Текст книги "Ожерелье для Риты (сборник)"

Дмитрий Держируков
Ожерелье для Риты … пронзительно и нежно о первой любви

Ожерелье для Риты

Две вещи на склоне лет гнетут человека – невозвратимость ушедшего и чувство одиночества. Не оттого ли, пройдя большую часть жизни, мы чаще вспоминаем дни юности, время сбывшихся или несбывшихся надежд. И еще бывает жаль того, что возвращение к тем или иным дням прошлого не может быть основано ни на отречении от себя тогдашнего, ни на искусственном перенесении туда, в прошлое, себя сегодняшнего…

В середине семидесятых годов уже минувшего века мне, тогда еще шестнадцатилетнему парню, по воле сложившихся обстоятельств пришлось провести три летних месяца в подмосковном селе Знаменское. Грустные и прекрасные, почти уже исчезнувшие русские села! Никакие войны, бедствия, перестройки и другие демократические напасти никогда не смогут затмить вашей неброской истинной красоты. Эта красота заложена в вас страданиями и любовью к земле наших предков, их верой в высшее торжество добра и справедливости. Забытый храм на холме, грусть осенних вечеров, ночной костер за рекой, тишина уснувших долин вызывают в наших сердцах чувство умиления и сострадания к своей родине, к своей земле.

В то далекое лето я, пожалуй, в первый раз чувствовал себя так одиноко и неприкаянно. Материальная нужда семьи и тяжелая болезнь матери сделали меня сразу намного взрослее моих сверстников. Я отдалился от них, замкнулся в себе, жить прежней бездумно-веселой ученической жизнью я уже не мог. Но и нового тоже не было. Будущее мерцало неясным светом где-то в глубине сознания. Думаю, именно тогда мне, еще неосознанно, захотелось иметь и свою судьбу, и свой удел, непохожий на нынешний.

С Ритой я познакомился совершенно случайно. В четырех километрах от Знаменского находился небольшой провинциальный городок, районный центр, каких много по всей России. Два раза в неделю я ходил туда на местный телеграф, чтобы позвонить по междугороднему телефону домой в Москву и справиться о здоровье мамы. Обычно после таких звонков я не сразу возвращался в Знаменское, а некоторое время оставался в городе. Бесцельно бродя по летним, нагретым солнцем улицам, я с каким-то ленивым, безразличным спокойствием думал о том, что еще один безвестный день привычно проходит, что в окружающей меня жизни нет ничего интересного и значительного и все мои мечты слишком далеки от реальности. «А не пройдет ли так и вся моя жизнь?» – спрашивал я себя. Я оглядывал скудные из красного кирпича постройки тридцатых годов, бедные провинциальные магазины, вызывающе яркие в своей безвкусице салоны-парикмахерские, и на душе делалось еще тяжелее.

Неожиданно на окраине города взгляду моему открылся большой, уже изрядно одичавший заброшенный парк с вековыми черными липами и заросшими густой крапивой тропинками, уходящими в глубь аллей. Несмотря на жаркий душный день, здесь было сумрачно и прохладно. Вдруг откуда-то из глубины парка, где золотым костром горела невидимая поляна, раздался веселый смех и послышались чьи-то голоса. Все это совершенно не вязалось с летней тишиной, жарой и скукой обыденного провинциального городка.

Влекомый любопытством и словно надеясь на что-то, я направился туда. Деревья тихо расступились, и ярким солнечным шатром вспыхнула поляна. Передо мной стояла с милой улыбкой и смотрела на меня необыкновенно красивая смуглая девушка. Слева чей-то голос нарочито торжественно произнес: «На ловца и зверь бежит». И снова веселый смех. Как выяснилось позже, двое парней и три девчонки после сдачи последнего экзамена пришли в этот парк, чтобы отдохнуть от изрядно надоевшей школы и обсудить прошедшие учебные баталии. Молодостью, красотой, звонким весельем веяло от них. А особенно от этой красивой смуглой девушки в легком ситцевом платье. И вдруг улетучилась куда-то тягучая и густая летняя скука. Словно прохладный ветер весны набежал на уснувшие летние нивы. И показалось, поверилось, что жизнь еще только начинается, что она может быть такой же молодой и зовущей, как эта необыкновенно красивая девушка, как первые рассказы о любви Джека Лондона.

