Текст книги "Русские верлибры"

Жизнь без нее

 
Сокрушенный,
он бродил по зеленым холмам
между тех самых лоз
и желал с собой что-то сделать.
 
 
Как можно жить без нее,
не встречать ее хитрых глаз,
не слышать ее стона, ее рыка,
не следить за смешным колыханием
кожи на ее заднице?
 
 
Много лет спустя,
оказавшись на тех же тропках,
 
 
он подумал:
а можно ведь жить без нее!
 
 
Отчего бы не жить, если ты
царь Давид, царь Соломон,
специалист высочайшей пробы,
гордый собственник двушки в Марьине?
 
 
Меч горит в твоей правой руке,
ИНН мерцает на левой;
есть куда девать руки,
свободные от объятий.
 
 
А еще через много лет,
когда тело его покинуло,
ушло в землю, подобно
древнему городу Уру,
он отметил, как стало легко
ему жить без самого себя,
без докучливых рук и ног,
предательской поясницы,
разочаровывающего лица.
 
 
Можно летать туда и сюда,
беседовать с мудрыми предками,
подслушивать разговоры
министров, детей и птиц.
 
 
Когда же душа его излеталась,
израсходовала кинетическую энергию
и стала оседать невидимым пеплом
 
 
на листья виноградников,
в ней мелькнула последняя мысль:
 
 
жизнь
будет жить теперь
сама себя и сама по себе.
И, наверное, еще только начинается.
 

Юго-Восток

 
Счастлив живущий возле хлебозавода,
ему не нужно ходить за хлебом,
он питается жертвенным ароматом
саечек, и в этом подобен богу,
и божественно строен.
 
 
Счастлив вступающий в троеспасие,
как в пустынную арт-галерею
на бывшей рабочей окраине,
где нет билетера, а есть лишь охранник,
беременный страхом
своего нелепого положения
стража студенческих зарисовок.
 
 
Счастлив идущий вдоль желтого возраста жизни,
когда больше не хочется
ни денег, ни славы, ни элитной недвижимости,
ни чужих посторонних тел,
а хочется только хватать глазами,
 
 
хватать и прятать и перепрятывать
все, на что натыкается взгляд.
 
 
Абстрактную мозаику семидесятых,
стеклянные погремушки на бурой стене подстанции,
гипсовых ангелочков у чайханы,
деревья и первые листья в траве,
надписи «пицца», «донер кебаб»,
монастырские башни, обточенные
зубным техником русской истории.
 
 
Хочется потуже набить
подглазные мешки этой пищей зрения.
Зиму на ней пережить,
запланировать новые путешествия:
полеты в синеве, прогулки по желтизне.
 

М&М

 
Мастер и Маргарита – молодые прозаики,
чуть за сорок.
Живут одни, практически не шумят.
 
 
Между собой разделились так:
он пишет все нечетные страницы,
она – все четные.
 
 
Мастер бегает по утрам.
Варит кофе, пьет его с ледяной водой.
 
 
Потом запирается, Маргаритиной шалью
завязывает глаза, бродит по комнате
между клавиатурами стеллажей
и настукивает лист за листом
по клавишам книжных корешков.
 
 
Лист за листом, разноцветные, все в прожилках,
будто вызревают на ветвях небесного дерева
и падают ему в руки, пробивая
перекрытия четырех этажей.
Каждый второй лист Мастер комкает и выбрасывает.
 
 
В обед он выносит мусорное ведро
и встречает соседа, героя Афгана.
 
 
– Небось, трудно творить в соавторстве? —
спрашивает сосед.
– А другого выхода нет, – отвечает Мастер. —
Четной страницы мне ни за что не осилить.
 
 
А Маргарита свои страницы раскатывает скалкой,
выпекает на сковородке, ноздрастые, душные.
Черновики стирает в стиральной машине,
беловики развешивает на балконе,
разглаживает утюгом и кладет аккуратной стопкой.
 
