Текст книги "Ротмистр Гордеев. Эскадрон особого назначения"

– Я получил сообщение от вашего начальства, штабс-ротмистр, – с пьяной улыбкой говорит Закржевский. – Оказывается, вас уже записали в мертвецы. Все думали, что ваш отряд разбит японцами.

Чего-то в этом духе и следовало ожидать. Мы давно не выходили на связь.

– Через два дня за вами прибудет ротмистр Коломнин, – продолжает заваливать сюрпризами Закржевский.

Хм… А он тут каким боком? Ладно бы моего непосредственного комэска Шамхалова за нами прислали – а тут другой офицер, пусть когда-то и бывший и.о. комполка.

Известие мне не нравится. Актер из меня, видать, никудышный, или Закржевский, даже будучи подшофе – хороший психолог, но он догадывается о моей реакции.

– Не берите в голову – ничего серьезного. В полку очень рады, что вы вывели отряд к нашим позициям.

– За это я должен благодарить есаула Скоропадского. Если бы не он, наша встреча бы не состоялась, – говорю я.

– Еще успеете его отблагодарить, – улыбается Закржевский.

Удивленно смотрю на полковника.

– Есаул будет сопровождать вас до места назначения, – поясняет он.

– К чему такие сложности? – вновь недоумеваю я.

– Это приказ, – разводит руками Закржевский.

– Я так понимаю, есаул Скоропадский поедет не один?

– Разумеется. С ним будет его сотня. В наших тылах сейчас тоже малость неспокойно. Японцы пошаливают, да и от хунхузов хватает проблем, – осторожно произносит Закржевский, наблюдая за моей реакцией.

А вот это не есть гуд! Когда с фронта выдергивают отнюдь не лишнюю сотню бойцов – дела принимают скверный оборот. Нам решительно не доверяют, пусть и стараются подать это в максимально тактичной форме.

Кажется, понимаю, откуда ветер дует. Мы слишком долго шатались по японским тылам для того, чтобы не привлечь к себе внимание контрразведки. Будь я на их месте, тоже бы захотел подвергнуть нас тщательной проверке.

Как водится, береженого бог бережет.

Делаю вид, что удовлетворен ответом Закржевского. Говорю правду, что просто мечтаю как можно скорее попасть в расположение своей части.

– Осталось совсем немного, – улыбается он.

– А где барон? – вспоминаю о тролле я.

– Густаву Карловичу было велено отправиться в штаб бригады. Генерал ждет от него срочное донесение.

– Жаль. Мне его будет не хватать, – искренне говорю я, надеясь, что в штабе бригады барона не возьмут под белые руки и не обезоружат.

Время нынче такое, что всякое может приключиться.

Глава 7

Боец должен быть постоянно занят – так учил меня мой взводный в военном училище в другой России другого мира. Безделье разлагает личный состав – это еще Александр Васильевич Суворов проповедовал.

К тому же, когда солдат занят делом, в голове меньше разных сомнительных мыслей. Как говорится, солдат – тот же ребенок, только писюн побольше.

Стараюсь со своей полусотней разведчиков-диверсантов использовать сидение в тылу у забайкальцев с пользой – оружие вычищено не хуже, чем тестикулы у кота, дыры и прорехи на форме и спецснаряжении зашиты или заштопаны, продолжается боевое слаживание в самых разнообразных вариантах действий – от троек и пятерок до действий всем взводом: наступление, отступление, разведка просто, разведка боем. С использованием пулеметов и без оных.

Мало того, грамотные обучают неграмотных письму. А что вы хотите? Кто за них рапорта писать будет? Я, что ли?

Читинцы, не исключая и офицеров, с увлечением следят за нашими штудиями. Переговариваются между собой, отпускают сальные шуточки. Особенно интересно им стало, когда мы выстроили подобие полосы препятствий и скачем на ней, словно дикие мартышки.

Не обошлось и без попыток пощупать нас на прочность. Но я предупредил бойцов не поддаваться на подначки хозяев без моего разрешения.

Кто бы сомневался, что казачья часть отряда чуть не встала на дыбы…

– То есть как это издевки и насмешки спускать? – горячится Буденный. – Я же сам себя уважать после этого не смогу!

