Текст книги "Купец из будущего. Часть 2"

Дмитрий Леонидович Чайка
Купец из будущего. Часть 2

Глава 1

Ратко лежал лицом вниз, придавленный мамкиным телом. Младший брат Никша лежал рядом и пытался заплакать, но ему было так страшно, что и это у него не вышло. Мамка двумя руками зажимала им рты и жарко шептала прямо в ухо:

– Только не шевелитесь. Ни звука, всеми богами заклинаю. Если обры услышат, конец нам.

Непоседливый Никша, которому едва четыре года минуло, все пытался поднять башку, но мамка придавила его сильнее и зло прошипела:

– Не смотри туда! Не вздумай голову поднять! Замри, как учили.

А вот Ратко, что был на год старше, намного разумнее оказался. Нелегкую науку выживания в этом мире он изучал на целый год больше, чем его маленький брат. Батю убили стрелой в грудь, он успел это увидеть, когда мамка тащила его в лес. А вот почему братец Само застыл как деревянный истукан на капище, Ратко так и не понял. Ведь батя им много раз говорил, что только в лесу спастись можно при аварском набеге. Не любят авары лес, они в степи живут. А братца страшный всадник схватил и поперек седла бросил. Нет теперь с ними братца. Жалко его! И Ратко всплакнул тихонечко, так, чтобы мамка не слышала.

В резких гортанных криках не было злобы, как это ни казалось странным. В них чувствовалось лишь какое-то бесшабашное веселье. Обры чему-то радовались, хотя родовичи рыдали в голос. Видно, не один батя погиб, защищая свои семьи. Раздалась резкая, отрывистая команда, и затрещал камыш, которым были крыты дома словенского рода. Ратко не видел огня, но кожей чуял жар, который шел от того места, где он еще недавно жил со своей семьей. Их дома больше нет, и бати нет, и братца Само тоже… И старой жизни, когда они сидели у каменки, слушая мамкины песни в ожидании лепешки, что пеклась в золе, тоже никогда больше не будет.

Обры давно уже ушли, а они все лежали в густом подлеске не шевелясь. Голых мальчишек стал пробирать вечерний холодок, и мамка, глядя на покрытые гусиной кожей тельца, прижала их к себе сильнее. Она аккуратно, стараясь не шевельнуть даже травинку, сняла с себя рубаху и обернула мальчишек.

– Не шевелитесь, – шептала она. – Обры могли лазутчика оставить. Людоловы – народ коварный. До утра лежать будем.

– Мамка, я писать хочу, – прошептал Никша.

– Писай, какай, что хочешь делай, только замолчи, – еле слышно выдохнула мамка.

Так они пролежали до утра, стуча зубами от холода. Иногда они впадали в забытье, уткнувшись в теплую мамкину грудь, но настоящий сон не шел. А вот мамка и вовсе не сомкнула глаз, напряженно вглядываясь в жуткую безлунную темноту. Филин, заухавший на соседнем дереве, разбудил братьев. Мамка снова зажала им рты, а потом приложила палец к губам.

– Ни звука! – прошептала она.

Мальчишки понятливо моргнули глазами и прижались к ней покрепче. Утренняя прохлада пробирала щуплые тела до костей, но встающее солнышко уже сушило выпавшую росу, освещая своими первыми лучами пепелище хорутанской деревни. Мамка аккуратно встала, острым взглядом пытаясь прорезать все вокруг, и ушла куда-то в сторону, через лес. Она не пошла в их деревушку.

– Лежите молча, пока не приду за вами. Ратко, присмотри за братом!

Ратко кивнул и обнял чуть слышно хныкающего малыша. Они должны лежать без звука. Так, как учил батя. Он правильно их учил, потому они еще на воле, а не в аварском плену. Мамка пришла нескоро, а испуганным мальчишкам и вовсе показалось, что они ждали ее целую вечность. Но пока ее не было, они не посмели встать или заговорить. Они хорошо усвоили эту науку.

– Поднимайтесь, – сказала мамка обычным голосом. – Обры ушли. И нам уходить нужно. Тут больше делать нечего, тут теперь Морана правит.

– А батя? – робко спросил Ратко.

