Текст книги "Русские верлибры"

Костер

Мудак, влюблявшийся в отличниц

Л.Л.

 
В Москве издавался журнал «Пионер»
для примерных советских детей.
Для зубрил и зануд,
аккуратистов и ябед,
будущих павок
морозовых и корчагиных.
 
 
А журнал «Костер» в Ленинграде
выходил совсем для других детей.
Для разинь и раззяв,
злостных прогульщиков,
стихоплетов и будущих диссидентов.
 
 
Сами понимаете, питерские традиции
«Чижа» и «Ежа»,
Хармса, Олейникова, Введенского.
Владимира Уфлянда и Льва Лосева.
 
 
Мой приятель был из семьи диссидентов.
Он засыпал на коленях у Галича,
на заснеженном летном поле
провожал Солженицына,
каждое воскресенье
ездил к отцу Александру Меню.
Соня Регельсон и Лиза Пастернак
приходили на его дни рожденья.
 
 
И он, представьте, выписывал журнал «Пионер».
 
 
А я
был первым учеником,
слова словесницы ловил на лету,
был обожаем химичкой,
всезнайствовал, получал по морде.
Влюблялся в одних отличниц.
Зачитал до дыр «Книгу юного атеиста»,
в библиотеке брал альманахи
научной фантастики.
 
 
И я выписывал журнал «Костер» —
вот и все, что было во мне несоветского.
 
 
Однажды мой приятель принес журнал «Пионер»
и уязвил меня в самое сердце.
Там было напечатано его стихотворение:
о природе, о светлых сосновых лесах.
У них была дача в Кратове.
 
 
Мой приятель был кладезь талантов.
Он рисовал, сочинял музыку, писал стихи.
Он учил французский,
ходил в посольство смотреть кино,
мечтал жить в Провансе.
 
 
Он стал проктологом.
Лечит людские жопы.
Уважаемый член общества.
 
 
А я —
безработный трудоголик,
не великий, но весьма говорливый немой.
По мнению одних – подлец,
по мнению других – мудак.
Мои руки забыли запах рукопожатий.
 
 
И когда умер Лев Лосев,
я хотел, но не смог заплакать.
Даже этому не научился.
 

Самолеты

 
Первым делом были самолеты.
И вторым тоже самолеты.
Третьим, для разнообразия, драгметаллы.
А потом опять самолеты.
 
 
Тридцать третьим делом было хищение
четырех вагонов цветной капусты.
И опять самолеты и самолеты.
В профессии важна специализация.
 
 
Открываешь дело № 1275-ПЩ/86 – там самолеты.
Дело № 3798-ХЦ/93 достаешь с полки —
и там самолеты тоже.
 
 
А как же девушки? Когда же начнутся девушки?
Этот сакраментальный вопрос
каждое утро
стучится мне в голову,
как непутевый сосед.
 
 
А девушки
на лугах цветочных
играют в серсо
или что-нибудь в этом роде.
 
 
Дождь серебрит им волосы,
ветер надувает их платья
как волшебные аэростаты.
 
 
Иногда над ними – уууу —
летят самолеты.
И обратно – уууу —
летят самолеты.
 
 
Слева – аэропорт Внуково.
Справа – аэропорт Дедово.
 
 
Но кому интересны – уууу —
самолеты,
когда есть серсо, и цветочные платья,
и песня без слов,
и журчащий смех без причины?
 
 
Я юрист, я живу в конурке
на краю летного поля,
доверху заполненной бумажными самолетами.
 
 
С ними сплю, с ними беседую о высоком,
о стратосфере.
Снаряжаю их в далекую Аргентину.
 
 
Их шорох, их шелест, шум их турбин,
скрип их крошечных элеронов,
писк их сигналов о помощи, об изумлении,
слабеющий, тающий, тонущий
в темноте.
 

Черника

 
«Жизнь после смерти существует», —
говорит британский ученый.
 
 
Он садится в дутое кресло,
запивает таблетку бокалом сухого шерри,
регулирует микрофон
и повторяет:
«Жизнь после смерти существует.
 
