Текст книги "Хунхузы: необъявленная война. Этнический бандитизм на Дальнем Востоке"

В своих вылазках «краснобородые» использовали целый арсенал любимых тактических приемов. Принципы хунхузской «науки побеждать» можно уместить в одной строке: дерзость и натиск – с жертвами, осторожность и хитрость – с войсками. Хунхузы были признанными мастерами партизанской войны. Их успехи были основаны прежде всего на мобильности, превосходном знании местности и умении наилучшим образом использовать ее особенности как для боя, так и для отступления. Лошади заимствовались хунхузами у крестьян и загонялись без малейшего сожаления. Беречь коня было ни к чему: в случае необходимости «краснобородые» просто меняли уставших животных на свежих в первом попавшемся селении.

Атакуя жертву, «краснобородые» широко использовали разнообразные устрашающие средства: уродливые маски чертей, огромных размеров оружие (иногда бутафорское), свирепую брань и т. п. Излюбленными тактическими приемами хунхузов в столкновениях с правительственными войсками были засада, ложное отступление и внезапное (часто ночное) нападение. Их использование умело сочеталось с применением разнообразных пропагандистских и психологических мер, призванных запугать противника и привлечь на свою сторону мирное население. На пути правительственного отряда «братья» могли подкинуть обезображенный труп человека в солдатской форме. Во время ночных стоянок покой противника постоянно нарушался стрельбой и различными шумовыми эффектами, что в конце концов доводило не слишком храбрых солдат до нервного истощения. Жителям деревень, пострадавших от произвола военных, «братья» через посредников посылали незначительную материальную помощь и обещания скорого избавления. Хунхузы тщательно готовили своих бойцов. Во время набегов и боевых столкновений каждый член шайки имел свои функции, в совершенстве умел их выполнять, а при необходимости способен был заменить выбывшего из строя товарища. Каждый «брат» обязан был в совершенстве владеть оружием и, несмотря на дороговизну боеприпасов, регулярно упражнялся в стрельбе. Особенностью хунхузского облика, отмечавшейся многими наблюдателями, были тяжелые патронташи, обвивавшие тело бойца. Постоянное ношение огромного количества патронов (весом до пуда, то есть 16 килограммов!) повышало выносливость и боеспособность «братьев».

Лагеря и зимовья хунхузов находились в наиболее труднодоступных лесных уголках. Лагерь шайки носил название диинцзы («земляной лагерь»), что объяснялось наличием укреплений в виде земляного вала и частокола. Круглое в плане укрепление со всех сторон окружало расчищенное пространство, обеспечивающее хороший обстрел атакующего противника. Запасы воды и пищи позволяли шайке выдержать в лагере многодневную осаду. В случае необходимости опорным пунктом шайки могла служить обычная деревенская усадьба, состоявшая из многочисленных глинобитных построек, сгруппированных вокруг внутреннего двора и обнесенных высокой саманной стеной. На подступах к лагерю или временному биваку хунхузов со всех сторон выставлялись часовые, именовавшиеся каньшуй ды («глядящие в воду»). Проверкой караулов занимался специальный «офицер», носивший название люшуй ды («обтекающая вода»). Названия часовых и их начальника намекали на своеобразный порядок проверки караулов, когда «офицер» старался подобраться к часовому незаметно, а последний должен был вовремя заметить его и окликнуть. Часовому, прозевавшему проверяющего, грозило наказание.

Как правило, на зимовку в лагерях хунхузов оставалась только очень незначительная часть «братьев» – самые закоренелые преступники, окончательно ставшие изгоями общества. Все прочие, включая атаманов, предпочитали коротать зимние месяцы в семьях деревенских побратимов или в городских притонах.

