Текст книги "Ожерелье для Риты (сборник)"

Я сидел пораженный и тем, что видел, и только что услышанным рассказом. Получалось так, что рассказанная Елизаветой Алексеевной повесть и ожерелье были соединены между собой невидимой нитью минувших событий. На моих глазах предание и вымысел превращались в явь, в осязаемую действительность. За окном вечерело, догорал долгий августовский закат. Приближалась ночь. На душе было тревожно.

На следующий день я поведал эту странную историю Рите. К моему удивлению, и на нее она произвела очень сильное впечатление. И особенно ее воображение поразило то, что ожерелье, которое я воочию видел, могло действительно принадлежать той, уже почти мифической и исчезнувшей во времени Кристине Деграсси. Глубокая грусть легла на лицо Риты. Она опечалилась, и ее милая улыбка погасла. Все услышанное нами казалось странным, но чем-то тревожным веяло от этого. Словно какое-то недоброе предзнаменование было во всем услышанном и увиденном. Ведь все, о чем мы узнали, существовало когда-то и было косвенным образом связано с настоящим.

Мы не знали, что стало с загадочной француженкой, отчего столько бед и напастей шло по пятам за судьбой Николая. Кто была та женщина в черном одеянии монахини, которую видели идущей в одиночестве по пустой и страшной туманной улице?

Прошло несколько дней. И постепенно наша тревога рассеялась. Молодость не ведает уныния. Тем более восемнадцатого августа (как хорошо я запомнил эту дату) у Риты был день рождения. Мы решили отпраздновать его вместе с одноклассниками Риты на берегу нашей реки, где часто собирались летом. За два дня до ее именин мы возвращались все вместе с городской дискотеки, которая прошла очень весело. Кто-то из ребят спросил ее о том, какой бы подарок ей пришелся по душе. Сказано это было в виде полушутки. Рита задумалась о чем-то, а затем серьезно ответила: «Старинное ожерелье… от своего верного рыцаря…» Все засмеялись, приняв ее ответ также за шутку. И только я понял, о каком ожерелье шла речь.

Жить в снимаемом доме мне оставалось несколько дней. Родители выделили мне крупную по тем временам сумму для того, чтобы я рассчитался с хозяйкой за жилье. И еще у меня были деньги, которые я собирал года три на мотоцикл «ЧеЗет». Это был классный чешский мотоцикл, скоростной и маневренный. На нем можно было мчаться со скоростью до ста шестидесяти километров в час по вечернему шоссе. На владельцев таких машин парни глядели с завистью, а девушки с обожанием. Одним словом, это была мечта моя и многих. Было собрано уже почти четыреста рублей. Сумма немалая, если учесть, что неплохой деревенский дом в Подмосковье можно было купить в ту пору за триста рублей.

Не стану подробно рассказывать, чего мне стоило уговорить Елизавету Алексеевну (не продать, нет – ведь это была ее память, реликвия ее семьи) уступить мне то ожерелье. Я отдал ей шестьсот пятьдесят рублей (огромные по тем временам деньги!) и остался должен еще сто. Я убеждал ее горячо и долго. Не знаю почему, но я на ходу придумал трогательно-слезливую историю о девушке, которая готова стать моей невестой, о том, что ее папа, крутой референт из Внешторга, поставил обязательным условием, что будущий жених ее дочери должен ухаживать за ней не менее двух лет, красиво и достойно, так же, как ухаживал когда-то его дедушка за бабушкой, то есть до революции. Под красивым ухаживанием подразумевались, видимо, и подарки, которые будущий жених будет дарить будущей невесте.

Я сказал не совсем неправду. Отец Риты действительно занимал какую-то высокую должность. Но с ним я ни разу не встречался и, естественно, ни о чем не договаривался. Елизавета Алексеевна, скорее всего, пожалела меня, поверила, что ожерелье должно сыграть в моей будущей судьбе важную роль. А может, все было гораздо проще. В те времена нормальной пенсией в сельских районах считалась сумма порядка сорока пяти рублей в месяц. Примерно такую же получала и моя хозяйка. И те деньги, которые я предложил Елизавете Алексеевне, были действительно очень большими. А для нее – целым состоянием. Тем более что и ко мне она относилась очень хорошо, ведь я иногда помогал ей чем мог по хозяйству. И то, о чем я ей говорил, не являлось ложью в полном смысле слова. Просто мне очень хотелось самому верить в то, в чем я ее так горячо убеждал.

