Текст книги "Здесь, под небом чужим"

Официально объявлен «красный террор». Из большевистских газет: «Настал час, когда мы должны уничтожить буржуазию, если мы не хотим, чтобы буржуазия уничтожила нас. Наши города должны быть беспощадно очищены от буржуазной гнили. Все эти господа будут поставлены на учет и те из них, кто представляет опасность для революционного класса, уничтожены. Гимном рабочего класса отныне будет песнь ненависти и мести!»

«На единичный террор наших врагов мы должны ответить массовым террором. За смерть одного нашего борца должны поплатиться жизнью тысячи врагов. Нет места жалости в наших рядах. Мы не дрогнем при виде моря вражеской крови. И мы выпустим это море. Кровь за кровь. Без пощады, без сострадания мы будем избивать врагов десятками, сотнями. Пусть их наберутся тысячи. Пусть они захлебнутся в собственной крови! За кровь товарища Урицкого, за ранение тов. Ленина, за покушение на тов. Зиновьева, за неотомщенную кровь товарищей Володарского, Нахимсона, латышей, матросов – пусть прольется кровь буржуазии и ее слуг, – больше крови!»

Пришли

Начало сентября. Глухая ночь. Звонок в дверь. Потом – гулкие удары кулаками. Антон туго, медленно просыпается, накидывает халат, идет в прихожую. Там испуганная Анфиса, пришли, говорит, пришли какие-то вороги. Стучат. Спрашивай, что нужно, да не открывай, приказывает Антон, а сам в спальню, Надя проснулась, смотрит испуганно, Антон выхватывает из-под матраса револьвер и в Анфисину каморку – прячет в киот за икону. Возвращается в прихожую.

– Кто такие, что вам? – через дверь.

– Обыск.

– Ордер есть?

– Имеется.

Антон отпирает дверь. Вваливаются, гремя сапогами и прикладами винтовок. Во главе молодой в черной кожанке, опоясанный ремнями. Румяные щеки, загнутые кверху усики, похож на приказчика с рекламы галантерейного товара. За ним свита – трое в солдатском, один матрос. Немедля шагают вглубь квартиры, гремят прикладами винтовок, открывают одну за одной двери комнат.

– Там жена неодетая и ребенок! – Москвин, раскинув руки, закрывает собой вход в спальню. – Не тревожьте.

– Предупредите. Пусть оденется, – приказывает комиссар. – Москвин Антон Сергеевич?

– Я.

– Постановление. Обыск, арест. Предупредите!

Антон заглядывает в спальню. Надя уже все поняла, оделась. Марьюшка пока спит. Антон достает из туалетного столика бумаги, выходит.

– Вот мандаты.

Комиссар разглядывает бумаги.

– Ого. Сам товарищ Зиновьев! – говорит он. – А это что? Тут подпись товарища Луначарского.

– Это для брата жены, Михаила Андерсена.

– Где он сам?

– Он пианист. В Москве концертирует, – лжет Антон, радуясь: вовремя Миша дал деру.

– Пупсика наяривает, – ворчит комиссар.

Не читая, складывает бумаги, прячет их в свою с у мк у.

– Мандаты мандатами, а у меня приказ вас арестовать. Собирайтесь. Там разберутся.

– А где понятые? Где домком?

– Книг-то, книг, – удивляется солдат, заглядывая в комнаты.

Парнишка в гимназической фуражке и с ружьем за спиной приводит заспанных дворника и председателя домкома. Председатель в жилетке, нижней рубахе и зеленых чиновничьих брюках, взлохмаченный, однако в руках у него банка варенья: для Марьюшки, как всегда. Извиняется за вторжение, хотя вторгся не по своей воле.

– Вот вам понятые, – говорит комиссар.

Матрос на кухне роется в сундуке для еды, перегружает в мешок фунтовые банки солдатской тушенки и сгущенного молока.

Анфиса стонет:

– Что ж ты, ирод, делаешь! Вор ты, чужое хапаешь!

– Реквизиция! От буржуев! – отвечает матрос.

– Сам ты буржуй!

– Поговори у меня! В чеку загремишь!

– Надежда Ивановна! – кричит Анфиса. – Грабят! Консерву забирают!

Надя врывается в кухню.

– Как вам не стыдно! Чем я ребенка кормить буду!

– Приказано! – отвечает матрос, продолжая свое дело. – Реквизиция.