Так я познакомился в то далекое лето с Ритой, с ее одноклассниками. Она жила с родителями на окраине этого города в старом четырехэтажном доме с развесистыми тополями во дворе. По странному стечению обстоятельств в том же самом поселке, где в то время было мое временное пристанище, жила и мать Ритиного отца. Правда, ее дом находился далеко от моего. Рита часто бывала у нее, а иногда по нескольку дней гостила там.

В один из вечеров я в первый раз случайно (а на самом деле, скорее всего, очень даже не случайно) оказался возле ее дома. Вокруг стояла глубокая и светлая тишина, которая может быть только в начале лета в далеком русском селенье. Золотея на закате, цвели липы, за рекой белела старинная церковь. От ожидания встречи перехватило дыхание. Сколько времени я ждал – не знаю. Скрип открывающейся калитки вывел меня из оцепенения. Дрожь прошла по всему телу, когда я услышал ее голос: «Привет… можешь зайти…» Легкое платье облегало ее стройную фигуру. Лучились теплом глаза, в уголках губ дрожала едва уловимая, чуть лукавая улыбка. Такой красотой и надеждой вновь повеяло от нее, что на душе стало тревожно и радостно. Потом мы сидели на террасе ее дома. Казалось, что зеленый вечер – океан и что мы плывем с ней в далекую и неведомую страну, где нет ни тревог, ни печалей. И что, кроме нас, на свете никого нет. Много лет спустя я понял, что ту страну, куда ты уплываешь в первый раз и навсегда – сердцем и душой, забывая обо всем, – называют Первой, а может, и единственной Любовью.

С появлением Риты все в моей жизни преобразилось. Мы виделись с ней почти каждый день. То, что она рядом, полностью изменило меня. Из неуверенного в себе, закомплексованного и угловатого парня я становился совсем другим, то есть во мне открывались такие свойства характера, о которых я и не подозревал. Я мог быть веселым и дерзким, безрассудно смелым. Во мне открылись и другие, доселе скрытые где-то в тайных закоулках души черты. Много лет спустя я прочитал в одной книге, что близость человека, которого любишь, о котором думаешь постоянно, и есть то главное, что меняет нас и наше представление о жизни, делает совершенно новыми людьми, меняет судьбу. Я не мог понять, почему ей, такой загадочно красивой, ей, на которую обращают внимание многие ребята, – вдруг стала не безразлична моя совсем обычная жизнь.

В один из дней мы с ней случайно зашли в бедную сельскую церковь. Там почти никого не было. В серебряных окладах чернели старинные иконы. Из цветного окошка в ризницу пробивались лучи заходящего солнца. Кроткий Спас смотрел на нас печально и ласково, и будто повеяло чем-то нездешним и вечным. Потрясенные чем-то новым и неведомым, открывшимся для нас, молчаливые и задумчивые, мы возвращались домой. Через несколько дней я написал для нее стихи:

 
Теплым дождем омыта
Дорога в вечер.
У белой церкви, Рита,
Тебя вновь встречу.
Воскреснет то, что было
И что забыто.
Меня ты не забыла,
Быть может, Рита?…
 

Стихотворение заканчивалось строками:

 
И вновь луной залиты
Поля пустые.
В глазах тревожных Риты
Бежит Россия.
 

Она как-то долго и по-новому посмотрела на меня. Для меня Рита и стала еще тем неосознанным чувством родины, любви к ее вечерним долинам, летним рощам и осенним туманам, – чувством, которое таится у каждого в глубине сердца и которое не всегда можно высказать. Слишком быстро – яркими зорями и белыми дымными днями – сгорало лето. Мысль о том, что мы когда-нибудь можем быть близки друг другу, что она будет со мною рядом, приводила в то состояние, которое называют ожиданием счастья. То, что ее глаза, улыбка, тепло губ, запах волос могут быть моими, казалось и реальностью, и запредельной фантастикой. Как я уже говорил, когда рядом была Рита, ничего не было страшно. Хоть головой в омут. В народе говорят: «На миру и смерть красна». Так вот, мне с ней все было «красно»: и будни, и праздники.