Настал день Ритиного рожденья. Солнечным росистым утром мы все собрались на берегу нашей реки. Весело и ярко пылал костер. Его пламя и плывущие в небе облака отражались в студеной бирюзово-прозрачной воде. Я вручил ей свой подарок вместе с букетом белых роз. Она надела ожерелье. Все замерли – так она была красива и молода. Смуглая и стройная, с милой лучезарной улыбкой, сияющими глазами, она была воплощением той светлой красоты, которая может присниться лишь однажды в далеком счастливом сне. Ожерелье только подчеркивало ее юную стать и даже несколько тускнело перед ее красотой и молодостью. Рита, пожалуй, и была отзвуком приснившегося счастья, светом неземной мечты…

Ребята под веселые возгласы подарили ей классный волейбольный мяч оранжево-белого цвета, легкий и звонкий. И, конечно же, он, переходя из рук в руки, стал быстрой своевольной птицей взмывать то вверх, то вниз. Словно по команде, не сговариваясь, мы организовали полукруг – некую импровизированную волейбольную площадку. И мяч, от сильных подач описывая немыслимые дуги, начал летать над площадкой от одного игрока к другому. Но вот Павел, не рассчитав силы, с разворота на взлете сильно и резко ударил по летящему мячу. Меняя направление, он взмыл высоко и стремительно вверх, застыл на мгновение в зените своего полета, будто совсем не хотел опускаться на землю, а затем, все сильнее убыстряясь, сбитой влет птицей врезался в реку. Несильное течение сразу же подхватило его. И он, крутясь своими разноцветными боками, начал медленно уплывать от берега. Жаль было мяча, прерванной игры и того беззаботного веселья, которое вдруг охватило нас. Я увидел погрустневшие лица одноклассников Риты, ее подруг. И мне захотелось вернуть прежнее веселье, опять все изменить – продлить минуты нашей случайной и беззаботной радости.

Мяч уплывал все дальше и дальше вниз по реке. Я, уже не думая ни о чем, как был в футболке, джинсах и ботинках, бултыхнулся в холодную воду, вдогонку уплывающему мячу. Далее была сцена, напоминающая тот эпизод из известного фильма, когда любимый герой наших бабушек и детских игр, Василий Иванович Чапаев, раненный в руку, теряя последние силы, со словами «Врешь, не возьмешь…» пытается переплыть бурный Урал и прибиться к спасительному берегу. Так и я в левой поднятой руке держал затихший мяч, а правой делал немыслимые усилия и, почти задохнувшись, пытался наперерез течению причалить к отлогому откосу.

Каким-то чудом мне это удалось. Мое появление на берегу, казалось, с не верящим в свое невероятное спасение мячом было встречено бурей ликования, гулом одобрительных выкриков и дружеским похлопыванием меня по мокрой футболке. Наше веселье продолжилось. А Рита (или это мне только казалось) смотрела на меня с благодарной нежностью. Костер наш разгорался все сильнее и сильнее. Мы все время подбрасывали в него сухие ветки, которых на берегу было предостаточно.

Андрей решил продемонстрировать всем нам свою ловкость: с разбегу перепрыгнуть через бушующее пламя. Это чуть не окончилось для него печальным исходом. Он уже разбежался, но перед самым кострищем неожиданно споткнулся, разметав часть костра, и плашмя влетел в пылающий огонь. Выручило его только то, что костер был разведен на самом краю берега. В следующее мгновение дымящийся, разбрасывающий брызги искр, он, словно младший сородич Тунгусского метеорита, подняв над водой клубы пара, рухнул в реку. Все были довольны таким, относительно удачным, исходом.

