – успешная леди. А тогда она была любимицей Татьяны Семеновны, и поэтому в классе ее не любили. Если Вита не готова к уроку – ей разрешалось ответить в следующий раз. Другим ученикам за это сразу же ставились двойки. Как-то Вита тоже забыла сменку. Мы все стояли у входа в класс и ждали. Неужели ей разрешат войти? Татьяна Семеновна, поворчав, правил нарушать не стала: вынесла из подсобки свои туфли и дала их Вите…

Однажды кто-то пронюхал, что раньше она была Татьяна Израилевна, а потом поменяла отчество. И мы стали ее доводить: «Разрешите спросить, Татьяна Из…, ой, Семеновна…» Через год после окончания школы Вита уехала в Канаду, а оттуда – в Америку. Татьяна Семеновна через пару лет – в Израиль. А Марк Аронович честно и преданно еще лет десять отправлял детей в путешествие по прошлому. А потом умер… Но память о нем осталась. Порой наши дети вредничают: «Не все ли равно?» И мы неизменно парируем: «Если б было все равно – люди лазили б в окно! Но ведь ходим…» Дети хором добавляют: «…В двери!»