– Товарищ комиссар! Товарищ комиссар! – зовет Надя.

Комиссар появляется на кухне, заглядывает в сундук.

– Откуда консервы?

– Муж паек получает. Он паровозы для вашей власти чинит!

Комиссар напрягается, думает, достает из сумки Антонов мандат, внимательно читает.

– Располовинь! – приказывает матросу, и тот лениво, нехотя перекладывает часть банок обратно в сундук.

Антона уводят, он задерживается в дверях, оглядывается. Надя улыбается ему, сдерживая слезы, губы плохо слушаются, дрожат. Тянет к нему ручонки сонная бледная Марьюшка. Жалость. Жалость к ней, к Наде, к обжитому гнезду, к девчонке Анфисе. Бьет молнией: русское крестьянское «жалеть» вместо «любить» в этой стране неумолимо точно. Тоска расставания, вроде как на похоронах, репетиция смерти, а за себя не страшно, скоро вернусь, все выяснится, окажется ошибкой, делаю свое полезное дело, и зачем же безвинного в тюрьму? Надю же томит страшное предчувствие, она его гонит, прозывая бабьей глупостью, суеверием. Ей кажется, что видит она Антона в последний раз. С улицы доносится фырчанье мотора, Антона увозят, и она вдруг вопит в голос.

– Молчать, шалава! – орет комиссар, а оставшиеся в прихожей солдаты вжимаются в стены.

– Как вам не стыдно, – выкрикивает вдруг председатель домкома и толкает комиссара в плечо. Солдаты подхватывают винтовки.

Надя продолжает вопить, постепенно затихая.

– Вы не имели никакого права увозить человека до обыска, – гневается председатель домкома. – Может, ничего предосудительного и не найдете.

– Не играет значения! – отчеканивает комиссар. – Приказано-с!

И сгоняет всех в одну комнату. У двери встает солдат с ружьем. Обыск начинается.

Чрезвычайка

Утро. Квартира разгромлена. Прихватив с собой папки с документами, письма, золотые и серебряные вещи, половину съестных припасов, чекисты укатили восвояси. В каморку Анфисы, слава Богу, не заглянули, револьвер на месте, и Антон заранее про то успел шепнуть Наде. Оставив Марьюшку на Анфисино попечение, Надя торопится к Вере Сергеевне. С Петроградской стороны к Волкову кладбищу, рядом с которым расположена детская больница, путь не близкий, верст десять, трамваи не ходят, извозчиков нет. Троицкий мост. Лошадиный труп. По Садовой трясется навстречу грузовик, тесно набитый людьми. Сидят на дне кузова, поверх бортов торчат только головы и плечи. Над ними, усевшись на бортах, нависли четверо солдат с ружьями. У Николаевского вокзала – духовая музыка, несколько авто. Военное оцепление. Наверное, прибыл из Москвы какой-то большой комиссар, торжественная встреча. На Лиговке опять мертвая лошадь. Кучи гниющего мусора. Кладбище – кресты, фамильные склепы, церковный звон. Через дорогу от кладбища – детская больница. Милое соседство.

Вера Сергеевна выходит не сразу, строгая, в докторском халате. Видит Надино опрокинутое лицо.

– Что с вами, Надя?

– Антошу арестовали. Был обыск.

В кабинете Вера Сергеевна хватается за телефон. Называет номер, на станции все отказывают, говорят, линия занята. Наконец соединяют. Вера Сергеевна кому-то что-то объясняет, о чем-то просит, Надя не вслушивается. Только слышит: пропуск, Москвина, пропуск, опять Москвина. Всё, разговор окончен.

– Идите, Надя, к ним, на Гороховую. Будет вам пропуск выписан к Семененко. Не забудьте сказать, когда будете пропуск просить: к товарищу Семененко. Он отведет вас куда надо, к самому главному. Семененко обещал с ним о вас договориться. Может, примет. Это Лихно Глеб Иванович. Падайте в ноги, молите. Объясняйте, что Антон для них же, негодяев, паровозы чинит. Я сегодня не могу уйти, операция через полчаса, а завтра, если у вас ничего не получится, пойду туда сама. Или по телефону.

Опять почти десяток верст, торопливо, задыхаясь, – теперь с Волковки на Гороховую. Очередь к окошку. Через два часа пропуск получен. Другое окошко. Тут надо просить, чтобы узнали по телефону у следователя, ждет ли он.