Много в тот день было разных трагикомических эпизодов. Но все, в общем, прошло здорово. Молодой задор целиком завладел нами. Спустя какое-то время Павел под веселые возгласы извлек из своего рюкзака несколько бутылок сухого вина. Кисловатое и холодное, оно не затуманило рассудок, а только прибавило бодрости, придало мне уверенности. Я смотрел на Риту и думал, что все у нас с ней сложится и будет так, как мечталось. День разгулялся. И казалось, что это только начало лета, что все хорошее и радостное еще впереди. Молодо светило солнце, совсем не по-осеннему зеленели луга.

После нашего необычного праздника мы возвращались домой вместе с Ритой. Мы шли с ней по старой, уже давно нехоженой проселочной дороге. Рита, иногда улыбаясь чему-то своему, смотрела на меня. Проходя мимо густых зарослей ольхи и багряно-красного кустарника, там, где начинался глубокий одичавший овраг, мы обратили внимание на то, что незнакомая нам женщина стоит у обочины дороги и пристально смотрит на нас. Ее красивое мертвенно-бледное лицо, странная одежда – черный хитон с белым воротником – совсем не вязались со спокойным и тихим августовским днем. Женщина медленно приблизилась к нам. Стало тихо и тревожно. Глядя какими-то неживыми глазами в одну только ей видимую даль, она обратилась к Рите: «Я вижу… вижу вашу судьбу… Как жаль… как жаль, что ничего уже в этой жизни изменить нельзя… Не надо отчаиваться… Примите все так, как есть». Не простившись и не оглянувшись, она тихо и молча пошла прочь. Растаяв в сине-зеленой листве придорожных зарослей, она скрылась, как наваждение.

Оцепенение, которое нас охватило, длилось долго. Мы были обескуражены, словно кто-то неизвестный, не спрашивая нас, вторгся в нашу жизнь и забрал наши надежды. День вдруг сразу померк. С реки неожиданно подул холодный и колючий северный ветер. Из-за горизонта набежали невесть откуда взявшиеся дымно-свинцовые облака. Далеко-далеко за лесом ударил колокол. И на дворе была уже почти осень.

На следующий день при встрече Рита была тиха и ласкова. Вчерашнее происшествие казалось нам нереальным, приснившимся, почти забытым. Да и было ли оно на самом деле? Не привиделось ли это нам? И все вроде было по-прежнему хорошо. Между прочим, Рита сказала, что вместе с родителями уезжает завтра к их знакомым на несколько дней в Прибалтику. Улыбаясь, она добавила, что ее очень ждет Валерий, тот, кого она в шутку назвала однажды своим женихом и о котором рассказывала мне.

Но затем серьезно, уже без улыбки добавила: «Не волнуйся… я буду скучать без тебя». На следующий день они уехали.

Прошло еще несколько дней. И я понял, как прочно Рита вошла в мою жизнь, как мне ее не хватает и уже не будет хватать никогда. Я не мог дождаться, когда кончится день и наступит ночь. А ночью, не смыкая глаз, ждал нового дня. И так все время, пока не было Риты. День ее приезда мне запомнился не только как крушение всех моих надежд, но и некоей неизбежной неотвратимостью, которая часто независимо от нас определяет нашу дальнейшую судьбу. Да и что наши мечты и надежды? Не есть ли это некий виртуальный мир, который мы сами придумываем для себя? Словно дети из сказок Гауфа, мы блуждаем все свои годы по заколдованному лесу жизни в поисках счастья. Сквозь вечерние дебри нам мерещится теплый, уютный домик, где нас любят и ждут, где ласково горит очаг, где родители день и ночь ждут нашего возвращения, где соседская белокурая девочка с голубыми глазами чувствует себя уже невестой и с ожиданием смотрит в окно. А потом и домик, и уютный очаг, и невеста оказываются миражом, чьей-то смешной и глупой выдумкой. Или же пригрезившийся нам надежный домик оказывается построенным из леденцов и патоки, и его в любую минуту может разрушить ночной ветер или съесть злая колдунья…