 
Мы провели эксперимент,
отобрали троих согласных.
Троих, кому терять было нечего.
 
 
Наркомана со сгнившей ногой мы взяли из клиники,
несчастного влюбленного сняли с лондонского моста,
русского олигарха вынули из петли
в ванной его особняка в Челси.
 
 
Мы посадили их в лодку,
построенную по египетскому проекту,
который был найден во рту
у мумии царского писца.
 
 
Напоили их сонной водой
и пустили вниз по Темзе.
 
 
Знаете, мы тогда не ожидали многого.
Еще один грант, еще один ловкий отчет.
 
 
Потом мы весело встретили Рождество.
С коллегой Бобом, с нашими семьями
поехали в Инсбрук.
 
 
Там Боб сломал позвоночник,
неудачно упал на склоне.
 
 
Я переспал с женой Боба, Пэт.
Мне было очень стыдно,
но она была так мила и несчастна.
 
 
А к Пасхе зачем-то вернулись они.
То есть как вернулись?
Лодку нашли на краю скалы, в Шотландии.
 
 
Все трое были здоровы, довольны жизнью,
стоит ли говорить.
 
 
А что они видели, о чем рассказали?
 
 
Рыжие домики, бурые домики, лето.
Озеро светлое, чистое, но холодное.
Нары в два этажа, узкие очень кровати.
 
 
На завтрак – мусс шоколадный, лиловый кисель,
                                                                запеканка.
 
 
“Tere”, – говорила им белая, полупрозрачная женщина
будто бы с зачатками крыльев за плечами.
“Tere”, – они ей отвечали,
скоро научились так отвечать.
 
 
А потом они видели склон,
где толкались зеленые мхи и черника
и побеждала черника.
На коленях они ползли вверх,
по пути объедая чернику.
 
 
Уже и колени, и локти,
и лица у них были в чернике —
синие, черные,
а склон не кончался.
 
 
Но вот он и кончился.
На плоской вершине
их ждало солнце – спокойное, бледное.
 
 
“Это я, ваше солнце, – говорило оно. —
Я не жгусь, меня можно потрогать”.
 
 
Солнце протягивало к ним
свои семнадцать рук
и сажало в лодку.
 
 
Они плыли над местностью, высоко-высоко,
и леса елей казались лесами можжевельников,
и леса елей казались лесами можжевельников,
и холмы казались валунами,
и море казалось веером
освещенных дорожек.
 
 
Что сейчас с этими людьми?
Ну, если вам интересно…
 
 
Наркоман занимается гольфом,
третье место в родном графстве.
 
 
Влюбленный теперь проповедует
слово Божье
в джунглях Калимантана.
 
 
Этот безумный русский сказался мертвым
а на самом деле уехал к себе домой,
 
 
взял в аренду участок леса в глухом краю
и выращивает чернику.
Только чернику».
 
 
Ученый вытер салфеткой гной,
выступивший из складки на лбу,
поправил перчатку,
сверкнув желтой костью
запястья.
 
 
«Ну вот, пожалуй, и всё».
 
 
Затянулся ночной эфир.
Вот-вот рассветет, и надо спешить к машине.
Как-то не хочется с солнцем наперегонки.
От его длинных, острых, стремительных рук
не хочется уходить, как от полицейской погони.
 
 
Хочется просто спокойной дороги домой.
 

Запашные

 
Просто кончился алкоголь,
и в 15.00 Владилен и Витольд,
братья Запашные,
вышли из дома.
 
 
А навстречу им рожи какие-то страшные,
не родные и не знакомые:
синие, красные, пестрые,
уши острые.
 
 
Где ж наши сестры,
Клара и Марианна Запашные?
 
 
А вот и они,
в скверике у Большого.
Здравствуйте. Здравствуйте.
Надо бы нам сегодня наделать шума.
Можно ограбить банк, угнать танк,
слезами и смехом наполнить цирк.
 
 
Хорошо, по дороге решим, наверное.
Купили себе по 20 копеек мороженое
и осторожно
прошли сквозь ворота станции
«Площадь Свeрдлова».
 