Весеннее таяние снегов и пробуждение природы означали для жителей Маньчжурии и российского Дальнего Востока начало сезона хунхузских набегов. «Братья» окольными путями возвращались в лесные лагеря, чтобы встать под знамена атаманов. Пустые карманы и бледные испитые лица могли многое рассказать о занятиях хунхузов в дни долгого сезонного «отпуска». Кто-то без удержу проигрывал шальные деньги, кто-то пил. Иные наслаждались обществом доступных женщин, а иные изо дня в день отправлялись в призрачный мир опиумных грез. Теперь наступало время работы и поста. «Братьев» ожидала летняя добыча, и жадные огоньки злого нетерпения заставляли вздрагивать прохожих, случайно поймавших взгляд встречного бродяги. В пору обеспеченного зимнего безделья «братья» любили щегольнуть красивой одеждой. В 1899 г. газета «Владивосток» писала: «По представлению русских, китайский разбойник-хунхуз – нечто вроде нашего бродяги – оборванный и обтрепанный. Это заблуждение. Наоборот – он всегда богато одет, не похож на простого чернорабочего; по виду он скорее купец, конечно, до тех пор, пока не проиграется, как говорится, в лоск». В лагере «братьям» предстояло переодеться в простую и удобную походную одежду. Одинаковые куртки и штаны из грубой синей или черной дабы, головные повязки, мягкие кожаные улы с обмотками и неизменные патронташи делали хунхузов похожими на солдат. О походном скарбе хунхуза можно судить благодаря следующему случаю. В начале января 1896 г. несколько казаков из станицы Платоно-Александровской отправились на охоту за озером Ханка. У китайской границы охотники заметили китайца, бредущего вверх по течению речки Усачи. Направившись в ту сторону, откуда пришел незнакомец, мужики наткнулись на место его ночевки. При этом выяснилось, что для обогрева китаец сжег целый стог казацкого сена. Один из охотников, урядник Алексей Соловьев, кинулся за китайцем, который, заметив погоню, бросил поклажу и выстрелил в казака из винтовки. Промазав, китаец скрылся в лесу, оставив казакам свои вещи. В заплечном вьюке лихого незнакомца оказались три пистонных ружья, 78 патронов, 72 круглые пули, 5 винтовочных гильз, нож, сумка из изюбриных лап, трубка для курения опиума, напильник, холщовый мешок и шкурка дикой козы.

В лагере «братьев» с показной суровостью встречал «глава дома». Каждый из прибывших, почтительно склонившись, приветствовал атамана и докладывал о виденном на отдыхе. Как правило, из доклада выяснялось, что, несмотря на разгул, практически все «братья» в течение зимних месяцев успевали неплохо поработать на благо «семьи». Один завел полезные знакомства, другому удалось найти еще один канал сбыта добычи, третий привел надежное пополнение… Атаман молча и внимательно выслушивал каждого из «братьев». Ни одна, даже самая мелкая деталь рассказа не ускользала от внимания вожака, откладываясь в его цепкой памяти. Закончив расспросы, атаман отправлял вновь прибывшего к заместителю, определявшему обязанности «брата» на ближайшие месяцы. Когда все члены шайки оказывались в сборе, атаман скликал хунхузов на «братскую сходку». Здесь лао дае, окруженный почтительной тишиной, говорил «братьям» о предстоящей «кампании». Через пару дней наступал черед общей сходки, на которой обсуждались второстепенные вопросы и решалась судьба кандидатов в члены «братства». Затем наступали дни упорной изнурительной работы, призванной быстро восстановить физическую форму и боевые навыки хунхузов. Общие занятия «братьев» продолжались от рассвета до заката, прерываясь только тогда, когда кашевар подавал сигнал к совместной трапезе. Для новичков это время было настоящим «бандитским университетом». Наряду с тонкостями ремесла им предстояло усвоить законы «семьи» и овладеть секретным языком. Его характерной особенностью являлось обилие иносказаний. К примеру, выражение бань хай («переносить море») означало «пить», а цяо («стучать») означало «идти». Одно иносказание могло вытекать из другого. Так, бай тяор («белая полоса») означало «дождь», а нэп тяо («пользоваться полоской») означало… «спать». Иносказания применялись для обозначения всего и вся. Хунхуз никогда не называл ружье «ружьем». Вместо этого он говорил гэбо («рука») или тяо цзы («полоса»). Нож обозначался словом гуан цзы («блеск»). Своеобразное суеверие «краснобородых» проявлялось в том, что настоящий хунхуз избегал употребления слов, несущих неблагоприятный смысл. К таким относились слова «пленник», «связанный», «тюрьма» и т. п. Например, безобидное выражение чи баоми («есть кукурузу в початке») всегда заменялось иносказанием кэнь мутоу («грызть деревяшку»), так как слово бао, означающее внешние листья кукурузного початка, созвучно слову, означающему связывание… Другим приемом, обеспечивавшим недоступность языка хунхузов посторонним ушам, было широкое использование заимствований из языков других азиатских народов. Заимствовать слова из корейского или монгольского не имело смысла: в Маньчжурии слишком многие понимали эти наречия. Самым распространенным среди хунхузов было заимствование слов из… тибетского.