Во-первых, Рита вернулась не одна, то есть не только с родителями. Рядом с ней стоял тот парень, с которым я был заочно знаком. На мое приветствие она едва кивнула в ответ. Парень (видимо, это и был Валерий) посмотрел на меня насмешливо и снисходительно. Яркий румянец горел на щеках Риты. Ее знакомый что-то тихо сказал и положил руку ей на плечо. И я вдруг с отчетливой неотвратимостью понял, что между ними произошло Это. То, что рано или поздно происходит с молодыми девушками. «А где все ребята?» – спросила меня она. Этим вопросом она как бы окончательно отделяла меня от себя. Я становился частью всех, не главным, а второстепенным фактом ее жизни. То, что установилось между нами, перечеркивалось сразу, раз и навсегда.

Я стоял оглушенный и раздавленный. Валерий смотрел на меня и презрительно-сочувственно улыбался. Мне хотелось врезать ему по физиономии. Но его рука продолжала лежать на плече Риты. Поэтому кидаться на него было и глупо, и смешно. Если бы на руке у меня были часы, то я бы мог притворно-сосредоточенно посмотреть на них и, словно по неотложным делам, ретироваться куда-то. Но часов на руке не было, и я продолжал молча стоять перед ними. О, как я ненавидел сейчас их! Особенно ее – за свою растоптанную и поруганную любовь, за свою чистую мечту, измазанную их похотливой страстью. Желтый туман застилал мне глаза. Рита избегала смотреть на меня. Ее щеки пылали жарким румянцем, стыдливо-растерянная улыбка застыла на лице.

Похотливая породистая сучка… Пока я ждал тебя, забывая о больной матери, пока я посвящал тебе стихи и не спал ночами, когда я молился на тебя и был готов умереть от счастья, видя твою улыбку, пока ты была для меня всем, для чего живут на этой исполненной страданий, низости и подлости земле, – ты предала меня, а твой единственный поцелуй оказался поцелуем Иуды. Я тосковал по тебе все ночи и дни. Ты была моим ожиданием, моим Предтечей. Пока я писал о звездах и первом снеге, ты покорно и радостно раздвигала ноги для другого… Нет, нет! Это не то. Я не то говорю и думаю… Рита, что же ты со мной сделала?! Ведь уже не будет никогда того чистого и светлого, что таилось в сердце.

А я так мечтал, что у нас с тобой будет семья, будут дети, что мы все вместе пойдем гулять в начале лета, когда нежно цветут тополя, по старым улочкам Москвы, по Арбату и Плющихе, туда, где белеет вдали Новодевичий монастырь, где еще слышны по утрам лебединые крики. Ты будешь с лукавой улыбкой смотреть на меня и с напускной строгостью говорить о том, что наши дети такие непослушные, что они во всем похожи на меня. А я буду, как влюбленный школьник, смотреть на тебя, во всем соглашаться с тобой, обнимая твою легкую тонкую талию. Нет, нет, ничего этого не будет уже никогда.

Об этом же я почему-то вспоминал и тогда, когда лежал избитый толпой озверевших «дембелей» на заплеванном полу казармы, отказавшись стирать их трипперные кальсоны и вонючие портянки. Тогда образ Риты являлся словно с небес и спасал меня. Я улыбался ей окровавленным ртом, как тогда на реке, когда она говорила мне: «Все пройдет… потерпи». На меня смотрели десятки полупьяных глаз, и, видя мою улыбку, «ветераны казармы» думали, что я сошел с ума…

Я развернулся и, не прощаясь, пошел по проселочной дороге в сторону станции, зная, что Риту я уже больше не увижу.

Не я срывал цветы твоей невинности

Весною на лугу.

Я думал об иной любви и близости

На дальнем берегу.

Я думал о холодном нашем севере,

О горечи разлук,

О том, что мы с тобой в багряном клевере

Увидим вдруг

Свет утренней звезды, любви невстреченной,

О чем молчат уста.

