Текст книги "Тайная магия Депресняка"

– Дилетантство! Ты позволил ему ударить себя! А не должен был дать вообще замахнуться! Будь там не жалкий клон, а я сам, одним недоучкой на свете стало бы меньше, – раздраженно сказал Арей.

– Ну не все дерутся так, как вы! – заметил Мефодий.

Арей нахмурился. Неведомая сила отбросила Мефа на стену. Он даже не успел сгруппироваться. От сильного удара перехватило дыхание. Перед глазами запуржили темные точки. Меф стремительно вскочил, готовый защищаться. Правило первое: «Когда тебе больно, не подавай виду, потому что когда добивают, это еще больнее».

Повторной атаки не последовало.

– Ненавижу лесть, особенно если она граничит с хамством! – произнес мечник.

– Почему с хамством?

– Не все дерутся так, как я? Вслушайся и пойми, что ты сказал! НИКТО НЕ ДЕРЕТСЯ ТАК, КАК Я! – рявкнул Арей.

Меф внутренне улыбнулся, внешне сохраняя почтительный вид. Он знал, что если губы его хотя бы немного шевельнутся, выдавая улыбку, Арей снова его ударит. Самолюбие – один из пунктиков стражей мрака. Каждый страж считает себя первым хотя бы в чем-то. Пусть даже в одной бесконечно узкой и даже где-то скользкой области, вроде режиссуры женских снов.

Но мечник мрака уже утих. Он был столь же отходчив, сколь и вспыльчив.

– Малютка Лигул, да хранит мрак его благородный горб!.. – Арей поклонился парадному портрету Лигула, который передернулся от такой наглости, – считает, что твои занятия в теперешнем их виде не дают эффекта. Чему можно научить человека, который бегает от знаний, как от бешеной собаки? Отныне, синьор помидор, ты будешь заниматься исключительно самообразованием.

Меф просиял. Ура! Самообразование! Больше никаких плохо прожаренных учителей из Тартара! Никаких заикающихся духов, разложившихся профессоров юридического права и тоскливых лекций от полуночи и до первых петухов. «Где они только выкапывают таких педагогов?» – вздыхал иногда Меф. «А вот этого тебе лучше не знать!» – говорила Улита, косясь на комнату, где у них лежали лопаты.

И хотя теперь Меф старался, чтобы лицо его осталось равнодушным, каким оно и должно быть у истинного стража, от Арея ничего не укрылось.

– Ты рад? – удивился он.

– Правда, больше никаких уроков и лекций? – выпалил Меф.

– Я же сказал. Так ты рад?

– Служу мраку! – отрывисто выкрикнул Меф. С недавних пор он усвоил, что Арей любит мужские ответы – ясные и четкие, несколько с армейским уклоном.

Однако мечник в данный момент не был настроен на муштру. Его узкие глаза смотрели на Мефа, пожалуй, не без сожаления. Правая бровь ближе к виску была рассечена давним сабельным ударом.

– Ну служи, служи!.. – загадочный прищур. – Но на твоем месте я бы не радовался. Посылая эти книги, крошка Лигул оказал тебе услугу сомнительного свойства. Хотя, сдается мне, что других услуг он никому и никогда не оказывал.

– Почему сомнительного?

– Посмотри на переплеты книг. Ты не замечаешь ничего подозрительного?

Меф посмотрел, стараясь думать, что кожа, которой они обтянуты, все-таки телячья. Хотя бывают ли у телят заросшие ножевые шрамы? В центре каждого переплета помещалась жирная руна, похожая на раздавленного, но еще живого жука, вяло шевелящего лапками.

– Везде одна и та же руна… Недавно начертили, да? – спросил он.

– Именно, запомни ее хорошо. Мы в свое время называли ее «руной выпотрошенного школяра». Всякий раз, как ты не сделаешь домашнее задание или будешь читать книгу невнимательно, пропуская строки, руна выпотрошенного школяра сделает тебе, скажем так, замечание.

Руна нетерпеливо зашевелилась. Было похоже, она готова сделать его прямо сейчас, не дожидаясь начала занятий.

– Выпотрошит? – забеспокоился Мефодий.

Арей смягчился.