 
Покончив с этим, она ведет гулять
их общего жирного лабрадора.
 
 
– Рикки, Рикки! – рыщет за ним по кустам.
Земное Гольяново цветет под ее стопой,
и Гольяново небесное сверкает хрустальной чашей.
 
 
У подъезда ее окликает соседка,
женщина из салона бьюти:
 
 
– Ритк, а ты одна сочинять не пробовала?
– Пару раз попыталась, но эти нечетные страницы!
С ними одно мученье, тут нужен Мастер.
Вечером они встречаются на кухне.
Спорят до хрипоты о способах переноса
слов, застрявших между четными и нечетными.
Пьют вино, вспоминают со смехом
разных мертвецов и предателей.
А после ложатся летать во сне.
 
 
Так они побывали во многих странах,
жгли костры на Огненной Земле,
удирали, не заплатив,
из мишленовских ресторанов.
 
 
Сказать по правде, Мастер и Маргарита —
литературные негры своей собаки.
Животное выпустило уже пять книг,
его последний роман получил пару премий
и спас издательство от банкротства.
 
 
Будете в книжном, гляньте ради любопытства.
Ричард Шкуро. «Мои печальные случки».
 

Дудочка

 
Светоч Светочей,
Любимый Верблюд Аллаха,
почетный доктор множества университетов,
отец восьмисот детей,
герой тысячи анекдотов,
короче —
президент Бактрии,
хорошо вам известный,
умер.
 
 
Но страна об этом еще не знает.
 
 
И дети все так же насилуют карусели,
а чиновники берут взятки,
а жены чиновников
целуются с молодыми шоферами,
а седомордые народные писатели,
восседая в восторженных чайханах,
тянут «эээ» и «ооо»
и «гх» произносят гортанно.
 
 
Вместе с тем, надо же что-то делать.
 
 
При слове «делать» первая мысль о русских.
Если бы покойный умер от сердца,
обратились бы в Институт сердца.
Если бы он умер от рака,
обратились бы в Институт рака.
 
 
Но он умер от смерти —
просто смерть проходила мимо
и прихватила его душу,
будто спелую грушу базарный воришка.
 
 
Поэтому позвонили в Институт смерти.
 
 
Есть такой, точно скажу, в Сокольниках —
двухэтажное старое здание, верх деревянный.
Зато, говорят, еще семь этажей под землей
и прямой выход в правительственное метро.
 
 
За период с двадцатых годов
прошлого века
там научились лечить
шесть или семь видов смерти.
Но их столько еще осталось —
нелепых, скандальных, неумолимых
ее разновидностей.
 
 
В общем, сказали, попробуем. Но без гарантий.
 
 
И вот уже на летное поле
выходят специалисты
со свинцовыми и цинковыми чемоданчиками.
 
 
В просторных печальных покоях
с позолоченными колоннами
 
 
вчера еще всесильное тело
они заключают в тяжкие кандалы
вроде тех, что сулили ему при жизни
представители оппозиции.
 
 
Два дня проходят впустую,
только пот со лбов
капает на желтую кожу трупа.
 
 
Но на третий день, ближе к полудню,
все стрелки скакнули вправо,
один мизинец зашевелился,
а губы – губы заговорили,
будто кто-то руководил ими изнутри:
 
 
я пастушок девятнадцати лет
с дудочкой я народился на свет
нежная песня приятна стадам
дудочку я никому не отдам
 
 
мой шелковистый рогатый народ
дудочка вместе возьмет-соберет
с ней ни одна не погибнет овца
дудочка будет со мной до конца
 
 
стадо мое растерялось во мгле,
я одиноко брожу по земле
в зябком тумане не видно села
что же ты дудочка так тяжела
 
 
сделалась ты тяжелее ядра
сделалась песня твоя недобра
стала ты черной скалы тяжелей
я умираю от песни твоей
 
 
А вскоре к их главному побежали сотрудники:
дед наш запузырился!
 