Гибель любой страны, самой великой империи начинается с малого: с равнодушия и безразличия ко всему происходящему ее граждан – к добру и злу, правде и несправедливости. «К добру и злу постыдно равнодушны, в начале поприща мы вянем без борьбы…» Человек начинает жить как бы сам по себе. Народ превращается в равнодушное тупое население, не связанное друг с другом ни духовными узами, ни памятью о прошлом, ни устремлением в будущее. Не оттого ли кучка проходимцев-рвачей во главе с одним беспринципным авантюристом быстро развалила некогда могучую державу, присвоила себе все национальное богатство и привела к полному распаду Россию – и территориальному, и нравственному. Попраны заветы предков, забыты идеалы добра. Оторопь и лихолетье гуляют ныне по просторам моей родины.

В любом городе, в любом поселке во все времена обитают такие люди, которых и людьми трудно назвать. Кажется, что произошли эти существа от каких-то темных нездешних сил. Все их существование направлено на то, чтобы приносить зло и страдания окружающим, мешать жить другим. Одни их боятся, другие заискивают перед ними, третьи обходят стороной. А они, все более чувствуя свою силу и безнаказанность, звереют и беспредельничают. Обидеть слабого, оскорбить и унизить девушку, украсть и отнять у малолетнего – для них норма социального, а точнее, антисоциального существования. В обиходе зовут их отморозками, блатными. Начинают они обычно с малого: мелкого воровства, уличного грабежа или кражи. А заканчивают, как правило, жестоким насилием, а то и смертоубийством. Очень подходит к ним слово «недочеловеки», а точнее, человекообразные существа. Сколько претерпел я от таких в свои детские годы! Нападают они всегда исподтишка, неожиданно – подло и жестоко, толпой на одного. Бьют в кровь и добивают лежачего. Сила их в беспредельной подлости и цинизме, в бандитской организованности, в ощущении своей полной безнаказанности.

Водились и в этом городке такие типы, которых все боялись и с которыми старались не связываться. Одного из них звали Ларёк (фамилия была его Ларичкин), а другого – Циркач. Оба кривоногие, прыщавые, грубо-циничные, нагло-прилипчивые, они были настоящей грозой окрестных улиц. Свою силу они уже знали: грабили приезжих дачников, воровали, цинично и грязно приставали к молодым девчонкам, вовсю давая волю рукам.

В один из вечеров я с Ритой и ее одноклассниками возвращался после дискотеки, проходившей в городском парке, домой. Я шел рядом с Ритой, ее подруги шутили и смеялись, настроение у всех было приподнятое. Вдруг откуда-то из темноты резанул как бритвой истошно-истеричный вопль: «Стоять, падлы!» И тут же послышалась грязная нецензурная ругань. Перед нами стояли во всей своей красе Ларёк и Циркач, кривоногие, похотливые, грязно-липкие и безжалостно жестокие.

Перед тем как познакомиться с Ритой, я уже один раз случайно столкнулся с ними около почты-телеграфа, куда ходил звонить в Москву. Тогда я, вероятно, имел бледный вид, когда они с наглыми ухмылками, окружив меня, попросили «взаймы» десять рублей. Только появление случайных прохожих остановило их от дальнейших предсказуемых действий в отношении меня. Но, видимо, они меня хорошо запомнили. У таких отморозков, как правило, цепкая зрительная память. Они наверняка узнали меня и, находясь в состоянии пьяного куража, жаждали реванша и расправы.

