Текст книги "Записки Джека-Потрошителя"

Дмитрий Черкасов
Записки Джека-Потрошителя

Часть первая

Пролог

– Джек-Потрошитель нанес новый удар! Джек-Потрошитель! Полиция бездействует! Джек-Потрошитель! Новый подозреваемый! – Звонкий голос мальчишки-газетчика разносится по улице.

Я останавливаюсь и с трепетом прислушиваюсь к его крику, он возбуждающе действует на мой слух. Человек, идущий следом, – какой-то чиновник из Сити, – натыкается на меня. Его губы шевелятся; вероятно, он извиняется, но я не слышу его, в этот момент мое внимание приковано к мальчишке с его газетами. Этот ребенок бледен и, наверное, сам живет где-то там, на грязных улицах восточной части Лондона, которые, кажется, не способны породить ничего, кроме преступлений и порока.

– Джек-Потрошитель!

Звучит как крик глашатая, шествующего впереди обреченного на смерть преступника. Или, напротив, – победителя? Мальчишка подбегает ближе, протягивает газету, получает взамен монету и бежит дальше.

– Джек-Потрошитель! Джек-Потрошитель!

Беги, беги, маленький глашатай, разноси весть обо мне по свету.

Пока еще на улицах светло, но часы пробили семь, и скоро тьма опустится на Лондон, на благополучный Уэст-Энд, на тихий Сити и на разгульный Ист-Энд, где редкие фонари горят на улицах, похожих на дороги ада.

Я знаю эти улочки, их запах не кажется мне оскорбительным, и люди, которые попадаются там, всегда представлялись мне интересными собеседниками. Но в последнее время я замечаю все больше хмурых лиц. Прохожие с подозрением оглядываются мне вслед. Я вижу стиснутые зубы и чувствую, как рука прохожего сжимается в кулак. Я угадываю под плащом безобидного лавочника спрятанный револьвер, а вон тот малый наверняка носит в кармане нож. Здесь уже многие обзавелись оружием.

Что же заставляет их мускулы напрягаться при виде одинокой фигуры?

Что напугало суетливых обитателей трущоб? Кто вселил ужас в этих людей, живущих сегодняшним днем? Кто наполнил трепетом их огрубевшие сердца?

Неужели Джек-Потрошитель?!

Неужели я?

Глава первая
Начало кошмара

Седьмое августа 1888 года, понедельник

Конец лета выдался холодным, и Альфред Кроу покрепче запахивает свое пальто. Копыта стучат по мостовой, гнедая лошадь тащит кэб по опустевшим улицам. Кэбмен Кроу обычно не отказывается перекусить перед сном в одной из уличных палаток, что работают всю ночь, но на этот раз усталость берет верх, и он отправляется домой – спать.

В прежнее время сны были иными, но монотонная рутинная работа одолевает, теперь во снах он, как и наяву, ведет кэб по лондонским улицам. Что за радость от такого сна, в котором приходится работать, как и днем?! Вот было бы занятно поменяться сновидениями с каким-нибудь богатым щеголем, одним из тех, у кого денег куры не клюют.

Эта мысль заставляет Кроу улыбаться, пока он поднимается по темной лестнице к себе в каморку на Джордж-Ярд, рядом с Коммершл-стрит, одной из главных улиц района Уайтчепел. На площадке, куда он мельком бросает взгляд, лежит что-то, напоминающее большую гору тряпья. Будь это в самом деле тряпье, Кроу, вероятно, не побрезговал бы перетащить его в свою комнату, потому что тряпье можно продать старьевщику, а лишние деньги никогда не помешают. Но в этом доме никто не выбросит вещь, за которую можно выручить хотя бы несколько грошей.

Это не тряпье, а… человек. Кажется, женщина, которая лежит неподвижно, и, следовательно, – она мертвецки пьяна.

Нет, до того чтобы обирать пьяных, Альфред Кроу никогда не опустится. Он ведь и сам может оказаться на месте этой бедняжки – не сегодня, так завтра. Кэбмен закрывает свою дверь на засов и спешит к постели, чтобы забыться беспокойным сном. Как давно водится, во сне его преследует одна и та же картина – он снова на козлах, и гнедая Матильда везет кэб по лондонским улицам.