– Я схоронила его, – с трудом сдерживая слезы, сказала мамка. – Пойдемте. Я нам собрала кое-что в дорогу.

Она смогла собрать не так уж и много, и главным сокровищем была та самая рыбина, которой побрезговал обрин. Мамка подняла ее, обмыла в речушке и порезала тонким ножиком, что носила на поясе для домашних надобностей. Душный запах тухлятины никого не смутил, и половину они прикончили тут же, оставив кусок на вечер. А еще мамка нашла немного зерна, десяток плодов репы и целый горшок. Все это она кое-как свалила на волокуши, сделанные из двух жердей и обрывков конопляной веревки, что осталась после ухода авар. Идти далеко, ведь мамка обошла соседние веси. Их тоже все разорили. Нужно идти теперь в другую вервь, а то и в другой род. Да кто примет-то одинокую бабу с двумя несмышленышами? Пойти к родителям? А где они сейчас? Когда девок у словен замуж отдают в соседний род, то обряд проводят, который похороны напоминает. Потому что умерла та девка в одном роду, а родилась в другом. Чужая она теперь даже родной матери. Да и как найти родное селище, если на том месте его и нет, скорее всего.

Мамка впряглась в волокуши и потащила их немудреный скарб на закат, туда, где обров быть не должно. Они же всегда с востока приходят, из Паннонских степей. А тут, в предгорьях Альп, небезопасно становится. Они шли весь день, останавливаясь на привал каждый час-два. Ратко мог идти дальше, а вот брат хныкал. Он ведь малец еще. Мамка развела костер, поставив греть воду в горшке. Тут же она на двух плоских камнях, что нашла у реки, растолкла жменю ячменя и забросила его в кипящую воду. Горшок прикрыла большим речным голышом, обложила его углями и стала ждать, пока каша дойдет. Ратко смотрел на лениво булькающую воду с вожделением. Казалось, он еще никогда таким голодным не был. И вот каша, наконец, готова, и мамка начала мешать ее ложкой остужая. Тяжелые липкие комки ворочались неохотно, не желая расставаться с накопленным от огня теплом. Мамка зачерпнула кашу и стала давать ее по очереди каждому сыну. И лишь когда глаза мальчишек осоловели от сытости, выскребла горшок дочиста и сама доела остатки.

Следующий день был похож на предыдущий как две капли воды. Он не отличался даже тем, что и соседняя россыпь деревушек, которая называлась вервью, тоже была разорена. Трупы стариков и мужчин, что пытались сопротивляться аварам, так и остались на земле. Их пока не тронули лисы и вороны, а пепелище было еще теплым. Мамка, положив руку на горелое дерево, нахмурилась, а Ратко почуял острый и резкий запах ее страха. Хотя, на самом деле, никакого запаха не было. Просто мальчишке так показалось. А еще у него дыбом поднялись волосы на затылке, он тоже что-то такое почувствовал. Если бы он был постарше, то дрожь земли, что ощутили его босые пятки, все сказали бы ему без слов. Но он был слишком мал, а мамка замешкалась. Она искала еду в пепелище и не углядела, как пятерка всадников выскочила на опушку с лесной тропы.

– Мамка! – закричал Ратко изо всех сил, но было поздно.

Гогочущие всадники окружили их кольцом, насмешливо тыча пальцами в бабу, которая схватила маленький ножик из дрянного болотного железа и выставила его перед собой. Всадникам стало смешно, они просто надрывали свои животы. Впрочем, когда им надоело хохотать, один из них попросту указал мамке булавой на Ратко и его брата. Она все поняла, и ее руки бессильно опустились. Ратко птицей взлетел на коня, схваченный степняком, который вонял, как старый козел. Запах немытого тела перемешивался с острым запахом конского пота, и эта ядреная смесь чуть не выбила слезу из глаз мальчишки. Никшу тоже схватили и посадили на лошадь. А на мамку даже внимания обращать не стали, ударив пятками коней. Авары не ошиблись, и несчастная женщина побежала за всадниками, сбивая босые ноги о корневища, жирной змеей перечеркивающие узкую лесную тропу. Ее даже вязать не стали. А зачем? Куда она денется?