Сердце у меня бешено колотилось, но в душе не было страха. «Ну че, – бросил мне в лицо Ларёк, – дачник гребаный, наших баб цепляешь?!» И с этими словами он левой рукой схватил за плечо Риту. В свой удар я вложил всю силу, какая была. Все стояли оцепенев, а Ларёк, сделав два шага в сторону, медленно, как в немом кино, заваливался на вытоптанную клумбу. Циркач стоял, приоткрыв от удивления рот (ведь они полновластные хозяева ночного города!), всего несколько секунд. Он не был бы крутым блатарем, перед которым все дрожали, если бы не принимал быстрых решений. «Попишу, падаль!» – И с этими словами он рванулся ко мне, невидимым движением выхватив откуда-то из обшлага рукава наборную, сработанную в зоне остро отточенную финку. Скорее инстинктивно, чем осознанно, я успел уклониться от удара, отступив на полшага назад.

Клинок, описав мгновенную дугу, серебряной молнией задел правую сторону моего лица. Я услышал крик Риты и увидел, как она пытается прикрыть меня. Теплая кровь мгновенно окрасила алым цветом белый ворот моей рубашки. Несколько секунд Циркач раздумывал, куда бить дальше. Левой рукой я машинально вытянул из джинсов армейский ремень отца с тяжелой бляхой. И он пока еще неживой птицей распластался петлей в моей правой руке. В голове шумит, кровь заливает лицо. Но вот птица оживает и начинает свой хищный полет. Я отстранил Риту. Желтая бляха, как ночная сова, бесшумно рассекает воздух. От первого удара Циркач ушел. Но второй настиг его тогда, когда он, отступая назад, споткнулся и на долю секунды потерял равновесие. Пряжка ремня, словно желтый, чуть изогнутый клюв, ударила его куда-то между лбом и теменем. Циркач рухнул как подкошенный и выронил финку. Он лежал, неестественно раскинув в стороны руки и ноги, а на его лице застыло какое-то удивленно-глупое выражение. Я успел наклониться и взять нож, хотя почти уже ничего не видел и терял сознание. Очень хотелось добить этого гада, но Рита, приложив к моему окровавленному лицу свой платок, уводила меня домой…

Что и говорить, теперь, со шрамом на щеке, высокий и бесстрашный, я стал настоящим героем для одноклассников Риты. А она смотрела на меня с затаенной гордостью. Но не все и не всегда складывалось для меня так удачно, как в этот раз. Бывало, мы дружной компанией выбирались на речку, которая, убегая, в летний день весело серебрилась среди зарослей прибрежных ив и шумящей ольхи. В глубине одной из ее многочисленных излучин находился небольшой песчаный пляж, словно волшебный уголок вечного лета, наполненный горячим солнцем, нагретым песком, зеленой осокой и звонкой речной волной.

Еще в стародавние времена здесь была сооружена земляная насыпь для ныряния в реку. Насыпь эта представляла собой длинную, узкую вытянутую площадку, сооруженную из множества ивовых прутьев, покрытых белой глиной и песком. Она постепенно уходила вверх, образуя примерно сорокапятиградусный угол. Когда-то давно насыпь возвышалась прямо над рекой. Но с годами река мелела, берег осыпался. И насыпь постепенно, медленно, но верно отдалялась от когда-то полноводной и широкой реки. Но некоторые смельчаки продолжали ею пользоваться, то есть с полного разбега нырять в воду. Вся сложность заключалась в том, что, для того чтобы нормально нырнуть и при этом не сломать себе шею, нужно было на полной скорости, разбежавшись изо всех сил, промчаться по узкой площадке метров двадцать пять и, оттолкнувшись от ее края, ни о чем не думая, в прыжке «ласточкой» уйти вертикально вверх, а затем, сгруппировавшись в воздухе, камнем, вытянувшись в звенящую струну, упасть с неимоверной высоты головой вниз в серебряно-зеленый омут.

Далеко не всем это удавалось. Двое одноклассников Риты, Андрей и Павел, по очереди пытались выполнить этот опасный и сложный трюк. Но в последний момент их останавливала зримо ощутимая опасность, которая глядела на них стальными глазами застывшей речной глубины. И они бултыхались в воду «солдатиком» – прыгали с трамплина в реку по-обычному не мудрствуя лукаво.