 
Тут перед ними выросли двое в штатском:
 
 
– Разрешите представиться: Хеймдалль и Тор
Запашные.
Что несете с собой: жабий помет?
мумие из памирских гор? желчный пузырь уклейки?
– Нет, только часы «Полет»
без минутной стрелки
 
 
и двух мертвых жуков в кармане.
 
 
– Ну, тогда мы с вами.
И едут все вместе вниз по наклонной штольне,
мимо жарких огней, трепещущих, как штандарты.
Успевают пересказать все анекдоты
школьные
про поручика, Штирлица и Чапаева,
про попа и его
работника
наизусть успевают прочесть,
пока не уткнутся в упругую шерсть
необъятного луга.
 
 
Здесь стоят шатры, огромные, как холмы.
Здесь веселые люди несут топоры
и смеются, совсем как мы.
 
 
Здесь ремонтируют «миги» и «виллисы»,
здесь смертельные вирусы зреют в пробирке
здесь снимают мерки
колдуны кольчуг,
мастера кирас.
 
 
Здесь куют корабельную сталь,
наконечники стрел,
но из черной тарелки раз в день
голос всех вырывает из дел.
 
 
– Братья и сестры!
Я вам дал эту землю,
 
 
рек ее молоко,
мед лесов, мудрость птичьих речей,
силу звериной любви,
счастье смерти в родных руках.
 
 
Разве кровь – такая большая цена
за ваши звучные имена,
братья и сестры?
 
 
Роберт, Эдгар, Адольф, Эдуард, Теобальд
Запашные.
 
 
Роза, Снежана, Офелия, Руфь, Лорелея
Запашные.
 
 
Трижды кувыркнись вперед головой —
будешь лев, будешь волк.
Три нитки на руку повяжи —
будешь сон, будешь жив.
 
 
Плакучая мышь,
летучая ель,
кипучая сныть.
 

Лучший чай

 
Всюду молчат
о лучшем, о сбывшемся чае
чаеразвесочной фабрики
Первого Марта.
 
 
Прежде он много где был в продаже,
даже на даче.
Сам запрыгивал в сумки, авоськи,
пищал, сообщал звездные координаты.
 
 
А теперь его днем с огнем не найти.
Видели где-то под Тверью,
но промешкали: встал на шесть лапок
и почесал к болотам, искать не стали.
 
 
Не каждый мог его заварить,
у иных он превращался в камень,
в пемзу.
 
 
И все-таки многие помнят его аромат:
красный чай начала весны
в белом фарфоре снега.
 
 
Шибари улиц
на лягушачьей коже города.
Ветер с моря
гонит крутой кипяток.
 
 
Софья и четверо в черном
замкнуты в сфере,
сплетенной из говорящих змей.
 
 
Вместе с ними горстка дворцов,
стайка случайных прохожих.
 
 
Метроном ожидания
искажает зрение.
 
 
Прохожие кажутся сосисками,
разложенными как Х и У
на противнях парапетов.
 
 
Мост, как осетр, бьется меж двух берегов.
Лепнина оплывает воском с фасадов.
 
 
Наконец, появляется экипаж.
В нем едет его величество пустота.
Змеи нашептывают: сейчас или никогда!
 
 
Софья взмахивает платком.
Николай бросает газетный сверток.
Игнатий бросает газетный сверток.
 
 
И они застывают в движении.
Их затягивает пустота,
засасывает в свой вихрь, в свой крутой кипяток.
 
 
Не более и не менее чем чаинки —
и они, и солдаты охраны,
и мещане, и приказчики, и посыльные.
 
 
И весь город рвет уличные бечевки,
рассыпается на чаинки.
 
 
Мириады чаинок,
сталкиваясь, вращаясь,
теряя форму, меняя цвет,
превращают скучную воду
в неслыханный красный чай.
 
 
Весь мир хотят напоить своим чаем:
налетай! пей – не жалей!
 
 
Вот секрет чая
Первого Марта,
о котором не говорили продавщицы
деревянных сельмагов
и мраморных гастрономов.
 