К аварскому лагерю они прискакали довольно быстро. Мамка, чье дыхание стало хриплым и частым, опустилась на землю без сил, прижав к себе сыновей трясущимися руками. Вокруг сидели десятки таких же баб, как и она, ставших в одночасье вдовами. Впрочем, мужики тут были тоже, и теперь они сидели понурые, со всклокоченными волосами, избитые в кровь. Спать они легли там же, где и сидели. Мужиков и баб связали, а детишек не стали, проведя мимо них десяток рослых псов с короткими мордами. Ратко поймал взгляд одного из них и испуганно отвел глаза, увидев, как приподнялась губа, обнажились крепкие клыки, и раздался негромкий утробный рык. Бабы и ребятишки сбились в кучу, прижавшись боками. Ночи были довольно теплые, но к утру ноги сводило холодом. Вместе было куда теплее.

Их погнали на восток, туда, откуда и приходят эти страшные всадники. Ратко с любопытством крутил головой по сторонам, его уже отпустил тот липкий страх, что сковал в лесу. Ведь то, чего он так боялся, уже случилось, а значит, бояться больше нечего. Всадники редкой цепочкой трусили вдоль нестройной толпы словен, загребающих босыми ногами пыль степи, в которую они вскоре вышли. Оказывается, не так-то далеко они и жили от того места, где обры пасли табуны скота. Всего несколько дней пешего хода. А для обрина, который, казалось, сросся со своим конем, и того меньше.

Страх вернулся, когда один из мужиков, рослый и крепкий, молнией бросился на скачущего рядом воина и стащил его с коня. Видно, он долго готовился к этому, потому что рядом других авар не оказалось. Убаюкивающие голоса степи, состоящие из шелеста травы и стрекота цикад, навевали дрему. Вот и всадник начал клевать носом, пока не оказался на земле, видя, как ему в лицо летят связанные веревкой кулаки. Бородатый дядька в два удара превратил лицо молоденького обрина в кровавую маску, а потом вырвал у него нож из-за пояса, обхватил рукоять голыми ступнями и начал пилить веревки. Времени у него было совсем мало.

Уже через десять ударов сердца он побежал в дубраву, что длинным языком вытянулась в степь. Тут частенько встречались урочища, особенно вдоль небольших речушек. Лес – единственное спасение от людоловов. Впрочем, он просчитался, и пятерка всадников с задорным гиканьем поскакала за ним, потянув из ножен длинные прямые мечи. Дядька не успел добежать до спасительного леса шагов пятьдесят, как один обрин с оттяжкой рубанул его по шее. Яркой пульсирующей струей ударила кровь, а мужик упал на колени и уткнулся лицом в траву. Всадники же преспокойно вернулись к одуревшей от ужаса толпе рабов, которая со страхом и надеждой следила за этим побегом. Бабы всхлипнули и прижали к себе детей. Идти еще очень долго…

* * *

Сарай, в который их затолкали, оказался просто огромен. Он стоял между девятым и восьмым кольцом главного хринга аварского кагана. Гигантская крепость раскинулась на десятки верст между Дунаем и Тисой. Девять колец земляных валов опоясывали главную ставку Величайшего, которая представляла собой деревянный частокол с крепкими воротами. Тут то и хранил аварский каган свои сокровища и дань, что собирал от других народов. Между кольцами валов стояли деревушки словен, даков и гепидов, которые служили благородным всадникам. Тут пасли своих коней воины царственного рода уар, который не слишком доверял другим всадникам – кутригурам, утургурам, аланам, венграм и иным, кто прибился к орде, что катилась на запад из монгольских степей, вбирая в себя племена помельче.

Самое страшное началось примерно через неделю, когда в ставку кагана прибыли ромейские купцы. И вот ведь странность. С ромеями идет почти непрерывная война, а купцы, торгующие живым товаром, свободно приезжают в логово врага, словно и не происходит ничего. Черноволосые, курчавые ромеи в длинных одеяниях, закрывающих щиколотки, и в цветных повязках на головах, окинули перепуганных людей холодным змеиным взглядом. Их давно не трогали чужие слезы и мольбы. Ведь если считать товар человеком, то так недолго и с ума сойти, впустив в себя горе матери, у которой отняли детей. Старший из ромеев, полуседой мужик в цветастом платье, притягивавшем к себе любопытные взгляды неискушенных в имперской моде хорутан, ходил вдоль ряда пленников, прячущих от него глаза. Он тыкал короткой палочкой в какого-нибудь приглянувшегося ему мальчишку, а стражники вырывали его из рук бьющейся в истерике женщины. Очередь дошла и до Ратко, которого оттащили от воющей матери и увели в соседнее здание, где на соломе сидел еще десяток плачущих мальчишек его возраста.

