Текст книги "Записки Джека-Потрошителя"

Глава четвертая
Имя для убийцы

– Вы уже знаете, джентльмены? – интересуется Джеймс Стивен, весело оглядывая компанию. – В «Ройялти» поставили пародию на «Джекила и Хайда» Стивенсона. Называется «Хайд и Сикилл».

– Любопытно, – презрительно бормочет Сикерт. – Не сомневаюсь, что это всего лишь бездарное подражательство.

– Бросьте, Уолтер, на вас снова находит меланхолия, в другое время вы непременно бы заинтересовались.

– Может быть, вы и правы.

Ненадолго воцаряется тишина. Фрэнсис Томпсон негромко откашливается – он перенес недавно сильную простуду. Врачи рекомендовали журналисту поехать отдохнуть на континент, но, в отличие от комиссара Роберта Андерсона, он не может себе этого позволить.

– Признаться, я не только не располагаю средствами для такой поездки, но и не испытываю ни малейшего желания покидать Лондон, – сообщает Томпсон. – Сейчас, когда мне удалось получить место помощника у Томаса Баллинга, отлучиться на месяц означает наступить на горло собственной песне. Вы не представляете, как я извелся за те дни, что провел в постели из-за болезни!

– Я немного знаком с вашим покровителем, – замечает Джеймс Стивен. – Блестящий журналист, но, если он не перестанет злоупотреблять алкоголем, это плохо кончится.

Томпсон разводит руками – он знает, что Томас Баллинг пьет, но что с этим поделаешь?!

– Знаете, у меня есть предчувствие… – продолжает он. – Да-да, очень ясное предчувствие, что в скором времени в моей жизни должно произойти что-то чрезвычайно важное. И возможно, что с вами тоже, джентльмены!

– Бог мой, Фрэнсис, вы, кажется, начинаете прозревать будущее подобно сивилле?! И какой же фимиам вдохновляет вас? Смею предположить – дым опиумной курильни!

– Смейтесь, сколько вам заблагорассудится, – на лице Фрэнсиса Томпсона появляется мечтательное выражение. – Вы ведь знакомы с рассказом Эдгара По «Человек толпы»? Он очень точно описал это состояние после перенесенной болезни, когда все чувства оказываются необычайно обостренными.

– Полагаю, вы не оставите нас ради того, чтобы преследовать какого-то старого моряка по грязным притонам! – говорит Сикерт. – Помнится, герой упомянутого рассказа так и не раскрыл его тайны.

Томпсон улыбается в ответ. На календаре седьмое августа, и в кругу друзей очень не хватает принца, который, как сообщают газеты, осматривал этим утром кавалерийские казармы в Йорке. Те же газеты в разделе происшествий пишут о человеке по кличке Кожаный Передник, который появляется с наступлением темноты на улицах Уайтчепела и грабит проституток, забирая их жалкие гроши. Это невысокий мужчина лет тридцати пяти—сорока, судя по внешности и акценту – еврей; он носит бороду и усы и коротко стрижется. Кожаный Передник обычно ограничивается угрозами или легкими побоями – в том случае, если проститутка не желает расставаться с деньгами. Он не вооружен – по крайней мере, никто из его жертв не упоминал об оружии.

Неудивительно, что некоторые поспешили приписать убийство на Бакс-роу этому странному человеку, и полицейский департамент хотел бы знать, где тот провел ночь с шестого на седьмое августа. Прозвищем своим этот странный грабитель обязан своему красному кожаному переднику, который, конечно же, сам по себе удивления не вызывает – в таких передниках ходят мясники и рабочие скотобоен. Разумеется, полиция, в первую очередь, заинтересовалась представителями этих профессий, но, как и следовало ожидать, ничего не смогла выяснить.

– У нашего убийцы появился конкурент, – Сикерт улыбается. – Бедные шлюхи, теперь за ними охотятся двое. Одному нужны их деньги, другому – жизни.

– А вы не боитесь, Сикерт, – спрашивает Джеймс Стивен, – что в трущобах можете случайно повстречать бандита, который вас ограбит или ударит ножом? Да, и еще учтите: любая из этих уличных женщин, которых вы приглашаете к себе натурщицами, легко может навести на вас воров.