Один из соседей Кроу – рабочий Джон Ривс уходит на работу в пять утра и по пути обращает внимание на женщину на площадке. Ему кажется, что она не дышит. Когда Ривс наклоняется к ней, под ногами раздается неприятное чавканье, Он ругается и делает шаг назад, уверенный, что вступил в мочу.

Но это не моча, это лужа крови, которая растеклась от мертвого тела по всей площадке, а многочисленные темные пятна на платье – места ножевых ударов.

Глаза женщины широко раскрыты, в них застыл ужас.

– Вы трогали тело?

– Нет, зачем мне было его трогать?! Оно было все в крови, вы и сами видели. Впрочем, даже если бы оно и не было в крови, я все равно не стал бы его трогать.

Зачем мне было бы нужно это делать?!

Ривс болезненно кривится. Нельзя сказать, чтобы ему ни разу в жизни не доводилось видеть мертвецов, но тут совсем иное дело. Женщину проткнули ножом дюжину раз, если не больше.

– Я сразу пошел за констеблем, чтобы рассказать ему, что тут у нас случилось такое. Он пришел и потом послал за врачом, а больше я ничего не знаю.

– Хорошо, – инспектор Скотленд-Ярда Дональд Суонсон обращается теперь к кэбмену Кроу:

– Итак, вы видели тело и прошли мимо, как ни в чем не бывало?

– Я уже говорил, – повторяет тот, – я устал и хотел спать, я был уверен, что она пьяна. Здесь все время валяются пьяные, вы и сами это прекрасно знаете.

– Знаю, – инспектор задумывается. – Говорите, «она была пьяна» – значит, вы видели, что это женщина?!

– Уж юбку я всегда распознаю, даже в темноте.

– Не сомневаюсь, а пятна крови на стене вы можете различить?

– Там темно и грязно, я не видел никакой крови.

– Не видели, допустим, но запах-то вы не могли не почувствовать?! Запах крови?

– Не было там никакого запаха, да и крови столько не было, я шел домой, у меня нос забит из-за простуды, я еле переставлял ноги. Бог мой, неужели вы думаете, что я прошел бы мимо бедняжки, если бы знал, что она истекает кровью? Я же христианин!

Он не кажется искренне возмущенным, в его голосе звучит досада, но не сочувствие. Убитая женщина вызывает у Кроу такое же раздражение, как и инспектор со своими вопросами. Неужели этот полицейский не понимает, что попусту теряет время? Такие вещи время от времени случаются в Уайтчепеле, и убийц никто не находит. Неужели он думает, что в этот раз будет иначе?!

– Никто ничего не слышал, сэр, – докладывает один из констеблей, посланных опросить жильцов дома. – Возможно, кто-то из них просто не хочет говорить.

– Это плохо, – констатирует Суонсон.

– Да, сэр.

– И все же обойдите дома по соседству. Может, найдется какой-нибудь ребенок или болтливая старуха, хоть кто-нибудь!

– Слушаюсь, сэр.

Констебль отбывает; можно заранее сказать, что его расспросы обречены на неудачу. Местные жители не любят связываться с полицией, даже когда дело касается чьей-то жизни.

Начинается утро, по-осеннему унылое и пасмурное, и тело перевозят в морг при лазарете Уайтчепелского работного дома. Морг находится на Олд-Монтагю-стрит и представляет собой небольшое кирпичное строение во дворе, где служащие Управления общественных работ обычно складывают строительные материалы. Здесь на помощь инспектору Суонсону приходят врач Тимоти Киллинг, приглашенный для экспертизы, и коронер Уинн Бакстер, в чьи обязанности входит установить причину и обстоятельства смерти. Результаты его расследования будут положены в основу уголовного дела, и на них будет опираться суд, если убийцу удастся найти.