 
Не столько ты завариваешь его,
сколько он заваривает тебя.
 
 
Высасывает тебя,
выпивает тебя,
раздувается пузом своим румяным,
никогда не жалеет заварки.
 
 
А потом, истощенного, обессиленного,
никчемного – вытряхивает тебя на снег
или в дырку дачного нужника.
 
 
Но пока ты кружишься – ты счастлив.
Ты вдыхаешь горячий густой аромат
пылающих восковых дворцов —
аромат твоей гибнущей плоти.
 
 
Скользишь над застывшей волной
на расчерченных планах подкопов.
 
 
Поэтому я – чаинка, такая же точно как вы —
вместе с вами тащусь на автобусах перекладных
в поисках не пуэра и не дянь-хуна,
а волшебного красного чая Первого Марта.
 
 
Вместе с вами его непременно добуду.
 
 
В Судогде ли, в Судиславле,
в крайнем ли доме, из-под полы.
Ценою ли денег, жизни, всего святого.
 

Остенде

 
Пекарня лежит ниже уровня моря,
иногда выплевывает на берег
оранжевые бублики.
 
 
Море – серая клеенка —
пришпилено к горизонту
двумя левкасными катерами.
 
 
С запада поддувает,
и море коробится,
оттопыривается у края.
 
 
Это не элементарно, Майкрофт.
Не элементарно.
 
 
Красный забытый маяк
на белом песке,
словно гриб
с оторванной шляпкой.
 
 
Шляпка сидит на плечах у мадам,
шепчет бархатными губами
слова моложавой песенки.
 
 
Плотный усатый бельгиец
на клетчатой тумбе
стоит и играет на скрипке.
 
 
Старый японец-кузнечик
несет икебану кленовых ветвей
на сожженье.
 
 
Русский поручик едет в отель
пообедать и снова стреляться.
 
 
Кончен сезон.
То, что ты видишь вокруг, —
это странные люди.
 
 
Майкрофт, вот я чего
не понимаю:
как мы оказались в Остенде?
 
 
Мы же старались,
клятвы друг другу давали:
никак, никогда
и не в нынешней жизни.
 
 
Не в этой, которую мы провели
в машинном зале истории,
где и восьми наших рук
не хватало на все рычаги,
клавиши, тумблеры, кнопки;
и восьми наших глаз
не хватало на все огоньки
человеческих судеб,
что взмывали и гасли на наших табло.
 
 
Безголовое небо
в тельняшке над нами плывет.
 
 
Обезьянки в трико
раздают шоколадные вафли.
 
 
Утомленные пекари
в сладком ванильном поту
выходят из моря,
надевают зеленые фраки,
расправляют крылья
и один за другим
исчезают в последнем луче.
 

Биография

 
Меня любит один поэт, Никодим Колобков.
Периодически хвалит мои писания
в интернете.
 
 
То «Блестяще!» воскликнет,
то «Как вы это делаете?»
риторически спросит,
то оценит оригинальность моих идей.
 
 
Мне льстило внимание легендарного человека,
седогривого льва
в нежной расшитой шапочке.
 
 
А вы его что, не знаете?
Мне казалось, он очень известен.
 
 
Он родился в штабном роддоме
Группы советских войск в Германии.
 
 
Когда ему было семь, его мама и папа
погибли в авиакатастрофе,
якобы подстроенной КГБ.
 
 
Его отдали в Нахимовское училище,
откуда он вышел законченным гомосексуалистом.
 
 
Во время флотской службы
бежал из страны,
переплыв пролив Лаперуза.
 
 
Был мальчиком для услад якудзы
в борделях Иокогамы,
там же написал первый венок сонетов —
«Между Фебом и Фетом».
 
 
Позже он был наемником в черной Африке,
чуть не умер от малярии
в джунглях бывшего бельгийского Конго —
впрочем, ничто бельгийское не бывает бывшим.
 
 
В годы перестройки вновь объявился в Союзе
и тут же возглавил Партию
российских радикал-террористов.
 
 
В 1993-м по нему били танки,
он едва выбрался через канализацию,
весь в дерьме и покусанный
огромными крысами-мутантами.
 