Сикерт пожимает плечами.

– Вы преувеличиваете опасность. Кроме того, в моей норе вряд ли что-то может прельстить грабителей.

Разве что краски, кисти и бумага, да неоконченные наброски. Как вы сами знаете, драгоценностей я не держу!

Это сообщение было излишним. Всем прекрасно известно, что дела у Сикерта идут неважно, он остается на плаву исключительно благодаря деньгам супруги и великодушию многочисленных кредиторов.

– И, тем не менее, – продолжает Стивен. – Для нищих воров даже ваши кисти представляют неплохую добычу, так как их можно продать. Людей иногда убивают за сущие гроши, недавно в Ливерпуле четырех молодых человек приговорили к четырнадцати годам каторжных работ – они отобрали несколько пенни у вдовы, которой нечем было накормить свою дочь.

– Меня удивляет внимание, которое вы уделяете уголовной хронике, – отвечает Сикерт. – Но я тронут вашей заботой. Уверяю вас, я могу постоять за себя. Кстати, недавно я приобрел кое-что для защиты!

Он вытаскивает из кармана жилета небольшой револьвер «Вебли». Дарлинг рассматривает его с интересом знатока, прокручивает барабан, проверяет курок. И, в конце концов, выносит вердикт:

– Должен сказать вам, это неудачная покупка. В Штатах такие игрушки называют «оружием самоубийц», потому что с их помощью проще лишить жизни себя, чем причинить вред нападающему. Впрочем, даже самоубийце я бы не порекомендовал воспользоваться этим револьвером. Мне приходилось видеть однажды человека, стрелявшегося из такой штуки. Он остался жив, но мозг его оказался навсегда поврежден… Очень тяжелое зрелище.

– Я и не собираюсь никого убивать! – объясняет Сикерт. – Это создало бы массу ненужных хлопот, а ведь какого-нибудь негодяя, напавшего на вас, достаточно просто напугать. Все эти уличные крысы ужасно трусливы и отступают, стоит им столкнуться с уверенным в себе человеком. Я знаю, о чем говорю. Всего месяц тому назад я обратил в бегство парочку грабителей. Полагаю, их ввел в заблуждение мой внешний вид, и они были бы очень разочарованы, обследовав мои карманы; однако я не предоставил этим джентльменам такой возможности.

– Охотно вам верю, – говорит Стивен. – Однако что вы предпримете, если наткнетесь на одержимого лунатика, подобного тому, что убивает этих женщин?

– Думаю, что шанс этот ничтожно мал. Доля риска всегда присутствует, однако странно ограничивать себя в поступках из-за возможности столкнуться с безумцем.

– А вы думаете, это был лунатик? – интересуется Дарлинг у Стивена.

– Вполне возможно… Либо какой-нибудь молодой поэт, подобный рыцарю, о котором писал Томпсон.

Фрэнсис Томпсон, который до той поры молча следил за разговором, заливается краской. Джеймс Стивен иронизирует над его поэмой «Баллада о молодых ведьмах», где Фрэнсис описал похождения юного бесстрашного рыцаря, отыскивающего во тьме соблазнительных ведьм и безжалостно их уничтожающего.

Журналист не посылал эту поэму никому, за исключением нескольких знакомых.

– Я ведь просил вас обойтись без шуток! – замечает он раздраженно. – Если бы поэма была напечатана…

– Уверяю, вам так же неприятно было бы слышать критику, – подхватывает Уолтер Сикерт. – Что же касается счастья… Творцы редко бывают счастливы! Да и что есть счастье? Вопрос созвучный другому, сакраментальному: что есть истина?

– Не слушайте его, мой друг, – добродушно протестует Стивен, и журналист поворачивается к нему– Он закружит вам голову латынью и вопросами, на которые нет ответа с того момента, как человечество спустилось с веток на землю и начало нести чушь. Поверьте, все эти древние сентенции, освященные временем, по большей части пустословие!

– Кстати, насчет спуска с деревьев, – начинает Сикерт. – Случилось мне недавно сойтись в споре с одним джентльменом, который яростно опровергал господина Дарвина. Интересно, что бы он сказал по поводу истории Стивенсона?