Ты станешь мне невестою нареченной,

Как снег чиста.

И будет вечер, тайна нашей близости,

И яблони в снегу…

Осыпались цветы твоей невинности

Весною на лугу…

Прошло полтора года. Московская жизнь мало-помалу снова затянула меня своей суетой и обыденностью. Я учился уже на первом курсе авиационного института. Но учеба проходила без интереса. Для меня пустым и ничего не значившим звуком были названия: сопромат, диамат, матанализ, начерталка, теормех. О прошлом лете я старался не думать и не вспоминать. Так было намного легче. Чтобы как-то отвлечься, я старался все свободное время проводить на стадионе, который находился рядом с институтом. За короткое время я выполнил норматив первого взрослого разряда в спринтерском беге на сто метров, выиграл несколько городских соревнований. На тренировках я дважды пробегал эту дистанцию почти по мастерскому результату. Тренер предрекал мне головокружительные перспективы. Где-то впереди маячила розовая и обманчивая, как мираж, мечта о триумфе и спортивной славе.

Вечером, усталый и измотанный, я возвращался домой. Сильно болели мышцы рук и ног. От дневной усталости смыкались глаза. Ни о чем не хотелось думать, я засыпал до утра глубоким сном. Ко всем окружающим событиям я относился уже более или менее спокойно, и лишь здоровье матери тревожило и волновало меня.

Однажды в конце ноября, утром, в моей квартире раздался телефонный звонок. Я не сразу узнал говорившего. Это был Павел, которому я когда-то оставил номер своего телефона. Мы обменялись приветствиями. Он предложил встретиться, сказав, что у него ко мне есть какое-то дело.

Мы пересеклись с ним в вестибюле станции «Парк культуры». На улице было уже холодно. Не за горами была зима. Павел выглядел сильно повзрослевшим за эти полтора года. Он работал учеником по налаживанию токарных станков и заочно учился в автомеханическом техникуме.

Мы поговорили обо всем, вспомнили многие из тех веселых эпизодов, которые происходили с нами позапрошлым летом. Он рассказал обо всех ребятах. И только, словно по молчаливому и обоюдному согласию, мы избегали говорить о Рите. Он, наверное, что-то знал из того, что произошло между нами в тот последний день после ее приезда из Прибалтики, когда я неожиданно уехал, ни с кем не простившись. Я расспрашивал его о наших общих знакомых ребятах, о его работе, о знакомых девчонках, обо всех… но только не о Рите. Он же интересовался моей учебой, моими тренировками и соревнованиями. В конце нашего разговора, когда уже и спрашивать-то особо было не о чем, Павел, вдруг заторопившись куда-то и прощаясь, уже на ходу передал мне небольшой белый конверт без марки, без указания адресата. «Возьми… это вот тебе велели передать», – быстро сказал он. Мы попрощались с ним, договорившись созвониться. Я спустился в метро, присел на скамейку и распечатал конверт.

Это было небольшое письмо от Риты. Ровным и спокойным почерком она писала о том, что в жизни каждого человека бывают странные обстоятельства, нечто вроде наваждения, которые заставляют людей совершать нелогичные и им самим непонятные поступки. Что и с ней случилось такое наваждение, что я по-прежнему… дорог ей и что она хотела бы встретиться со мной и многое объяснить. И что если я не смогу попытаться понять ее, то ей необходимо вернуть мне сделанный ей когда-то подарок – то старинное ожерелье. Что она не может и не имеет права хранить у себя такую дорогую вещь. Внизу на листке уже более торопливым почерком было написано: «Жду тебя 24 ноября на выходе станции метро "Спортивная" в 19.00. Твоя Рита».