Уинн Бакстер – настоящий профессионал, спустя годы он приобретет неофициальный титул – «отец британских коронеров». Пока же он в компании Суонсона вспоминает дела дней минувших. Семь лет тому назад Бакстер, будучи коронером графства Суссекс, расследовал убийство, произошедшее в ночном поезде. Подозреваемый – некий Мапплтон – был задержан на основании портрета, сделанного по показаниям свидетелей, а инспектором, арестовавшим его, был не кто иной, как сам Дональд Суонсон. Теперь эти двое, Суонсон и Бакстер, занимаются убийством в Джордж-Ярд, но ничто пока не дает надежды на то, что дело закончится так же быстро и благополучно. Они пока даже не знают имени жертвы – при ней не было найдено никаких документов.

– Боюсь, в этот раз мадам Тюссо придется подождать! – комментирует Суонсон (восковая фигура Мапплтона экспонировалась в знаменитом музее) и обращается к Киллингу:

– Что у вас?

Как и большинству обычных людей, ему неприятно присутствовать на вскрытии, но кто-то должен записывать комментарии Киллинга во время этой процедуры.

– Здесь чертовски плохое освещение! – Хирург поднимает глаза на узкое окошко под потолком. – У вас есть фонарь?

– Я попрошу констебля посветить вам, если это поможет, – предлагает Суонсон.

– Буду признателен. Только, пожалуйста, выберите кого-нибудь не из робких. Мне бы не хотелось тратить время на здорового детину, упавшего в обморок.

Скальпель погружается в тело и раздается неприятный звук; инспектор чувствует, как к горлу подкатывает тошнота. Руки доктора быстро покрываются кровью. Резиновые перчатки еще не вошли в обиход хирургов и патологоанатомов, Киллинг рискует заразиться, если убитая была больна, скажем, туберкулезом, но он привык к этому риску, как и тысячи его коллег по всему миру.

– Я думаю, что он был дьявольски силен, – заявляет доктор. – Эти удары нанесены с чудовищной силой, нож протыкал плоть и кости, как масло.

– Кстати, о ноже, – Суонсон бросает взгляд на тело. – Мы так и не нашли его – вероятно, убийца унес его с собой. Вы можете что-нибудь сказать о нем? Я имею в виду орудие убийства.

– Да, я полагаю, было два ножа, поскольку раны в области грудной клетки и гениталий сильно различаются. У него был широкий нож с острым лезвием, которым он наносил колющие удары.

– Наподобие армейского штыка! – подсказывает Суонсон.

– Да, именно, и еще был второй нож, которым он резал, – узкий и короткий. Это мог быть перочинный нож, – добавляет Киллинг.

Суонсон задумывается, образ убийцы, орудующего сразу двумя ножами – широким и узким, – выглядит несколько карикатурно.

– Горло, как вы уже сами, конечно, заметили, перерезано, – продолжает Киллинг. – Вероятно, это был первый удар, чтобы не позволить ей закричать. Удар нанесен справа налево, а это значит, что убийца, скорее всего, левша.

– Мы опросили жильцов! – кивает Суонсон. – Никто ничего не слышал. Я не склонен доверять этим людям, они обычно лгут, чтобы не связываться с властями. Но если все обстоит так, как вы говорите, то вполне вероятно, что она просто не успела крикнуть.

– Возможно, он изображал из себя клиента, – продолжает рассуждать Киллинг вслух. – Иначе бы она не подпустила его так близко.

– Вполне возможно, – соглашается инспектор. – И она могла спровоцировать его на нападение. Эти проститутки обычно не слишком сдержанны на язык, особенно когда пьяны.

– Я думаю, он привел ее туда, чтобы убить, – возражает доктор. – Вряд ли эта женщина вывела его из себя настолько, что он обезумел. Скорее, это было убийство, тщательно рассчитанное заранее.

– Почему вы так считаете? – загорается интересом Суонсон.

– Нет ни одного синяка или ушиба. Я не обнаружил следов побоев, никаких синяков на теле или шее. Ее не душили, убийца сразу пустил в ход свои ножи.

– Тридцать девять ранений, – качает головой Суонсон. – Не очень-то похоже на задуманное заранее преступление. Кроме того, это место… Я хочу сказать, что он сильно рисковал, когда решил убить ее в Джордж-Ярд. Его могли застать жильцы, многие из них приходят к себе домой очень поздно.