– «Джекил и Хайд»? Но это ведь всего лишь фантазия, не более. Неужели вы в самом деле полагаете, что в каждом из нас скрывается чудовище, способное на те же преступления, что и Хайд?

Уолтер кривится, его ухмылка означает, что у него нет никакого желания спорить с собеседником по поводу вещей, которые он считает очевидными.

– Я бы все-таки предложил рассматривать эту вещь как аллегорию, – Дарлинг старается разрядить обстановку– Прошу вас, джентльмены, не будем ломать копья по столь ничтожному поводу!

В самом деле, что может быть огорчительнее в такой вечер, чем размолвка между старыми друзьями?

Энни Чэпман потягивается и весело оглядывает улицу через широкое окно кофейни. Она под хмельком, и холодный сентябрьский вечер не кажется ей таким уж плохим.

– Могло быть и хуже, – бормочет она себе под нос.

Соседи по ночлежкам часто слышат от нее эту присказку. И то правда – Энни Чэпман, уж поверьте, случалось бывать в разных переделках и местах, о которых лучше не вспоминать. Сорок семь лет тому назад малышка Энни появилась на свет – дочь солдата и уличной торговки. Она не знает точной даты своего рождения – но кажется, это было как раз в сентябре. Впрочем, дата неважна. Энни Чэпман предпочитала не вспоминать о своем возрасте и в разговорах обычно сбрасывала десяток лет, зная, что доказать обратное будет сложно.

Полли Николе, ее ровеснице, тот же десяток лет сбрасывали мужчины, но Полли и в самом деле выглядела моложаво, чего никак нельзя сказать об Энни Чэпман. Время, проведенное на улицах, не прошло бесследно. Кроме того, Энни – туберкулезница, и время от времени ее охватывает страшная слабость. Тем не менее в больницу она не обращается, хотя несколько раз ее осматривали в лазарете при Ламбетском работном доме. Сейчас же Энни больше всего беспокоит то, что у нее нет денег на ночлег. Ночевать на улице в такую погоду с ее-то здоровьем – настоящее самоубийство. И, видимо, Энни придется этим вечером искать на улицах мужчин, готовых заплатить за любовные услуги. Впрочем, нельзя сказать, что это для нее в новинку. Конечно, Чэпман слышала о том, что случилось с Полли Николе, вот и сейчас она объясняет своей старой знакомой Амелии Палмер, что отныне ноги ее не будет на Бакс-роу

– Ты говорила, что знала ее, – Амелии страсть как хочется, чтобы Энни знала покойницу, – тогда она могла бы рассказать об этом мужу.

– Может быть, и знала, – говорит та, – знала, да забыла. Столько людей в этих работных домах перевидала! Страшно подумать, чего бедняжка натерпелась перед тем, как дух испустила. Я тоже давеча видела на улице странного мужчину – высокий такой и в шляпе.

– И ничего больше? – серьезно уточняет Палмер. – Одна шляпа?

– Почему же? – задумывается Энни. – Он в черном весь был, в черном с головы до пят! И стоит в конце улицы, меня рукой манит. И никого вокруг, темнота одна и фонари не горят. Я испугалась, и бегом оттуда! Выбегаю на другую улицу, а он уже там!!! Стоит возле фонаря и ждет меня. Улыбается так жутко, что я и закричать не могла; у меня язык отнялся, да и ноги тоже…

– Подожди, – Амелия хмурится. – Если там темнота была, как ты увидела, что он тебя манит?

– Не знаю, – Энни сердится. – Увидела! Не знаю как и живой осталась! Дьявол какой-то, а не человек.

Амелия больше не спорит, ей не хочется потерять расположение подруги. Энни – большая выдумщица, доброй миссис Палмер хотелось бы обратить ее на путь истинный, но она понимает, что ее собственный пример вряд ли способен кого-то вдохновить. Она всего лишь усталая измученная женщина, вынужденная зарабатывать уборкой на пропитание себе и своему мужу, бывшему чернорабочему в доках, который утратил трудоспособность после травмы. И все же она не променяет эту жизнь на беззаботное, но опасное и полуголодное существование Энни Чэпман. В свою очередь Энни, как и любая лондонская проститутка, уверена, что с ней-то уж точно ничего не случится.