 
Его женщины – это отдельная песнь.
(А то вы не знали, что у геев бывают женщины?)
 
 
Его первой женой была хрупкая японка,
сбежала от него к поп-идолу из Канады.
 
 
Затем он женился на малавийской принцессе,
ее убил плохой человек из племени тутси.
 
 
Но главным делом его жизни всегда оставалась
поэзия.
В 90-х он активно печатался в толстых журналах,
 
 
получил премию имени Байстрюкова
за сборник стихов «К Каллипиге».
 
 
25 000 долларов – это и сейчас хорошие деньги.
 
 
Дальше настал период глухого затворничества.
 
 
Знатоки говорили: бездарная шелупонь
захватила русский Парнас,
а Колобок все молчит и молчит,
и его грозное молчание
красноречивее их пустой болтовни.
 
 
Теперь он опять что-то пишет,
служит священником под Тобольском
и на местном радио
ведет передачу для одиноких сердец
от имени своей морской свинки.
 
 
Но на днях я вдруг хлопнул себя по лбу
и понял, что мой Никодим Колобков —
вовсе не тот Никодим Колобков,
а тезка и однофамилец.
 
 
Он работает бухгалтером в жилконторе,
его брюхо вываливается из брюк,
его усы отвратительнее дождевого червя.
 
 
Поездка в Анталью с женой и детьми
была главным приключением его жизни.
 
 
У него нет денег на любовницу,
да и желания давно уже нет,
поэтому поэзия – его единственная отдушина.
 
 
Разумеется, творения его безнадежны.
Дальше сайта Стихи. ру их никто не пустит.
 
 
В общем, я немного расстроился
и даже пожаловался своим голосам.
 
 
Голос справа сказал: кем ты себя возомнил,
чтобы видеть разницу?
Одна душа = одной душе.
Ты уловил целую душу – и тебе мало?
 
 
Голос слева сказал: по большому счету,
им обоим нет до тебя никакого дела.
 
 
Дырка в зубе, цена на сушеные фиги
и даже голубь, танцующий на подоконнике,
их обоих волнуют гораздо больше.
 

Скалацци

 
А третий том
вообще никто не сжигал,
ни этот носатый,
ни отряд ликвидации,
прибывший на место в течение получаса.
 
 
Он до сих пор хранится
в библиотеке монастыря Сан-Джованни,
в подвале,
семьей Скалацци.
 
 
Там у них свой стеллаж,
там они и живут, и спят
поколение за поколением,
на каменных плитах,
покрытых крошками
пармезана и проволоне.
 
 
Папа-мыш, мать-мышиха,
шесть или восемь мышат —
их число постоянно меняется.
 
 
Стеллаж у них очень маленький,
и том этот тоже маленький,
но страшно тяжелый.
 
 
Все семейство собирается,
как на молитву,
чтобы снять его с полки.
 
 
Нет, не читают, а просто пыль протирают
и смотрят на непонятные буквы.
 
 
А Пьетро или Франческо, из самых младших,
норовит нарисовать на полях
кошачью усатую морду,
 
 
но получает по лапкам
и мерзко пищит.
 
 
Среди модных журналов минувшего века,
пособий по садоводству,
армейских разговорников
это их главное сокровище.
 
 
Том третий,
где все воскресли.
 

Кукушка

 
Когда Протопопова вывели
из состава совета директоров,
отлучили от процесса
принятия решений,
оттолкнули от живого дела
возрождения консервной отрасли
и перевели в простые учетчики,
он попытался увлечься актрисами
и актрисульками.
 
 
Ездил на фестивали новой драмы,
изучил значение слова verbatim
и был в полушаге
от покупки клетчатых брюк.
 
 
Но актрисы показались ему
слишком пухлыми и крикливыми,
а актрисульки – слишком худыми
и меркантильными,
и он перестал мечтать о чем-либо,
зато понял, что можно просто мечтать.
 