– Меня Семененко вызвал, – говорит Надя, позабыв назвать Семененко товарищем.

– Мало тут вас ходит, не стану звонить, распоряжений нет, – неприязненно заявляет скуластый, краснолицый, усатый и пьет воду из горла чайника.

Надя ждет, надеется, что этого краснолицего кто-то сменит. Рядом окошко, где принимаются передачи.

– Иди, старуха, не задерживай! – кричит из окошка дежурный.

– Как же иди, батюшка, а передача? – недоумевает старая в темном платке.

– Неси домой, нет твоего сына тута!

– Вчера был, велели принести… Да ты посмотри получше, сделай милость.

– Давай, вали отсюда, не задерживай. И так знаю, что нету.

– Где ж он? Перевели куда?

– Нам это неизвестно. Завтра приходи за вещами.

Старуха растеряно оглядывается. Люди отворачиваются. Нет сил смотреть ей в глаза. Надя кусает губы, чтоб опять, как тогда дома, не заорать в голос. Подходит караульный солдат с винтовкой, толкает старуху к выходу.

– Не нужны ему вещи, – говорит он.

У Надиного окошка пусто, а краснолицего, наконец, сменяет другой, помоложе, латыш.

– Позвоните, пожалуйста, товарищ Семененко меня вызвал.

– Время много, конец службы. Завтра приходи.

На следующий день, вооружившись одним из немногих оставшихся золотых колечек, Надя снова идет на Гороховую. За одним из окошек – юная блондинка с красной лентой, повязанной по лбу: чекистская мода. Приметила Надя ее еще вчера. Занимает к ней очередь. Через час добравшись до окна, как бы случайно кладет на прилавок кулак с запрятанным в нем колечком и приоткрывает, подняв пальцы, чтобы кольцо видно было бы только блондинке и никому более. Глаза блондинки загораются, она молниеносным движением смахивает кольцо и прячет в ящик своего стола. Звонит, Семененко нет, не пришел еще, ждите. Надя ждет, блондинка сама изредка звонит Семененке. Наконец зовет Надю: идите.

Соседний подъезд, проверка пропуска, парадная лестница, когда-то, наверное, лощеная и ухоженная, а теперь запущенная, замусоренная. Скульптуры в античном стиле. На ступенях сидит солдат, снял сапог и выравнивает ножом стоптанный каблук. Коридоры. Залы. Везде слоняются вооруженные люди. Курят, болтают. Играют на подоконнике в «дурачки». Один сидит в углу, читает засаленный роман, покуривая. Двое в коже волокут навстречу Наде арестанта со связанными за спиной руками. Приходится остановиться, пропустить. Глаза его безумно выпучены, и что-то безумное он выкрикивает: она мне да! Я ей нет! Она мне: пошел! Я ей нет, пупсик! Она мне да! Ну ты, баба! Сука! Я ей да! Да! Катись колбаской! Я ей еще да! И тут! Раз! Раз!

Семененко, высокий, бледнолицый, вялый, чем-то напоминающий писателя Максима Горького на портрете, ни о чем не спрашивает, а провожает Надю в приемную Лихно. Это канцелярия, заставленная шкафами и столами, за столами четыре машинистки. Секретарша Лихно, изящная брюнетка с лакированными ногтями в довоенном деловом костюме. Она здесь главная, любезно приглашает сесть, подождать. Надя усаживается у стены. Машинистки стучат на своих «ундервудах», переговариваясь по-латышски. Распахивается дверь кабинета, появляется желтолицый, красноглазый, осунувшийся мужчина в пыльном пальто, за ним – солдат с винтовкой и дама в черном бархатном жакете-рединготе, видимо, жена желтолицего. Они что-то торопливо договаривают, секретарша ловко оттесняет даму от солдата и арестованного, те скрываются за дверью в коридор. Женщина стоит, сгорбившись, повесив руки, растерянно оглядывается, машинистки, не поднимая лиц, стучат по клавишам, женщина всхлипывает и выходит следом, осторожно прикрыв за собой дверь.

Из кабинета Лихно выходит некто в пыльном пиджаке, мятых брюках, но в галстуке. Подходит к Наде и склоняется к ней.

– Вы Москвина?

Надя кивает.

– Ваша девичья фамилия Андерсен?

– Да, – удивленно говорит Надя. – Откуда вы знаете?