– Мой Джон часто говорил, что ему чудятся всякие ужасы, когда он выпьет, – сообщает она, имея в виду супруга, отдавшего Богу душу из-за цирроза печени и водянки. – Бедный мой Джон!

Амелия Палмер не напоминает подруге, что с «бедным Джоном» та рассталась по взаимному согласию за два года до его смерти. Формальной причиной послужило пьянство Энни и безнравственное поведение, из-за которого ее дважды задерживала полиция в Виндзоре. Но для Энни он остается мужем, отцом троих ее детей. Один из малышей испустил дух, заболев менингитом, а об остальных двоих она ничего не знает.

Джон Чэпман был не менее добросердечен, чем Генри Табрам или Уильям Николе. Он поддерживал свою беспутную женушку, переводя ей каждую неделю по десять шиллингов, которых вполне хватало на жилье, еду и выпивку. Так продолжалось до Рождества 1886 года, когда чеки неожиданно перестали поступать.

– Я прошла пешком двадцать миль до Виндзора, – вспоминает она сейчас– Добралась до «Веселых виндзорских кумушек» (название паба ни о чем не говорит Амелии Палмер, но ей суждено запомнить его на всю оставшуюся жизнь!) и спрашиваю, не знают ли там мистера Чэпмана. Я, говорю, из Лондона пешком пришла, потому что денег вот уже несколько недель как нет! А мне какая-то женщина и отвечает тогда: не того ли, мистера Чэпмана, спрашивает она, который скончался под Рождество? Я так и села, меня ноги не держали…

Амелия Палмер, которая этот рассказ слышала как минимум двадцать раз за последние несколько лет, сочувственно кивает:

– Бедняжка Энни! Я и сама натерпелась страху, когда Генри руку повредил, но он все-таки жив остался, и я Бога молить буду до конца своих дней, что все так вышло, потому что ведь могло и совсем худо быть. Не знаю, что бы я делала!

Миссис Палмер вполне искренна в своем простодушном сочувствии.

– А Джон-то меня бросил, как деньги перестали приходить… – жалуется Энни. Речь идет уже не о Джоне Чэпмане, ее супруге, а о решетнике, с которым она жила в то время.

Амелия снова кивает, всю эту историю она знает назубок. И не в первый раз слышит неутешительный вывод из уст бродяжки и потаскушки Чэпман:

– Мужчинам верить нельзя, никому верить нельзя!

– Да уж, – поддакивает Амелия. – Не повезло тебе, что тут скажешь. А верить только Богу можно, вот что!

Энни Чэпман уныло кивает, она уже не помнит, когда в последний раз была в церкви, но хорошо знает, что там, на темных улицах Уайтчепела, она может полагаться только на себя. На ее лице красуется несколько синяков, которые не делают ее привлекательнее, но в сумерках, да еще благодаря дешевой пудре, которую ей дала сердобольная Палмер, они почти незаметны.

Синяки Энни заработала несколько дней назад в стычке с одной из обитательниц ночлежки, и у нее найдется немало «теплых» слов по поводу этой «грязной суки» Элизы Купер.

– Мой Пенсионер вечно помогает этой дряни!

Пенсионер – прозвище Эдварда Стэнли, который, как всем хорошо известно, честно отслужил в морской пехоте Ее Величества и теперь тратит свою пенсию на женщин и выпивку. Пенсионеру Стэнли не было бы цены, если бы его благодеяния распространялись только на Энни Чэпман. В конце концов, они провели вместе не один уик-энд в «Кроссингэме» – известной ночлежке на Дорсет-стрит, 35. И, как Энни недавно узнала, Стэнли потребовал у Тимоти Донована, управляющего «Кроссингэмом», не пускать ее, если Чэпман приведет с собой другого мужчину.

– Можно подумать, что он мой муж… – требование Стэнли несказанно раздражает Энни Чэпман, она-то прекрасно знает, что Пенсионер платит в ночлежке не только за нее, но и за Элизу Купер. – Я никогда ничем таким не занималась, пока не помер Джон! Если бы у меня хватало денег, я бы никогда не имела дела со всеми этими мужчинами.