– Выпотрошит, конечно, сильно сказано. Твои внутренности останутся на месте, но ощущение при этом будет такое, будто они уже готовы тебя покинуть. Я бы даже сказал, что у тебя волей-неволей проявится… э-э… болезненный интерес к учебе… В общем, отныне и до тех пор, пока все эти книги не будут прочитаны, четыре-пять часов здорового чтения в день тебе обеспечены.

Мефодий посмотрел на портрет Лигула. Он был уверен, что научился контролировать свои эмоции и внешне ничем себя не выдал. Арей, однако, оказался прозорливее.

– Но-но, мягче на виражах, синьор помидор! Конечно, полезно поедать начальство глазами, но перед этим его лучше оглушить. Вживую это слишком болезненно. Не правда ли, братец Лигул?

Лигул на портрете поморщился, будто выпил разбавленного уксуса и закусил трухлявым грибком. Меф в который раз задумался, что заставляет горбуна мириться с существованием Арея? Должно быть, глава Канцелярии мрака исходит из того, что Арей – фигура карьерно и политически несуществующая. Это кувалда, которой можно лишь просаживать стены. «Ничего, – говорит себе Лигул, – еще немного, и я заменю его кем-то другим». Однако время идет, а надобность в кувалде не пропадает. Да и кому бедняга Лигул может верить абсолютно? Не тем же льстецам из его Канцелярии, что, внешне истекая сахарным сиропом, готовы сплясать лезгинку на его трупе.

Неожиданно дверь распахнулась, и из приемной в кабинет, рыдая, ворвался Тухломон. Улита и Даф пытались его задержать, однако страдающий Тухломон был неостановим, как летящий под горку отцепившийся вагон. Дафна и ведьма-секретарша только и смогли, что вбежать следом за ним.

Комиссионер был весь в расстроенных чувствах. Красный нос его шмыгал. Из глазок мутным водопадом извергались слезы. Воду для слезок Тухломоша, видимо, брал непосредственно из крымского водопровода, потому что она была ржавая.

– Короче! – рявкнул Андрей прежде, чем Тухломон успел открыть рот.

Комиссионер не обиделся. В том месте, которым другие обижаются, у него, по всем признакам, высверлена была большая дыра.

– Я… – начал он.

– Без «я»! Короче!..

Тухломон с интересом уселся на тележку с книгами.

– Куда уж короче, начальник?.. Краткость – любовница спартанца! Первые двадцать томов за полцены!

Арей вопросительно покосился на Мефа. Тот пожал плечами.

– Ну хорошо, давай длинно! – сказал мечник мрака устало.

– Возвращаюсь я сегодня с работы…

– Ты у нас еще и работаешь, трудяга? Я думала, ты больше по части эйдосов промышляешь, – перебила Улита.

Тухломон одарил ее смиренной улыбкой.

– Ах, матушка, пчелку-то крылышки кормят! А когда времечко свободное выдастся, хоть с часок, помогаю сектантам раздавать листовочки о конце света и спасении души. Больше всех раздаю, между прочим! В пример меня ставят другим раздатчикам!..

Арей нахмурился.

– ТЫ? О спасении? С какой стати?

– Так сектантам же! Выгодное дельце, командир! Истерия есть – есть! Вопли есть – есть! Значит, наши они со всеми потрохами. Так уж радуются, что никто другой не спасется и только они одни запрыгнут в трамвай… Многим не столько самим спастись хочется, сколько других наказать. Прям трясутся все и конец света едва не пинками торопят! Тут если с умом, эйдосы можно лопатой загребать.

Поняв, что случайно ляпнул лишнее, Тухломон тревожно оглянулся. В темных углах ему мерещились гнусные конкуренты.

– Ну, рассказываю дальше! Возвращаюсь и вижу: старушка у мусорника! Одета чисто, в платочке такая вся. Стоит и лыжной палкой мусор разгребает. Я подхожу, а она: «Нет ли бутылочек, сынок?» Я такой весь смутился, смотрю и – нате вам! Счастливое совпадение! Десять пустых бутылок!

– Чисто случайно, конечно, – подсказал Арей.

– Ну, конечно, случайно! Как же иначе может быть? У меня печень больная, мне минеральную воду каждый день надо! А то я, может, помру, – завопил Тухломон и, жалея себя, залился слезами.

Даф улыбнулась.