Последняя фраза больно ударила в сердце. Стало жаль чего-то хорошего – несбывшегося и навсегда потерянного. Захотелось увидеть Риту. Но что-то удерживало меня. Я был горд и одинок. Да и что я мог сказать ей? Простить… собственно, за что? Она ведь не давала мне никаких клятв и обещаний. Между нами, кроме тех летних встреч, той высокой и чистой юношеской любви с моей стороны, ничего и не было. Я знал, что тень ее вольной или невольной измены будет всегда в моем сердце, в моей душе. Другой шептал ей слова горячих признаний, прижимаясь к ней всем телом и вдавливая ее в кровать. Когда я начинал думать об этом, у меня мутилось сознание и глухо колотилось сердце. Где-то в глубине души я чувствовал, что не стоит стремиться в поисках призрачного, несбывшегося или утраченного счастья в страну своих прежних обманутых надежд.

И еще одна дурацкая мысль прочно засела у меня в голове. Мысль о том, что она может подумать, что я приехал затем, чтобы забрать обратно то старинное ожерелье, что я страшно жалею о сделанном когда-то ей подарке. Мысль эта, при всей своей кажущейся нелогичности и абсурдности, крепко засела во мне и не давала покоя. И еще я вдруг представил на минуту, как буду стоять перед ней с видом прокурора или судьи. А затем, после ее путаных объяснений и сбивчивых признаний, заберу ожерелье и молча, с напыщенным видом удалюсь восвояси. Что и говорить, картина вырисовывалась пошловато-мерзкая, достойная пера Зощенко. Но и сделать вид, что ничего не произошло, было не менее пошло. И друroe: что обсуждать? о чем говорить? какие строить планы? куда идти, наконец? Все эти вопросы ставили меня в тупик.

Наступила суббота. Сильное беспокойство уже с утра овладело мной. И хотя до вечера было еще далеко, я не знал, что мне делать, не мог найти себе места. О, если бы, как сказал один древний философ, «не было бы того, что все-таки было»! Тогда я за несколько часов до назначенной встречи уже был бы на том месте, я бы всматривался в лица проходящих и надеялся бы на чудо – вдруг она явится раньше. Я бы встретил ее, обнял, успокоил, я целовал бы ресницы ее милых глаз. А над нами кружился бы тихий первый московский снег… Нет, лучше никогда не возвращаться к навсегда потерянным берегам.

Так, в беспокойстве и сомнениях, я промаялся весь день. Время неотвратимо приближалось к 19.00, а я все еще не знал, что же все-таки делать. «Нет, не поеду», – решил я и снял в прихожей уже надетую на себя и застегнутую на все молнии куртку-аляску. Было уже без десяти минут, когда я снова не выдержал. Как же так?! У метро, уже в темных предзимних сумерках стоит и ждет меня моя (да, моя!) девчонка, которую я любил и, наверное, продолжаю любить.

Я снова лихорадочно схватил куртку, накинул на себя и не застегивая рванулся к двери. Как часто бывает, будто назло, я долго простоял на пустой остановке и, не дождавшись автобуса, остановил какого-то частника, который ехал к центру. Отдав все деньги, какие были у меня, я мысленно подгонял его: «Быстрее, быстрее, быстрее!» Словно по закону подлого невезения, в районе Смоленской мы попали в немыслимую пробку и простояли еще минут двадцать. Оставшиеся несколько остановок я добирался, что называется, на перекладных, а затем на метро.

Вот и «Спортивная». Часы в метро показывали 20.15. Я пулей взлетел наверх по длиннющему эскалатору, едва не сбив огромного мужика, который с двумя мешками картошки расположился как раз посередине. Вслед мне неслась отборная брань, но я ничего не видел и не слышал. Передо мной раскинулась тускло освещенная площадь. Где же Рита? Я напряженно вглядывался в лица окружающих и видел какие-то пятна, в висках ломило. Я обошел пристанционную площадь несколько раз. В свете фонарей и впрямь кружил первый снежок, но не тихий и ласковый, а мокрый и липкий. Риты нигде не было.

Стрелки на часах уже показывали 20.30. Недалеко от того места, где она назначила мне свидание, за одиноким лотком маячила немолодая женщина, продавщица мороженого. Было холодно, к ней, естественно, никто не подходил (да и кто будет в такую пору, в такое время покупать ее товар?). Сама она тоже, наверное, здорово промерзла. И чтобы согреться, продавщица, притопывая каблуками сапог о мерзлую землю, периодически отходила от своего лотка, совершая некий условный полукруг, и почему-то, скорее всего машинально, вглядывалась в лица окружающих. Я подошел к ней.