Но вот настала и моя очередь. Я знал, что все смотрят на меня. И Рита тоже. Рванув изо всех сил, так что нагретый воздух зазвенел в ушах, я на полной скорости в каком-то отчаянном прыжке ушел вверх, вытянувшись в воздухе в звенящую, до предела натянутую струну. На берегу кто-то ахнул. Но уходя вверх, я с ужасом за доли секунды почувствовал, что не успею, не смогу из такой вертикальной «свечи» уйти в «пике». За несколько коротких мгновений, которые растянулись для меня в длительные временные отрезки, я пытался, напрягая в воздухе силу всех своих мышц до самого последнего нервного волокна, хоть как-то выправиться, чтобы не рухнуть в волны плашмя, как сбитый «мессершмитт». Страшная сила невидимого притяжения, словно сердясь на мою дерзость, обрывала мой безрассудный полет, приближала к неминуемой катастрофе и позору.

Но что-то мне все же, видимо, удалось сделать. В следующее мгновение я явственно различил голос Риты. Мои руки и плечи рассекли зеленовато-прозрачное небо, отраженное в глубине воды. И в ту же секунду страшная боль от удара о водяную толщу пронзила мне грудь и живот. Уже под водой я чувствовал, что теряю сознание, что безжизненно-пресная вода нескончаемым потоком заливает мое нутро через нос и открытый рот. Как я тогда не утонул – мне не ясно до сих пор.

Каким-то невероятным усилием воли мне удалось выбраться на поверхность. Я медленно брел к берегу. Низ живота был отбит. От нестерпимой боли выступили слезы на глазах. Ситуация была немыслимой – комичной и дикой. От боли хотелось выть и стенать, сняв плавки. Я понял: это будет развенчание позором, полное крушение моего «героического» образа. Но вот я слышу голос Риты: «Потерпи… я прошу… все будет нормально». Боль куда-то уходила. Ее руки касались моих мокрых волос, в глазах была жалость и что-то еще. Голос Риты дрожал. Я видел ее округлые девичьи бедра, крепкие груди, стройные смуглые ноги, милые маленькие ступни, которые хотелось прижать к губам…

Быстро, слишком быстро проходило лето. Уже иногда ранним утром далекие туманные рощи мертвыми глазами смотрели на тихую окрестность. Скоро и мне предстояло уезжать в Москву, а значит, было суждено расстаться и с Ритой. Но мысль о том, что мы когда-нибудь сможем быть вместе, наполняла мое сердце надеждой. И то, что ее глаза, улыбка, волосы, тепло губ могут когда-нибудь быть моими, казалось и реальностью, и запредельной мечтой. Я знал, что нравлюсь ей. Но это еще ни о чем не говорило и не являлось залогом моих ожиданий.

Было и еще одно обстоятельство, которое приводило меня в полное отчаяние. Кроме того что предстоял скорый отъезд, выяснилось, что у Риты есть парень – ее хороший, давний знакомый. Не жених, нет. Но когда-то их родители очень дружили, были связаны общими для них делами по работе. Потом они уехали в Прибалтику. Каждое лето родители Риты вместе с ней ездили к ним в гости в старинный прибалтийский город. И каждый год этот парень, которого она знала еще с детства, дарил ей на день рождения сделанные под старину, красивые серебряные украшения с янтарем. Родителям очень хотелось, чтобы их дети через какое-то время были вместе, соединили свои судьбы, тем самым еще больше скрепив дружеский союз двух семей.