– Ты рассказывал про старуху! – напомнила она.

– А, да… Я остановился, посмотрел на старуху и вдруг как упаду на колени и как закричу: «Мать, да я такой же, как ты! Простой хороший парень! Милая ты моя мать! Дал бы тебе денег, да ведь не возьмешь! Оскорбишься! Не нищенка же ты! Труженица! Молиться на тебя надо!» Кричу, а сам к ней на коленях ползу!

Тухломон рванул рубаху на груди. Бережно рванул, заботясь о пуговках. Мефодий с интересом посмотрел на его грудь. Довольно часто на гладкой, безволосой груди Тухломона можно было увидеть интересные татуировки. Рисунок и текст татуировок мог меняться в зависимости от целей и настроений комиссионера. От пошлых русалок и «Вера, не скучай!» до китайских драконов.

Даф стало противно. Тухломон вызывал у нее странное чувство: смесь брезгливости и дикого любопытства. С таким чувством выпускницы Смольного института, вероятно, глядели бы на голого, с разбитым лицом пьяного, которого тащит куда-то за волосы городовой.

– Ползу я на коленях, ползу… – продолжал Тухломон.

– Бутылок-то не дал, конечно? – прозорливо перебила Улита.

Недовольный, что его прервали, комиссионер перестал рыдать и, икая, замотал головой.

– Нет. Там же и перебил все! Вдребезги! – едва выговорил он, растирая по лицу слезы.

– И эйдоса она тебе своего не отдала! – подсказала Улита.

Лицо комиссионера перекосилось. Он упал и стал биться об пол, сминая лицо. Он всегда так наказывал себя, когда ему не удавалось завладеть тем единственным, чего он желал острее всего на земле.

– Ненавижу! Не отдала, дура старая! И зачем он ей? У самой небось весь матрас мелочью набит! На мильоны долларов!

– На сколько? Да нет там у нее ничего! – усомнилась ведьма, наделенная даром прозорливости.

– А ты не суйся, тебя не спрашивают! Знаем мы таких святош, а-а! Все копют и копют!.. И ведь еще спасется, корова, к свету примажется! А-а-а! – прошипел Тухломон.

Он еще хотел что-то добавить, но внезапно увидел перекошенное лицо Улиты и заткнулся. Причем не только заткнулся, но и пискнул от ужаса. Разгневанная ведьма шагнула к нему.

– Так тебе и надо, сволочь! Перекантуется твой мрак и без ее эйдоса! – зло сказала она.

Тухломон перестал биться головой и, заморгав злыми внимательными глазками, достал из воздуха блокнот.

– Как ты сказала, секретарша? Чей-чей мрак? Продиктуешь? – спросил он.

Улита наклонилась к нему. Ее глаза зловеще сузились.

– Зачем диктовать? Давай я сразу напишу! Своим почерком! – предложила она свистящим шепотом и протянула руку за карандашом.

Комиссионер слишком хорошо понимал интонации. Не умей он вовремя остановиться, жизнь давно размазала бы его по стене тонким слоем пластилина. Тухломон покосился на ведьму, на Арея, вздохнул, пожевал губами и торопливо проглотил карандашик, который в противном случае воткнулся бы ему в ноздрю или в глаз.

– И что вы все на меня набросились? Я просто так, для души хотел записать! Отслеживаю рост мировых цен на кефир! И вообще я, может, поэт? – пискляво пожаловался он.

Улита шагнула к нему.

– Не подходи, противная! Я чудовищно опасен! У меня черные кружевные трусы по карате! Бойся меня! Мой дедушка плевался ядом! Моя бабушка была психопатка! У меня ноги по уши в крови! – пискнул Тухломон.

Прямо из воздуха он извлек пластмассовый меч и изобразил стойку бешеной обезьяны на цветке ромашки. В другой раз это, возможно, и помогло бы ему выкрутиться, но не сейчас. Арей нетерпеливо посмотрел на дверь, и она распахнулась сама собой.

– Прочь! Надоел! – приказал он.

Едва услышав голос Арея, Тухломон моментально перестал придуриваться и стал деловитым.

– Мне нельзя прочь! Я, между прочим, письмецо принес! От Лигула! – заявил он, кланяясь портрету куда подобострастнее, чем это сделал недавно Арей.