– И, как правило, абсолютно пьяными, – подхватывает Киллинг. – Кроме того, убийца наверняка прекрасно знаком со здешними нравами. Я думаю, что он нарочно привел сюда эту женщину, и, когда убедился, что вокруг нет никого, кто мог бы ему помешать, выхватил свой нож – тот, что с узким лезвием, – и разрезал ей горло. Затем он вспорол ей грудь и нанес удары в область гениталий.

Суонсон, разумеется, предпочел бы, чтобы несчастную зарезал оскорбленный клиент, а не обезумевший психопат, носящий с собой два ножа. Маньяк, который, по мысли медика Киллинга, заранее обдумал преступление и, следовательно, постарается замести все следы. Такого человека трудно или совсем невозможно будет найти, если только он случайно не выдаст себя. Или если снова не совершит преступление – при менее удачных для него обстоятельствах.

– Я бы предпочел провести вскрытие в человеческих условиях! – ворчит доктор Киллинг. – Это не мертвецкая, а просто сарай! Где ваш констебль с фонарем?

Да, морг работного дома производит тяжелое впечатление, которое усиливает тот факт, что это единственный публичный морг на весь огромный Уайтчепел. Коронер Уинн Бакстер тем временем отбывает в Институт трудящихся – благотворительное учреждение на Уайтчепел-роуд, построенное три года тому назад. Институт предлагает обездоленным и нищим бесплатную еду и одежду, собранную Армией спасения. Для проведения расследования Уинн Бакстер получает одну из его комнат, названную в честь основательницы заведения принцессы Александры.

Комната Александры представляет собой большой читальный зал с отдельным выходом на улицу. За спиной у Бакстера висит портрет принцессы, который одинаково радушно взирает на людей обоего пола, сменяющих друг друга по другую сторону от стола коронера. Большинство из найденных полицией свидетелей не могут сообщить ничего полезного, но не проходит и суток, как у Уинна Бакстера и инспектора Суонсона появляется свидетельница, уличная проститутка, которая опознаёт жертву.

Настоящее имя свидетельницы – Мэри Энн Коннэлли, но для обитателей Уайтчепела она Перли Полл. Когда-то эту женщину можно было назвать красивой, но теперь она подурнела и к тому же чересчур худа. У нее жалкий и напуганный вид. Трудно сказать, что тому виной – ужасная смерть ее подруги или то, что ее больше суток держат в полицейском управлении, подвергая допросам с таким усердием, словно думают, что она что-то скрывает.

Итак, убитую женщину звали Марта Табрам, урожденная Уайт, бывшая супруга торговца мебелью Генри Сэмюэла Табрама. Этот Табрам был честным малым, который подобно многим старался жить «не хуже других». С супругой Генри Табраму определенно не повезло – Марта оказалась безнадежной алкоголичкой, весь смысл существования для нее заключался в спиртном. К счастью для Табрама, у него хватило воли принять нужное решение, и, когда пьянство жены ему осточертело, он развелся с ней и выгнал из дома. Двенадцати шиллингов, которые он выплачивал ей еженедельно, должно было хватать на крышу над головой и пропитание. Вскоре Марта сошлась с другим Генри, по фамилии Тернер. Этот последний был плотником, и бывший супруг резонно решил, что вдвоем они обойдутся без его помощи. Но и Тернер, в конце концов, выставил Марту за дверь из-за ее постоянного пьянства. Так что проституция стала для нее единственным способом раздобыть несколько пенни на выпивку и постель.

Шестого числа в десять часов они с Перли Полл встретили в пабе двух солдат, вместе с которыми провели остаток вечера. Перли помнила, как они вчетвером обошли несколько пабов, но смогла назвать только «Белый лебедь» на Уайтчепел-Хай. Полиция, опросив тамошних завсегдатаев, не добилась ровным счетом ничего – личности солдат, сопровождавших подружек, установить не удалось.

– Потом мы разошлись… Она ушла к Джордж-Ярд со своим солдатом, а мы с капралом – на Энджел-Курт.

Перли выдавливает из себя каждое слово. На лице Суонсона написана брезгливость – свидетельницу нашли мертвецки пьяной вечером седьмого августа, и привести ее в чувство оказалось совсем не простым делом. А когда Перли Полл узнала о смерти Марты Табрам, началась вполне предсказуемая истерика.