– Ничего, Семен Михалыч, хорошо смеется тот, кто смеется последним, – подмигиваю я ему, одергиваю мундир, поправляю маскировочную накидку и подхожу к группе забайкальцев, уже почти ржущих над нашим пыхтением на полосе препятствий.

– А что, господа станичники, кто хочет разжиться «синенькой»? – вытаскиваю из портмоне пятирублевую купюру.

Казаки переглядываются. Пятерка по этим временам неплохие деньги. Можно отличные яловые сапоги себе справить или два фунта (почти килограмм) хорошего китайского чая купить.

– А это, вашбродь, смотря что за эти деньги надоть делать? – откликается самый бойкий из читинцев.

– Обогнать меня на полосе препятствий.

– На ентой?

Киваю.

Бойкий читинец оглядывается на своих товарищей. Синий банковский билет в моих руках манит своей доступностью.

– Можно и спробовать.

– Тогда идем. Спробуешь…

Вручаю пятерку Бубнову – ему предстоит быть судьей и с моим хронометром в руках определить точное время прохождения каждым из соперников полосы препятствий.

Свисток старшего унтера. И мы оба срываемся с места. Очень быстро становится не до наблюдений за соперником.

Прыгнуть, подтянуться, пробежать, удержав равновесие, подлезть, перепрыгнуть, вскарабкаться, пробежать… Добегаю до конца и разворачиваюсь на обратный заход. Пот заливает глаза, сердце колотится. Хорошо хоть дыхание пока удается держать.

Последнюю пару препятствий прохожу на одной силе воли и офицерском гоноре. Оглядываюсь на соперника – он только закончил забег: папаха с желтым верхом потеряна при каком-то очередном кульбите, гимнастерка на спине треснула по шву, но старается держаться молодцом.

Протягивает руку, тяжело дыша.

– Ваша взяла, вашбродь.

– Как звать?

– Тихон Анисьин.

Протягиваю ему рубль.

– Держи, заслужил за смелость. – Не «синенькая», но тоже неплохо.

Забайкальцы довольно гудят, из рук в руки переходят деньги: они, выходит, тоже устроили этакий самостийный тотализатор. А дальше начинается потеха: пошли соревнования между моими бойцами и хозяевами, кто кого обойдет на полосе препятствий.

– Господин штабс-ротмистр, а это правда, что вы три японских полка того… уничтожили? – в глазах Тихона неподдельное любопытство.

– Не три, а два. И не уничтожили, а потрепали изрядно.

– Побольше бы таких командиров, глядишь, япошек бы уже давно в море сбросили… – мечтательно произносит он.

– Ну, Тихон, ваш есаул, как я слышал, тоже труса не празднует.

– Это да, Пал Петрович за храбрость золотое оружие имеет.

Приятную беседу с забайкальцем прерывает Кузьма.

– Вашбродь, там господин ротмистр Коломнин прибыл. Вас к себе требует.

Вхожу в землянку к Закржевскому.

– Господин ротмистр, штабс-ротмистр Гордеев по вашему приказанию прибыл.

Коломнин сидит за грубо сколоченным столом рядом с Закржевским и Скоропадским, буравит меня своими глазками, барабанит пальцами по столешнице. Скоропадский смотрит с заметным сочувствием, Закржевский отводит глаза.

– Потрудитесь объяснить, штабс-ротмистр, обстоятельства смерти отправившегося с вами в рейд штабс-капитана Вержбицкого.

Кладу на стол пачку исписанных разным почерком листов.

– В рапортах все указано, Николай Петрович.

Коломнин с брезгливым видом ворошит стопку листов. Морщится.

– А своими словами?

– Господин Вержбицкий был изобличен в передаче японцам информации о передвижении отряда и признался, что является шпионом.

– И вы устроили над ним самосуд? – восклицает он.

– Никак нет. Господин штабс-капитан отравился.

– Грибков поел? – Бровь Коломнина саркастически ползет вверх.

– В воротнике его мундира была зашита ампула с ядом. К сожалению, мы недостаточно хорошо обыскали его и не смогли предотвратить самоубийство, – винюсь я.

– И что вы сделали с телом русского офицера?

– Тело предателя мы планировали доставить на нашу сторону фронта для проведения вскрытия медиками. Чтобы понять, что за яд использовал Вержбицкий.