– Ратко! Ратко! – слышал он истошный крик матери, но ничего сделать не мог. Его ухватили крепкие умелые руки и сжали тонкие запястья до синевы.

– Мамка! – заплакал мальчишка, понимая, что это уже ничему не поможет.

Ни мать, ни брата Ратко больше никогда не видел. Зато увидел трех здоровых мужиков с мертвыми глазами, одетых в кожаные фартуки. На затылке Ратко снова, как тогда встали дыбом волосы, и он попытался сбежать, прошмыгнув между ними.

– Что ж, этот самый прыткий, первым пойдет, – сказал бородатый мужик. Впрочем, Ратко не понял его слов. – Ставлю кувшин вина, что он выживет.

Его крепко взяли за руки и притащили в полутемную комнату, где висел густой, впитавшийся в стены запах крови. Ратко закричал от страха, но его повалили на стол и крепко прижали. В углу тлела жаровня, он видел ее и железный прут, что раскалился в том огне докрасна. Ему грубо раздвинули ноги и перехватили веревкой яички. Он заорал от нахлынувшей боли, а потом заорал еще сильнее, когда почувствовал сталь ножа на своем теле и то, как потом прижгли рану раскаленным прутом.

– Чисто получилось, – с удовлетворением сказал кто-то. – Несите аккуратно, если веревка соскользнет, истечет кровью. Хотя вроде крепкий, должен выдержать. Да, аккуратнее несите, бараны! Тридцать золотых несете! Если он подохнет, я вам все зубы выбью!

Впрочем, Ратко уже потерял сознание от боли и ничего не слышал. А если бы и слышал, то ничего бы не понял. Этот язык он тогда не знал. Он и подумать не мог, что эта речь станет ему родной…

* * *

Нотарий Стефан, мелкий писец императорской канцелярии, снова очнулся от собственного крика. Больше десяти лет прошло, а снится ему один и тот же сон почти каждую неделю. И заканчивается он всегда одинаково. Прощальный крик матери, страх и боль. Маленькая каморка, в которой он жил, была обставлена убогой мебелью. Люди думают, что императорские евнухи золото гребут лопатой, да только это не совсем так. Вот постельничий василевса, Великий Препозит священных покоев и, правда, богаче всех на свете. Его слова быстрее всех попадают в ухо Августа Ираклия. И допуск на аудиенцию к величайшему тоже через него проходит. Так что кое-кто из евнухов богат, но только не мелкий писец, которому еще и двадцати лет не исполнилось. Он получает грошовое жалование, за которое день и ночь разбирает прошения к императорским чиновникам и лично Августу, читает переписку с провинциальными властями и готовит им ответы, которые потом несет на утверждение к начальству.

Его жизнь плоха? Да нет, в общем то. Он вполне счастлив. Да, он лишился кое-каких радостей жизни, ну, так он их и не знал, а потому не может оценить всю тяжесть потери. Судя по личной жизни кое-кого из его знакомых, эта тяжесть не так уж и велика. Нет, Стефан своей жизнью доволен, как и сотни писцов в государственной канцелярии, которые были евнухами все до единого. Императоры опасались «бородатых» слуг, а потому большую часть придворных должностей занимали именно эти, навсегда потерявшие обычные радости, безбородые и бесполые существа. Их считали подобными ангелам, потому что они лишены плотских страстей. Свое искалеченное тело они радовали дорогими одеждами и изысканными яствами, беспощадно обдирая просителей и вообще всех, до кого могли дотянуться их алчные руки. Ведь только золото могло согреть их холодные, лишенные любви сердца. Евнухи исполняли еще одну роль. Их, ненасытных грабителей и взяточников, императоры использовали, как свою личную копилку. Потому что императорские евнухи служили государству и Августу, и только он считался их наследником. Такая вот у них была судьба, у счастливцев, которым удалось выжить…

Глава 2

– Это было немного неожиданно, владыка, – сказал Деметрий, когда хмель начал его отпускать. Пробуждение получилось очень странным. Еще ни разу за всю свою долгую жизнь он не просыпался со сломанной ногой, туго затянутой в деревянную шину.