Суонсон не сомневается, что, окажись Марта на месте Перли Полл, у нее был бы такой же загнанный взгляд и, как и Перли, она бы лихорадочно пыталась сообразить, как отвести от себя угрозу. Марта уже мертва, ей все равно – найдут убийцу или нет. А вот Перли Полл жива, и ей совершенно не хочется связываться с полицией.

– Они ссорились? – спрашивает он. – Марта Табрам и солдат, с которым она ушла?

– Нет-нет. Напротив, он вел себя как джентльмен.

Суонсон недоверчиво качает головой – солдата, проводящего время с особами вроде Марты Табрам и Перли Полл, трудно заподозрить в изысканном воспитании. Такие люди легко приходят в ярость, особенно под действием винных паров. Жаль, но Перли не может вспомнить его лица. Суонсона это не удивляет, проститутка может притворяться, но более чем вероятно, что это обычная потеря памяти, свойственная закоренелым алкоголикам.

Когда она ушла с человеком, которого называет «капралом», по ее словам было без пятнадцати двенадцать. Перли повторяет, что солдаты были «очень милы», они не бранились ни между собой, ни с проститутками. Ей показалось, что Марта и ее кавалер отправились в ночлежку на Коммершл-стрит, это было убогое грязное заведение, находившееся в самом центре Ист-Энда.

– А ты со своим капралом отправилась на Энджел-Курт? – уточняет Суонсон.

– Именно так, – глаза Перли Полл бегают, она кусает губы, но от своих слов отказываться не желает.

Да, она помнит, что дала показания под присягой, она понимает, что лжесвидетельство – преступление перед законом. Но она не лжет, она хорошо помнит, как они пошли вдвоем на Энджел-Курт «с безнравственными целями».

– Не слишком ли далеко вы разошлись? – спрашивает Суонсон. – Чуть ли не на целую милю!

– Да, – повторяет она упрямо, глядя ему в глаза. – Мы пошли туда, и я не знала, что случилось с Мартой. Правда не знала. Если бы я думала, что с ней что-то случится, я бы никогда не отпустила ее одну с этим солдатом. Вы вправду думаете, что это сделал он? Ведь они были такими милыми, – заканчивает женщина задумчиво. – Не верю я, что это он, вот что!

Во что верит или не верит Мэри Энн, инспектора Суонсона совершенно не волнует. Но ее показания сильно затрудняют расследование. Энджел-Курт – это уже не юрисдикция лондонской полиции, Энджел-Курт – это Сити.

А Сити – это государство в государстве. Крошечный район посереди огромного Лондона, Сити располагает собственным полицейским управлением, которое имеет самостоятельный статус в Министерстве внутренних дел, так что вопрос юрисдикции оказывается здесь чрезвычайно болезненным.[1]1
  Это разделение сохраняется и поныне, неоднократные попытки объединить лондонскую полицию, увы, так и не увенчались успехом.


[Закрыть]

Теперь для продолжения расследования придется связаться с тамошним полицейским управлением для поиска свидетелей, которые могли видеть Перли Полл и подтвердят, что она не лжет.

Суонсон тяжело смотрит на проститутку, он почти уверен, что она нарочно упомянула Энджел-Курт в надежде, что полиция теперь отстанет от нее. Перли Полл с отсутствующим видом смотрит в пол, теребя оборки на своем платье, словно маленькая девочка, ждущая, когда ее перестанут отчитывать. Внезапно она оживляется, словно вспомнив что-то очень важное:

– А вы нашли платок?

– Платок?!

– Да, у Марты был такой красивый платок! Я ведь могу его забрать теперь себе?

Курительная комната клуба на Оксфорд-стрит как обычно наполнена дымом, почти столь же густым, как вечерний туман, что уже начал заволакивать улицы. Уолтер Сикерт раскуривает одну из своих любимых сигар, насмешливо оглядывая остальных присутствующих.