 
Это значит: будто перекись водорода
стала сочиться из-под мертвой кожи,
и зашипела, и пошла зеленоватыми пузырями.
 
 
В неполные три минуты тело растаяло
и на койке осталась
только маленькая деревянная дудочка.
 
 
Ну не хоронить же
дудочку?
 
 
Ее подложили в гроб
под задницу загримированному преступнику,
расстрелянному по случаю в центральной тюрьме.
 
 
Вскоре жизнь потекла по-прежнему,
только у памятников сменились лица
и народные писатели
перестали говорить «гх» гортанно,
ибо новый правитель был из другого племени.
 
 
А еще рассказывают:
стали видеть с тех пор
юношу на горах,
как он бежит, длинноногий, по самому гребню,
отбрасывая тень на долину,
как взлетает, превращается в белое облако,
которое на лету созревает,
как плод смоковницы.
 
 
И вот уже черная туча
с резкими огненными клыками
громом гремит
над фонтанами плоской столицы:
 
 
Дудку отдай! Слышишь, дудку!
Немедленно дудку отдай!
 

Демография

 
Однажды мы просто ослышались.
 
 
Нам говорили: «надо учиться демократии»,
а мы услышали – «демографии».
 
 
Мы учились над книгами и без книг.
Книги падали на нас во время учебы.
 
 
Мы пересекались украдкой
под разными углами,
сочиняя новую геометрию.
 
 
И потом на кухне
склонялись над столешницей
в синих цветочках,
изображая собой
смело поставленные
вопросы демографии.
 
 
Мы с тобой,
мы без тебя,
мы с соседом,
мы с женой соседа.
 
 
Целыми классами
под эгидой брадатых учителей
мы сплетались в невиданные узоры.
 
 
Ночами
мы слышали топот дождя за окном
и думали:
 
 
вот марширует наш возрожденный народ,
боевые подрощенные щенки.
 
 
Всё решают огромные батальоны,
жадные увесистые стволы,
 
 
в своей прямоте уже содержащие
выстрел.
 
 
Удачливые диктаторы
забрызгивали небо
радужными бензиновыми плевками.
 
 
Как злые волшебницы,
над нами пролетали
военные вертолеты.
 
 
Что же мы сделали
друг с другом?
 
 
Что бы мы делали
друг без друга?
 

Играем Гамлета

 
Голливудские звезды
играют «Гамлета»
раз в год
в заброшенном ангаре
на окраине Ливерпуля.
 
 
Гамлет – Бенедикт Камбербетч
Гертруда – Тильда Суинтон
 
 
Клавдий – Шон Бин
Офелия – Скарлетт Йоханссон
Горацио – Джесси Айзенберг
Полоний – положим, Морган Фримен
и в прочих ролях – тоже известные люди.
 
 
Те, кто играл весь год
супергероев и суперзлодеев,
сумасшедших сыщиков,
вороватых любовников
и пустоголовых любовниц,
прокручивая в голове
строки из шекспировских пьес.
 
 
Зрителей нет,
одни лишь голодные мыши,
и старый сторож,
забытый, давно рассчитанный,
живущий здесь по привычке,
и зябкий зимний ветер,
подглядывающий то в одну щель,
то в другую.
 
 
Яхты, дворцы, отели, коктейли,
разводы и свадьбы,
пластические операции,
рекламные контракты и папарацци
улетают далеко-далеко,
за орбиту Плутона.
 
 
Актеров знобит,
Гамлет расчихался на монологе,
но они доиграют,
они упадут замертво
не раньше, чем сказано в тексте.
 
 
Они дождутся своего Фортинбраса
(Уилл Смит),
и после его итоговой реплики
они обнимутся и пойдут,
не дожидаясь оваций,
в соседнюю сосисочную.
 
