Текст книги "Ротмистр Гордеев. Эскадрон особого назначения"

Глава 2

Ночную тишину рвет в клочки взрыв снаряда. Какого хрена?!

Ни мы, ни японцы – не любители палить из пушек в темноте. Тем более наших тут и близко нет.

Судя по звуку, снаряд прилетел с изрядным недолетом.

Не успеваю об этом подумать, как грохает второй разрыв – на сей раз перелет.

Твою дивизию! Это ж классическая артиллерийская вилка…

– Уходим с позиции! – во весь голос командую я.

Бойцы действуют слаженно, мы быстро покидаем импровизированный лагерь в лесу и, надо сказать, вовремя: через минуту снаряды начинают рваться там, где мы только что находились, а ложатся они очень даже густо.

Интересно, как это японцы смогли нас засечь, подтянуть батарею, а потом еще и открыть огонь и явно с корректировщиком?

Времени на выяснение нет, спешно уходим под густое прикрытие деревьев.

Обстрел не прекращается. Японцы еще не знают, что закидывать нас снарядами больше не имеет смысла. Ну пусть лупят: каждый их бабах в пустоту – ущерб казне, а она у японцев не самая богатая. Чудом и с английской помощью до конца войны протянут.

Отмахав с полдюжины верст, делаем первый привал, заодно принимаю доклады от унтеров: «двухсотых» и «трехсотых» по счастью нет, имущество тоже не растеряли.

Больше всего переживал за взрывчатку – не приведи бог накроет снарядом – и всё, северный полярный лис котенку. И нам вместе с ним.

С обоими прикомандированными к отряду офицерами: Маннергеймом и Вержбицким – тоже полный порядок.

– Легко отделались, – резюмирую я.

Артиллерийская канонада смолкает, начинается активная пальба из винтовок и ручных пулеметов. «Музыка» звучит довольно долго, как будто неприятель решил нашпиговать свинцом каждый квадратный сантиметр нашего бывшего лагеря. Эх. Значит, хорошо мы им дали прикурить, конкретно так разозлили!

Гляжу на часы, пальба продолжается. Японцы все еще не в курсе, что мы покинули лагерь, но как же мы проспали их разведку? Хор-роший вопрос! На все десять из десяти.

Зову к себе часовых, устраиваю допрос с пристрастием.

Учитывая, что ночью на часах стояли не обычные бойцы, а казаки-пластуны, у которых просто сверхъестественное чутье на неприятеля, удивительно, что они проморгали «джапов».

– Жду ваших объяснений, орлы! Почему врага просмотрели, соколики?

«Орлы» и «соколики» смущенно топчутся и опускают глаза.

– Вашбродь, крест целую – не было никого! – клянется старший из них.

– Так и есть, вашбродь, мы б никого к нам близко не подпустили, – уверяют остальные.

Хреново… Есть вероятность, что по нашим следам пустили какую-то неведомую «зверушку», то есть демона, с которым прежде не доводилось сталкиваться. Только так я могу объяснить этот обстрел.

– Господин ротмистр, – странно подмигивает мне Лукашин-старший.

– Чего тебе?

– Надо б поговорить… По секрету.

Отпускаю часовых, внимательно смотрю на характерника.

– Слушаю тебя, Тимофей.

Тот мнется.

– Вы, наверное, мне не поверите…

– Тимофей, что ты ломаешься, как девица на выданье… Говори, коль начал.

– Я насчет этого ляха – штабс-капитана, – решается казак.

– Вержбицкого? А что с ним не так? – удивляюсь я.

Особых претензий к поведению поляка у меня нет, палки в колеса не ставил, вел себя вполне достойно, сражался наравне со всеми. То, что малость кровожаден… Так война, дери ее за ногу. Противник по нам не пуховыми подушками насыпает. Любой озлобится.

– Что-то с ним не то, господин штабс-ротмистр…

– А поконкретней можно? – настроение у меня не очень, и я невольно начинаю кипятиться.

Не уверен, что он знает значение слова «конкретно», однако по смыслу догадаться можно.

– Ребята-часовые говорят, что за последние два дня видели, как он несколько раз выходил за расположение. И сегодня, перед тем как нас японцы накрыли, тоже куда-то отлучался, – сообщает казак.