Наряду с языком слов новоиспеченному хунхузу предстояло овладеть языком жестов. Жесты, как и пароли, устанавливались каждой шайкой в отдельности. Общее распространение получил один жест, который хунхузы использовали для выяснения принадлежности другого человека к аналогичному «братству». Он состоял в прикосновении указательным пальцем к верхней губе и, таким образом, содержал намек на слово ху («борода, растительность на лице»). Ответный жест незнакомца служил подтверждением: «Перед тобой брат!»…

Подготовка хунхузов к первой операции продолжалась всю весну. Необходимыми условиями успеха были наличие подготовленных людей, достаточного количества оружия и боеприпасов, а также лошадей, которых хунхузы с наступлением сезона попросту забирали у крестьян. Следующим условием была информация. Что бы ни замышлял атаман, в его распоряжении всегда имелись нужные сведения, поставлявшиеся «братьями»-разведчиками, а также бесчисленными информаторами из числа мирных жителей, многие из которых помогали хунхузам не за страх, а за совесть. Этих людей связывали с «краснобородыми» узы крови, отношения побратимства или деловые интересы. «Братство» требовало едва ли не от каждого из своих членов способности выполнять функции разведчика вне лагеря. Исключение составляли высокопоставленные хунхузы, головы которых были наиболее высоко оценены властями, а также обладатели хорошо заметных особых примет – шрамов, родимых пятен, оспинок и т. п. Незаметно растворяться в толпе городской бедноты хунхузским шпионам помогала неброская внешность. Будучи врагами маньчжурских властей, хунхузы не отказывались от обязательного для мужчин-китайцев ношения косы и бритья темени. В противном случае «братья» слишком сильно выделялись на фоне мирного населения. Наконец, последним объективным условием успешного набега была «зеленка» – лесные заросли, служившие укрытием и убежищем. На безлесных равнинах Центральной Маньчжурии их роль выполняли гаоляновые поля, тянувшиеся порой на десятки километров. Граф А.А. Игнатьев в своих знаменитых мемуарах «Пятьдесят лет в строю» сравнивал густые заросли гаоляна со «светло-зеленым океаном». Иностранцев особенно поражала скорость роста этого могучего злака. Американский журналист Фредерик Палмер, во время Русско-японской войны вступивший в Маньчжурию с войсками генерала Куроки, писал в августе 1904 г.: «Всего два месяца назад мы видели крестьян, засевающих гаоляновые поля у Фэнхуанчэна. А теперь маковки растений качаются выше лошадиной головы!» Достигая более чем трехметровой высоты, гаолян был способен скрыть скачущего всадника. Начиная с середины лета и до окончания уборки урожая Маньчжурию захватывала кровавая вакханалия грабежей и убийств.

Если основным содержанием зимнего сезона в жизни хунхуза были удовольствия, то летом для них попросту не оставалось ни времени, ни сил. К тому же азартные игры, пьянство, наркомания и женщины в полевых лагерях хунхузов, как мы помним, были строго табуированы. Впрочем, в известных случаях атаман мог разрешить умеренное употребление спиртного и наркотиков. Послабление касалось прежде всего раненых и больных, а также молодых «братьев», нуждавшихся в разрядке накопившегося нервного напряжения. Необходимость в подобных «транквилизаторах» со временем постепенно отпадала: каждый профессиональный хунхуз считал долгом воспитать в себе равнодушие к смерти, фатализм и бесстрастную жестокость. Профессиональным фатализмом было обусловлено также отсутствие религиозности в среде «краснобородых». Исключение делалось только для Гуань-ди (Гуань Лао-е) – покровителя воинов, изображения которого часто можно было встретить в лагерях хунхузов.