Мечник недоверчиво поставил ногу на тележку с книгами.

– От Лигула? Снова?.. Только что от него был курьер! – недоверчиво сказал он.

Тухломоша захихикал. Зубки у него были мелкие и проеденные. Каждый зубик – новая страница в истории кариеса. Ходили слухи, будто трудолюбивый Тухломон разрабатывает для смертных новые разновидности стоматологических заболеваний.

– Вы такой наивный, командир! Кто же передает действительно важные письма с курьером? Курьера могут перехватить златокрылые, и вообще ненадежный это народец. Ох, ненадежный!

Комиссионер сунул руку в карман брюк. Видно было, как пластилиновая рука волнами удлиняется и, закручиваясь петлями, шарит по туловищу. Пару раз рука выныривала в ворот и скребла пальцами шею.

– Где же письмецо? Неужели потерял?.. – кокетливо пугался он. – Фу ты, ну ты!.. Ух ты, батюшки, вот!

Тухломон извлек маленький, совсем нестрашный с виду конверт с банальным штампом почтового отделения и протянул его Арею. Однако едва пальцы стража коснулись конверта, он превратился в длинный серый пергамент.

Арей пробежал его глазами. Похожая на шрам складка рассекла его мясистый лоб. Он опустил руку с пергаментом, постоял с минуту в задумчивости и прочитал пергамент вновь, на этот раз гораздо внимательнее. Сделав это, мечник медленно разорвал пергамент и швырнул его в услужливо вспыхнувший огонь. Перед этим он пинком вышвырнул за дверь Тухломона, который навязчиво ошивался у него перед носом.

Мефодий услышал, как, глядя на огонь, Арей процедил сквозь зубы:

– К этому все и шло… Меф, помнишь наш с тобой разговор в присутствии Аиды? Поторопись!

Затем он как-то странно, очень странно посмотрел на Даф. Дафне показалось, что она заглянула в глубокую, бесконечно тоскливую бездну. Тот, кто служит мраку, никогда не бывает весел. Если только это не судорожное веселье забвения, не пир во время чумы и не хохот на могилах.

– О чем ты думаешь, светлая? – резко спросил он.

– Вы действительно хотите знать? Я думаю о Тухломоне. Чтобы такая дрянь тебя уважала, нужно самому стать такой же дрянью, а я не хочу…

Арей усмехнулся.

– Ты это серьезно? Зачем тебе это? Уважение – язык общения с равными. Для рабов и негодяев существует плетка.

– Я так не хочу.

– Цыпленок тоже не хотел становиться грилем, да только его спросить забыли, – ответила бойкая на язык Улита.

Глава 2
Суровые будни гламурного котика

Жил-был заяц. Порой он хорохорился и мечтал победить льва.

– Вы только посмотрите на эту тупую гривастую скотину! Если бы он не был так велик, я раздавил бы его одной лапой! – говорил он зайчихам.

Зайчихи слушали невнимательно – у них были свои заботы.

Однажды ночью заяц отправился к людям воровать с грядок капусту и вдруг… Да, это была новенькая боевая граната. Она лежала в колее от автомобильного колеса.

– Вот она: сила! Я убью льва и сам стану царем зверей! – размечтался заяц.

Заяц поднял гранату и отправился искать льва. Льва найти легко, если ищешь по костям. Лев лежал в тени и был не в духе. Он недавно проглотил целиком антилопу, и ее рога кололи ему желудок. Да и вообще лев был уже стар и надоел сам себе.

– Я убью тебя и стану царем зверей! – слегка заикаясь, крикнул заяц.

Лев приоткрыл один глаз.

– Валяй! – сказал он. Заяц стал дергать чеку.

– Что, лапки слабые? Попробуй иначе, – посоветовал Лев. – Прижми ее грудью, возьми кольцо в зубы…

Заяц, трусливо косясь на льва, так и сделал.

– Но подумай вот о чем, заяц, – продолжал лев. – Если граната взорвется, погибну не только я. Готов ли ты умереть вместе со мной? Смерть так черна, смерть так страшна…

Заяц представил себе смерть. Не будет ни зайчих, ни моркови, ничего не будет. Зайцу стало так жутко, что граната сама собой вывалилась из его лапок.

Лев, скучая, зевнул, и на миг стала видна антилопа, лежавшая у льва в желудке.