 
Он представлял, что сидит в шезлонге
на берегу бескрайнего океана
и через него проходят гравитационные волны —
лиловые, малиновые, фиалковые,
смородиновые, фисташковые —
и в такт этим волнам
его тело сожмуривается и разожмуривается,
как будто все оно состоит из очей.
 
 
А потом прилетают туканы, и воздух
становится желтым.
Желтые клювы туканов бегут по воде,
бьются о берег.
 
 
Туканы – друзья.
Многое хочется им рассказать.
 
 
О том, как строили цех в Боровом,
и поставщик оборудования —
нет приличных слов для него —
вдруг потребовал предоплату.
 
 
Как тянули ветку в Малое Арбалетово,
тщетно надеясь
удешевить логистику.
 
 
Как вывозили больницу из-под обстрела
на своих камазах, в кювет побросав
ящики маринованных патиссонов.
 
 
Еще о том, что он знает место,
где кукушка предсказывает
не количество лет,
а количество поцелуев.
 
 
Это как ехать
из Игнатовки в Сырокожево.
 
 
Лилька шепнула тогда:
встань под дерево, Протопопов.
Сколько скажет она,
столько раз я тебя поцелую.
 
 
Тридцать девять раз
прокуковала кукушка,
а Лилька засмеялась
и убежала.
 

Старушки

 
Миром правят
музейные старушки.
 
 
Сами не очень хотят,
но больше некому.
 
 
По утрам
собираются в тесный кружок,
решают вопросы
войны и мира.
 
 
На обороте картин,
увозимых на выставки,
невидимыми чернилами
пишут дипломатические депеши.
 
 
Иногда забываются:
вводят войска не туда,
обнуляют курсы валют,
воскрешают убитых героев.
 
 
Музейная старушка,
иссеченная метками времени,
покрытая сетью высохших русел,
по виду неповоротлива,
но любой ваш неверный шаг
 
 
пробуждает в ней быструю лань
с головой василиска.
 
 
Так защищает она
расхожего Рубенса,
как будто сама
позировала ему и всей его мастерской
и помнит горький вкус портового пива.
 
 
И черную кошку Бастет
так она бережет,
будто обнявшись
с ней засыпал на рассвете
тот резчик по камню.
 
 
В каждой музейной старушке
живет красавица.
Убедиться в этом довольно просто.
 
 
За минуту до закрытия музея
нужно изловчиться
и поцеловать ее в губы,
сухие и пыльные,
как монастырский пергамент.
 
 
Что тут начинается!
 
 
Срабатывает самая громкая сигнализация,
очень противная.
 
 
Залы заполняются беготней полиции.
Появляются репортеры со вспышками,
санитары с носилками
и целый Министр Культуры
Республики.
 
 
А она стоит на паркете,
юная, обнаженная, вся в пене,
и еще не знает,
на каком языке
ей с нами
заговорить.
 

Не приезжай

 
Не приезжай.
Тут и так достаточно снега.
Он висит в корзинах и смотрит
глазами убитых пленных.
Так повелел генерал Моралес,
бывший повстанец, а ныне
крутой диктатор.
И мы старались.
Немало наших погибло на этих сценах.
 
 
Режиссер командует «снято»,
но ничего не снято.
 
 
Кардинал возглашает «свято»,
но ничего не свято.
 
 
Все очень зыбко, неопределенно,
надвое сказано и непрочно.
С юга залетают крошечные шпионы,
с гор спускаются группы косматых рабочих.
 
 
Не приезжай.
Когда ты приезжала
на прошлой вакации,
вдруг зацвела кипенная акация
и белая вишня зрение поражала
не хуже самурайского кинжала,
и терн, колючий и наглый,
изъездил нам очи на школьных коньках,
и яблоня пылала как магний.
 
 
Вся долина была в лепестках,
и никто не мог знать,
побежден ли снег или нет.
 
 
Война тогда шла еще двадцать лет
между енотами и тапирами,
обезьянами, пумами и пиратами.
А ты ничего не знала
в своем Саратове.
 

Nightflight to Venus

 
М. М. был стар
и ослепительно сед.
Вместо песка
из него сыпались цифры
и маленькие латинские буквы.
Но в моей голове
застревали только слова.
 