– Но что-то вам помешало, штабс-ротмистр?..

– Тело исчезло во время нападения тигра-людоеда. Мы предполагаем, что не обошлось без демонического вмешательства.

– Мы?

– Я и барон Маннергейм.

После коротких раздумий Коломнин приказывает:

– Сдайте оружие, Николай Михалыч.

– Я арестован?

– Временно отстранены от командования взводом.

Ну, что-то такое я и предполагал. Потому и постарался обставиться рапортами бойцов и Маннергейма. С бюрократией лучше всего бороться ее собственным оружием. Достаю из кобуры револьвер, кладу перед Коломниным на стол.

– Вы свободны, штабс-ротмистр. Пока свободны! – многозначительно говорит он.

Домой, в расположение родного полка возвращаемся неспешно. Ибо скорость при движении считается по скорости самых медленных участников марша.

Мои оставшиеся в живых полсотни драгунов лишились всех коней: и боевых, и вьючных. Их преследовавшие нас японцы отстреливали в первую очередь, пытаясь лишить нас мобильности. Тачанки пришлось сжечь, дабы ценный девайс не попал в руки японцев. Конечно, те, кто видел их в действии и уцелел, мог воспроизвести их примерную конструкцию и устройство – ничего секретного в тачанках не было и вряд ли будет.

Жаль, конечно, что пока мы без них, но и убиваться не стоит. Будут у нас новые тачанки, не хуже прежних. Зато мы сохранили все пуле-меты: и штатные «максимы», и трофейные «гочкисы».

Бойцы бодро маршируют по дороге под командованием старшего унтера Бубнова. Коломнин едет на лошади чуть впереди. Вроде как он тут главный.

Ну-ну…

Я еду верхом в хвосте колонны. Спасибо будущему гетману незалежной: Пал Петрович выделил мне смирную лошадку.

«Дабы не было урона офицерской чести», – пошутил он.

Его казаки верхами скачут во главе нашей колонны и замыкают ее: в авангарде и арьергарде, так сказать.

А вот и Скоропадский собственной персоной, видать, долго жить будет. Подъезжает на своем жеребце и пристраивается рядом.

– Не помешаю, Николай Михалыч?

– Отчего же, Пал Петрович? Сочту за честь, – улыбаюсь я.

Общество Скоропадского мне приятно. Очень толковый офицер, да и человек хороший. С таким не грех и переговорить по душам.

По лицу вижу: у есаула накопилось много вопросов, и он сразу берет быка за рога.

– Николай Михалыч, вы уж не обессудьте…

– Конечно-конечно, – киваю я.

Расспрашивает меня о подробностях нашего рейда. Особенно есаула интересует тактика.

Рассказываю об азах действий малых диверсионных подразделений в тылах противника против превосходящих сил врага. Неожиданность, мобильность, действия из засады и ночью. По большому счету – все тот же Суворов – действуй смело там, где тебя противник не ждет.

По лицу Скоропадского вижу – нашел благодарного слушателя.

Просит рассказать про тачанки. Почему нет? С удовольствием объясняю, что и как, расписываю в красках многочисленные достоинства и недостатки – без них тоже никак. Глядишь, еще один восторженный адепт появится.

Жалуюсь на косность начальства, рассказываю историю нашего знакомства с Коломниным, когда он мне прописал патефонных иголок без вазелина за «чрезмерный расход боеприпасов».

– Так, Николай Михалыч, и его можно понять – количество боеприпасов на складах велико, но конечно. Ежели будет перерасход – как тогда отчитываться? – вступается за Коломнина собеседник.

– Ну да, Пал Петрович, бюрократия – наше всё.

– Не только бюрократия. Вы представьте – случился перерасход, новый запас не успели подвезти, а враг пошел в наступление. А тут патронный голод. Чем его встречать? Штыком? – продолжает спорить Скоропадский.

Вздыхаю.

– Ваши воззрения на мобильную войну с опорой на превосходство в огневой мощи для нашего начальства уж слишком революционные, – приводит дополнительные доводы есаул.

Тут он, конечно, прав. Как это часто бывает, генералы готовятся к прошедшей войне. А ведь у нас не за горами еще одна, причем мировая. И десяти лет не пройдет…

И там уже появятся и авиация, и танки, и даже химическое оружие. Не начнем готовиться уже сейчас – будет поздно.