Я задумываюсь. Действительно, припоминаю что-то такое. Но вообще криминала в этом не вижу. Во всяком случае, пока.

– Спасибо, Тимофей! Учту!

Характерник степенно кивает и удаляется по своим делам.

На войне легко стать параноиком, на своем опыте проходил. Тем более когда ситуация складывается не в твою пользу. То есть – это не ты насыпаешь, а тебе.

И все-таки, не будь этого артиллерийского обстрела, я бы, пожалуй, не придал большого значения словам Лукашина-старшего, мало ли по какой причине Вержбицкий оставлял лагерь. По большой нужде, к примеру.

Некоторые люди, даже в армии, бывают весьма стеснительными, не желают тужиться в присутствии других. Тем более Вержбицкий – шляхтич не из последних. Голубая кровь и все такое со всем таким.

Есть и другое объяснение его поступкам. К примеру, он таким образом проверяет часовых.

Спросить напрямую?

Тоньшее надо, ротмистр, тоньшее.

Собираю очередной военный совет, на котором присутствуют все офицеры: то бишь я, – тролль в хорошем смысле этого слова и Вержбицкий. Тема простая, как лом в разрезе: дальнейшие действия.

Излагаю родившийся экспромтом план – огорошить японцев. Привыкший к моим нестандартным подходам барон не удивляется, а Вержбицкий задумчиво трет красивый лоб.

– Поясните, господин ротмистр… Я вас не понимаю.

– А чего тут непонятного? – пожимаю плечами я. – Неприятель думает, что мы уходим к своим, может прикинуть маршрут нашего движения и сработать на опережение. А мы сделаем финт ушами: выйдем ему навстречу. Думаю, этого он меньше всего ожидает. На нашей стороне будет фактор внезапности…

– Попахивает самоубийством, – изрекает штабс-капитан.

– Это единственный способ избежать горячего приема у врага. Нас ждут впереди, а мы ударим по авангарду японцев, уничтожим его и зайдем с фланга.

– А вы – рисковый, – смеется в усы Маннергейм. – Согласен с господином Вержбицким, ваш план – лучший способ свести счеты с жизнью и загубить отряд, но… все-таки в нем что-то есть, и я, пожалуй, его поддержу. К тому же вы – командир, последнее слово за вами. Желаю всем нам удачи!

– Спасибо! Она нам очень пригодится, – киваю я.

Слова барона не доставляют большой радости поляку, на его лбу собираются многочисленные складки, брови хмурятся. Только другого выхода, кроме как согласиться со мной, у него нет.

Ну или сидеть и ждать чуда, например, волшебника в голубом вертолете, который привезет нам в подарок кучу эскимо, а потом заберет на нашу сторону фронта.

– Вынужден подчиниться, но, учтите, вы отвечаете не только за себя, но и за других. И да, оставляю за собой право отметить в рапорте на имя командира полка ваши безрассудные действия, – заявляет Вержбицкий.

Маннергейм шарахается от него, как от обделавшегося японского лейтенанта. Боевые офицеры всей душой ненавидят, когда кляузничают начальству.

Я спокойно развожу руками.

– Разумеется. Поступайте, как велят вам ваш долг и совесть.

– Когда выдвигаемся? – уточняет тролль.

– Тянуть не станем. Ночью, часа в два, снимаемся с места и выдвигаемся на противника. Надеюсь, застанем их врасплох. Желаю вам приятного отдыха, господа офицеры! Как понимаете, ночью будет не до сна.

На этом совет закончен, я делаю вид, что отправляюсь доводить приказ до подчиненных. Отхожу на метров пятнадцать и замираю за огромным валуном. За спиной тут же возникает характерник – все, как договорились.

Встречаю его тихим кивком.

Поначалу поведение Вержбицкого не вызывает подозрений, он просто лежит и дремлет, набираясь сил перед ночным боем. Вид у штабс-капитана абсолютно безмятежный. Глядя на него, так и хочется зевать.

Рядом дремлет барон, глубоко надвинув фуражку на глаза.

Везет людям, никаких тебе забот и проблем, это я тут играю в контрразведчиков – штатный «молчи-молчи» нам не положен, потому и обходимся своими силами.