Амелия ей сочувствует. Настолько, насколько женщина в ее положении может сочувствовать женщине в положении Энни Чэпман. Вскоре они распрощаются, Амелия Палмер побредет домой, к своему инвалиду, а Энни Чэпман – в «Кроссингэм».

Тьма окутывает город, над улицами висит плотный туман, смешанный с черным угольным дымом. Можно расслышать, как отрывисто кашляет ночной сторож, где-то хлопает ставень, шум проходящего поезда тонет вдали, и все снова смолкает.

И где-то там, в непроницаемом тумане шагает человек в черном плаще и с саквояжем в руке.

Бормоча себе под нос разнообразные ругательства, Энни Чэпман идет по Дорсет-стрит. Это короткая улица – около двухсот ярдов, не более, дома здесь давно требуют ремонта, как и мостовая. Бездомные торопятся в ночлежки, а из пабов вытряхивают наружу подвыпивших клиентов, место которых занимают новые. Настоящая клоака, Дорсет-стрит среди местного населения известна под названием «делай, что хочешь». Грабежи здесь самое обычное дело, но полиция обычно не успевает никого арестовать. Круговая порука и абсолютное нежелание жителей сотрудничать с властями помогают мелким уголовникам оставаться безнаказанными.

Энни когда-то жила со своим Джоном-решетником на той же улице, неподалеку от «Кроссингэма». Тысяча проклятий Джону, чтобы все его решета прогнили раньше, чем он доделает работу! Иногда Энни Чэпман хочется быть ведьмой. Такой, чтобы от одного ее слова людей скрючивало, чтобы их настигала падучая, чтобы они сходили с ума…

Она знает, кто тогда стал бы ее первой жертвой – Элиза Купер! Недавно они с ней сцепились из-за несчастного куска мыла. Мыло, которое Энни одолжила этой поганке, конечно же, было только предлогом, дело было совсем не в нем. Просто они ненавидели друг дружку, как только могут ненавидеть две женщины, не поделившие мужчину. Чэпман ухмыляется, вспоминая отметины, которые она оставила на лице соперницы своими крепкими ногтями. В конце концов, ее синяки пройдут быстрее, чем эти царапины. Плохо, что снова начала кружиться голова. Амелия считает, что ей нужно отлежаться, она, конечно, права, глупая, добрая Амелия. Но привести к себе домой проститутку Чэпман Амелия не решалась – ее Генри наверняка этого не одобрит. И лишних денег у подруги тоже нет – Палмер еле сводит концы с концами.

В «Кроссингэме» у Энни Чэпман появится еще один повод для проклятий. Поначалу все идет неплохо: за полчаса до полуночи ее пускают на кухню, не спрашивая, есть ли у нее деньги или нет. Энни пристраивается в углу, прекрасно понимая, что в любой момент ее могут выставить на улицу. Стрелки часов подползают к двенадцати, отмечая начало колдовского часа. В десять минут первого к Энни присоединяется один из постояльцев – Фредерик Стивене, который не отказывается поделиться с ней пинтой пива. Энни веселеет.

– Неделю назад мой брат Фонтейн дал мне два шиллинга, когда мы случайно столкнулись на Коммершл-роуд, – сообщает она Стивенсу. – Сказал, что Джорджина, это моя старшая дочка, – уехала во Францию и выступает в цирке. А сегодня я была в Воксхолле, у сестры; она дала мне пять пенсов, но я все потратила. Пять пенсов – это слишком мало. Но она обещала мне пару новых туфель, потому что мои совсем плохи.

– Хорошо, когда есть семья! – соглашается Стивене.

В половине второго ночной сторож Джон Эванс по кличке Брамми (обычное прозвище жителей Бирмингема) интересуется, есть ли у Энни деньги на постель.

– Я поднимусь к Тиму и поговорю с ним! – Энни хмурится. – Он меня хорошо знает.

Эванс пожимает плечами, он не сомневается в том, что Тимоти Донован хорошо знает Энни. Только вряд ли это поможет ей остаться на ночь бесплатно. «Кроссингам» – не то место, где можно рассчитывать на кредит или жить в долг.

– Я больна, – Энни Чэпман смотрит на Донована с мольбой. – У меня нет денег.

Донован откидывается на своем стуле и смотрит на нее презрительно.