– Это требования времени, Пал Петрович. Мы должны быть хотя бы на шаг вперед противника в тактике. И все время его неприятно удивлять. Иначе не видать нам победы, как своих ушей.

Скоропадский удрученно склоняет голову, потом вскидывает подбородок:

– А вы не пробовали связно изложить эти ваши новые концепции? Ну хотя бы в виде рапортов?

– А их будут читать?

– Ну, если подать под определенным соусом и через определенных людей…

Договорить не успеваем. Краем глаза замечаю подозрительное шевеление в густом подлеске у края дороги. Треск выстрела. Коломнин кулем валится из седла на землю. Засада!

Реагирую моментально.

– Отряд! Тревога! Рассредоточиться! Ответный огонь.

Колонна тут же рассыпается, бойцы срывают с плеч карабины, залегают. Трещат выстрелы.

Из зарослей по нам ведут активный огонь. Ничего, сейчас мы им тоже насыплем полную коробку!

– Командуйте своими, Пал Петрович. И с коня, с коня! Мы тут самая выгодная мишень.

Спрыгиваю с лошади. Рука дергается на автомате к кобуре. Черт! Я же сдал наган Коломнину… Как это не вовремя!

Скоропадский командует своими казаками.

Молодец! Пока все правильно делает. Любо-дорого смотреть.

Читинцы спешиваются, укрываются по обочине дороге, за камнями и деревьями, отвечают неизвестному противнику частым ружейным огнем.

И все-таки нападение неожиданно. С полтора десятка человек лежат на дороге. Кто-то неподвижен, кто-то слабо шевелится, раненый, стонет.

– Есаул! Прикройте!

Скоропадский прикрывает меня стрельбой из револьвера, а я, пригибаясь и петляя как заяц, бегу к Коломнину.

Пули взрывают фонтанчики дорожной пыли вокруг, однако пока, слава богу, мимо.

Падаю рядом с телом ротмистра. Весь правый бок его мундира залит кровью. Дотрагиваюсь до шеи. Живчик пульсирует, редко и неровно.

– Ничего, ротмистр! Еще поживем!

Крепко хватаю раненого за шиворот, волоку за собой к телегам с трофейным оружием.

По нам продолжают часто палить из леса. Одна из пуль сбивает с меня фуражку в дорожную пыль.

Уф-ф. Спасительная телега.

Устраиваю Коломнина, расстегиваю на нем окровавленный мундир. Нашариваю в телеге свой вещмешок, выуживаю из него аптечку. Как могу затыкаю рану на боку ротмистра тампоном и перетягиваю бинтом.

Я сделал все, что мог. Дальше – как повезет.

Вытаскиваю из кобуры револьвер Коломнина. Раненому он сейчас без надобности, а мне очень даже пригодится.

Пытаюсь выцелить хоть кого-то из противников в кустах вдоль дороги, откуда по нам продолжают вести огонь. Вроде есть шевеление. Всаживаю туда весь барабан.

Крик боли, и на дорогу выпадает фигура в «лохматке» с новенькой «арисакой» в руках. С противоположной стороны дороги из кустов грохочет пулемет.

А вот это очень плохо. Прижмет нас к земле, и пиши пропало.

Втягиваю раненого Коломнина – он все еще без сознания – под телегу. Надеюсь, тут он в большей безопасности.

Очередь дырявит дощатые борта телеги. Щепка впивается в щеку. Выдергиваю – пальцы в крови. Черт! Зацепило…

Выкатываюсь из-под телеги, вскакиваю, хватаю «гочкис». Слава богу, рядом с ним кассета с патронами, которую каким-то чудом раздобыл Жалдырин, и лучше не знать где. Вставляю ее в приемное отверстие, передергиваю затвор. Упираю пулемет в борт телеги и бью короткими очередями.

Пулемет противника затыкается. Но и у меня патронов больше нет.

Из-за деревьев вылетает странное существо – не то гигантская летучая мышь, не то белка-летяга-переросток. Планирует прямо на меня, расправив лапы-крылья и целя прямо в лицо оскаленный клыкастой пастью.