«Простите, а не видели вы здесь…» И я приблизительно описал ей Риту. «Да-да, вы знаете, – с готовностью ответила она, – была… была совсем недавно, вот здесь… красивенькая такая… в дубленочке приталенной… в шапочке беленькой меховой… была-была… очень долго ждала… ножки такие стройные, в легких сапожках… замерзла вся бедняжка… минут десять назад как ушла…» Так, наверное, когда-то очень давно юная княгиня Наташа Долгорукая стояла в зимнюю ночь около деревянного острога, пытаясь хоть что-то узнать о судьбе своего опального мужа. Не зная, что его уже нет в живых. Я стоял и молчал, чувствуя, как душу окутывает кладбищенская пустота. Было муторно и не хотелось жить…

После этой несостоявшейся встречи обыденные дела мои окончательно пошли вкривь и вкось: свою учебу в институте я полностью забросил, успешно прогуливая все занятия. Учеба потеряла для меня всякий смысл. Оставшееся время я, чтобы отвлечься, всецело посвятил тренировкам, пахал, что называется, до седьмого пота. И несмотря на все мое душевное смятение, спортивные результаты шли в гору. Наступил день значимых соревнований – первенство нескольких спортобществ Москвы, Ленинграда и нескольких прибалтийских городов. Я легко пробился в финал, выиграв перед этим несколько забегов на сто метров. В финальном забеге было два явных фаворита – известные в Москве спринтеры Беляев и Малышев. И тот и другой уже были победителями всесоюзных игр. Меня никто не воспринимал всерьез.

С выстрелом стартового пистолета началась короткая, полная драматизма борьба на беговой дорожке. Я очень хорошо выбежал со старта, стремительно выскочив из колодок одновременно с сигналом. После тридцати метров бега лидерство мое было неоспоримым. Думаю, этого никто не ожидал. После шестидесяти метров я был все еще впереди. На глазах зрителей рождалась сенсация. Финиш неотвратимо приближался. Все следили за яростным бегом, затаив дыхание. Я уже чувствовал с двух сторон горячее дыхание своих главных соперников и видел боковым зрением набегающие тени. Но меня уже ничто не могло остановить. Какая-то неведомая сила, словно на крыльях, приближала меня к финишной ленточке. Под оглушительный рев трибун я первым пересек победную черту…

Одержав свою первую серьезную победу и получив грамоту и медаль за первое место, усталый и гордый, под взглядами многих зрителей, я медленно шел в раздевалку. «А что, парень, не хотел бы послужить в Красной армии? – обратился ко мне незнакомый человек, одетый в военную форму капитана. – Определим тебя в спортроту будешь за армию выступать, нормально тренироваться, мастера выполнишь… а там, глядишь, может, на Европу съездишь». Поскольку дело в институте шло к моему окончательному отчислению, а служить бы пришлось все равно, я дал согласие. Незнакомый человек (звали его Шальнов Юрий Константинович) оставил мне номер своего телефона и сказал, когда ему позвонить.

На руках у меня была повестка в армию. На призывной пункт надлежало явиться с вещами ровно через неделю. В морозном небе горел тонкий месяц, словно чья-то утраченная любовь. Напоследок мне захотелось побывать в тех местах, где мы когда-то встретились с Ритой. Я тешил себя мыслью: а вдруг и Рита в это же время случайно окажется там же. Я возьму ее ладони в свои. Мы ничего не скажем друг другу, ни о чем не спросим. Я буду только смотреть на нее, а она улыбнется, приблизившись ко мне. На ее висках засеребрится иней, в глазах отразятся ночные звезды…