Внезапно глаза поляка открываются, он медленно приподнимается на локтях, вроде бы непринужденно оглядывается по сторонам, сладко потягивается, трясет головой, бросает взгляд на тролля (Маннергейм храпит так, что птицы на лету глохнут – уж не на его ли храп наводился проклятый летучий демон?!), достает из полевой сумки лист бумаги и начинает что-то писать, положив планшет на колени.

Эх, знать бы, что он там ваяет? И спрашивать неудобно: вдруг любовное письмо…

А вот и нет, любовные письма в тонкие трубочки не сворачивают.

Вержбицкий встает и с непринужденным видом куда-то направляется.

Насколько мне известно, а мне известно наверняка, поскольку это я его выставлял – там находится один из наших «секретов», пара пластунов, бдительно берегущих наш покой. После инцидента с обстрелом я удвоил количество часовых.

– Кажись, началось, – тяжело дышит мне на ухо Тимофей Лукашин.

Я киваю.

Что-то и впрямь началось, только понять бы, что именно.

Собираемся двинуть вслед за штабс-капитаном, но внезапно нашу компанию разбивает третий – Маннергейм собственной персоной. Я даже не успел сообразить, когда это он успел проснуться и подкрасться к нам. Тролль есть тролль…

– Что здесь происходит, ротмистр? – недовольно рычит он.

Первую же попавшуюся версию отбрасываю как неудачную… Вторая улетает в корзину следом. Зараза! Ничего путного придумать не получилось.

Хрен с ним! Маннергейм производит впечатление надежного человека. К тому же есть вероятность, что мне понадобится свидетель, которому поверят в высоких кругах. Сам я пока еще не в большом авторитете у власть предержащих.

– Проверяю одну гипотезу, господин барон, – сообщаю я.

– Думаете, Вержбицкий – японский шпион? – усмехается финн.

– А вот сейчас и узнаем. Вы как – с нами? – испытующе смотрю на тролля.

– С вашего позволения, приму посильное участие, – легко соглашается барон. – Но, если решу, что ситуация развивается неподобающим образом – вмешаюсь.

– Ничего не имею против.

Втроем из укрытия наблюдаем, как Вержбицкий подходит к бойцам из секрета. Начинает ездить им по ушам, выражать недовольство: это ему не нравится, и то – и вообще, извольте застегнуться на все крючочки и встать по стойке смирно, когда с вами разговаривает офицер!

До боли знакомая картина!

Пропесочив казачков (а штабс-капитан проделал это легко и непринужденно), Вержбицкий оставил их задумчиво потирать затылки, а сам вдруг шагнул в высокие заросли молодых деревцев и пропал из виду.

А вот это нехорошо, непорядок!

Мы втроем резко срываемся с места и бежим в заветные «кустики», где скрылся штабс-капитан. Хорошо, что никого не надо было инструктировать: как вести себя тихо, не шуметь и не привлекать внимание, умеют все и дадут мне сто очков форы.

Один из часовых открывает рот, чтобы приветствовать командира, но я на бегу делаю упреждающий знак. Пластуны – народ понятливый, дураки на передке долго не живут, так что все проходит как по маслу.

Уже в зарослях амулет начинает ощутимо печь… Правда, источник угрозы (и угрозы ли) пока непонятен.

Пока вижу одного Вержбицкого. Он стоит к нам спиной. Что делает – непонятно…

Его рука лезет в боковой карман, достает из него тонкую хреновину, что происходит дальше – опять же не могу сказать, поскольку не вижу.

На помощь приходит слух.

Эта самая хреновина – что-то вроде свистка, который издает мелодичный, но при этом очень высокий по тональности звук. Я скорее догадываюсь о нем, чем реально слышу.

С каждой трелью амулет становится все горячее.

На Вержбицкого он не реагировал, значит, это кто-то другой и он подбирается ближе.

Судя по хищно раздувающимся ноздрям характерника, Лукашин тоже что-то почуял, да и наш тролль проявляет беспокойство.

На полянку выбегает мелкое мохнатое существо. Издали оно кажется мне крысой, но потом я начинаю различать детали и понимаю, что тварь больше напоминает чебурашку: такая же лупоглазая и ушастая. Только вместо умилительной улыбки – злобный оскал, а полной пасти зубов позавидует любая акула.