Амулет и выпитая некогда по настоянию Николова кровь Хихи подсказывают, что передо мной демон. А толку-то? Знать бы, чем он опасен?

Думать некогда. Успеваю только выхватить трофейный танто – его клинок аж светится – и встретить некрупное чудовище несколькими ударами.

Разрубленное тело падает в пыль передо мной, пачкая ее дымящейся голубоватой вонючей кровью. Впервые вижу такую тварь и не видеть бы таких в будущем.

Пора перехватить инициативу. Командую своим «в атаку».

Скоропадский поднимает своих забайкальцев.

Вламываемся в подлесок по обе стороны от дороги. Противник в «лохматках» отстреливается, хотя и не ожидал нашей контратаки.

Одна из фигур в маскировочной накидке кидается мне навстречу, метя штыком в живот. Смещаюсь вправо, пропуская противника мимо себя, да еще и придаю ускорения, дергая вперед за ствол винтовки, и втыкаю ему танто в спину.

Бой быстро переходит в отчаянную рукопашную схватку, и враг не выдерживает. Бежит вглубь леса.

Скоропадский готов преследовать. Но я против – неизвестно, не ждут ли нас на пути преследования ловушки. Убитых у нас не очень много – около двух десятков человек, из них пятеро моих бойцов, остальные – забайкальцы Скоропадского. Зато много раненых, в том числе тяжелых.

С таким войском не навоюешь.

Скоропадский соглашается. Стаскиваем к дороге убитых и раненых. Оказываем первую помощь.

Подхожу к поверженному противнику, с интересом разглядываю маскировочные накидки на убитых японцах. Н-да, не наши самоделки. Тут явная продукция армейских швален.

И тут меня ждет неприятный сюрприз: под накидками не полевая форма японской пехоты, а гражданка, причем такая, какую обычно носят хунхузы.

Дела…

– Китайцы? – есаул удивлен.

Я тоже сначала так думал, но потом присмотрелся.

– Японцы. Просто переоделись, – указываю Скоропадскому на аккуратные армейские стрижки всех убитых врагов. – Да и маскировочная находка не самопальная. Единообразие и ровные швы – все, как в армии любят.

– Неожиданно. Судя по вашим рассказам, противник воспользовался вашими приемами.

– Не очень умело, но японцы не дураки, быстро учатся всему новому.

– Жаль, пленных не взяли. Зря вы, Николай Михалыч, уговорили меня отказаться от преследования, – вздыхает будущий гетман.

– Возможно, Пал Петрович. Но я не хотел рисковать. У нас много раненых, да и боеприпасов у нас кот наплакал.

Грузим раненых и убитых по телегам. Движемся дальше.

Скоропадский выставляет дозорные группы, не только впереди и сзади по дороге, но и отправляет нескольких казаков в лес по обе стороны дороги.

К счастью, больше никаких засад. Интересно, это была засада на любое русское подразделение, которое пойдет по этой дороге, или на нас конкретно? Если второе, значит, у японцев везде есть свои глаза и уши.

Подъезжаю к телеге, на которой вместе с другими ранеными трясется Коломнин. Вкладываю ему наган в кобуру.

Ротмистр открывает глаза.

– Виноват, господин ротмистр, мой собственный револьвер где-то у вас, а мне не хотелось безоружным встречать врага. Пришлось позаимствовать ваш. Надеюсь, вы не в обиде?

Коломнин не сводит с меня пристального взгляда. Слабо улыбается.

– Николай Михалыч, благодарю, я так понимаю, что именно вам я обязан жизнью?

– Пустое, Николай Петрович. Любой на моем месте поступил бы так же. Вам надо отдыхать, вы потеряли много крови.

Коломнин следует моему совету и прикрывает глаза.

А лицо бледное, много крови потерял ротмистр. Можем и не довезти…

Прибываем наконец в расположение нашего полка. Как домой попал, ей-богу. Всюду знакомые лица, от рядовых бойцов до офицеров.

Передаю команду Бубнову.

– Раненых – в лазарет. Сами – в расположение. Переодеться в повседневное, почистить оружие. Позаботьтесь об обеде для всего личного состава и наших гостей-читинцев.

Старший унтер чешет голову.

– Оно, конечно, вашбродь, разместим и накормим, как самих себя. Только что у нас там в расположении с провиантом?