Он лежал в собственном домике, где около печи – каменки сидела на корточках незнакомая худенькая девчонка лет пятнадцати, которая робко смотрела на хозяина и его высокого гостя. Она расположилась рядом с печью, подкладывая туда нарубленный валежник. Тут же стояла еще одна лежанка, и Деметрий совершенно точно знал, что вчера ее там не было. Его оружие висело на стене, а вещи и доспех кто-то аккуратно сложил в деревянный сундук. Была осень, и по земляному полу тянуло стылым сквозняком, отчего девчонка поджимала замерзшие пальцы ног и придвигалась поближе к очагу. У нее из вещей не было ничего, кроме рубахи до колен, ведь она совсем недавно пришла сюда из земель дулебов, где ее деревушку сожгли авары. Она тогда чудом в лес ускользнула.

– Я же тебе обещал, что ты до весны ходить будешь. Забыл? – глаза князя излучали невинность и обиду. – Да если бы я тебе рассказал все, что будет, ты бы не согласился.

– Да как же я так напился, что не почувствовал, как мне ногу сломали? – изумился Деметрий.

– Маковый отвар в мед добавили, – махнул рукой князь. – Тут неплохая ведунья живет, она помогла. Два месяца полежишь, и как новый будешь. Ладно, отдыхай! Збыху скажу, он будет заходить к тебе. В шахматы поиграете.

– С ним неинтересно играть, – ответил Деметрий. – Он же выигрывает всегда.

– Зато ему интересно, – парировал князь. – Ходил бы он к тебе, если бы ты всегда выигрывал?

– Да, за два месяца я тут от скуки с ума сойду, – задумчиво сказал Деметрий.

– А ты вот мне скажи, – резко повернулся к нему Самослав, который уже собрался уходить. – Вы же авар в бою били?

– Били, конечно, и не раз, – с недоумением посмотрел на него тагматарх. – Если людей хватает, то в этом никакой хитрости нет.

– А как?

– Легкие всадники связывают их боем, а потом удар наносят тяжелые катафрактарии. У нас они даже получше, чем у авар будут. Хотя, честно сказать, их тяжелая конница очень хороша. Обычно это знатные воины из богатых семей. Они, кроме упражнений с оружием, больше и не занимаются ничем, за них рабы трудятся. Очень опасные ребята.

– А если нашу пехоту против тяжелой конницы в чистом поле выставить, есть шансы? – заинтересованно спросил Само.

– Никаких, – покрутил головой Деметрий. – Растопчут.

– А если сделать длинные, очень длинные копья с толстым древком. Длиной шагов в восемь – десять и выставить целый лес перед всадниками? – уточнил князь.

– Тогда да, наверное… – на лице военного была написана глубокая задумчивость. – Но так же еще никто не делал… Первая война, да? Да кто вы такой все-таки?

– Первая, – кивнул Самослав. – И я тебе уже отвечал, кто я такой. Так что думаешь?

– Думаю, все равно не получится ничего, – откинулся на подушку, набитую пером, Деметрий. – Допустим, вы воюете с армией императора. Катафрактарии на такие копья просто не пойдут, дураков нет. Они развернутся и уйдут в сторону, а потом это войско обработают камнями и стрелами псилы из пехотных тагм. Как только проредят строй, то в атаку пойдут скутарии, которые порубят мечами эти копья, а тяжелая конница ударит во фланг или в тыл. Вне строя эти копья бесполезны, и твою пехоту покрошат на куски.

– А с аварами как будет? – спросил нахмурившийся Самослав.