– Тут многое известно. Я когда-то слушал лекции вашего батюшки. Умнейший человек! Как он? Что с ним?

– Умер год назад.

– Жаль. Прекрасный был человек!

Говорит незнакомец тихо, и секретарша потихоньку приближается, желая подслушать. Но машинки стучат без остановки, и услышать ей ничего не удается. Не подходить же совсем вплотную.

– Надеюсь, что с вашим супругом все обойдется. Один я помочь, увы, ничем не могу. Но сделаю всё, что в силах. Еще пару дней потерпите, образуется.

– Благодарю вас. А можно я у вас буду справки наводить?

– Да, конечно. Звоните. Коммутатор, потом – Дудко Степан Степанович. Это я. Был рад с вами познакомиться.

Секретарша приглашает Надю в кабинет.

Надя сидит против Лихно. Тот говорит отрывисто, резко. Треугольное белое лицо, длинные, глубоко упрятанные подо лбом глаза в тени.

– Дайте руку, – приказывает.

– Что?

– Руку!

Протягивает через стол свою и хватает Надину, поворачивает ладонью вверх.

– Теперь излагайте!

И слушает Надю, сперва изучая ее ладонь, потом обхватывает запястье, улавливая пульс. Выходит из-за стола, заходит Наде за спину и навешивает распахнутые ладони над ее головой, едва не касаясь.

– Продолжайте!

Наконец возвращается на свое место за столом.

– Всё, достаточно, вы свободны.

– А муж, Москвин?

– Разберемся. Вам сообщат. Свободны.

Надя встает.

– Умоляю! У нас дочь! Помогите, отпустите отца!

– Разберемся! Всё, меня ждут! Идите!

Надя идет к двери, приостанавливается, женская хитрость рождается сама собой, она оборачивается и, через силу наивно улыбнувшись, спрашивает.

– А что это вы делали? – и сама копирует недавний жест его рук над своей головой своими дрожащими.

Лихно самодовольно усмехается.

– Читал вашу энергию. Не тревожьтесь, энергия у вас положительная. Идите, мы разберемся с вашим мужем.

Никого и ничего не видя, Надя идет по коридору, спускается по лестнице, ноги плохо слушаются. Устала. Вдруг голос.

– Надежда Ивановна!

Она оглядывается.

С верхней ступени смотрит на нее некто в дешевом свитере и распахнутом английском френче.

Бобков Мартын

– Здравствуйте, Надежда Ивановна, – говорит он, спускаясь к ней.

Надя смотрит, не узнавая. От голода болит голова. Однако память постепенно ловит в мутном пространстве улетевшего времени круглые темные, желающие гипнотизировать глаза, что-то вычисляет, сопоставляет и совмещает с давним образом: постарел, начал седеть, немного обрюзг.

– Петр Петрович, вы?

– Мартын Иванович Бобков, – он протягивает ей руку. – Так меня зовут. По-настоящему. Что вы тут делаете?

– Здесь мой муж.

– Муж… Служит?

– Арестован.

– Пойдемте прогуляемся, расскажете.

Вышли из подъезда, перешли улицу. Деревья в Александровском саду только начинают желтеть. Присесть некуда: от скамеек остались одни чугунные остовы, сиденья растащены на дрова. На животе белого когда-то Геракла с отбитым носом начертано углем: «Слава пролетариату».

Петр Петрович, фон Тауниц, Алексей Сидоров, он же – Мартын Бобков, наконец-то идет рядом с той, которую то и дело вспоминал ночами в тюремной камере, представляя ее себе «девушкой в белом», хоть в белом он ее никогда не видел. И как в тюремных грёзах, и как когда-то давно в Ч., так и теперь она кажется ему прелестной, только немного иной, потому что прошло с тех пор шесть сумасшедших лет. Стала она теперь взрослой озабоченной дамой, бледной и печальной. Слегка увядшей, но все равно прелестной. И он не умолкает, не замечая, что ее пошатывает от усталости и голода.

– Тогда мы не встретились с вами. Меня сразу арестовали на вокзале в Петербурге. Получил шесть лет. Да еще довесили три за побег.

Он все что-то говорит, говорит, говорит торопливо, волнуясь, немного рисуясь, изредка как бы невзначай касаясь плечом ее плеча, рассказывает, как в тюрьме вдруг попались ему в руки сказки Андерсена, откуда-то взялись, и он тут же вспомнил про Надю. Она кивает, не понимая на самом деле почти ничего. Что он тут делает? Случайно оказался? Служит? Вдруг Надя насторожилась. Услыхала важное.