 
Там, греясь дешевым пивом,
они будут обсуждать тему,
самую популярную в этом
и в каждом другом сезоне:
 
 
Существовал ли Шекспир?
Сам ли он сочинил
эту дивную флотилию пьес?
 
 
Или это подарок
пришельцев,
построивших Стоунхендж?
 

Матиас

 
Матиас
нашел в сети
фотографию Инги,
смотрел на нее и думал:
 
 
мне бы другую жизнь,
сильные кисти, гибкие члены.
 
 
Я бы ее любил
больше всего на свете,
сделал бы своею женою.
 
 
Приносил бы ей денег
не очень много.
Краны чинил бы, полочки вешал.
 
 
Она бы пекла мне шарлотки,
лепила пельмени.
 
 
Я бы даже ни разу ей не сказал,
что готовит она неважно.
 
 
Зато она лучшая учительница
младших классов
во всем Лыткарине.
 
 
Мы бы ездили в Суздаль и Кострому,
медовухой грелись бы на морозе.
 
 
Покупали бы вместе
подсвечники
и занавески для ванной.
 
 
Сладко задумался Матиас
и на ровном месте
прозевал ладью.
 
 
Наутро газеты написали:
 
 
суперкомпьютер Матиас
в пятой партии суперматча
с претендентом Иштваном Сингхом
на девятнадцатом ходу
сдался.
 
 
Впервые с начала столетия
человек победил машину.
 
 
Человек не безнадежен.
Человек еще что-то может.
 

Посв. Дм. Данилову

 
Однажды Прохор Саблин проснулся,
ощупал себя и обнаружил,
что превратился
в гражданина Люксембурга.
 
 
Со школьных лет он помнил про Люксембург:
есть такое крохотное государство
по Минскому шоссе, за Уваровкой.
 
 
Раньше называлось «Малюсеньбург»,
но потом сократили, упростили.
 
 
Там так мало места,
что многие вещи не помещаются.
 
 
Например, есть пара футбольных команд,
но нет ни одной фанатской группировки.
 
 
Никто никогда не слышал
про люксембургский рок,
люксембургских модных дизайнеров,
люксембургских космонавтов,
люксембургские боевые искусства.
 
 
Да и люксембургская кухня
находится в зачаточном состоянии.
 
 
Люксембургские парки
состоят из карликовых деревьев
ростом с укроп или пастернак,
под сенью которых
перемещаются граждане Люксембурга,
напоминающие игрушечных солдатиков.
 
 
Или даже клопов-солдатиков —
Прохор таких изрядно бивал в детстве.
 
 
Бывало, сядет на корточки у тропинки
точно барон-разбойник
и палочкой тюк/тюк
тюк/тюк
тюк/тюк.
 
 
Ныне же стал он одним из них:
вроде по виду клоп,
но гордый сознанием сопричастности
традициям люксембургской государственности.
 
 
Одинокий, свободный, потерянный
среди высоких стен,
колоссальных стульев,
огромных шагающих изваяний
бывших родных
и близких.
 

Шакунтала

 
Шакунтала
завела себе
правильного любовника.
 
 
Не олигарха,
не гитариста:
часовщика.
 
 
А до того помыкалась по Москве,
по квартирам со стремными девками
из Тюмени, Бишкека.
 
 
А она – угловатая, смуглая
из индийской глубинки.
Мать – бухгалтер на швейной фабрике,
отец – заезжий факир.
 
 
Часовщик
чинит чужие часы.
Предпочитает пожившие,
старые.
 
 
Чистит колесики,
выковыривает крупицы времени,
застрявшие семена времени,
складывает их в шелковые мешочки.
 
 
По весне высаживает их на балконе,
растит черные травы времени.
Отгоняет от них котов,
чтобы не жрали.
 
 
Осенью время дает плоды.
 
 
Шакунтала
кормит котов минтаем,
готовит карри,
метет рыжий паркет.
 