– А вот авары сначала лучников выпускают и таких же склавинов с дротиками. Через час боя у нас эти копья держать будет некому. А потом тяжелая кавалерия остатки наших людей конскими копытами в землю вобьет. Хотя насчет копий мысль интересная… Только если пехота вся в панцирях будет, и в железных шлемах. Да ну, глупость какая-то, откуда мы столько денег возьмем…

– Вот и думай, как нам без своей конницы авар побеждать. У тебя два месяца, – поставил задачу князь. Вот тебе и битва при Куртре, товарищ подполковник, усмехнулся он про себя. Очень умным себя почувствовал, да?

– Да, – задумчиво сказал Деметрий. – А я еще боялся, что скучать придется. Чувствую я, не до шахмат мне будет.

– Любава! – обратился князь к девчушке, которая испуганно вскинула на него глаза. Бедняжка и не догадывалась, что владыка ее имя знает. – Ты все помнишь, что делать должна? – та изо всех сил закивала головой. А Само продолжил. – Ни на шаг влево, ни на шаг вправо не отступать от моих слов. Встать ему можно будет только через два месяца, и не раньше. Хоть силой его держи. По нужде – в горшок или под себя. Потом хозяина вымоешь теплой водой. Следи за ногой. Если повязки ослабнут хоть немного, тут же зови ведунью. За одеждой и обувью к княгине подойдешь, она даст. Если все сделаешь, как сказал, и твой хозяин ходить будет, награжу тебя. Если захочешь замуж, найду тебе хорошего парня и приданое дам. Все поняла?

Девчонка снова закивала головой. Само за все время голоса ее и не слышал. Только видел застывшую боль в глазах. Боль, так знакомую мальчишке, оставшемуся сиротой в шесть лет. Боль, которой несчастной девчонке и поделиться было не с кем. Одна она на всем белом свете, и чужая для всех.

А Самослав уже вышел из дома бывшего тагматарха. У него накопилось много дел, а за Деметрием и сиделка присмотрит. Она сирота, ей любая служба в радость, лишь бы поесть дали. Он пошел к себе в терем, где чмокнул в щеку жену, которая кормила новорожденного сына. Князь пока еще думал над именем, но склонялся к тому, чтобы назвать малыша Святославом. В честь знаменитого князя и в честь сына, который остался там, в прошлой жизни. Людмила, лежащая на боку, прижимала ребенка к себе, а тот, лениво теребя губами налитую молоком грудь, дремал. Мальчишка рос довольно спокойным, только боли в животе, что обычны у детишек в этом возрасте, заставляли его частенько реветь и крутиться из стороны в сторону. А укропной воды тут не было. По причине отсутствия этого самого укропа.

– Я на юг поеду, в Соляной городок, – сказал жене Само, присев рядом на ложе. – Через месяц вернусь, может, меньше. Нужно до холодов обернуться.

– Конечно, муж мой, – сказала Людмила, блеснув нечаянной слезой. – Мы будем тебя ждать. Я помню всю твою науку, и туго пеленать не стану.

Надо сказать, выживаемость младенцев тут оказалась невысока. Видимо, потому, что условия для жизни были дрянные: одеть малыша не во что, а подцепить простуду в доме, где под крышей проделана сквозная дыра на улицу, просто пара пустяков. Правда, те дети, что все-таки умудрялись не умереть, с самого рождения цеплялись за жизнь клыками и когтями. Самослав, пользуясь тем, что был верховным жрецом племени, продвигал в массы основы гигиены. Воля богов понемногу меняла сознание, и младенцев даже стали подмывать теплой водой, хотя раньше не подмывали никакой, обходясь пучком соломы. А еще он, совершенно растерявшийся от отсутствия памперсов и пеленок, вспомнил старый кавказский обычай, когда новорожденного заворачивали в овечью шкуру. Она и впитывала все выделения, и согревала, и даже иммунитет стимулировала. Просто меняй раз в день, и все. Так, по крайней мере, ему рассказывала жена там, в прошлой жизни… Что-то часто он про ту жизнь вспоминать начал. Пора в дорогу, дел по горло.