– Вот, теперь партия направила меня в ЧК служить, – говорит он. – У нас всякая служба чистая, даже в ЧК, да, даже в ЧК, что бы там буржуи не пели.

– Вы тут служите?

– Ну да. Служу. Советская власть – божеская власть.

– Вы уверены? – вырывается у Нади.

– Совершенно. И вы верьте! Вы ведь тоже не чужды нашим идеалам, я помню…

Надя вдруг ясно вспоминает, как тогда, давным-давно, в какой-то иной нереальной жизни пришла к нему ночью, как шумел тогда дождь по крыше и поскрипывала лестница, и что было потом…

– Что с вашим мужем? – спрашивает Бобков. – Кто он? Фамилия?

– Москвин Антон Сергеевич, – говорит она и рассказывает всё, что кажется ей важным для его освобождения.

– Я вам протелефонирую. Сегодня же. Попробую выяснить. Пойдемте обратно.

Они возвращаются к зданию ЧК. Тут стоят пролетки и одно авто. Бобков приказывает шоферу:

– Товарищ Семенов, отвези товарища Москвину, куда скажет. Сразу возвращайся, мне в Смольный к пяти.

И Надя катит домой в автомобиле, словно важная комиссарша, мысли ее тревожно мечутся от ужаса к надежде. Даст Бог, Бобков поможет: коли он командует автомобилем, то он тут какой-то начальник. Не самый главный, меньше Лихно, но все же – начальник. Вдруг поможет?

Бобков же идет в подвал, где свалены трофеи, добытые чекистами при обысках. Приказывает найти вещи Москвина. Парнишка в студенческой фуражке, порывшись минут пять, выдает ему коробки, узлы и папки с разными бумагами и письмами. Забрав только папки, Бобков отправляется в свой кабинет. Через полчаса, перебрав бумажный хлам, он уже ясно понимает, что Москвин для новой власти никакой опасности не представляет, а попал в переделку только как бывший офицер. Заложник. Но и офицер он не настоящий, не военный, а инженер. Паровозы умеет ремонтировать. Полезный. Пусть ремонтирует, можно отпустить. Отпустить? К Наде?

Последняя папка. В ней газетные вырезки разных лет, из разных газет, и все это – статьи за подписью Москвина.

«В суждениях о социализме постоянно делается грубая ошибка – социализм приравнивают к христианству первого века. Но это все равно, что смешать товар с подделкой под него. Клюквенный сок похож на красное вино, но он не вино. В христианстве есть тот спирт, которого недостает социализму, – свобода. Христианство предлагает отдать свое имущество, социализм предлагает отнять чужое. Уже из-за одного этого можно назвать учение социализма антихристовым, до такой степени оно полярно противоположно Евангелию Христа. Христианство предлагает раздать имение нищим добровольно, и это предлагается не всем, а только тем, кто хочет быть совершенным, социализм же всех тащит в свой рай, приставив револьвер ко лбу».

Ну и слова! Нет, это что-то нам чуждое, путаное, думает Бобков. Враг, соображает Бобков, настоящий враг, ясен пень. Поповские соображения. Другие вырезки. Костерит Николашку. Ладно. А тут – евреев. С нашим интернационализмом – несовместно. Ополчается на царских министров, но превозносит вешателя – Столыпина. И русский народ ему не пришелся. Какая путаница! Но главное – он против нас. Враг! Умный и хитрый враг. Как быть? Пустить его в расход – ничего не стоит, хоть сейчас. Но Надя! Можно, конечно, вырезки эти уничтожить, никто и не заметит, не узнает…

И Бобков звонит ей.

– Надежда Ивановна, нам нужно с вами встретиться. Но не у нас. Тут все не так просто… Ну, вы понимаете… Вы должны мне рассказать кое-что… Только не здесь, тут стены…

– Завтра к вечеру я вас жду, – упавшим голосом говорит Надя, и, помолчав: – Только не приезжайте в авто, не хочу, чтобы соседи…

– Договорились. Мотор оставлю за углом. Ничего не готовьте, я привезу с собой.

– А как вот именно сейчас у вас со стенами? – вдруг неожиданно звонко спрашивает Надя.