ПЕРВЫЕ ВЫСТРЕЛЫ В ПРИМОРЬЕ

Не будет преувеличением утверждать, что на территории Российской империи любимым местом хунхузов всегда был Уссурийский край. Интерес России к этим землям, возникший в середине XIX в., объяснялся главным образом страхом перед их возможной оккупацией западными державами. Опасения подобного рода не были безосновательными. Еще в 1851 г. гавань Посьет посетил французский корвет «Каприсьез». В 1855 г. английские военные корабли «Винчестер» и «Барракуда» из эскадры адмирала М. Сеймура зашли в залив Петра Великого и стали первыми европейскими судами, посетившими бухту Золотой Рог. Моряки королевского флота провели первую съемку берегов гавани и присвоили английские названия наиболее важным пунктам. В случае утверждения «Владычицы Морей» на берегах Японского моря, только что приобретенные Россией амурские владения оказывались под угрозой флангового удара.

Для изучения обстановки в марте 1858 г. на реку Уссури была направлена экспедиция под началом старшего адъютанта штаба войск Восточной Сибири штабс-капитана М.И. Венюкова, изучавшая долину реки и собиравшая сведения об Уссурийском крае до октября того же года. Весной 1859 г. на Уссури развернула работы топографическая партия полковника К.Ф. Будогоского, составившая карту долины реки и прилегающей местности от устья реки Туманган до впадения Уссури в Амур. При этом непосредственный начальник полковника, восточносибирский генерал-губернатор Н.Н. Муравьев, не скрывал намерений русского правительства провести в этом районе разграничение с Цинским Китаем. Неужели русский сановник намеревался посягнуть на территорию суверенного соседнего государства? Вовсе нет! Ко времени появления на Уссури партии Будогоского между Россией и Китаем уже были заключены Айгунский (16 мая 1858 г.) и Тяньцзиньский (1 июня 1858 г.) трактаты.

В соответствии с Айгунским договором «от реки Уссури далее до моря находящиеся места и земли, впредь до определения по сим местам границы между двумя государствами», объявлялись «общим владением Дайцинского и Российского государств». Таким образом, Россия уже имела равные с Китаем права на Уссурийский край, а статья 9-я Тяньцзиньского договора прямо оговаривала право сторон на отправку разграничительных комиссий.

Сам Н.Н. Муравьев, получивший в 1857 г. почетную приставку к фамилии и с тех пор именовавшийся Муравьевым-Амурским, в июне 1859 г. посетил южное побережье края. У берегов гористого полуострова в глубине залива, названного англичанами Порт-Мэем, внимание губернатора привлекла узкая извилистая бухта, напоминавшая гавань Константинополя. Следуя аналогии, Н.Н. Муравьев-Амурский нарек бухту Золотым Рогом, а весь обширный залив велел переименовать в залив Петра Великого. 20 июня 1860 г. в бухте был основан военный пост Владивосток, занятый отрядом из 40 солдат 3-й роты 4-го Восточно-Сибирского линейного батальона под командованием прапорщика Н.В. Комарова. Пост, которому в будущем суждено было стать главным городом российского Дальнего Востока, не был первым русским опорным пунктом на южном побережье Приморья. Еще 11 апреля 1860 г. в Новгородской гавани залива Посьет возник пост под командованием лейтенанта П.Н. Назимова. Учреждение этого поста было заслугой командующего Тихоокеанской эскадрой, капитана 1-го ранга И.Ф. Лихачева.

Районы таинственной «Татарии», лежащие к югу от Амура, окончательно вошли в состав России по договору, подписанному 2 ноября 1860 г. в столице «Дайцинского государства» – Пекине. С подписанием Пекинского договора российско-китайская граница была установлена от слияния рек Шилки и Аргунь до устья реки Уссури и далее по рекам Уссури и Сунгача через озеро Ханка к реке Тур (Беленхэ), от ее устья по горному хребту к устью реки Хубиту (Хубту) по горам до реки Туманган (Тумэньцзян). Линия границы выходила на берег Тумангана на расстоянии около 12 километров от ее устья. «Отец» соглашения, генерал Н.П. Игнатьев, «подарил» отечеству богатейший регион площадью более 165 тысяч квадратных километров.