С утра было солнечно. От выпавшего снега пахло молодым вином и свежими апельсинами. Настроение тоже было бодрое. Я пошел от станции к Знаменскому не через город, а напрямик, более коротким путем – через заснеженное поле и рощу. Начались знакомые пролески и снежная целина. Убогие поля и равнины убегали за горизонт. Далекие леса стояли, словно в белых саванах. Идти по бездорожью было не так легко, как показалось вначале. Я оглядывался по сторонам: серые печальные деревеньки, окруженные старыми яблонями, уже занесенные снегом дороги с глубокими колдобинами и редкими колодцами, бескрайние скудные равнины – все было здесь почти так же, как и триста лет назад, со времен Бориса Годунова. Но именно бедность и сиротство западали в сердце, делали этот край еще роднее и дороже. Это и была та самая русская земля, с низкими тихими часовнями, с неприметными полузабытыми погостами. Здесь жили и умирали русские люди. Любили, мучились, страдали, надеясь на свой счастливый удел. И что от них завещано мне? Наверное, что и для других – любить и помнить, не предавать, быть вместе с такими же людьми в радости и печали.

То и дело ноги мои попадали в какие-то выбоины, покрытые снегом и наполненные водой. Я быстро промок, ботинки скользили. Теряя равновесие, несколько раз я чуть не упал. Так продолжалось долго. Но вот что-то знакомое привлекло мое внимание. Это был поворот той заброшенной проселочной дороги, где нам когда-то встретилась незнакомая женщина, одетая в черную одежду. Погода постепенно менялась. Стало зябко и неуютно – словно тень зимних сумерек вместе с сырым, пронизывающим ветром набежала откуда-то из-за холмов.

Я остановился. Коричневые, с бурыми неживыми листьями кусты бузины спускались на дно оврага не сплошной стеной, как раньше, а забытыми островками. Нетронутый мертвый белый снег лежал вдоль склона. Я посмотрел вниз и замер, пораженный странным зрелищем. Какая-то женщина, словно колдунья в черном, наклонилась над древней домовиной и что-то шептала. Я ясно различал черты ее лица: высокий лоб, прямой нос, подбородок. Неведомая сила повела меня к ней. Я едва не сломал себе ноги, спускаясь туда. Обгорелое старое дерево причудливой формы догнивало в глубине оврага. Не было ни души. Странные следы редкой поступью по снежному насту уходили в густой бурелом, в дебри мелкого кустарника и занесенных снегом болот.

Сразу и вдруг начало темнеть. Показалось, что еще немного, и зима, словно белая монахиня, зазвонит в свои ночные колокола. Захотелось побыстрее уйти отсюда и очутиться там, где тепло и уют, где звучат веселые голоса и слышен смех.

Поднимаясь, я увидел в стороне от петляющей тропы странный камень. Он был усыпан опавшими засохшими листьями и припорошен снегом. Древний зеленый мох въелся в его поверхность. Видимо, какая-то надпись очень давно была сделана на нем: забившийся в углубления снег образовывал готический шрифт. Подойдя вплотную и смахнув шуршащие ломкие листья, я прочитал надпись «Кристина Де…». Далее было неразборчиво.

В смятении и непонятной тревоге я вышел на дорогу, ведущую к Знаменскому. Идти оставалось уже немного. Вот и знакомое село. Какое грустное зрелище: ни огонька, ни дыма. Где когда-то звучал веселый смех, теперь предзимняя тишина, забытые дома, окутанные синими сумерками. Дом Риты был пуст. Холодная, ледяная заря раскинула багряные крылья на полнеба далеко за лесом, вдали алели вечерние холмы. Ночь, как старость, кралась полем и подступала к самому селу. Черные деревья, словно всадники, съехались в опустевшем белом саду Я смотрел на неживые темные окна ее дома, на запорошенное снегом крыльцо, на потрескавшиеся деревянные ставни, и мне хотелось только одного – увидеть ее или хотя бы услышать голос. И без этого не нужно было ни настоящего с предстоящей службой в армии, связанного с мелкими устремлениями и обязательствами, ни будущего с призрачной карьерой «выдающегося спортсмена», гордости и кумира кого-то и чего-то.