Догадалась! Ну что ж, может быть, это к лучшему. – Я не со службы звоню, – лжет он.

Утром Надя с Марьюшкой и Анфисой идут к Вере Сергеевне. С Пушкарской до Геслеровского совсем близко. Вера Сергеевна, слава Богу, дома. Живет она одна, без прислуги, квартира удобная, две большие светлые чистые комнаты, но неуютные, голые.

– Что случилось, Наденька? – тревожно спрашивает Вера Сергеевна.

Про вчерашнее посещение Надей Лихно она уже знает из телефона.

– Нужно поговорить.

Они уходят в спальню. Надя плотно закрывает дверь. Вера Сергеевна закуривает папиросу и усаживается в кресло.

– Верочка, – говорит Надя, волнуясь и расхаживая перед Верой Сергеевной, – можно они у вас побудут недельку?

– Зачем? Что еще случилось?

– Анфиса вам борщ сварит, – лицо Нади в тени: за ее спиной окно. – Мы капусту принесли. У вас ведь нет борща?

– При чем тут борщ? В чем дело? Сядьте сюда, – показывает на кровать. – Я вас не вижу!

– Чтоб у меня дома никого не было, – Надя послушно присаживается. – Чтоб я была одна. Ко мне придут, я должна принять…

– Кого принять?

– Одного человека, встретила там, в ЧК, – говорит она, глядя в окно. – Он у них служит, старый знакомый.

– Вы с ума сошли, Надюша!

– Нет, не сошла, – Надя вскакивает и опять принимается ходить. – Он в силах вызволить Антошу. Мы давно не виделись с тем человеком, и мне нужно многое ему сказать… Иначе он не поможет, ничего не получится.

– Надя, это неприлично, – Вера Сергеевна гасит папиросу и встает. – Вы собрались собой пожертвовать, так, что ли?

Надя молчит, потупившись. Потом резко:

– С Лихно говорили?

– Говорила.

– И что?

– Пока ничего: проверим, разберемся.

– Вот видите!

– И все равно, заводить шашни с каким-то чекистом! Гадость!

– Бросьте, Вера Сергеевна! Я Антошу люблю и на все для него готова. Вы не поняли? Его могут расстрелять в любую минуту. Вот мы с вами тут говорим, а в это время… – и она вдруг воет, голосит, как тогда, когда Антона уводили.

– Тише! – Вера Сергеевна подскакивает к ней и обнимает. – Тише! Они услышат. Марьюшку испугаете.

Надя всхлипывает. Освобождается от объятий и говорит сухо и твердо:

– Как там у вас, медиков, оно называется – влагалище? Оно стерпит. А душа моя, она тут ни при чем.

Званый вечер

Бобков явился к концу дня в новой скрипучей кожанке, запах ее мешался с чем-то парфюмерным, и Надя узнала «Коти». Вышла она навстречу Бобкову в солдатском галифе, солдатской же нижней рубахе и косынке. С полудня пыталась навести в квартире порядок, жгла старые газеты и остатки дров в колонке в ванной: грела воду; сметала рваную бумагу, осколки стекла, посуды, фарфоровых статуэток, окурки. Успела вымыть пол в столовой и кабинете Антона. Вымылась сама. Однако до полной благости было далеко, погром в библиотеке приводил ее в отчаяние: чекисты искали за книгами драгоценности и деньги, попросту сбрасывая книги на пол. Уборки тут было не меньше, чем на неделю. Вдруг догадалась, что спешить не нужно. Подробности беспорядка, так же как и рабочая одежда, очень кстати: пусть, решила она, Бобков увидит, что тут натворили его коллеги, чекистские хамы, и чем мне, принцессе, приходится заниматься. А что для Бобкова она – принцесса, сомнений не было.

– Ах, Мартын Иванович, мне нужно переодеться, – сказала она и заперлась в ванной, где было заранее приготовлено чудом сохранившееся, не проданное на толкучке нарядное платье.

Бобков же пошел коридором, заглянул в прибранную столовую, пристроил на стул мешок с провизией и отправился осматривать другие комнаты, раскрыв кобуру и ухватившись за рукоятку револьвера. Мало ли что! Дверь в одну из комнат заперта. Наверное, там спальня. Зашел в библиотеку, споткнулся о стопу книг, собранную Надей. Стопа рассыпалась, пыля. В окно било низкое закатное солнце, оранжевая пыль взметнулась дымным облаком. Бобкова следы погрома не взволновали, хоть книги валялись на полу в полном беспорядке. Не такого он навидался, сам не раз творя обыски в ученых домах. Вот количество книг, это да! Не верилось, что все тысячи можно прочесть. И, как всякий раз прежде, оказываясь среди книжного моря, он и сейчас ощутил нечто смутное, соединявшее робость с неприязнью.