И на этого демона уже вовсю реагирует «будильник» моего амулета.

Характерник что-то шепчет вполголоса, я не могу разобрать слов: говорит то ли про какой-то взвод, то ли про воду. Наверное, поясняет, что это такое выперлось навстречу Вержбицкому, но меня имя демона волнует меньше всего.

Штабс-капитана это создание не атакует. Спокойно ковыляет поближе и садится в позу суслика. На шее у «чебурашки» кожаный ошейник с чехлом.

Вержбицкий засовывает в чехол записку, треплет тварь по холке.

Будет как-то не зашибись, если демон свинтит, унося с собой доказательства.

– Тимофей, справишься с ним? – спрашиваю у характерника.

– Справлюсь, вашбродь, – успокаивает казак. – Тварь, конечно, вредная, но не шибко опасная. Разве что кусается больно.

Он подается влево и уходит наперехват «чебурашке». Надо сказать, делает это весьма вовремя, Вержбицкий отпускает демона, тот немного чешется по-собачьи, потом становится на все четыре конечности и бежит, быстро скрываясь в траве.

Вержбицкий разворачивается, делает несколько шагов. Мы с троллем преграждаем ему путь.

– Господа? – удивленно поднимает правую бровь поляк. – Что вы здесь делаете?

– Сначала скажите, что здесь делаете вы! – наезжаю я.

Штабс-капитан хоть и растерян, но быстро берет себя в руки.

– Проверяю посты.

– Позвольте, а разве вас кто-то просил об этом? По-моему, это моя обязанность, как командира отряда…

– Мы на войне и обязаны помогать фронтовым товарищам, – складно лепит отмазку Вержбицкий. – Я уже устроил разнос на одном из постов, как раз собирался на следующий… Знаете, ротмистр, не все ревностно относятся к своим обязанностям.

Он ухмыляется.

– Составите компанию, господа?

– Мы видели, как вы общались с каким-то странным существом, – вставляет реплику тролль.

– Ах, это… Я очень люблю диких зверей, господа, а этот симпатичный лесной зверек сам вышел ко мне навстречу и позволил себя погладить. Видимо, сразу понял, что я не причиню ему вреда, – улыбка Вержбицкого стала шире автомобильного бампера. – И вообще, давайте не будем больше говорить о пустяках. Проверим посты и поспим перед вылазкой.

Метрах в ста от нас раздался противный писк, вспорхнули с насиженных мест птицы.

Мы насторожились, только на лице поляка осталась блуждать странная ухмылка.

– Что это было? – спросил тролль.

– Не знаю, – Вержбицкий был сама беспечность. – Это лес, господа. Тут всегда на кого-то нападают и кого-то едят. Пойдемте отсюда, право слово – не вижу ничего интересного.

Он очень убедителен, немудрено, что с такими талантами и умением ездить по ушам к его мнению в полку прислушиваются. Даже Маннергейм колеблется, хотя видел все собственными глазами.

Нет ли тут какого-то наведенного морока?

Правда, амулет молчит…

Появляется Лукашин-старший, лицо у него торжествующее. Он тащит мелкого демона, держа его за большие уши, как добытого зайца.

Вержбицкий мрачнеет, его брови сдвигаются.

Я предупреждающе кладу руку на кобуру.

– Вот, ваши благородия. Споймал, как и было сказано! – хвастается Тимофей.

– Что это? – губы штабс-капитана подрагивают, но он пытается изобразить хорошую мину при плохой игре.

– Это-то? Изводу… Демон такой. Шустрый, собака, но и я непрост, – поясняет казак.

– Он как – жив? – спрашиваю я, разглядывая мелкую бестию.

– Сдох, гаденыш. Я ить его только чутка придушить пытался, да видать, силу-то и не рассчитал… Хлипкий уж больно, – сокрушенно произносит Тимофей.

Я снимаю с «чебурашки» ошейник, демонстрирую Вержбицкому чехол.

– Ничего не хотите нам сказать, штабс-капитан?

– А что вы ожидаете от меня услышать?

– Дело ваше.

Вскрываю чехол, достаю скрученную папироской бумагу. Разворачиваю и вижу мелкий убористый текст на английском. Вчитываюсь и, дойдя по последней фразы, удовлетворенно киваю.