– На пиво у тебя деньги есть! – замечает он. – Но не на постель. Если ты больна, ступай в лазарет!

Тимоти Донован хорошо усвоил, что человеку в его должности в первую очередь необходима твердость и еще раз твердость. Стоит дать слабину, как все эти нищие и убогие сядут тебе на шею. Сколько раз он слышал подобные просьбы – люди говорят, что они больны или даже умирают, а на другой день ты видишь, как они плетутся по улице абсолютно пьяные, и сам черт им не брат.

Убедившись, что Донован непоколебим, Энни отпускает несколько ядреных ругательств. Пенсионер Эдвард Стэнли вне пределов досягаемости и не может выручить ее деньгами, но Энни давно научилась обходиться без посторонней помощи, обойдется и сегодня. Чэпман просит Донована хотя бы оставить за ней кровать – она заработает нужную сумму за несколько часов.

– Сколько ты выпила, Энни? – Донован скептично ухмыляется.

– Кому это мешает? – осведомляется она в ответ. – Может, тебе?

Донован качает головой. Он давно работает управляющим ночлежкой и привык к тому, что ему предлагают тело в обмен за постель. Возможно, будь Энни Чэпман моложе и не так пьяна, у нее был бы шанс. Кроме того, она – по собственному признанию – нездорова, а Тимоти Донован меньше всего хотел бы заразиться от какой-то уличной потаскушки.

– Да пошел ты, Донован! – заявляет ему Энни, получив отказ. – Принесу я тебе твои деньги, чтоб ты подавился…

К хамству клиенток Донован тоже привык. Он мог бы выбросить Энни за дверь безо всяких обещаний, но не хочет объясняться с Пенсионером, с которым у него вполне доверительные отношения. И все же он не может удержаться от язвительного замечания:

– Я готов поставить шиллинг, что утром ты проснешься в какой-нибудь канаве. Ты уже на ногах еле держишься!

Энни зло улыбается, показывая щербатые зубы. Этот шиллинг, которым дразнит ее Донован, для нее слишком большая сумма. Будь у нее шиллинг, она могла бы растянуться на кровати и забыть до утра обо всех проблемах.

– Тебе это аукнется, Донован! – сообщает она уже с порога. – Ты и сам выглядишь плохо, я бы тебе и пары месяцев не дала.

Управляющий кривится.

– Катись подобру, Энни, ты из-за своего языка когда-нибудь получишь хорошую взбучку.

Когда дверь за Энни Чэпман закрывается, Тимоти Донован прикладывает руку к правой стороне живота, под ребра, и прислушивается к своей печени так же внимательно, как беременная женщина прислушивается к движениям ребенка в своем чреве.

Печень в последнее время серьезно его беспокоит. Донован, как и полагается человеку на его месте, время от времени прикладывается к бутылке, но все же со здоровьем у него не настолько плохо, как того бы хотелось Энни Чэпман. Донован бросает несколько ругательств в адрес «неблагодарных шлюх» и возвращается к своим делам.

Энни Чэпман спускается вниз, к Джону Эвансу Я ненадолго! – уверяет она его. – Будь добр, Брамми, присмотри, чтобы Тим придержал мою постель. Двадцать девять – мое счастливое число, и я не хочу, чтобы ее занял кто-нибудь другой.

Эванс соглашается, думая про себя, что если Донован захочет кого-то уложить на постель под номером 29, которую Энни считает своей, то никто ему в этом помешать не сможет. А Энни продолжает свой путь по Дорсет-стрит, от паба к пабу.

На этой улице их целых три. Примерно посередине находится «Мальчик в голубом пальто», где Энни проводит некоторое время, но, не сумев прельстить никого из завсегдатаев, перемещается к «Ринджерсам». Над этим заведением висит вывеска с гордым названием «Британия», однако постоянные клиенты предпочитают называть его по имени владельцев. Это справедливо, если учесть, что эти самые клиенты представляют собой далеко не лучшую часть британской нации.