 
Вот его слова:
 
 
«Когда я смотрю
на движущийся автомобиль,
я вижу уравнение кривой,
описываемой точкой
на поверхности его колеса».
 
 
Вот еще слова:
 
 
«Я своими глазами видел
летающие тарелки,
но это не означает,
что я должен верить
в их существование».
 
 
Рядом со мной
сидела рыжая цапля
в бежевом свитере крупной вязки.
 
 
Не очень-то в моем вкусе,
но после занятий
я зачем-то приклеился к ней,
и мы пошли переулком
с итальянским названием,
не держась за руки.
 
 
Дошли до кафетерия стоячего,
моих денег хватило на два чая
и два пирожных картошка.
 
 
– А ты знаешь, – сказала Диана
(ее звали Диана Аветисян), —
наш лектор не только видел
летающие тарелки.
Он сам на них летал, и не один раз.
Первый раз его забрали
прямо у памятника М. В. Ломоносову,
на глазах у коллег
(им потом стерли память).
 
 
Он успел испугаться,
но ему тут же стало тепло и спокойно
среди зеленовато-голубых переборок
и широких плоских лиц,
шелестевших, как вольные дубравы.
 
 
Долго они летали в тот раз,
все планеты ему показали вблизи,
и Венеру, и Марс, и малые небесные тела.
 
 
Это было лучше, чем в планетарии,
да и где еще, например, о Сатурне
вам расскажет коренной сатурнианец?
 
 
А база у них была
на обратной стороне Луны.
Там хрустальные купола
и под ними кристаллические сады.
 
 
Лунную девушку дали ему в провожатые,
такую юную, такую подвижную.
 
 
Она щебетала, кругами бегала вокруг него,
размахивала своими руками семипалыми,
и в его голове клекотал птичий базар
из уравнений, описывавших
траектории движения
кончиков ее пальцев,
ее глаз, ее губ, ее ступней и коленей.
 
 
И ему было легко с ней,
светло с ней,
ибо сила тяжести на Луне
в шесть раз меньше земной.
 
 
И с тех пор каждый четверг
после лекций
его ждала на смотровой площадке
летающая тарелка,
замаскированная под такси.
 
 
Что говорил жене?
Что затянулось заседание кафедры.
Что была предзащита у его аспиранта.
Что старейшая сотрудница
праздновала свой юбилей.
Что встретил старого друга, еще по армии,
и допоздна засиделись в «Тайване».
 
 
Но всегда был дома
ровно в двенадцать.
 
 
На третий месяц жена его выследила —
как он ногу заносит в такси.
 
 
– Какой же ты все-таки гад! – закричала она, —
ты мне врал! Ты все время мне врал!
И ведь еще тогда, в Алупке – врал же мне, врал,
ну признайся?
 
 
Она подбежала, дернула ручку двери —
и вместе с ним провалилась
в зеленовато-голубое сияние.
 
 
Им не стали стирать память,
их не убили, не распылили на атомы.
Их поселили вместе
на той стороне луны.
 
 
У них милый домик из кварца и хризопраза,
подоконники из яшмы и бирюзы.
 
 
Она гладит и штопает ему брюки,
он читает историю древних войн
между Европой и Ганимедом.
 
 
Они снова молоды и любят друг друга,
как когда-то в Алупке.
 
 
– Но кто же тогда сегодня
рассказывал нам о сущности интеграла?
– А… это так, голограмма.
Лучше лектора нет и не будет,
так зачем же пропадать матерьялу?
 
 
Голограмма ездит в метро,
стоит в очередях,
расписывается в ведомости.
Сквозь голограмму вальяжно проходит кот.
 
 
Только тсс! никому об этом, ты слышишь?
 
 
– А ты, Диана, как об этом узнала?
– Я просто хорошо разбираюсь в людях.
В людях, духах и призраках.
Умею читать их мысли,
видеть их прошлое.
Хочу поступать на психфак!
А ты – куда?
– А я – куда? Я-то куда?
Куда – я?
еще бы вспомнить.