Валерий (так звали знакомого Риты) был старше ее на четыре года. Он уже учился на предпоследнем курсе одного известного и престижного вуза. И учился отлично. Судя по всему, его ждала блестящая карьера. И то, что Рита сказала мне однажды, что я ей нравлюсь, не являлось гарантией незыблемости наших с ней отношений. Рядом с моей мечтой вырастала другая реальность – более значимая и жизненная, чем мои призрачные надежды. Кроме того, из отдельных слов Риты я понял, что Валерий не только умен, но и красив. И еще я узнал, что он увлекается (в те времена это было большой редкостью) каким-то видом восточных единоборств. Передо мной вырисовывался слишком значимый и привлекательный образ заочного соперника, и рядом с ним мой собственный выглядел бледно и тускло. Мое будущее было слишком неясно, я не обладал тем положением и теми достоинствами, которые были у Валерия. Смутная тревога наполняла под вечер мою душу, но тихий взгляд и улыбка Риты успокаивали меня…

Странный рассказ услышал однажды я от хозяйки дома, где снимал комнату, Елизаветы Алексеевны. Ей было тогда около семидесяти лет. Но следы былой красоты еще сохранились на ее лице. Она сказала мне, что часто слышала эту историю в далеком детстве от своего отца. Ее дед (его звали Николай), которого она никогда не видела, в молодости был отчаянным сорванцом и рисковым парнем. Все его устремления сводились к одной мечте – быстро разбогатеть и быть самому себе хозяином.

В окрестностях села, в низине, заросшей кустами ольхи, находилось заброшенное кладбище. Когда-то давно в синие мартовские сумерки две отбившиеся колонны замерзших и обессиленных людей, тех немногих, что остались от некогда непобедимой великой наполеоновской армии, вошли в вечернее обезлюдевшее село. Алел темным морозом хвойный лес, и казалось, что это идут не люди, а призраки из царства зимы. Несколько человек зашли в дом. И когда зажгли свечи, Николай из глубины сеней увидел молодую женщину необыкновенной красоты.

Как оказалось позже, ее звали Кристина Деграсси. Французская аристократка, она оставила свой дом, родных и близких ради молодого, блестяще одаренного героя первых наполеоновских войн. После его гибели в сражении под Красным и изматывающего отступления она сама тяжело заболела. Видимо, и жизнь потеряла для нее всякий смысл. При ней находился небольшой багаж. Что было в нем – никто не знал. Даже в те дни, полные уныния и отчаяния, его тщательно оберегали товарищи и сослуживцы ее возлюбленного. Они находились в доме несколько дней.

Зима была на исходе, но с вечера лютый холод опускался на черные дома. Кладбищенским светом мерцала на горизонте одинокая зелено-белая звезда, словно говоря о том, что не всем удастся пережить эту далекую длинную зиму. Многие из тех, кто пришел сюда и кто грезил о берегах милой Франции, нашли свой последний приют в глубокой низине, окруженной бескрайними зимними полями, недалеко от забытой русской деревни, каких немало в России. А саму Кристину Деграсси в беспамятстве, почти в безнадежном состоянии, одев в темное одеяние католической монахини, попытались спасти и вывезли под вечер из охваченного холодом и смертью села. Николаю врезалась в память картина: одетая в черное Кристина, ее застывающие, бледные, почти восковые черты лица на фоне багряно-желтого ночного неба, и особенно отчетливо – горящее драгоценным огнем ожерелье на черном платье…

Что стало затем с загадочной спутницей – удалось ли ей спастись и вернуться к берегам далекой Франции, или же она умерла в ту зиму от болезни и была тайно захоронена, – никто точно не знает. В голове у Николая кружились темные мысли. Иногда он боялся сам себя. Ему все время виделось: немая суета отъезда, а главное – багаж, который так тщательно оберегали спутники Кристины. Что было в нем? Ведь письма и наряды так тщательно, когда холодное дыхание обреченности веет в затылок, не оберегают. А значит… От этих догадок перехватывало дыхание. Вот она – единственная возможность разбогатеть, подняться, выбиться в люди. И увезти тот груз в такую пору, по таким дорогам слишком далеко тоже было нельзя. Вероятнее всего, он был спрятан где-то поблизости. Воображение Николая рисовало большую снежную низину на краю села, где начинался забытый и древний сельский погост. Где-то там нашли и свое последнее пристанище одни из тех, кто вихрями исторических событий вольно или невольно оказался в этой забытой Богом стороне. Белой монахиней в ночи стояла зима. А Николай, затаив тайные мысли, думал о весне.