Двинулся дальше. Небольшая комната, хозяйский кабинет. Бобков шагнул за порог. Справа на стене Надин портрет, тот самый, давний, с усмешливым углом рта и в зеленой блузке с обнаженными плечами. Бобков сделал еще несколько шагов вперед. Теперь кабинет окружил его, сделался его оболочкой, скорлупой. Вдруг вообразил он, что здесь живет. Ему стало уютно, и короткое мгновение в нем теплилось сознание, что где-то рядом, недалеко, переодевается, обнажаясь, прелестная женщина, с которой он был близок когда-то прежде и отныне пребудет вовеки. Потом вдруг кольнуло, что кабинет-то этот – не его, скорлупка-то чужая; женщина тоже не его, а этого, как там, Москвина. И что с этим делать?

– Мартын Иванович, вы где? – звала его Надя.

Он вышел из кабинета. Надя шла ему навстречу. Вечернее солнце проникало из библиотеки в коридор. Надино обнаженное плечо на мгновение полыхнуло в его оранжевом луче. Блеснул рукав платья из серебристой зеленоватой парчи, вытканной длинными стеблями неведомых растений с цветами…

Из бобковского мешка являлись яства, про существование которых Надя давно уже забыла. Нечто в вощеной бумаге. Бумага раскрывалась, обнажалась нежнейшая розовая ветчина. Вылетал из мешка румяный купол белого хлеба. За ним – стеклянная банка, полная бледно-желтого сливочного масла. Бутылочка подсолнечного с бумажной затычкой. Коричневая аршинная рыбина. Темные бутылки французского вина. Банки американской сгущенки, такие же точно, как те, что были украдены чекистами при обыске. Именно те?

– Это для вашей дочери, – сказал Бобков. – А где она, кстати?

– У родственников.

– У Веры Сергеевны?

– Вы даже про Веру Сергеевну знаете?

– Мы знаем про всё.

– Маша не у Веры Сергеевны, она в другом месте.

– Ну – ну.

– Вы пришли меня допрашивать?

– Да нет, – смутился Бобков.

– А зачем?

– Ну, так, вообще… повидаться, поговорить. Давайте выпьем. И вы покушаете.

Он принялся резать ветчину, хлеб, откупоривать вино. Надя расставляла посуду на низком столике перед диванчиком. Он снял куртку и портупею с револьвером, повесил на спинку стула. Сели на диванчик рядом. Бобков налил в бокалы вина, покосился на ее обнаженное плечо и сказал поспешно:

– Давайте выпьем за нашу встречу.

– С удовольствием, – отвечала Надя, и они легонько соприкоснулись бокалами.

Бобков выпил до дна, Надя только слегка пригубила. Он опять налил себе, выпил залпом и снова наполнил бокал.

– Пить хочется, – объяснил он. – Как тогда меня арестовали, в двенадцатом, то отправили в Орел. Это всем каторгам каторга, не каторга, а сплошной ужас. Костоломка. А гнали туда самых буйных, строптивых. Я такой, да. Попался, кто-то донес, из своих же. Четыре года отсидел. А тут революция!

В семнадцатом году в марте выхожу на свободу прямехонько из одиночки номер сорок семь. Музыка играет. Революционные песни поют. И тут я выползаю, бородатый и усатый, с проседью…

– Тогда вы были в тюрьме, а теперь в тюрьме мой муж, – сказала Надя, легонько коснувшись пальцем его волос, он вздрогнул. – Вправду, седеете.