– Не тот силен, у кого есть граната, а кто готов умереть, – сказала антилопа.

Она потому и оказалась в брюхе, что всегда выкладывала общеизвестные чемоданы вместо того, чтобы смотреть по сторонам.

Басня про зайца

Темное и мрачное утро, хотя и не раннее. Часов около одиннадцати. В щели с улицы ползет сырость. Мрак, как всегда, слишком занят, чтобы заморачиваться такими мелочами, как плохо подогнанные окна. Угрюмо косясь на руну выпотрошенного школяра, Меф сидит в кресле, закутавшись в плед. Сбоку кресла, на полу стопкой громоздятся книги. Дойдя до конца страницы, Меф пробегает ее глазами еще дважды и лишь убедившись, что все понял, переворачивает. И всякий раз внутри у него на мгновение все замирает.

Вчера он уже поплатился за невнимательность. Пропустил строчки в начале страницы и, попытавшись перейти к следующей главе, пять минут катался по полу со страшной резью в желудке. Ему казалось, что в его живот пробрался суслик и деловито устраивает там норку. Лишь когда прибежала Даф и коснулась его лба рукой, боль утихла, но Меф еще долго лежал на полу, приходя в чувство.

После Меф раз десять прочитал две пропущенные строки, пытаясь понять, за что он был наказан. Строчки были такие: «В крайностях нет середины. Мрак должен быть мраком, свет – светом».

Ну и что? Это и так очевидно. Меф даже обиделся. Вот она – забота Лигула. Не хочешь слушать лекции – не надо. Экзаменов и сессий тоже не надо. Просто почитай книжечку, если будет время. Система столь же добровольная, сколь и принудительная.

Пока Меф с тоской забивал голову тяготящими его знаниями, внизу, в приемной, кипела жизнь. К Мефу заглянул Чимоданов, деловитый, как навозный жук. Он долго смотрел на Буслаева, стоя в дверях, затем спросил:

– Меф, а Меф, ты никогда не задумывался: какие у крысы шансы спастись с тонущего корабля?

– Не-а.

– А я сам не знаю почему, но иногда прикидываю. Вплавь? Бесполезно. Залезть в шлюпку? Заметят и вышвырнут.

– И что ты в результате придумал?

– Прыгнуть в бочку с овсянкой и хорошо загерметизироваться. Как тебе такая мысль? Вроде как отсидеться в бункере, а?

– В бочке не отсидишься. Жрачка закончится, и кирдык… Крысы должны вычерпывать из трюма воду вместе с матросами. Это единственный выход, – не отрываясь от книги, сказал Меф. Он умел быстро просчитывать варианты.

Чимоданов так не считал, однако тема себя уже явно исчерпала.

– А… Ну разве только так! – протянул он и снова мучительно задумался о чем-то. Как оказалось, уже не о крысах.

– Кстати, знаешь, как сделать военное мыло? – спросил Петруччо пять минут спустя.

– Ну и как?

– Надо утопить дохлого ежика в каустике! – произнес Чимоданов с видом человека, доверяющего сокровенную тайну.

– А что такое каустик?

– Вот это я и собираюсь выяснить, – сказал Чимоданов и ушел.

Меф проводил Чимоданова рассеянным взглядом. Чимоданов как личность въедливая и склонная к бюрократии хорошо прижился в резиденции мрака. Даже Тухломон его по-своему уважал. Петруччо вполне способен был выдать нечто в духе:

– Это что такое?

– Лопата.

– Сам вижу, что лопата! А где инструкция по эксплуатации?

Следом за Чимодановым удалился неразлучный с ним Зудука. Вид у Зудуки был такой смиренный, что после его ухода Меф не слишком удивился, обнаружив, что он ухитрился поджечь обои и нацарапал после имени Мефодия три из четырех букв известного слова. Четвертая буква пока отсутствовала, но Меф знал, что Зудука обязательно вернется, чтобы ее дописать. Он не любил незавершенных дел.

«Приличные люди на заборах не читают – приличные люди на заборах пишут». Чимоданов был ходячей иллюстрацией этого тезиса.