Компанию известному художнику в этот вечер составляют несколько человек. Возле окна, прижав пальцы к вискам, сидит молодой поэт и журналист Фрэнсис Томпсон, два года тому назад прибывший в Лондон из Манчестера, чтобы изучать врачебное искусство. Однако его бледное нервное лицо чаще увидеть можно в клубах и опиумных курильнях, нежели в больнице. Неудачи на медицинском поприще его нисколько не печалят. Гораздо хуже, что его сочинения одно за другим отвергаются издательствами. Впрочем, совсем недавно, в конце июля Томпсону улыбнулась фортуна – ему удалось найти место в Центральном агентстве новостей.

Возле него в удобном кресле расположился Гарольд Оливер Дарлинг – американский литератор, вернувшийся из Штатов на родину предков, побуждаемый не столько ностальгией, сколько наследством, завещанным одним из родственников по материнской линии.

Четвертый участник собрания одним своим присутствием сделает честь любому обществу. Не благодаря своим талантам или заслугам перед империей, но исключительно благодаря происхождению. Этот молодой человек с округлым безвольным подбородком и добродушным взглядом – внук Ее Величества королевы Виктории, Его Высочество принц Альберт Виктор.

Впрочем, в узком кругу старых друзей о титулах вспоминать не принято, и принца называют не иначе, как Эдди. Ему всего двадцать четыре, он прямодушен и, пожалуй, чересчур наивен для человека, который в будущем должен будет занять британский трон.

– Упаси нас Господь от всяких торжеств! – мрачно сообщает Томпсон. – Я не выношу колокольного звона и грохота пушек.

И он снова массирует пальцами виски, словно пытаясь избавиться от боли.

– Полагаю, господа, на поле битвы наш друг был бы совершенно бесполезен, – сообщает Сикерт. – Я живо представляю себе Фрэнсиса мечущимся среди шеренг, прижимающим ко лбу платок и горестно сетующим на шум. Одним своим присутствием он внес бы комическую ноту в сражение… И противники не стали бы стрелять в него!

– Это почему же? – Томпсон оставляет в покое свою голову и ждет ответа.

– Во-первых, из жалости, а во-вторых, ваша долговязая фигура представляет собой исключительно трудную мишень!

– Боже мой, Уолтер! Оставьте меня с вашими шутками! – восклицает раздраженно Фрэнсис– Вы же знаете, как это меня ранит!

Да, конечно, они это знают, Фрэнсис Томпсон самолюбив и не выносит насмешек, особенно со стороны Сикерта, а тот в последнее время настроен особенно ядовито.

– Почему вы не стали актером, Фрэнсис? Мне кажется, у вас артистичная натура!

– Вы же знаете, мой отец никогда бы не позволил этого! – отвечает Томпсон.

Разговор переходит на театр, и Сикерт со сдержанным негодованием комментирует статью в «Таймс» от шестого августа, в которой неизвестный критик не слишком любезно отозвался о постановке «Странной истории доктора Джекила и мистера Хайда» в театре «Лицеум».

По мнению рецензента, интерес к спектаклю объясняется не его художественными достоинствами, а любовью публики к оккультной тематике. А превращение добропорядочного доктора Джекила в чудовище по имени Хайд напоминает сказочные метаморфозы, несмотря на «научную» подоплеку сюжета. Кроме того, оба этих героя нисколько не связаны между собой драматургически.

– Этот пасквилянт сравнивает Ричарда Мэнсфилда с комиком мюзик-холла! – восклицает Сикерт. – По его мнению, в трансформациях Джекила отсутствует какой-либо психологизм!

– Я полагал, вы любите мюзик-холлы, – замечает Томпсон.

– Да, но только не в сравнении с театром «Лицеум». Иногда я с восхищением наблюдаю за представлениями уличных балаганщиков, однако это не означает, что я готов поставить на одну чашу весов балаган и театр, которому я посвятил несколько лет своей жизни и о котором до сих пор вспоминаю с тоской.

– Если я ничего не перепутал, именно там вы и познакомились с Уистлером! – напоминает Эдди.

Сикерт сразу мрачнеет. С некоторых пор имя великого американского художника Джеймса Уистлера стало негласным табу в их кругу. Сикерт не разглашает обстоятельства ссоры, но ни для кого из присутствующих не секрет, что разрыв с Уистлером, старым другом и наставником, стал для Уолтера Сикерта серьезным ударом.