Бедное и малочисленное туземное население Приморья находилось в косвенной зависимости от цинских властей, выражавшейся в приношении дани пушниной. Помимо аборигенов в Уссурийском крае проживало некоторое количество китайцев. В подавляющем большинстве китайцы Уссурийского края представляли собой бессемейный, часто преступный элемент, имевший основание опасаться преследования властей и мстителей. В литературе приходится встречать указания на то, что Уссурийский край служил Китаю местом ссылки преступников. Такое утверждение опровергал знаток Приморья В.К. Арсеньев, считавший уссурийских китайцев исключительно «самовольными засельщиками». Как бы то ни было, не подлежит сомнению тот факт, что все немногочисленное китайское население нынешнего Приморья на момент появления здесь русской администрации находилось вне юрисдикции Цинской династии. На территориях к востоку от реки Уссури не было ни одного китайского военного поста, полностью отсутствовали административное деление и органы государственного управления, никогда не проводились переписи населения. Показательно, что численность китайского населения Уссурийского края вплоть до установления советской власти никогда не поддавалась достоверному учету и известна по приблизительным оценкам, весьма отличающимся друг от друга. В 1868 г. губернатор Приморской области контрадмирал И.В. Фуругельм сообщал о 7—10 тысячах китайцев, проживающих на вверенной ему территории. В то же самое время путешественник Н.М. Пржевальский оценивал численность уссурийских китайцев в 4–5 тысяч человек. Допустим, что русские, едва успевшие получить край под свое управление, еще не успели «познакомиться» с новыми подданными царя. А что же китайские власти? О том, насколько мало они были осведомлены о своих уссурийских «владениях», свидетельствует тот факт, что накануне переговоров в Айгуне пекинский двор, спохватившись, повелел своему главному представителю, хэйлунцзянскому губернатору И Шаню, выяснить и сообщить в столицу… размеры территории, находящейся под китайским «управлением» от рек Уссури и Суйфун до Хинганского горного хребта. Далее от губернатора требовалось выяснить, размежевывалась ли граница по Уссури в прошлом.

Природные богатства Уссурийского края, близость к наиболее густонаселенным областям Маньчжурии и длительное отсутствие «начальственного попечения» сделали этот регион чрезвычайно привлекательным для китайских отходников, занимавшихся здесь разнообразными промыслами. Первыми китайцами, ступившими на землю Приморья, были искатели женьшеня. Вслед за ними появились представители других занятий – зверобои, соболевщики, ловцы морской капусты и «морских червей» (трепангов). Последними за полтора десятка лет до русских появились в крае китайские земледельцы: промыслы соплеменников расширялись и рабочий люд нужно было кормить. Уссурийских китайцев, не подчинявшихся цинским властям, русские с оттенком легкого пренебрежения называли «манзами». Владимир Арсеньев, сам не владевший китайским языком, со слов китаеведов толковал слово маньцзы как «полный или свободный сын». С таким же успехом маньцзы могло означать «выходец из Маньчжурии». Известный синолог архимандрит Палладий (П.И. Кафаров) считал, что этим прозвищем китайцев впервые наградили монгольские завоеватели XIII–XIV вв. Автору этих строк приходилось встречать и другое толкование слова маньцзы: «бродяга» или «беглый». Интересно, что сами уссурийские китайцы его не использовали, хотя иной раз называли себя паотуйцзы – «бегущие ноги».

Время появления хунхузов на территории Уссурийского края невозможно точно установить. Произошло это «знаменательное событие» тогда, когда «манзам» удалось достичь благосостояния и таким образом стать «достойными» хунхузского внимания. Поживиться, прямо скажем, было чем: за 1866 г. один только китайский промысел морской капусты в окрестностях Владивостока дал оборот капитала в 600 тысяч рублей! До появления в Приморье русской администрации и разграничения 1860 г. все местные жители – и китайцы, и «инородцы» – находились вне полицейского надзора китайских властей, и какие-либо документальные сведения о здешней преступности отсутствуют. Однако уже спустя пять лет после основания поста Владивосток в ночь с 19 на 20 июля 1865 г. здесь было совершено нападение на фанзу «временно 2-й гильдии купца манзы Чун-гуй-ды Чаубай». Неизвестные вооруженные преступники убили самого купца и его работника, взломали денежный ящик и похитили всю хранившуюся в нем наличность. Русское население поста к тому времени состояло почти целиком из военных, чья жизнь была слишком на виду. Первое появление во Владивостоке русских «мазуриков» зафиксировано местным историографом Н.П. Матвеевым только год спустя, да и занимались они «всего лишь» бескровным воровством. Самым громким делом шайки стала кража… железа из единственной постовой кузницы. Убийство «временно 2-й гильдии купца» можно с большой долей вероятности приписать соотечественникам жертвы – хунхузам.