Для того чтобы сделать возвращение Зудуки запоминающимся, Меф усилием мысли перенес из ближайшего гипермаркета крысоловку. Последнее время телепортации удавались ему все лучше. Не считая, правда, случая, когда, выполняя просьбу Чимоданова раздобыть где-нибудь соломинку, чтобы поковырять в ухе, Меф случайно перенес в резиденцию столб с болтавшимися проводами. Меф не виноват, что, представляя поле, он невольно представил и дачный поселок Мухино, где они с Зозо как-то провели лето с одним из очередных «папов», а раз представил поселок, то представил и ведущую к нему линию электропередачи.

Наконец с сегодняшней нормой занятий было покончено. Руна выпотрошенного школяра на переплете временно погасла. Меф встал и без особого желания подошел к турнику (гордость дикаря! собственноручно вбитая в стену длинная труба). Подтянулся вначале пятнадцать, затем двенадцать, и три раза по восемь раз. Закончив подтягиваться, он простоял требуемое количество времени на кулаках и удовлетворенно поставил себе в тетради плюс.

Он хотел уже закрыть тетрадь, когда у него внезапно появилось желание сделать одну запись. Вспомнив, что сегодня 30 января, Меф быстро записал в тетради: «30 я». Это могло означать как «тридцать я» (хм, офигительно тяжелая форма шизы!), так и «тридцатое января». Правда, в данном случае смысл был очевиден.

Кстати, если уж начались всяческие отступления, дневник ведет не один Меф. Свой дневник есть и у Дафны. Это записная книжка, которая при необходимости извлекается из кармана рюкзачка, где в остальное время находится постоянно. Тухломону и иже с ним в записную книжку лучше не заглядывать. Один суккуб, наглый и любопытный, как все суккубы, все же сунулся и теперь, говорят, уже на пути к выздоровлению. К концу года вновь научится говорить, а еще через год – читать, при условии, что по картинкам можно будет догадываться, где слон, а где собачка.

Дневник Даф состоит в основном из существительных. Это насущные и часто скучные дела, которые нужно сделать, список предстоящих покупок и так далее. Когда дела сделаны, они без сожаления вычеркиваются из списка. А вот и сама запись, сделанная currente calamo.[1]1
  Беглым пером, наспех (лат.).


[Закрыть] Как исключение, в ней довольно много глаголов.

Ради интереса сравним записи в тетрадях Мефа и Дафны. Причем любопытнее будет взять какой-нибудь один, пусть даже осенний день.

Дневник Даф

«5 окт.

Зубная паста. Шампунь. Ради прикола самоучитель игры на поперечной флейте (зачеркнуто).

Комб. для Дпрс. (нарисован котик и виселица. Видимо, кот окончательно утомил Даф своей привычкой сдирать комбинезоны).

Старая школа М.

Совсем запуталась. Любовь – это волны: нахлынула – отхлынула. Но даже когда волн нет и море спокойно, близкое присутствие океана ощущается. И вообще, недавно Улита хорошо сказала, что любовь начинается не с размышлений, подходит тебе человек или нет, а с чужих грязных брюк, которые ты начинаешь зачем-то стирать в своей новенькой машинке.

Est mollis flamma medullas intere, et tacitum vivit sub pectore vulnus.[2]2
  Тонкий пламень снедает самые кости, и живет под грудью тайная рана (лат.). Вергилий, «Энеида».


[Закрыть]

З.Ы. Я в панике. За осень я выросла на 2 см. Раньше мне для этого потребовалось бы (зачеркнуто много раз)…»

А вот дневник Мефа – тетрадь большого формата с пружинным переплетом. Меф ценит только такие тетради. Все остальное, по его мнению, – издевательство.

«5 окт.

Вчера у меня выдалось свободное утро, и я решил заглянуть в свою бывшую школу. Со мной были Даф и Депресняк. Депресняк хорошо поел, подрался, мимоходом женился и был в хорошем настроении, как кот, получивший все возможные удовольствия. Его хорошее настроение выражалось в том, что он свисал с плеча у Даф и дрых без задних лап.

Когда он так спит, на нем можно зеленкой написать слово «баю-бай!» – не проснется. Разве только учует запах селедочной головы. Селедочные головы – это его пунктик, даже если обычные коты на них давно не смотрят. Депресняк же готов мусорный контейнер прогрызть, если там на дне хотя бы жалкий селедочный глаз, не говоря уже о всей голове. Есть он их, правда, не ест. Только таскает.