 
Часовщик говорит: когда-нибудь
у нас будет много времени,
мы будем его повелители.
 
 
Мы отправимся в большое путешествие:
отведем руку убийце Леннона,
дадим пару ценных советов
Бонапарту при Ватерлоо,
пообедаем с Периклом и Аспазией,
поохотимся на шерстяных носорогов.
 
 
Мы будем бессмертны, мой уголек,
будем бессмертны.
 
 
Так и будет, мой яшмовый тигр —
отвечает Шакунтала
и нежно чешет любимого за ухом.
 
 
У нее есть свой мешочек.
Немало крупинок
незаметно падает на пол.
 
 
Когда он засыпает,
она перемещается на десять лет назад,
входит в двери больницы,
протискивается по коридору
сквозь гниющие, червивые тела
представителей низших каст
и находит ослепительно-белую койку,
где лежит ее старший брат.
 
 
Среди этих трубочек, проводков
он похож на прекрасного паука,
плененного собственной сетью.
 
 
Он не видит ее.
Она кормит его с руки
семенами времени.
Просовывает их
через его нежующие зубы.
 
 
Потом спрашивает лечащего врача:
сколько еще нужно времени,
прежде чем вы придумаете
свое обещанное лекарство?
 
 
Я принесу, я украду, выгрызу!
 
 
Врач растекается ртутной улыбкой
и превращается
в пузатый будильник.
 

Тень

 
тень человека бредет
не касаясь брусчатки
тонким кишечником города
вдоль ресничек настенного мха
заходит в бурокирпичный бар
спрашивает у стойки:
 
 
– кто же убил моего хозяина?
были ли то лиловые
с которыми он играл в гляделки
сквозь прорезь прицела
скупо ругался по рации
обменивался телами друзей?
 
 
или это были зеленые
с которыми он делил спирт в окопе
болтал о нелюбимых школьных предметах
первых неверных женщинах
пел вполголоса песни из древних фильмов?
 
 
или может быть золотые?
о них вообще трудно что-то сказать
за наших они были или за ихних
ночью прилетали на вертолетах
всегда чисто за собой убирали
 
 
тот кто за стойкой
бросает в стакан несколько кубиков
разноцветного фруктового льда
трясет его так и сяк
ловко вращает в воздухе
и наконец
между большим и указательным пальцем
 
 
из стакана выпадает
малиновый кубик
со звоном
будто кто-то незримый вошел
 
 
– так вот
это были малиновые
не те и не те и не те
кого ты называл
а именно малиновые сделали это
вот так-то
– но там не было никаких малиновых
никто о них не слыхал
ничего о них неизвестно
– чтоб я знал
что они за ребята
но тебе ведь был нужен ответ?
ты его получил
разве тебе не сказали еще на пристани
что мои кубики никогда не врут?
впрочем
скоро их тени все соберутся здесь
и лиловых и серых
и серебристых
и цвета морской волны
 
 
устроим тут разноцветную вечеринку
там и узнаешь
там и расспросишь
и уточнишь
 
 
только какой в этом смысл
тогда-то уж
теперь-то уж
раз уж все так получилось?
 
 
лучше выпей калия бихромата
очищающего оранжевого напитка
 
 
это лучшее средство
от обид и воспоминаний
 
 
(секс на пляже?
тоже мне
скажешь тоже)
 
 
тень человека
сквозь свою прозрачную руку
видит выщербины и линии древесины
и прикидывает
где лучше оборудовать
позиции артиллерии
 
 
тень человека видит
как у того кто за стойкой
 
 
из уха выползает пушистая гусеница
повисает на мочке серьгой-куколкой
и тут же взмывает вверх
розовым махаоном
 
 
или малиновым —
это как посмотреть
 

Отношения

 
Наши отношения это
как заграничный город
 
 
Начитаешься о нем в книгах
наизусть выучишь путеводитель
потом приедешь
и окажется всё не так
 