* * *

В Соляной городок пошли на веслах. Большая лодка, выдолбленная из огромного, в пять обхватов толщиной дуба, вмещала десяток человек и припасы. Обратно они пойдут на ней же, взяв с собой груз соли. Надо сказать, Горазд оказался вполне неглуп и поставил дело на поток. А, поскольку сам он рубить соль ленился, то все, кто случайно оказывался в окрестностях городка, работали теперь в пещере, позабыв, что такое солнечный свет. Сам владыка запретил селиться в тех местах. Не ближе, чем на день пути. Поначалу ослушников просто резали, но вот теперь Горазд нашел элегантный и прибыльный способ решения проблемы. Впрочем, тех, кто не хотел работать или пытался бежать, все равно резали. Секретность была превыше всего. Хотя эта секретность доживала последние дни. Население городка росло, а ладьи с зерном и солью ходили по реке одна за другой, словно челноки. Скоро зима, а еды жителям должно хватить до весны. Те поля, что разбили там поселенцы, не закрывали и половины потребности.

Самослав с удивлением оглядывал берега реки, где как грибы после дождя, выросли новые деревушки. Еще весной их не там было, он знал это точно. А значит, налоговая служба в лице Люта недорабатывала. Люди бежали под его защиту даже с той стороны Альп, а он и не знал об этом. Нужно наводить порядок, и срочно, иначе деревни доползут до соляной пещеры, и тогда пиши пропало. Хотя шила в мешке не утаишь, Самослав это прекрасно понимал. Но еще пару лет нужно продержать все в секрете, а за этот срок, надрывая жилы, построить укрепления, которые для этого времени станут неприступной твердыней. Там, если что, и он с семьей сможет укрыться в тяжелые времена, и казну можно будет спрятать. Хоть и дорого, да стоит оно того.

Идти на веслах против течения оказалось совсем непросто, а потому почти весь путь ладью тянули на канате, как бурлаки. И вроде бы сотня верст всего, а неделя на дорогу уходит. Спасибо, за последние два года деревенские хорошенько почистили берега от зарослей, иначе и вовсе не пройти было бы. Хотя по непролазному лесу куда дольше пробираться. А уж плыть назад, вниз по течению – это же просто праздник какой-то. Сидишь себе на борту, да в воду поплевываешь. Знай, рулевым веслом шевели, чтобы на мель не сесть.

В ладье вместе с воинами ехал каменщик с семьей. Его Приск из Бургундии переманил, обещая в Норике райскую жизнь. Мастер, которого только что надули на строительстве монастыря, был на мели. Сам епископ, брезгливо морща нос, смотрел на униженного просителя, но денег за работу отдал едва третью часть от того, что обещал. За честь, мол, почитать должен, ведь во славу божью трудился. А где на епископа управу найти можно? В королевском суде? Смешно! Сразу после этого мастер, получив аванс от почтенного купца Приска, собрал свои пожитки, посадил жену и детей на повозку и отправился вместе с караваном в неведомые края, где никаких монастырей нет, и еще очень долго не будет. Всю дорогу мастер, которого звали Галл, спорил с князем до хрипоты, обсуждая необычный заказ.

– Ваша светлость, но так никто не делает, – горячился мастер. Самослав, который уже привык, что его величают то князем, то герцогом, то, на римский манер, дуксом, возражал ему:

– Да плевать, что не делают. Деревянную крепость сжечь можно, и сгниет она рано или поздно. А для нас это место очень важно. Там небольшая каменная крепость нужна, которая всю долину защитит. Известняк в тех местах есть, раствор будет из чего сделать.

– Но…

– Каменная башня, тридцать локтей высотой, – отмел все возражения Самослав. – С нее наблюдение будем вести. Там же сигнальный огонь зажжем, когда вражеское войско пойдет. Работать долго придется, но Горазд очень хорошо вопрос с рабочими решает, на удивление просто. Я там еще человек сто поселю, кормить-то надо будет чем-то эту ораву… А потом, как закончите, еще одну башню стройте, нужно будет лет за пять полноценную крепость там поставить.

* * *

На место они прибыли через неделю, как и планировали. Заросшая лесом гора, где на лысом пятачке стоял небольшой острог из частокола, возвышалась над долиной. Узкая тропа, что вела наверх, делала это место и вовсе неприступным, но князь был непреклонен. Строить из камня, и точка! Речушка Зальцах, которую тут знали под именем Солянка, оказалась до того чиста, что форель, рыскающую в поисках жучков и паучков, упавших на поверхность воды, хотелось ловить голыми руками. Порывы ветра сбрасывали еду прямо с веток деревьев и, то тут, то там раздавался всплеск рыбины, тускло блеснувшей в лучах солнышка серо-крапчатой чешуей.