В общем, пришли мы в мою школу. Теперь у входа там стоит охранник – крутой такой кадр лет шестидесяти, с дубинкой, с баллончиком, с наручниками, с кобурой. При мне я не помню, чтобы школа так охранялась. Просто сидел за столом мужик какой-то и все беспокоился, чтобы у него газету с кроссвордами не уперли.

На школу никто особо не нападает, и кадр от нечего делать не пускает в школу родителей. Только родители все равно прорываются. Соберутся мамочки толпой человек в пятнадцать и сметают его вместе с желтыми листьями. А старичок и сделать ничего не может. В кобуре у него бутерброды.

Нас с Даф он пропустил. У него зрение так отфильтровано, что тех, кто младше семнадцати-восемнадцати, он не замечает. Проходи хоть весь район. А вот если бы бабка какая-нибудь была, из тех, что прибегают первоклассникам носы вытирать, тут все: «Стой, бабка! Оружие – наркотики – взрывчатка есть?»

Мы с Даф посмотрели расписание и поднялись на третий этаж, к кабинету математики. У кабинета скитался Боря Грелкин. Он сломал крайнюю фалангу среднего пальца на правой руке, и ему наложили гипс. В школу ходит, а писать – нельзя. На случай, если кто-то из учителей будет настаивать, он себе справочку заламинировал. Математичка бездельников терпеть не может и гонит его в коридор.

Грелкин сказал, что, когда гипс снимут, он попросит, чтобы ему капли глазные прописали. Он узнал, есть такие капли, когда читать нельзя: буквы расползаются и все видно только в лупу. Он все уже продумал: справку возьмет, а капать не будет. Все-таки удобно, когда у тебя тетя – участковый врач.

Когда урок закончился, все хлынули в коридор. Парни нас сразу окружили, даже те, с которыми я раньше особо и не контачил. Начались обычные расспросы: «Как ты? Как дела?» Девчонки особенно не здоровались и держались в стороне. Только одна или две подошли, но Даф убеждена, что это ровным счетом ни о чем не говорит. Это чисто женское. Они друг на друга даже и не смотрят, а все равно спиной видят. Это только девушка может догадаться высматривать вас в стекло, где отражается отражение из еще одного стекла.

– А почему они все в куче стоят и шепчутся? – спросил я.

Даф предположила, что это обычная реакция женщин племени на всякую нестандартную ситуацию. Если в пещере появляется тигр, они сбиваются в кучу, выталкивают к нему зазевавшегося старичка, чтобы проверить зверя на хищность, и ждут развития событий. Если события развиваются неблагоприятно, то вперед постепенно выталкиваются старушки, и так, пока зверь не насытится.

– А что же храбрые охотники? – спросил я.

– Храбрые охотники спорят, кто первый проявит чудеса героизма, и уступают друг другу честь бросить копье первым. Зато если тигр умрет, подавившись старушкой, вождь непременно напялит его шкуру. На вопросы других вождей он будет многозначительно отмалчиваться или, отрывая комарам крылышки, рассуждать о преимуществах каменного топора в сравнении с дубиной…

Тут Даф спохватилась, что у нее потемнеют перья, и замолчала. С ней вечно так: ляпнет что-нибудь, а потом мучается, хорошо это было или плохо с нравственной точки зрения.

Одна девчонка, Алиса, которую я когда-то раза два проводил домой и один раз даже ел у нее в гостях котлеты, подошла ко мне и сказала:

– Чего не звонишь?.. А это еще кто? Привет!

Если бы можно было убить словом «привет!», то Даф была бы убита наповал. Однако она выжила.

Даф, как всегда, была спокойна, как богиня. Гладила кота и всем улыбалась, приветливо, но без заискивания. Когда один болван спросил, в каких мы с ней отношениях, она сказала, что она моя дочь от первого брака. К слову сказать, болван этот и полтора года назад был болваном. Видно, это лечению не поддается.

Откуда-то образовалась Галина Валерьевна, завуч. Яркая личность. Слышит только себя, но все обо всех знает. Я думал, она уже и забыла, кто я такой. Ничуть. Обежала вокруг меня раз десять и очень громко сказала:

– Я тебе так завидую! О тебе знает вся наша школа! Ты учишься в гимназии самого Глумовича, знаменитого педагога-новатора, и имеешь возможность впитывать его гениальные методики!