В 1866 г. произошло еще более громкое событие. В один из дней ноября к владивостокскому постовому начальнику пришел китаец и заявил, что банда хунхузов вырезала русское население на реке Цемухэ и движется к Владивостоку с намерением покончить с его жителями. Вечером того же дня другой китаец объявил, что бивак хунхузов находится уже в 15 верстах от поста. Гарнизон Владивостока был немедленно приведен в боевую готовность, а на Цемухэ в спешном порядке отправился взвод линейных солдат при одном горном орудии. Каково же было всеобщее удивление, когда вместо пожарищ и трупов на месте предполагаемого набега разбойников были найдены невредимые русские селения. Источник ложной тревоги так и остался неизвестным, однако не подлежит сомнению, что своей целью он имел психологическое воздействие на личный состав постовых команд, являвшихся в этом время единственным инструментом русского влияния в крае. Использование такого приема вполне отвечало уже знакомым нам особенностям хунхузской тактики, а главное – полностью соответствовало антирусским настроениям, распространившимся среди китайцев Приамурья и Уссурийского края к середине 1860-х гг. Дошло до того, что даже в Хабаровке (современный г. Хабаровск), уже превратившейся в один из основных военно-административных центров новых территорий, в присутствии начальника штаба сухопутных войск Приморской области полковника М.П. Тихменева, китайцы не стеснялись высказывать уверенность в скором изгнании русских. К нагнетанию подобных настроений, несомненно, прилагали руку и власти Маньчжурии. Ближайшим к Уссурийскому краю китайским административным центром был город Хуньчунь, где во второй половине XIX в. была ставка фудутуна (областного начальника). Еще зимой 1860/61 г. хунь-чуньский фудутун предъявил начальнику Новгородского поста капитану И.Ф. Черкавскому требование очистить занятую территорию. Встретив решительный отказ, цинский чиновник на другой день явился на пост в сопровождении отряда из 600 человек. Хуньчуньская рать расположилась на противоположном от поста берегу бухты Экспедиции. Рассчитывая запугать малочисленную русскую команду, фудутун послал по льду бухты нескольких офицеров, доставивших Черкавскому ультиматум. Капитан и не думал уступать. Его главным доводом в «территориальном споре» была артиллерия: три 12-фунтовых медных десантных орудия и 24-фунтовая пушка-карронада, снятая с транспорта «Манджур». Еще с вечера все пушки были заряжены ядрами, а одно десантное орудие – гранатой. Выпроводив парламентеров, Черкавский дождался, пока кавалькада не отъедет от поста на версту, и пустил через головы маньчжуров гранату, разорвавшуюся с большим перелетом. Посланцы подняли страшный крик и пришпорили лошадей. Вслед за десантным орудием выстрелила пушка-карронада, ядро которой пробило лед у самых копыт маньчжурских скакунов. Несколько человек от страха свалились с седел.

Открыв беспорядочную ружейную стрельбу, не причинившую русским никакого вреда, войско фудутуна спустя час убралось восвояси. Хуньчуньские китайцы, весьма довольные конфузом начальника-маньчжура, впоследствии рассказали Черкавскому, что чиновник организовал свою экспедицию, рассчитывая отличиться перед непосредственным начальником и получить повышение в чине. Впрочем, не стоит списывать набег хуньчуньской рати на самоуправство одного-единственного мандарина. Спустя три дня после выстрелов в Посьете фудутун направил гиринскому губернатору обстоятельное донесение о случившемся, не забыв приложить к бумаге осколки русской гранаты.

Не добившись успеха силой, хуньчуньские власти изменили тактику и принялись строить против русских соседей козни, в частности запретив подвластному населению поставлять постовым командам продовольствие. Среди уссурийских «манз» было много тех, кто не утратил связи с покинутой родиной и, в той или иной степени, находился под влиянием китайских властей. Подстрекательство подобных лиц к проявлению враждебности составляло одно из направлений антирусской деятельности цинских властей Маньчжурии.