Только Эдди по простоте душевной мог этого не заметить.

– Да, – отвечает Сикерт, помедлив мгновение. – Помнится, я бросил роскошный букет к ногам Эллен Терри,[2]2
  Эллен Элис Терри (1847–1928) известная английская актриса.


[Закрыть] а Уистлер увивался за ней, как и я. Там мы и познакомились – после спектакля.

– И что же вы намерены делать? – Томпсон отвлекает его от печальных воспоминаний. – Может быть, стоит найти рецензента и отстегать его тростью?!

Он вполне серьезен. Фрэнсис Томпсон только выглядит меланхоликом, на самом деле время от времени в его мозгу возникают самые необычные идеи. И если не всем из них суждено воплотиться в жизнь, то только потому, что окружающие уберегают его от излишне эксцентричных поступков. Предложение примерно наказать критика из «Таймс» не находит поддержки.

– Я вас умоляю, – Гарольд Дарлинг успокаивающе похлопывает его по руке. – Когда-нибудь ваша горячность сослужит вам плохую службу, вам следовало родиться в Новом Свете!

Сикерт разворачивает следующую газету. «Таймс» оказывается единственным изданием, раскритиковавшим спектакль «Лицеума», остальные наперебой расхваливают постановку, уделяя особенное внимание сцене перевоплощения, где решающими оказались не освещение и парик, а искусство актера.

Рецензия в «Дейли телеграф» приводит художника в лучшее расположение духа, а вскоре к собравшимся присоединяется еще одна творческая личность.

– Джентльмены, – Эдди шутливо представляет вошедшего. – Мой старый наставник Джеймс Стивен, который вот уже пять лет пытается сделать из меня ученого человека! Но без особого успеха, что, впрочем, не его вина!

Стивен занимает место за столом, не обращая внимания на шутки принца. Представлять Джеймса Кеннета Стивена не было нужды, он часто появляется в клубе вместе с Альбертом Виктором, к которому, в самом деле, был приставлен в Кембридже наставником, чтобы направить умственные усилия Эдди в нужном направлении.

– Думаю, если бы вы больше старались, мне не пришлось бы выслушивать упреки от вашей матери! – сердито замечает он.

– Клянусь, я стараюсь, джентльмены, но скука мешает мне сосредоточиться на предметах… – жалуется Эдди. – Должно быть, счастливы ученые мужи, что испытывают вдохновение, глядя на все эти унылые страницы. Любопытно, на что это может быть похоже? Я говорю о вдохновении, господа! Похоже это на вожделение к женщине? Или на страсть к охоте?! Впрочем, охотника из меня тоже не получилось…

– Как ваша голова, Джеймс? – спрашивает участливо Сикерт, не обращая внимания на болтовню Его Высочества.

– Благодарю, сегодня все в порядке! Меня спрашивают о здоровье столь часто, что мне кажется, что я единственный больной в Лондоне!

Несколько лет тому назад бедняга Стивен получил удар крылом ветряной мельницы, под которой проезжал на лошади. Ходили слухи, что после этой почти анекдотичной истории его рассудок был слегка помрачен. Последствия сказывались до сих пор, Стивен периодически страдал от ужасных головных болей, ища спасения в лаудануме.[3]3
  Лауданум – популярное успокаивающее средство на основе опиумной настойки.


[Закрыть] Уолтер Сикерт уверяет всех, что Джеймс Стивен был не в себе и до столкновения с мельницей и, разумеется, не обходится без упоминания Дон Кихота Ламанчского.

Стивен сдержанно улыбается и уверяет, что и не думал нападать на ветряную мельницу. Заняв одно из пустующих кресел, он взмахивает в воздухе номером «Ивнинг ньюс», но прежде чем начать, раскуривает свою любимую глиняную трубку.

– Здесь интересное сообщение, – говорит он, – должен, правда, предупредить, что оно способно испортить вам аппетит!

Стивен молчит, ожидая разрешения продолжить. Сикерт делает жест, означающий, что его аппетиту ничто не может повредить больше, чем ссора с Джеймсом Уистлером и критическая заметка в «Таймс».

На лицах остальных отражается только любопытство.