Даф даже поперхнулась. Учитель-новатор! Это о Глумовиче! Да этот новатор двадцать окурков съест с кашей за милую душу, только ногой топни.

– Глумович рассказывал о тебе на недавнем совещании в министерстве. Приводил тебя в пример, как личность, способную к самостроительству… Я рада, Буслаев! Очень рада и горда! – продолжала Валерьевна.

Я испугался, что это никогда не закончится, но тут на втором этаже какой-то юный гений вбежал головой в стекло, и Галина Валерьевна умчалась вручать ему за это орден.

Даф потом не верила, что юный гений сделал это сам. Утверждала, что я виноват. Если не сознательно, то бессознательно, просто потому, что мне хотелось, чтобы завуч ушла. «Ты когда людям на ноги смотришь, они уже спотыкаются», – сказала она.

Тут снова прозвенел звонок, и все наши поплелись на биологию. Мы не стали ждать новой перемены и ушли. Я уже вроде как утолил любопытство.

На обратном пути Даф была не слишком веселой. Она все никак не может привыкнуть. Говорит, странно все у нас, у людей. Мелкие мы, суетливые, зажатые, без полета… Политики, музыканты, актеры, олигархи – вроде бы первые люди, а ведь на всех и эйдоса целого не наскребется. Все сто лет назад продано, и даже дыра заложена. Лет же через …дцать или …сят, когда можно будет оценить работу поколения, пройденный нравственный путь и так далее, первой окажется безызвестная Марья Николаевна, которая всю жизнь проработала нянечкой в интернате и о которой никто никогда и слыхом не слыхивал.

Причем даже и про Марью Николаевну накопают, что она порой ворчала и иногда таскала домой казенное хозяйственное мыло. Но это все мелочи. Идеал потому и идеал, что недосягаем.

Душа человеческая как яблоко – с одного конца растет, с другого ссыхается. В ней все, что угодно – и пропасти, и провалы, и старые шрамы. Она и всесильна, но она же и беспомощна, и наивна, и глупа. Иногда она движется вперед, иногда откатывается. И тогда эйдос погибает…

Вечером играли с Даф в карты на поцелуи. Если я выиграю – я ее целую, если она – то никто никого. Я победил Даф восемь раз подряд. Вот что значит логика и жесткое мужское мышление! И чего Улита врет, что стражи, даже светлые, хорошо играют во все азартные игры?»

Но эта запись длинная и не совсем типичная. Сегодняшняя запись в дневнике Мефа гораздо более краткая:

«30 я.

Человек с занозой в ноге может думать только про занозу в ноге. На красоты природы и на Млечный Путь ему в этот момент плевать. Я могу думать только о той валькирии. Она стала моей занозой.

Арей молчит, но я чувствую, что он ждет».

* * *

Ната разглядывала бело-синего, голого, похожего на эпилированную курицу, Депресняка. Выгнувшись, кот брезгливо вылизывал кожистое крыло, настолько прозрачное, что видны были все вены.

– Гламурный у тебя котик! – с насмешкой сказала Ната.

– Да уж, гламурный! Мертвец с содранной кожей и тот гламурнее, – пробурчала Даф.

Она не воспринимала Нату в той же степени, в которой сама Ната не воспринимала Даф. Они были слишком разные и абсолютно несовместимые. Даже полукопченая колбаса и шерстяной носок – и те, встретившись, обнаружили бы больше общих интересов.

Многократно Даф, склонная к анализу и самокопаниям, задумывалась, почему она не любит Нату, но так и не пришла к окончательному выводу. Должно быть, Ната, выверенная до последнего штриха, с отточенными улыбочками, закаленным эгоизмом и косметикой, наложенной уже в семь часов утра, для нее была слишком искусственна.

Даф посмотрела на Улиту. Откинувшись в кресле, ведьма забросила ноги на стол и задумчиво ловила лезвием шпаги отблески свечей. Доносы лежали неразобранные.

– Наверное, не стоило надуваться большим количеством кофе с утра. Теперь у меня в голове порхают мотыльки, и работать совсем не тянет, – пожаловалась ведьма.