Она пришла, сырая и ветреная. За мокрыми березами горели холодные зори и закаты, и в далеких вечерних лугах уже о чем-то невозвратном горько плакал коростель. С этого времени все усилия Николая были направлены на поиски таинственного багажа. Мечта найти его и разбогатеть стала смыслом всей жизни. С утра, поднявшись до зари, Николай собирал свои скудные пожитки, готовил трапезу и, взяв в руки холщовый мешок и лопату, уходил на весь день на поиски. Так прошло два года: две весны, два лета, две зимы. Настала третья весна. Николай возмужал. К тому времени ему уже было восемнадцать. В долгие зимние вечера, когда ветра протяжно завывали за окном, а метель устраивала веселые Святки, он не терял надежду на успех и верил в удачу. Его недетскому упорству могли позавидовать и многие взрослые. Ему все виделась та долгая зима и женщина в черном одеянии с золотым ожерельем на груди…

В один из весенних дней он вернулся домой под вечер, простуженный и насквозь промокший, перемазанный глиной. В двух руках он с трудом держал тяжелую холщовую сумку. А через некоторое время дела Николая неожиданно пошли в гору. Отчего – никто не мог понять. Через полгода на краю села лучшими плотниками, которых нанял Николай и которым он платил по полтине серебра в день, был построен большой новый двухэтажный дом с железной крышей (неслыханная по тем временам роскошь), с красивыми резными окнами и просторным подворьем. Его односельчане только диву давались и лезли с расспросами. Но Николай был хмур и сосредоточен. Он ни с кем не вступал в разговоры. И действительно, он как-то сразу повзрослел и казался гораздо старше своих лет.

Настала пора жениться. Его невестой стала самая богатая и красивая девушка из Радуниц (так называлось соседнее село), родители которой еще два года назад не пустили бы его даже на порог своего дома, а само его сватовство сочли бы оскорблением. На Яблочный Спас сыграли свадьбу. Всего было вдосталь. Шумно и весело два ранее недружелюбно настроенных друг к другу села гуляли несколько дней. Из города были выписаны музыканты. Молодые и статные, в красных рубахах навыпуск, в плисовых иссиня-черных шароварах, заправленных в мягкие блестящие яловые сапоги, они заиграли вдруг на скрипках какую-то пронзительно грустную мелодию о давно забытой и покинутой родине, о чьей-то несбывшейся любви. А потом синюю предвечернюю тишину забытого русского села пронзил огненный чардаш, в котором были и радость, и отчаяние. Никому ни в чем – ни в еде, ни в питье – не было отказу. Такой богатой свадьбы не помнили даже старожилы. Казалось, жизнь Николая вошла в новое русло, где дальше должны были быть только довольство и спокойное семейное счастье. Но странные события стали происходить потом. Беспокойство и настороженная тишина поселились в новом доме. Веселый, беспечный смех молодых не нарушал его гнетущее затишье. По ночам непонятный страх проникал, казалось, вместе с холодным ветром во все щели ставен и чердачных окон. А еще, говорили соседи, глубокой ночью какая-то женщина в черном одеянии монахини проходит неслышно по страшной туманной улице…

Безрадостно и незаметно прошло еще три года. У Николая уже был первенец, которого они с женой назвали Алексеем. В один из дней, накануне Вербного воскресенья, Анна (жена Николая) решила навестить родителей, живших в соседнем селе верстах в пяти от них. Туда она отправилась не пешком, а на быстрой вороной тройке вместе с опытным верховым, обрусевшим черкесом Измаилом. Что случилось потом – толком никто так и не смог понять. Из бессвязного рассказа Измаила выходило, что вначале лошади легко катили по проселочной дороге рессорную коляску. Все было спокойно, и ничто не вызывало опасений. В небе стояли тихие белые облака, ветра совсем не было, вдоль полей безмолвно застыли серебряно-синие ивы. Но вдруг какая-то женщина в черном одеянии вышла на обочину дороги метрах в пятидесяти от них. И в этот момент с пристяжными стало происходить нечто невообразимое. Спокойные еще минуту назад, они словно потеряли волю и рассудок: захрипели, забились в судорогах и рванулись так, будто за ними погналась стая волков. Закричала Анна, а Измаил не мог остановить тройку и только видел ужас в застывших зрачках коней. У поворота на полном ходу рессорная коляска перевернулась и вместе с коренной и пристяжными опрокинулась в глубокий кювет. Измаил уцелел, а Анна погибла.