– Возьми из моих денег, пошли Кузьму с парой человек на местный базарчик. Скоробуту скажешь – я приказал.

Бубнов козыряет и тут же принимается отдавать команды. А мы со Скоропадским отправляемся на ковер к начальству.

Глава 8

По пути подхватываем непосредственного командира – комэска Шамхалова. Вид у того мрачнее тучи.

– Ох и натворили же вы дел с Вержбицким, – вздыхает он.

Если честно, не понимаю, чего с этим прыщом так носятся. Тем более с предателем. Спрашиваю у Шамхалова напрямую.

– Господин ротмистр, в чем дело? Дался же вам этот урод? Из-за его предательства нас накрыли артиллерией. А если бы мы его вовремя не разоблачили – японцы бы загнали нас в ловушку…

Шамхалов мрачнеет еще сильнее.

– Николай Михалыч, отвечу по-простому: вам ведь хорошо известна поговорка – не трогай дерьмо, пока не воняет? Ходят слухи, причем весьма смахивающие на правду, что Вержбицкому симпатизировал великий князь Владимир Александрович. В общем, нажили вы себе врага.

Развожу руками.

– Уж извините. Там, под японской шимозой, было как-то не до политесов.

– Не надо, Николай Михалыч! Не вставайте в позу и не стройте из себя обиженного – вам это не идет. В любом случае я буду на вашей стороне. Надеюсь, мое слово что-то да значит.

Я с уважением гляжу на непосредственного командира. Вот что значит настоящий офицер, будет горой стоять за подчиненного. Не зря его любят солдаты.

Позитив на этом исчерпывается. В доме, отданном под штаб полка, нас встречает раздраженный донельзя Али Кули Мирза. Смотрю на него с удивлением. Прежде мне никогда не доводилось видеть его настолько злым.

Начинаю доклад, но подполковник обрывает меня на первых же словах.

– Господин штабс-ротмистр! Оставьте описание ваших подвигов для журналистов. Лучше потрудитесь объяснить, что у вас произошло с адъютантом комбрига!

Опять двадцать пять! И этот туда же! И самое главное – всем абсолютно плевать на наш рейд по тылам, про то, что мы с минимальными потерями вынесли туеву хучу неприятеля. К тому же по глазам подполковника вижу, что он просто не верит моим словам.

Ну да… Больше всего врут на войне и на рыбалке. Учитывая, сколько японцев мы намолотили, понятен его скепсис. Не каждая бригада столько народа накрошила, а тут полусотня бойцов где-то в неприятельском тылу… Эх, надо было «урезать осетра», как чувствовал – не поверят!

Точно так же не верят или не хотят верить в предательство Вержбицкого. Словно бьюсь в глухую стену и отлетаю от нее, как мячик. При этом подполковник абсолютно вменяемый офицер, но вот надо же…

– Значит так, штабс-ротмистр! Вы не оставили мне выбора, – приступает к объявлению вердикта Али Кули Мирза. – Большинство офицеров в полку наслышаны о ваших неприязненных отношениях со штабс-капитаном Вержбицким. Более того, у вас уже был один прилюдный конфликт, который закончился вашим арестом. Но вы зашли слишком далеко!

Лицо подполковника багровеет, глаза наливаются кровью.

– Многие в полку и в бригаде справедливо полагают, что вы воспользовались подходящим моментом и свели счета с господином Вержбицким. Я не имею права глядеть на это сквозь пальцы. У вас есть выбор, штабс-ротмистр.

– И какой? – невесело интересуюсь я.

– Либо вы пишете рапорт о переводе в другой полк, и я его незамедлительно удовлетворяю…

– Либо?

– Суд общества офицеров полка!

Чувствую, как закипаю и как сжимаются кулаки. Усилием воли беру себя в руки.

– Рапорта о переводе не будет, господин подполковник.

У Али Кули Мирзы трясется подбородок. Он в крайней степени гнева, помноженной на южный темперамент. И все-таки долг офицера берет верх над эмоциями.

– Ваше право, Гордеев. У вас был выбор, вы его сделали… Ваш поступок станет предметом для разбирательства в суде общества офицеров полка. Суд состоится завтра, а до него вы, штабс-ротмистр, находитесь под домашним арестом, – заканчивает он, одаривая меня неприязненным взором.