Бобков торопливо взялся за бокал, сделал глоток и продолжил:

– У ворот – митинг, заправляют оборонцы. Спрашивают: вы за оборону, товарищ? Отвечаю: война – войне! Они окрысились. Не снабдили ни деньгами, ни одежей, на собраниях и митингах говорить не разрешали. Но каторжная одежа имела великую силу. Слова не дают, а я самочинно – на трибуну и заявляю: «Товарищи, только сейчас вы сняли с меня кандалы, сняли их с моих ног и мыслей, а мне здесь их надевают вновь: мне не дают говорить». Народ за меня, гудит, орет, оборонцы затыкаются. Вынуждены дать слово. И тогда я решил покинуть эсеров и пошел к большевикам…

Он что-то еще толковал, все про политику, революцию и «текущий момент», а она перестала его слушать, и думала: Антон в тюрьме, а я вот позвала купца, чтоб купил мое тело, собираюсь ему его уступить, то есть изменить Антону, а тело мое Антону только принадлежит, значит, задумала я грех, но ведь грех этот во спасение. Во спасение Антона.

– Мартын Иванович, вы отпустите Москвина? – прервала она Бобкова.

– Я постараюсь, только это не от одного меня зависит.

– От кого же?

– От начальства… и от вас, Надежда Ивановна… Можно потрогать? – и коснулся пальцем ее плеча, потом плечо поцеловал, обнял ее и привлек к себе.

Надя вырвалась и вскочила. Завела граммофон, стала перебирать пластинки. Попалось то самое, давнее, «El Choclo». Пустила музыку. Запел знакомый хамоватый мужской голос.

– Давайте, Мартын Иванович, потанцуем.

– Я не умею.

– Ничего, я вас научу, идите же сюда.

Он встал, приблизился, и она стала показывать ему, как нужно танцевать. Но, увы, ничего не получалось. Тогда она его обняла, и они затоптались под музыку на одном месте, обнявшись. Он стал ее целовать, она не сопротивлялась, опустила руку и стала трогать то напрягшееся, что когда-то назвала кукурузным початком. Он принялся расстегивать пуговки на спине ее платья, но она вывернулась, оттолкнула его и приказала:

– Сядьте, Мартын Иванович.

Нехотя он подчинился, побрел к дивану, ноги плохо слушались. Лил дрожащей рукой вино в свой бокал.

– Вы, Мартын Иванович, получите всё, что хотите. Условие одно – свобода моего мужа.

Он глотнул вина.

– Допустим. А что потом?

– Будем иногда видеться, – нашлась Надя.

– Вы, как это в книжках пишут, любите его, что ли?

– А вам-то что, Мартын Иванович. Я буду ваша. И всё тут. Никого не касается. Идите в ванную. Сполоснитесь. Вода теплая. А я постель приготовлю.

Он встал и нерешительно пошел, то и дело оглядываясь. Надя же быстро постелила, разделась, легла на спину, заложив руки под голову, и все поглядывала на его портупею с револьвером. Вот взять бы револьвер да и пальнуть в него, когда покажется в дверях. Убить. Но – нельзя. Тогда уж точно Антона ничто не спасет.

Бобков же, поспешно омываясь, все размышлял, как же ему показаться Наде. Одеваться полностью – глупо, все равно тут же придется раздеться. Совсем голым – неуютно, даже, наверное, непристойно, да и Гераклом он себя не числил. Вспомнил, что уже настали сумерки и мало что видно, махнул рукой, и отправился босиком в одних солдатских подштанниках.

Войти в нее первый раз он долго не мог: случилась великая сушь. Но, наконец, копье его попало в цель и немедленно извергло то, что должно было извергнуть. Второй раз получился длиннее и лучше. Но, двигаясь теперь с толком, чувством и с расстановкой, он вдруг заметил, что лежит она под ним равнодушной деревяшкой и, широко раскрыв глаза, отражающие заоконное сумеречное небо, спокойно смотрит в потолок. Попытался ее поцеловать, но она не далась. Он сел на край диванчика.

– Хочу света, – сказал он и направился к настольной лампе, что стояла под окном на маленьком столике. Повернул выключатель. Но электричества не было.

– На окне – свеча и спички. Зажгите. Хотя смотреть на меня не интересно. Постарела.

Зажег, вернулся к ней, и опять вошел в нее. Целовал, она уже не отворачивалась и даже глаза закрывала. Когда он уставал, она легко проводила пальцем по его спине и ягодицам, и тогда он кидался в сражение с новой силой. Наконец, уснул, похрапывая. Надя же не спала, на диванчике вдвоем было тесно. Она встала, надела халат, подхватила недопитую бутылку вина и со свечой пошла в Антонов кабинет. Порылась в ящиках стола, нашла остатки махорки, свернула самокрутку и закурила. Глотнула вина и заплакала.