Боль и горе едва не сломили Николая. Жизнь, казалось, потеряла всякий смысл. Но остался первенец Алексей. И, превозмогая себя, Николай решил жить ради сына. Огромный дом совсем опустел и затих. Лишь по ночам глухо шумел за окном от ненастного ветра старый сад. Но молодость брала свое, и жизнь постепенно начала снова входить в свои берега.

Прошло два года. Стоял сухой август. По ночам огненными стрелами бесшумно реяли за черными полями зарницы. Как-то раз зеленая комета, озаряя мертвенным светом полнеба, медленно проплыла над уснувшими селами. Старики кивали и говорили, что все это не к добру. И новая беда случилась. Однажды в полдень, словно древний глухой голос, раскатисто и страшно прогрохотал где-то рядом, будто из глубины сада, грозный мраморный гром. Неживая дымно-лиловая туча нависла над домом. Синие языки огня, вырываясь из нее, словно змеиные жала, начали лизать высокую крышу и мезонин. Дом заполыхал сразу в нескольких местах, а хлынувший затем дождь не смог погасить яркого, какого-то неземного пламени.

Они переехали в другое далекое и незнакомое село, где Николай купил на окраине небольшую старую избу, густо окутанную дикой сиренью и разросшимся жасмином. Дела совсем расстроились, хозяйство пришло в упадок. Да и не было прежней цели и желания что-то приобретать, чем-то заниматься ради приумножения своих доходов. Память о прошлом не давала покоя, а в будущем не было успокоения. Потом были войны, революции и разные другие смутные времена. Уж на что, а на эти события всегда была богата наша благословенная страна. Судьбы отдельных людей навсегда потерялись и растворились во времени. Где они теперь? Может быть, на старинных иконах, в шорохе листьев шумящих лесов или на заросших дикой травой забытых погостах. Лишь иногда какой-то отзвук или случайное воспоминание напоминают о том, что они были, мучились, любили и страдали…

Елизавета Алексеевна закончила свое странное и печальное повествование и вышла в соседнюю комнату. Я сидел в странном оцепенении. Ее рассказ на меня сильно подействовал, и я смутно чувствовал, что он каким-то необъяснимым образом вошел теперь и в мою жизнь. Елизавета Алексеевна вернулась и, подойдя ко мне, положила на ломберный столик с керосиновой лампой небольшую, старой работы шкатулку. Я механически, ни о чем не думая, открыл ее.

Редкое по своей красоте ожерелье лежало передо мной. Сделанное, видимо, еще в прошлом веке, оно являло собой образец художественного совершенства и изящества формы. Таким его мог создать только очень талантливый мастер. Выполнено оно было в виде едва распустившейся виноградной лозы. Роль условного стебля играла золотая цепочка тонкого венецианского плетения. Там, где соединялись между собой ее звенья, в крохотных серебряных чашечках голубоватым и матовым сиянием мерцал старинный жемчуг. А листьями были желто-прозрачные топазы и несколько крохотных изумрудов, которые зеленоватыми и чуть дрожащими искрами вспыхивали вдоль золотой лозы. И с этого искрящегося разными цветами стебля, словно первые робкие цветы, еще почти невидимые и нераспустившиеся, нежно сияли маленький золотой медальон и тонкий, с серебром и эмалью, католический крестик. Казалось, это чудесный, волшебный цветок, неведомо каким образом вдруг попавший сюда из царства сказок и преданий.