 
И хозяин гостиницы
вовсе не Пьетро
а Оджамбонго
 
 
И вожделенные улицы
грязны и заполнены
неприятными чужестранцами
 
 
И в знаменитом музее
буквально смотреть нечего
 
 
И прославленный цирк
увезли на гастроли
 
 
И официанты хамят
а хваленую пасту
в рот взять нельзя
 
 
А зато в подвале у китайцев
кормят вкусно и дешево
 
 
А зато щипачи милосердны
а путаны всегда покажут
правильную дорогу
к никому не известной церкви
где так поют ближе к ночи
так поют что сердце
вываливается из груди
 
 
Наши отношения это
как визит к стоматологу
 
 
где ты вдруг узнаёшь
распростертый
в пронзительном терпком свете
 
 
что болит у тебя совсем не тот зуб
на который ты жаловался
а соседний
 
 
вот не тот пятый
а этот шестой
 
 
что тот еще послужит
пожует какое-то время
а этот
надо немедленно удалять
 
 
То чего ты боялся
оказывается быстро и вовсе не больно
или вообще отменяется
 
 
но как же мучительно то
о чем ты даже
не подозревал
 
 
Наши отношения это
уверенность в двух вещах:
существует город
и существует боль
 
 
Подробности непредсказуемы
неважны да и
невыразимы
 

Елабуга

 
Такова душа москвича:
влюбчива в города
где угодно осталась бы навсегда
 
 
Приезжаешь в Саратов – хочется жить в Саратове
Приезжаешь в Казань – хочется жить в Казани
Приезжаешь в Елабугу – хочется жить в Елабуге
 
 
Гулять по улицам
жонглируя разноцветными домиками
 
 
Летать на крыльях кованых дверей
 
 
На высоком берегу Камы
рассматривать четкий чертеж долины
и думать: до чего же хочется жить
 
 
И не только в Елабуге
 
 
Хочется жить и в Сарапуле
и в Сызрани
и в Кинешме
в каждой из купеческих столиц
убитых на взлете
 
 
Да много где хочется жить:
и на платформе 47 км
и на платформе 113 км
и на станции Вековка
где покупали паршивый коньяк
за дикие деньги
 
 
Дай мне
мой господин
 
 
10 000 жизней —
разве жалко тебе? —
чтобы жить их одну за одной
в разных местах
на глухих полустанках
в трещинах сосновой коры
под половицами
между стеной и обоями —
 
 
и пусть себе крошатся
края литосферных плит
и меняются образы континентов
 
 
Еще говорят
на одном из спутников Сатурна
под толщей льда
возможна какая-то жизнь
 
 
Вот пожить бы и там:
пусть безглазой точкой
недобактерией
только бы жить
только бы не исчезать
 
 
И потом снова в Елабуге:
спать за печкой
слышать стук молотка
крик петуха
песню из репродуктора
 
 
ничего
больше
не делать
 

Бельгийцы

 
Бельгийцы научили африканцев
рисовать
курить трубку
ездить на велосипеде
отрубать руки
 
 
Последнее понравилось больше всего
 
 
Ты украл лепешку? Тебе отрубают руку
В поле не выполнил норму? Тебе отрубают руку
Посмотрел на хозяйскую дочку? Тебе отрубают руку
Помогал партизанам? Тебе отрубают руку
Ты гомосексуалист? Тебе отрубают руку
Ты альбинос? Тебе отрубают руку
Ты из другого племени? Тебе отрубают руку
Ты человек? Тебе отрубают руку
 
 
Однорукие люди
уходили в леса
замирали
пускали корни
превращались в деревья
 
 
Отрубленные руки
уползали к ближайшей воде
превращались в рыб
 
 
Миллионнорукой называют реку Конго
 
 
Каждое дерево знает:
есть в реке его рыба
 
 
Каждая рыба знает:
есть в лесу ее дерево
 
 
– Хорошо, что у нас так не делают
Ты моя рыба, я твое дерево
– У нас так не делают, но могли бы
Ты мое дерево, я твоя рыба
 

Золотой ключик-1

 
Пьеро верит в химически чистый пафос,
в нетленность слов, произносимых без улыбки.
Он думает, что это сказка о нем.
«Как важно быть серьезным» – его слоган,
взятый у одного англичанина,
хотя самой пьесы он не смотрел.
 