– А вы молодец, Вержбицкий. Грамотно все изложили вашим японским хозяевам. Все наши планы раскрыли… Скажите, вы стали предателем за деньги или что-то другое? Может, вас шантажировали?

На Вержбицкого страшно смотреть, его глаза наливаются кровью, лицо становится пунцовым от гнева.

– Как вы посмели! Что вы вообще себе позволяете! Я – не предатель!

– Да-а? – задумчиво тяну я. – А кто ж вы тогда после такого? Присягу-то небось государю императору давали… Или хотите сказать, что работаете на русскую разведку и все это часть большой игры?

Вержбицкий взрывается.

– Да, я давал присягу и обещал служить русскому императору! Но я – поляк, моя родина порабощена вами, русскими! Я сражаюсь за независимость моей Польши!

– Вот оно как… Значит, присяга и честь офицера для вас ничто… – мрачнеет тролль.

К счастью, за независимость Финляндии он точно не борется. Во всяком случае, до 1917 года, что я знаю из моей истории.

– По сравнению со свободной Польшей – ничто! – гордо вскидывает подбородок шляхтич.

Я киваю Лукашину. Тот мигом соображает, что от него нужно, и скручивает поляку руки, заодно избавляя от оружия и прочих вредных для жизни предметов.

Вержбицкий не сопротивляется.

– Готово! – докладывает Тимофей.

– Благодарю за службу! – хвалю я. – Если бы не твоя бдительность, кормить бы нам червей сегодня…

Казак довольно улыбается. Он заслужил не только доброе слово, но и что-то гораздо существенней. Вернемся к нашим, надо представить его к награде.

– Чего вы добиваетесь? – удивляется тролль. – Бог с ней, с моралью и честью, раз они для вас так мало значат… Давайте смотреть фактам в лицо. Японии никогда не победить Россию.

Мне бы его уверенность, но пока меня больше интересует ответ пойманного на месте преступления предателя.

– Достаточно и того, что Россия ослабеет. Тогда она выпустит из своих дряхлых рук молодое польское государство. Польша станет свободной и независимой, – излагает программу Вержбицкий.

– С тобой все ясно, – устало машу рукой я.

– Вашбродь, – напоминает о себе Лукашин.

– Что, Тимофей?!

– Дозвольте, я этого пана поучу маленько! – умоляюще просит он.

– Это как?

– Нагайкой по жопе отлупцую. Сделаю так, что он теперь никогда не сядет… Ну или сядет, но не скоро…

Лукашин смотрит на меня с такой надеждой, что мне трудно ему отказать. Но…

– Прекрасно понимаю тебя, однако тут необходимы другие, более важные меры. Сначала штабс-ротмистра необходимо допросить: установить все его связи, контакты… Не удивлюсь, если кроме него есть и другие предатели.

– Что потом? – спрашивает Маннергейм.

– Ну не бросать же его здесь… Придется доставить в военную контрразведку.

– У вас ничего не получится, – объявляет поляк.

– Почему?

– У меня в ворот была зашита ампула с ядом… Как раз на такой случай. Скоро яд подействует. Прощайте, господа!

Глава 3

Тело поляка дернулось последний раз в пред-смертной агонии, выгнулось и застыло. Зеленоватая пена на губах, остановившиеся зрачки глядят куда-то мимо нас всех в небеса.

Поворачиваюсь к барону-троллю.

– У вас не найдется портсигар?

– Извольте, – Маннергейм удивлен, он знает, что я не курю, но протягивает мне серебряный портсигар. – Огоньку?

– Это уже лишнее. Благодарю.

Беру портсигар, подношу его ко рту только что опочившего Вержбицкого. Внимательно смотрю на отполированную блестящую поверхность. Нет… ни малейшего замутнения… Значит, и правда не дышит.

И что нам теперь делать с предателем? Вернее, с его телом? Таскать с собой по всем нашим разведывательно-диверсионным делам? Быстро протухнет. Прерывать миссию отряда и возвращаться обратно на нашу сторону фронта? Или похоронить здесь в безымянной могиле?

– Барон, на пару слов… – возвращаю портсигар хозяину.

Отходим с Маннергеймом в сторону.

Делюсь с троллем своими мыслями о вариантах посмертной судьбы пана Вержбицкого. Карл Густав закуривает, пускает дым пижонскими колечками.