У «Ринджерсов» Энни тоже зависает, надеясь, что если кто-нибудь из посетителей и не согласится пойти с ней на улицу, то уж, по крайней мере, угостит кружкой эля или стаканом джина. Ей не хотелось бы бродить сейчас в темноте в поисках мужчин. На улице холодно, температура к вечеру упала настолько, что кажется: вот-вот пойдет снег. Кроме того, Энни Чэпман пугает не только холод, но и патрули. Несколько раз ее вздумали задержать за непристойное поведение, и это сейчас, когда отношение полиции к гулящим женщинам стало как никогда либеральным!

Причина такого отношения кроется в небольшом скандале, разразившемся год тому назад. До той поры полиция ежегодно задерживала в Лондоне по шесть тысяч проституток, что, согласно статистике, составляло примерно одну пятую от общего числа женщин, промышлявших здесь этим древним ремеслом. Ситуация изменилась после того, как один из констеблей арестовал швею, которая, по его мнению, нагло приставала к мужчинам. Работодатель девушки заявил протест и подал на констебля в суд. Пресса не упустила случая поиздеваться над Уорреном и его полисменами, и, в конце концов, констебли получили негласную рекомендацию воздерживаться от арестов проституток в случаях, вызывавших хотя бы малейшие сомнения.

В 1888 году этих «жриц любви» было задержано уже меньше четырех тысяч. Полисмены, не желая ввязываться в судебные разбирательства, предпочитали не рисковать и чаще всего закрывали глаза на гулящих женщин вроде Энни Чэпман.

В любом случае, у «Ринджерсов» Энни ничего не грозит – при патрулировании констебли не имеют права без веских причин заходить в пабы и ночлежки. Однако остаться здесь на всю ночь она тоже не может. На Дорсет-стрит есть еще один паб, где Энни собирается попытать счастья. Это «Рог изобилия», на другом конце улицы, возле Криспин-стрит, но там Энни обнаруживает ненавистную Элизу Купер. В другое время она бы непременно осталась, несмотря на неизбежный скандал. Но сейчас ей хочется только раздобыть денег и вернуться в «Кроссингэм», на кровать номер двадцать девять.

Энни покидает паб, окидывает нетрезвым и печальным взором холодную улицу. Сегодня ей не везет. Именно сегодня, когда ей как никогда нужна постель и отдых. Мимо со звонким смехом проходит пара – молодая девица ведет к себе кавалера, с которым явно давно знакома. Энни завидует ей, ее молодости, ее красоте, ее смеху… Будь ты проклята!

– Послушай, Джинджер, – говорит мужчина в ответ на какую-то реплику молодой проститутки. – Если ты будешь так со мной шутить, я променяю тебя на эту старую ведьму.

Они оба оборачиваются к Энни. Та разражается хриплой бранью, но тут же заходится в кашле. Девушка берет мужчину под локоть.

– Не надо так с ней! – строго говорит она.

Энни Чэпман нисколько не тронута ее участием.

Она ненавидит эту девицу и искренне желает ей в эту минуту сдохнуть вместе с ее наглым кавалером. Пара скрывается под аркой, ведущей в один из дворов на Дорсет-стрит, а Энни бредет прочь по холодным улицам, пока на одном из перекрестков ее не окликает мужской голос:

– Ты одна?

Энни Чэпман разглядывает мужчину. Он непохож на дьявола, что виделся ей в горячечном сне, который она пересказала доверчивой Амелии. Нет, этот мужчина выглядит как настоящий джентльмен, а его голодный взгляд – хороший признак. Он точно заплатит! Всего несколько минут, проведенных в каком-нибудь закоулке, и несколько пенни у нее в кармане. Если повезет, он расщедрится и даст больше. Слава Богу, ее тело еще способно кого-нибудь привлечь. Энни улыбается джентльмену:

– Желаете развлечься?

Хэнбери-стрит – тихая улица, где им никто не помешает. Чэпман замечает номер на доме, возле которого они остановились.

– Двадцать девять! Мое счастливое число, – сообщает она незнакомцу и опять заходится тяжелым кашлем.

– Ты больна?

– Всего лишь простуда! – не смущаясь, лжет Чэпман, которой смертельно не хочется упускать клиента.

Ворота не заперты, и они входят во двор дома № 29, где никто не сможет им помешать. Вокруг темные окна – на этой улице живут рабочие и мелкие лавочники, и все они ложатся спать очень рано.