 
Артемон, лохматый кобель с надкушенным ухом,
ставит на брутальность, витальность.
 
 
Его резкие строки хорошо дополняются
хулиганскими выходками, пьяными драками
в литературных кафе и библиотеках.
 
 
Мальвина – поэтесса с синими волосами,
огромным бантом, надежным закадровым мужем.
Она слагает певучие вирши о каком-то «нём»,
о курортах для среднего класса, об утреннем капучино,
оранжевом апероле и уютных могилах классиков.
 
 
Черепаха Тортилла уже двадцать лет не пишет стихов,
зато охотно дает интервью и выставляет свои
халтурные акварели.
Время от времени ей присуждают крупную
                                               поэтическую премию
просто для того, чтобы позлить молодых честолюбцев.
Вы, помнится, тоже в последний раз разозлились.
 
 
Карабас-Барабас – главный редактор отдела поэзии
известного интеллектуального издательства.
Его стихи, скупые и строгие, когда-то не вызывали
                                                             восторгов,
но с каждым годом ценятся все выше и выше
по мере возрастания числа изданных им авторов.
 
 
Дуремар – энергичный критик, поборник новой
                                                             эстетики.
Подобно пиявке, питается кровью чужих талантов.
Организует фестивали, затеивает альманахи,
каждый день сортирует поэтов на чистых и нечистых
и порядком в этом запутался.
 
 
Буратино пишет достаточно деревянно,
зато всюду сует свой нос, в том числе в Мальвинино
                                                               декольте.
Он разносит свежие сплетни, спорит о пустяках,
подставляется, выставляет себя на посмешище.
Свой учебник стихосложения он давно продал.
 
 
Папа Карло – плотник-любитель, бывший
                                                           шарманщик.
Не поэт и даже не читатель. Иногда его спрашивают:
а что вы тут делаете, в нашей веселой сказке?
Да вот, плинтус надо починить, за этим меня
                                                           и прислали.
Ходит легенда, что это он всех тут выстругал.
Но разве ее можно принять всерьез?
 

Золотой ключик-2

 
Буратино, исполненный носов,
то есть покрытый носами с головы до пят;
Мальвина, бритая налысо, с голубыми глазами,
голубыми ногтями и голубой кожей;
Пьеро, прозрачный, как тонкий полиэтилен,
исчезающий и возникающий;
крылатый пес Артемон,
говорящий на полусотне языков:
фантастическая четверка, много лет ведущая войну
с киборгом Карабасом
и межпланетным слизняком Дур’а’маром
за будущее галактики,
приглашает тебя в свой высокий хрустальный город.
– Вы же понимаете, зачем мы вас вызвали.
Нас интересуют ваши сверхспособности.
– Но у меня нет сверхспособностей,
нет даже мало-мальских особенностей.
Я не могу дышать в вакууме,
плохо ориентируюсь в невесомости,
не могу питаться камнями,
поджигать воду,
плохо различаю свободу и несвободу,
у меня забиты энергетические каналы.
– Нет, вы всё не о том, не о том,
у нас уже навалом таких бойцов,
мы заселили ими Нептун, Плутон,
Меркурий, в конце концов.
Их ничто не берет, им под силу любые задачи:
сделать глазунью из звезд,
проложить мост между мирами,
но у них нет способности к умиранию,
а смерть побеждается смертью, никак иначе.
Потому-то мы и зовем вас в свои когорты
армии освобождения кого-то там от кого-то.