– Каждый из вариантов имеет плюсы и минусы. Тащить с собой в дальнейший рейд, конечно, не стоит. Можно еще отрядить несколько человек и отправить их на нашу сторону с мертвецом и кучей подробных рапортов о произошедшем в придачу.

– Ослабить отряд? Ладно, утро вечера мудренее… – Поворачиваюсь к бойцам. – Сорока!

– Здесь, вашбродь, – казак мигом оказывается рядом.

– До полуночи сторожишь тело, потом тебя сменят.

Двое бойцов переносят покойника подальше за деревья, Сорока занимает при нем свой пост. Остальные возвращаются в лагерь. Перекусываем. Грамотных усаживаю писать рапорта о выявленном в рядах отряда японском шпионе. Сами с Маннергеймом тоже отдаемся эпистолярному творчеству.

Этой ночью японцы могут спать спокойно – нам не до них. А решение по Вержбицкому приму утром. Возможно, тролль и прав – выделить десяток человек и отправить их с рапортами и трупом предателя на нашу сторону, а самим продолжать пакостить «джапам» дальше.

Подзываю Савельича.

– Назначь двух сменных караульщиков на подмену Сороке. В полночь пусть его сменят. Смены по четыре часа.

– Сделаю, господин штабс-ротмистр.

Под веками, как песка насыпали. Ставлю последнюю точку в собственном рапорте при колеблющемся свете свечного огарка в потайном фонаре и устраиваюсь под деревом спать, подсунув под голову вещмешок. Последний взгляд в темное маньчжурское небо с яркими точками звезд.

Сорока, как мог, боролся с охватившей его сонливостью. Словно собака, встряхивал головой, каждый раз, как чувствовал, что клюет носом. Густые сумерки накрыли полянку, где он сторожил тело Вержбицкого. Лес жил своей насыщенной ночной жизнью. Какая-то мелочь шуршала палой листвой и мелкими ветками в корнях дальних деревьев. Перекликались ночные птицы, почти неслышно шелестела листва под порывами ночного ветерка. Темным, почти неразличимым на траве силуэтом в нескольких шагах лежало мертвое тело Вержбицкого. Сорока в очередной раз клюнул носом и сам не заметил, как закрылись его веки. Липкая, вязкая дрема охватила молодого казака.

Темный дымок, почти неразличимый в ночной мгле, медленно струился из ноздрей, ушей и приоткрытого рта мертвеца. Клубясь и извиваясь, он окутал все тело Вержбицкого, скрыв начавшуюся трансформацию. Деформировалось лицо мертвого офицера, зубы превращались в клыки, прорастали сквозь кожу рыже-черные волосяные пряди, само тело удлинялось и увеличивалось в размерах, человеческие кисти превращались в толстые лапы с острыми, до поры до времени спрятанными между подушечками волосатых коротких пальцев, когтями. Веки нового существа дрогнули и открыли янтарные глаза с черными, жуткими и пустыми как бедна зрачками, глянули оттуда в звездное небо.

Тихий взрык вырвался из пасти. Тело шевельнулось и встало на все четыре конечности, Сбросив с себя лопнувший по швам офицерский мундир. Мягко и бесшумно ступая, чудовище направилось к дереву, под которым дремал караульщик.

Казак вздрогнул и открыл глаза, вырвавшись из липкой паутины дремоты. Прямо перед ним из ночной темноты вынырнула оскаленная тигриная морда. Зловонное дыхание из оскаленной звериной пасти обдало человека. Желтые глаза с вертикальными щелями зрачков, не мигая, словно гипнотизируя, смотрели Сороке прямо в душу. Волосы казака встали дыбом под папахой, а кожу словно свело жаркой судорогой. Очень хотелось закричать от ужаса, но язык не слушался.

Короткий, но мощный удар лапой с кривыми смертоносными когтями разорвал Сороке лицо и горло. Последний предсмертный хрип вырвался с потоком крови из разорванных кровеносных сосудов.

– Вашбродь! Вашбродь! – меня тормошат и трясут, вырывая из темного небытия полночного сна. Вскидываюсь, трясу головой, приходя в себя – надо мной склонился встревоженный Савельич. – Беда, господин штабс-ротмистр!