Понимаю, что спорить бесполезно, и обреченно вздыхаю.

Шамхалов пытается замолвить за меня словечко, но я даю ему знак – не надо. Будет только хуже. Подполковник и без того на взводе и, если начнем спорить, наломает столько дров – не вывезешь. А я еще надеюсь послужить в пятьдесят втором Нежинском и принести стране пользу.

Скоропадскому крайне неудобно выслушивать разнос, пусть и в чужой адрес. Он переминается с ноги на ногу. Обычно комполка старается не выносить сор из избы, но тут, видать, дело зашло совсем далеко, раз мне вставили в присутствии офицера из чужой части.

Вытягиваюсь по стойке смирно.

– Слушаюсь, господин подполковник. Есть находиться под домашним арестом.

– Ступайте! И не вздумайте застрелиться до вынесения приговора!

Вот чего-чего, а стреляться у меня даже в мыслях не было. Не на такого напали…

Выходим из дома на улицу. И Шамхалову и Скоропадскому неловко. Оба что-то хотят сказать, но не находят подходящих слов.

Первым все-таки говорит будущий «гетьман».

– Мне кажется, ваше начальство несправедливо по отношению к вам, Николай Михалыч!

– Это армия, тут всякое возможно, – спокойно отвечаю я. – Вне зависимости от того, что решит суд офицеров, моя совесть чиста.

– Хотите – выступлю в вашу защиту? – предлагает Скоропадский. – Не знаю, что у вас было с этим пресловутым штабс-капитаном, но я видел, как вы деретесь с японцами. Уверен, ваши товарищи по полку совершают большую ошибку.

– Благодарю вас! – искренне отвечаю я. – Но это будет излишне. Как-нибудь самостоятельно отстою свою честь перед сослуживцами.

– Уверены?

– Уверен. Но все равно – большое спасибо! К тому же вам и вашим казакам пора отправляться назад, на фронт.

Он кивает.

– Да, сейчас там горячо. Каждая сабля на счету.

Окидываю его задумчивым взглядом. Ну ведь настоящий русский офицер: умный, храбрый, честный… Какого хрена тебя потом занесет в «самостийность»?! Понимаю, что сначала это был приказ, который ты выполнял с неохотой, но ведь прошло немного времени, ты стал на рельсы, и пошло-поехало…

И ради чего, спрашивается? Все равно ведь придется удрать с позором на чужбину…

Нет, все-таки история – штука коварная.

На утро следующего дня посыльный из штаба приносит записку, в которой мне велено быть к семи часам вечера в офицерском собрании полка. Форма одежды – повседневная.

Вот и закрутилось.

Ночью набросал что-то вроде черновика своей речи, понятно, что воспроизвести слово в слово или того хуже – прочесть на бумажке не получится, но хотя бы привел мысли в порядок и подобрал аргументы.

У солдат лица сочувствующие. Хоть я и не особо распространялся о том, что меня ждет, любая часть – своего рода семья, все всё знают.

– Вашбродь, – появляется передо мной Бубнов.

– Что тебе?

– Меня обчество послало передать вам, что мы как один на вашей стороне. Вы, ежли что – только скажите, а мы… – от волнения он проглатывает половину звуков, потом путается и не знает, что сказать.

Поддержка от своих бойцов многого стоит.

– Спасибо, братец! – от всей души обнимаю унтера. – Не переживайте, все будет в порядке. Вот увидишь!

– Да как не переживать-то! – в сердцах восклицает он. – Вы ж всегда за нас были! С нами в атаку завсегда ходили, в одном окопе сидели, из одной миски хлебали… Да если б не вы!..

У меня самого слезы наворачиваются на глаза, в горле тугой комок. Ради таких моментов и стоило жить.

Отвернув голову – а ну как увидят, что почти плачу, сажусь на коня. Говорю ординарцу, что сопровождать не нужно. Ехать недалече.

– Вы уж возвращайтесь быстрее, – просит Кузьма. – А мы за вас все вместе помолимся. Чтоб значит, благополучно прошло.

Офицерское собрание – звучит громко, на самом деле это более-менее приведенная в порядок солдатами китайская изба. Судя по коновязи – сегодня тут будет аншлаг, вижу не один десяток лошадей. Собираются почти все офицеры полка, кроме дежурных.