– «Убийство в Уайтчепеле. Двадцать четыре удара… Сегодня, около четырех часов утра, в Джордж-Ярд, Уайтчепел, была найдена убитая женщина. Всего было нанесено двадцать четыре удара в различные части тела. Полиции до сих пор неизвестно имя и адрес несчастной жертвы, равно как и то, кто совершил это преступление»…

Джеймс Стивен складывает газету.

– Это все? – интересуется Сикерт. – Бог мой, после вашего вступления, я полагал, что речь пойдет о какой-то невероятной резне!

– Вам кажется, это недостаточно ужасное преступление? – уточняет Стивен.

– Недостаточно, чтобы о нем упомянули в «Таймс», – вяло реагирует Сикерт. – Откровенно говоря, не понимаю, почему оно вас так взволновало! Жертва из тех, кого в обществе принято называть «несчастными». Впрочем, в данном случае это слово кажется более чем уместным. А убийца – какой-нибудь пьяный матрос или же просто психопат, чьим лечением когда-то занимался Уильям Галл.

Его Высочество по-детски досадливо морщится при упоминании имени прославленного доктора и его личного врача. Стивен пожимает плечами и откладывает газету на мраморный столик по соседству.

– И все-таки любопытно, – добавляет он, – что могло бы подвигнуть человека на подобное. Вряд ли здесь идет речь о заурядном ограблении. Как вы понимаете, у этих женщин нет ничего, что представляло бы ценность!

– Догадываюсь, что ваше поэтическое воображение уже наделило этого мясника какими-то исключительными мотивами! насмешливо подхватывает Сикерт. – Вот увидите, когда полиция его схватит (если, конечно, это вообще произойдет), окажется, что это самый низкий тип, не вызывающий к себе иного отношения, кроме омерзения.

– А что вы делали в ночь на седьмое августа, Уолтер? – уточняет с улыбкой Дарлинг.

Сикерт тоже улыбается. Мысль, что его могут принять за кровавого убийцу, доставляет ему странное удовольствие. Впрочем, тот, кто знает Уолтера Сикерта, – не удивляется.

– Должен вас разочаровать, – сообщает он. – Я был в Дьеппе, работал над этюдами.

– И теперь собираетесь снова уединиться где-нибудь в Богом забытых трущобах. Мы ведь знаем ваши привычки – вы вечно выбираете себе в качестве студий грязные комнаты в самой глуши Ист-Энда.

– Уверяю вас в этой «глуши», к которой вы относитесь так надменно, внимательный зритель может найти много интересного. Нет ничего живописнее трущоб, и мне нравятся их обитатели. В конце концов, у каждого свой вкус.

– О вкусах не спорят… Впрочем, ваши вкусы нам все хорошо известны, – вставляет Стивен.

– Не надо говорить это так, словно я должен их стыдиться. Я всегда утверждал и буду утверждать, что нет ничего прекраснее мертвого тела.

– Однако же… – осторожно замечает Дарлинг. – Не будете же вы спорить, что лишь очень немногие разделяют ваши радикальные, я бы сказал, взгляды. По крайней мере я лично не встречал людей, которые могли бы испытывать эстетическое удовольствие от подобного зрелища.

– Что говорит нам о грубости мира, – отвечает Уолтер, – неспособного разглядеть прекрасное в обыденном и жаждущего банальных и пошлых сюжетов. Вдумайтесь, господа, что может быть естественнее смерти?!

Стивен разводит руками и обращается к литератору.

– Хорошо, оставим это. Дарлинг, вы, кажется, покупаете дом?

– Да, но откуда вам это известно?

– Ничего сверхъестественного. Я видел вас со знакомым поверенным, который недавно рассказывал мне, что нашел, наконец, покупателя на дом в Сент-Джонс-Вуде. Затем я вижу вас вдвоем – явно ведущими деловой разговор!

– Вы проницательны, как сам Шерлок Холмс, – кивает Дарлинг.

– Поместье в Сент-Джонс-Вуде? – проявляет интерес Сикерт. – Вы решили вложить ваше наследство в недвижимость?

– Я устал жить на съемных квартирах и сэкономил немало денег на этой покупке благодаря своим крепким нервам!

– Вот как? Рассказывайте, старина!