Рядом подскакивает спавший Маннергейм. Бежим за унтером. С нами десятка полтора бойцов. Здесь же и Буденный, и Кузьма, и оба брата Лукашины, и Ипполитов с Жалдыриным.

В пляшущем свете факелов и фонарей полянка, где Сорока сторожил тело Вержбицкого, словно декорация из фильмов ужасов. Казак с разорванным горлом и лицом, залитый кровью, пятна крови вокруг на траве, обрывки мундира Вержбицкого, его совершенно целые сапоги, измятая, некогда щегольская фуражка, и кругом следы лап и когтей гигантской хищной кошки – некоронованного царя маньчжурских лесов.

Кто-то из бойцов испуганно крестится, губы шепчут молитвы. Переглядываемся с троллем.

– А где же труп предателя? Тигр сожрал его полностью?

Отрицательно мотаю головой:

– Вместе с костями? И не подавился? К тому же мундир штабс-капитана только разорван, но совершенно не испачкан кровью.

– Неужели тигр унес тело вместе с собой? – высказывает догадку один из солдат.

– Предварительно разорвав на нем мундир? – замечаю я.

И тут же добавляю:

– Необъяснимая история. Но, как говорил мой отец, оставим необъяснимое будущему. Рано или поздно, но оно разъяснится.

Поворачиваюсь к Лукашиным.

– Мы сможем догнать зверюгу? Если идти по следам…

– Ночь же, Николай Михалыч. Надо хотя бы рассвета дождаться.

Резон в их словах есть. Не спорю.

– Добро. Сейчас давайте похороним Сороку, мир его праху.

Лукашины крестятся.

Тигр-убийца бежал по ночному лесу. Птицы испуганно верещали в вершинах деревьев. Гигантская полосатая кошка их там, конечно, не достанет, но страха в крохотных птичьих мозгах от этого меньше не становилось.

Шершавый язык на ходу слизывает с волосатой морды вокруг пасти последние следы крови ночной жертвы. Мерно вздымаются полосатые бока, по которым хлещут ветки кустов и лесная трава. Тигр остановился перед лесным ручьем. Фигура его окуталась темной густой дымкой. А когда пелена рассеялась, на берегу ручья лежал голый человек, он застонал, открыл глаза, с трудом встал на четвереньки. Так, на четвереньках и преодолел несколько метров до ручья. Человек жадно припал к воде, пытаясь утолить жажду и голод.

Последнее пристанище Сороке было готово где-то через час – могила вышла не слишком глубокой. Каменистая почва плохо поддавалась нашим саперным лопаткам, приходилось практически долбить.

Погибшего бойца проводили в последний путь заупокойной молитвой. Жаль, батюшки не было, но что поделаешь, война…

Укрепили самодельный крест между камнями в изножье насыпи. Ну и помянули, благо винная порция подразделению была выдана еще перед началом рейда.

По следам таинственного тигра-убийцы со мной вызвались идти братья Лукашины, Маннергейм и, разумеется, мой верный ординарец. В лагере за старшего остался Бубнов. Я приказал удвоить караулы и всем быть настороже. И ни в коем случае не отлучаться из лагеря поодиночке.

Когда на востоке забрезжил красноватый рассвет, а звезды в небе словно подернулись пеплом и малость потускнели, мы двинулись в путь по тигриным следам. Мы углубились в лес, с первых шагов окруживший нас плотной стеной. Шли молча, только шорох шагов да обычные звуки предрассветного леса не давали тишине сделаться полной, вязкой и тягучей. След зверя-убийцы вел нас все дальше. Мы то поднимались на каменистые увалы, то спускались в небольшие распадки. В стороне вдруг резко застучал свою барабанную дробь по древесному стволу дятел. Продравшись сквозь густой подлесок, мы вышли на берег лесного ручья. Младший Лукашин дал знак остановиться.

– Все, ваши благородия, – обратился он к нам с Маннергеймом, – последний тигриный след. Дальше нет ни одного.

Мы с троллем переглянулись.

– А что есть? – спросил Маннергейм.

Федор Лукашин почти распластался у земли, вынюхивая следы.

– И запах тигриный здесь заканчивается. Дальше – человечий. До самого ручья.

Все страньше и страньше, особенно чем дальше… Прям стихи какие-то!