Буфета нет, рюмочку для успокоения не опрокинешь – да и не нужна мне эта рюмочка. Лучше на трезвую голову.

Чувствую себя прокаженным – никто из офицеров не подходит ко мне, чтобы поздороваться или приободрить. Сплошь безразличные, а то и неприязненные взгляды. Все это крайне неприятно и совсем не мотивирует.

Интересно, с чего бы это?

Подъезжает Шамхалов. И только мой непосредственный командир, спешившись, подходит ко мне.

– Как вы, Николай Михалыч?!

– Да как-то не очень, – признаюсь я.

– Надеюсь, вы не сдались?

– Ну уж нет! Я – русский офицер, сдаваться не привык.

– Тогда будем сражаться за вас.

– Скажите, а почему другие офицеры полка настроены против меня? Неужели для них так много значил этот ферт Вержбицкий?

– Дело не в Вержбицком. Дело в вас, – признается он.

– И что я такого натворил?

– Наверное, вам больно будет это услышать, но… Вы очень отличаетесь от других офицеров, вы не такой, как все. Вы постоянно что-то придумываете, делаете какие-то странные вещи, нарушаете привычный ход вещей. Людям не нравится новое. К тому же многие считают вас зазнайкой и выскочкой.

Задумчиво кусаю губу. Понятно… Как и в любом другом коллективе – никто не любит белых ворон. А я действительно не такой, как подавляющее большинство офицеров. И вроде бы мы с ними делаем одно общее дело, вот только мои идеи и поступки раздражают, и раздражают вдвойне, если они сопровождаются успехом.

С таким мне приходилось сталкиваться и в прошлой жизни. Вроде все течет, но ни хрена не меняется. Во всяком случае, в армии…

Господ офицеров просят пройти в залу.

В темном прокуренном помещении воздух сперт настолько, что трудно дышать.

На возвышении стол, накрытый зеленым сукном, за ним находятся судьи – вроде бы тоже мои боевые товарищи, но поди ж ты… Снова ни капли сочувствия на лицах, что-то вроде презрительных гримас и кривых ухмылок.

М-да… Будет гораздо сложнее, чем я думал.

Роль председателя суда исполняет подполковник Николай Николаевич Мирбах, в полку его прозывают НикНик. Он объявляет заседание суда открытым.

– Штабс-ротмистр Гордеев!

Я поднимаюсь и приветствую его кивком подбородка.

– Суд общества офицеров собран по приказу командира полка. На нем будет рассматриваться ваш поступок в отношении штабс-капитана Вержбицкого. Мы хотим установить обстоятельства и причины его трагической гибели.

Звучит патетично – трагическая гибель! Будто речь идет не о предателе, который сожрал содержимое ампулы с ядом, а о георгиевском кавалере…

– Вы готовы нам рассказать все, как было?

– Так точно, готов!

– Тогда прошу начинать.

Я никогда не был оратором, мне привычней другое: уничтожать врага всеми способами. Говорильня – не мое. Но… раз пошла такая пьянка…

– Все началось с того, что наш отряд, действовавший в тылу врага, обстреляла артиллерия. Били прицельно – у меня сразу появилось ощущение, что кто-то корректирует огонь вражеской батареи. Как выяснилось позже – я был прав…

Я старательно, в лицах, разыгрываю сценки из тех событий. Как начинаю подозревать Вержбицкого, как устраиваю ему ловушку и как он в нее попадается.

Первым не выдерживает один из собравшихся офицеров – комэск первого эскадрона с простой и хорошей русской фамилией Смирнов.

– Кто может подтвердить ваши слова?! – громко выпаливает он.

Перебивать выступающего не принято, но с осуждением его поступка никто не спешит, даже председатель суда.

– Мои подчиненные. Например, братья Лукашины.

Смирнов презрительно фыркает.

– Они могут просто выполнять ваш приказ. Есть кто-то еще, кого суд мог бы посчитать независимым источником?

Хреново… Мало того что не верят моим словам, так еще и подвергают сомнениям рапорты моих бойцов.

– Подполковник барон Карл Густав фон Маннергейм… Он был свидетелем происходившего.