Горазд, с ревом кинувшийся обнимать Само, которого не видел уже почти год, был остановлен наполовину придушенным князем.

– Да задавишь, медведь! Без подарков останешься тогда!

– Подарки! – с детской непосредственностью обрадовался этот на редкость сильный и свирепый мужик. – Где подарки? Давай!

– Стол накрывай, и будут тебе подарки! – пошутил князь, а Горазд даже побледнел. Совсем одичал в лесу, всякое вежество позабыл. Впрочем, он исправил свое упущение, и бабы засуетились, пчелками летая от погребов к печам.

Что нравилось князю в его соплеменниках, так это совершенно чистая и незамутненная вера. Они доверяли ему безоговорочно, не рассуждая, ведь всё, что он говорил, рано или поздно сбывалось. Они были наивны, как дети, и жестоки, как бывают жестокими только малолетние хулиганы. Они не боялись смерти, ведь она шла рядом с ними с рождения. Они радовались малому, ведь и этого многие из них не имели. Они были просты, и весь мир делился для них на две половины: белую и черную. Они не размышляли, нужно ли делать то или это. Они просто делали и не боялись последствий. Это было именно то, чего Николаю Семеновичу так не хватало в прошлой жизни.

После того как воины сдвинули первые чаши с медом, князь, поедаемый жадными глазами, встал и произнес:

– А помнишь, Горазд, мое обещание?

– А как же! – Вскинулся тот. – Меч, щит, шлем, корова и свинья. Я все запомнил.

– Меч! – хлопнул в ладоши Само, и глазам изумленной публики предстал франкский меч с богатым воинским поясом.

Горазд, который смотрел на это великолепие выпученным глазами, заревел от восторга и бросился обнимать владыку. Тот отстранился.

– Не спеши! Щит!

Продолговатый скутум, изрисованный молниями, перешел в его руки, вызвав удивленный ропот родовичей. Тут таких щитов не видели. Все больше круглые, германские в ходу были. А то и вовсе никаких.

– Шлем!

– Неужели и корову со свиньей подаришь? – севшим голосом спросил Горазд. Все, что происходило, ему могло только привидеться в самых смелых снах. Ведь тот, кто имеет такое оружие, сразу знатным человеком становится. Не может князь этого не знать. – Так ты же их не привез, я бы заметил.

– Я решил вместо коровы и свиньи тебе панцирь подарить, – лукаво усмехнулся князь. – Возьмешь?

– А? – Горазд сел, неприлично раскрыв рот. Кольчуга в этих местах даже не у всех владык была. А то, что тогда они их с мертвых баварцев сняли, просто удача неслыханная. Раз в жизни такое бывает, и то далеко не у всех.

– Ну, будем считать, что ты согласен, – усмехнулся Самослав, протягивая металлический сверток. – Ты же теперь жупан, тебе по должности положено.

И князь надел ему на шею серебряную цепь с кулоном в виде пятиконечной звезды.

* * *

Тьма в соляной пещере еле-еле пробивалась светом факелов, которые были тут тусклыми и бледными, словно умирающими. Здесь было душно, потому и факелы горели слабо, выжигая последний кислород. Люди, которые имели несчастье брести к лучшей жизни через эти места, или пасти здесь овец, или просто искали новый путь на юг, в Италию, рубили соль и складывали ее в корзины, что стояли стопкой тут же. Мертвенная бледность их лиц не могла укрыться от глаз Само даже в тусклом свете факелов. А еще он увидел в их глазах такую безнадежность и тоску, что защемило сердце. Ведь тут и дети были по пять-семь лет отроду. Они, напоминающие бледные, покрытые тонкой кожей скелетики, вызвали у князя ужас. Хорутане – охранники придерживали свирепых псов, рыкающих на пленников, а те испуганно отбегали в стороны, если пес аланской породы подходил слишком близко.