– А за ручьем есть человеческие следы?

Наш следопыт внимательно все осмотрел по обоим берегам ручья и отрицательно помотал головой.

– Вот здесь он вошел в воду. Дальше ушел по воде. Вверх или вниз – непонятно. Здесь он на другой берег не выходил, вашбродь.

– Федор, а мог Вержбицкий быть оборотнем? Вы чувствуете собратьев или как?

– Чувствуем. Но господин штабс-капитан точно не был оборотнем.

– Николай Михалыч, – Маннергейм пристально смотрит на меня, – а сами вы ничего не чувствовали в отношении пана Вержбицкого? Вы же охотник за демонами.

– Увы, Густав Карлович, – ничего, кроме обычной человеческой неприязни, которую пан Вержбицкий подчас вызывал во мне своим жлобским поведением. Но после перенесенной контузии я стал хуже владеть этим даром.

– Жлобским? Разве Вержбицкий был скрягой? – Маннергейм удивленно смотрел на меня.

Вот же ж… стоило немного расслабиться, и тут же вылезло словечко из моего родного мира и времени.

– Ну… я несколько в ином смысле… Пан Станислав порой был излишне спесив и заносчив.

– О, да у вас тонкое чувство юмора, – улыбнулся тролль в усы, – вы прошлись по пану поляку его же собственным родным языком, ведь буквально по-польски «жлоб» – олух и грубиян.

– Да, у нас в имении был поляк-управляющий, он нередко употреблял это словечко, вот и прилипло к памяти, – надеюсь, что я смог выкрутиться. Впредь не стоит терять осторожности.

– Что дальше, Николай Михалыч?

– Предлагаю разделиться. Вы со старшим Лукашиным двинетесь вниз по течению ручья, а мы с Федором и Кузьмой – вверх. Будем искать, где оживший и обернувшийся тигром-убийцей пан Станислав выбрался на берег.

– И как долго будем двигаться?

– Думаю, с четверть часа. Нам еще в лагерь возвращаться.

– Что ж, сверим наши часы, – Маннергейм выудил из нагрудного кармана своего кителя – часы-«луковицу».

В среднем темпе втроем движемся по берегам ручья вниз по течению. Основная надежда на нашего следопыта-оборотня Федора, но и мы с Кузьмой внимательно смотрим на берега, не появится ли след, где поляк-предатель выбрался на берег.

Солнце уже поднялось достаточно высоко. Мы движемся словно по дну огромного зеленого океана. Звенит летняя мошкара, досаждая нам ежеминутно, перекликаются птицы, журчит весело вода в петляющем между берегов ручье.

– Господин штабс-ротмистр! – Кузьма хватает меня за плечо и показывает на довольно свежий обвалившийся край берега ручья. – Не здесь ли?

Да, похоже, что кто-то поднимался здесь от воды на берег.

– Федор, что скажешь?

Оборотень склоняется над следами. Отрицательно качает головой.

– Кабаны, Николай Михалыч, спускались к ручью на водопой. Вон, копытца отпечатались.

Н-да, это явно не Вержбицкий был в тигрином или человеческом обличье. Смотрю на часы. Отведенное время почти на исходе. Надо возвращаться.

Обе наши поисковые группы встретились в условленном месте почти в обговоренный срок. На мой немой вопрос барон отрицательно покачал головой. Что ж, этот гештальт нам закрыть не удалось.

– Возвращаемся. Дальнейшие поиски отнимут слишком много времени, а с ним у нас просто швах.

Пояснять, что такое «швах», не приходится – постепенно и сам тролль начинает перенимать кое-что из моего лексикона.

Движемся по собственным следам обратно. Выходит быстрее, чем в первый раз проделали мы тот же самый путь в погоне за ускользнувшим не то тигром, не то поляком-шпионом. Солнце уже довольно высоко, воздух прогрелся, и даже здесь, под кронами деревьев основательно припекает. Птицы смолкли, лишь перестук дятлов то тут, то там несколько оживляет тишину. Неожиданно Федор делает знак остановиться. Замираем, всматриваясь и вслушиваясь в окружающее. Невозмутимую тишину нарушило еле слышное за расстоянием хрюканье.

– Кабаны. Должно быть, целое стадо.