Мужчина, кажется, спешит. Возможно, не хочет, чтобы их видели вместе. Энни приподнимет свои юбки, вздрагивая от холода, и поворачивается к нему спиной. Почему он медлит?

Ее горло захлестывает тугая петля. Энни пытается освободиться, взмахивает руками.

– Нет… – Это все, что она успевает выкрикнуть.

– Тише, проклятая тварь! – шепчет мужчина и резким движением запрокидывает голову Энни назад; его темные глаза так и впились в ее лицо. – Не трепыхайся, тебе так будет лучше! Больше не будет ни боли, ни страха, ни лжи! Тебе так будет лучше…

Он улыбается, на губах застыла слюна.

Раннее утро, без четверти пять. Джон Ричардсон выходит на задний двор дома № 29 по Хэнбери-стрит, который его мать сняла несколько лет назад. Это было очень удачное вложение денег – половину дома предприимчивая миссис Ричардсон, в свою очередь, сама сдавала жильцам, и таких в начале сентября набралось целых семнадцать человек.

Джон Ричардсон не знает, что делал бы без своей матушки. Вот уж у кого ума палата – не то что у него! В тридцать семь он работает носильщиком на рынке в районе Спиталфилдс и вряд ли может рассчитывать на большее. Встав в четыре утра, он, прежде всего, отправляется проверить крышу – недавно какие-то мерзавцы проделали в ней дыру и украли из дома две пилы и два молотка. Кому-то эта кража покажется анекдотичной, однако Ричардсоны считают иначе – помимо сдачи жилья, они зарабатывают на жизнь упаковкой товаров, так что теперь придется им покупать новые инструменты…

С крышей все в порядке. Джон Ричардсон задерживается на заднем дворе для того, чтобы отрезать кусок кожи, который вылезает из его старого башмака. Он садится на каменные ступени и аккуратно подрезает кожу ножом. Во дворе все как обычно – грязь, пожухлая трава, уборная и деревянный насос. Ничего подозрительного.

Приведя ботинок в порядок, он поднимается и уходит.

В пять часов двадцать пять минут Альберт Кадош, живущий в доме № 27 по той же улице, идет в уборную. Его двор отделен от двора дома № 29 только невысоким деревянным забором. Он слышит приглушенные голоса, женский голос произносит: «Нет», – потом раздается шум, словно упало что-то тяжелое. Альберт Кадош не придает всему этому большого значения и возвращается к себе, чтобы перехватить еще полчасика утреннего сна.

В половине шестого утра женщина по имени Элизабет Лонг идет по Хэнбери-стрит в сторону рынка Спиталфилдс. Возле дома № 29 она видит Энни Чэпман, которая разговаривает с джентльменом в коричневой шляпе и темном пальто. Лонг знает Чэпман, но не отвлекает ее от беседы с клиентом, тем более что им, похоже, удалось сговориться. Элизабет ясно расслышала, что мужчина спросил у Энни, согласна ли она, а та ответила: «Да!» Элизабет Лонг уверена, что это было в половине шестого, потому что ясно помнит, что в это время начали бить часы на пивоваренном заводе «Блэк Игл» в переулке Брик-Лейн.

Фредерик Эбберлайн недовольно хмурится. Он еще не знает, что скажет сэр Уоррен и что именно будет сообщено прессе, но для него нет никаких сомнений – убийство чрезвычайно похоже на убийство Полли Николе. Он не сомневается, что действовал тот же самый человек, и, как только газетчики об этом узнают, для полиции начнется настоящий кошмар.

По крайней мере теперь у них есть описание предполагаемого убийцы и свидетель в лице Элизабет Лонг. Если бы еще не эта путаница со временем! Кадош уверяет, что было двадцать пять минут шестого, когда он слышал, как женщина за забором сказала: «Нет». Если он прав, то Элизабет Лонг не могла видеть Энни Чэпман в половине шестого, потому что к тому времени та была мертва. Однако Кадош не совсем уверен в своих показаниях. Поскольку жители Хэнбери-стрит не носят карманных часов, большинство из них судят о времени либо по солнцу – в дневные часы, либо по звону церковного колокола. Кадош мог ошибиться на несколько минут.