К сожалению, в ставке генерал-губернатора Восточной Сибири в Иркутске не склонны были рассматривать подобные угрозы всерьез и проявляли по отношению к китайскому населению неуместную снисходительность. Сам генерал-губернатор Михаил Семенович Корсаков, двоюродный брат, сподвижник и преемник Н.Н. Муравьева-Амурского, не усвоил уроки своего бывшего начальника, всегда ратовавшего за твердость в отношениях с китайцами. К тому же расплывчатые представления об экономическом потенциале Дальнего Востока обусловили неопределенность взглядов петербургских сановников на его дальнейшее развитие. На этом фоне немногочисленные уссурийские «манзы» с их экзотическими занятиями, вроде добычи морской капусты или женыпеневого промысла, вообще не казались иркутским властям достойными начальственного внимания. Оправдывая свое нежелание заниматься «манзовскими делами», военно-бюрократическая верхушка нашла лазейку в положениях Пекинского договора 1860 г., существенно ограничивавших применение к китайскому населению административных мер. Действительно, ряд статей договора определял права китайских насельников на свободное проживание в ставших русскими пределах, на занятие звериным и лесным промыслами, а также на подсудность китайским законам в случае претензий со стороны русских властей. Хотя речь в договоре шла только об оседлом китайском населении, которое на Амуре и в Уссурийском крае было малочисленно, иркутская администрация сочла возможным распространить действие Пекинского договора на бессемейных бродяг-отходников и сделать необоснованно широкий вывод о полной их недоступности русскому правосудию. Все это привело к тому, что в течение первых лет после заключения Пекинского договора китайцы вольны были делать на территории Уссурийского края все, что угодно. До поры до времени на территории нынешнего Приморья царил мир: русские не вмешивались в деятельность «манз», а последние не проявляли враждебности по отношению к русским.

Ситуация резко изменилась в 1865 г., когда администрация Приморской области начала осуществлять в Уссурийском крае ряд мер, направленных на усиление русских позиций. Власти наконец вспомнили высказанное еще в 1863 г. пожелание правительства об «устройстве на прочных основаниях главных пунктов на прибрежьях Японского моря». В 1865 г. начались работы по прокладке телеграфной линии между постом Новгородским и Хабаровкой, завершенные в 1867 г. Открытие телеграфного сообщения совпало с началом строительства Уссурийско-Новгородского тракта – первого колесного пути в истории российского Приморья. Кроме того, были изданы первые постановления администрации, запрещающие китайцам вырубку ценных дубовых лесов и разработку золотых месторождений, обнаруженных на территории края.

Действия китайских старателей вступали в прямое противоречие с интересами русского правительства. В этой ситуации даже неповоротливой и благодушной местной администрации поневоле пришлось обратить внимание на уссурийских китайцев, численность которых как раз в 1864–1865 гг. значительно увеличилась. Попытки русских властей регламентировать вольготную жизнь китайцев вызвали в последних сильное озлобление. В декабре 1867 г. в долине реки Сучан начались выступления китайцев против русского населения. Жители сучанских деревень Владимирской и Александровской, возникших в 1864–1865 гг., подверглись многочисленным притеснениям и побоям.

Попытки начальника Сучанского участка поручика корпуса лесничих А.Г. Петровича навести порядок не дали результата. Ничего удивительного в этом не было: вооруженные силы империи в указанном районе были представлены двумя постовыми командами по 25 человек каждая, тогда как в распоряжении китайского «старшины» Ю Хая было три сотни вооруженных «манз». Сам А. Г. Петрович, будучи чиновником лесного ведомства, «исправлял» должность участкового начальника исключительно по причине отсутствия более достойных кандидатов. Ю Хай, присвоивший себе «преимущества и значение» фудутуна и возглавивший антирусские выступления, захватил посланную для его поимки малочисленную военную команду и в свою очередь потребовал от русского начальника признания «независимости» сучанских «манз». А.Г. Петрович, сознавая недостаток собственных сил, послал за помощью к начальнику Новгородского постового округа подполковнику Я. В. Дьяченко, находившемуся в селе Раздольном. Поставив в известность губернатора области, Дьяченко 24 декабря выступил на Сучан во главе роты 3-го Восточно-Сибирского батальона численностью 120 человек. Во Владивостоке отряду были приданы два горных орудия.

Этот «разумный, спокойный и энергичный» офицер, ветеран освоения Амурского края, сыграл в истории края важную роль, что дает и заслуживает того, чтобы сказать о нем несколько слов. Яков Васильевич Дьяченко родился в Полтавской губернии в 1817 г. Уже в 15 лет он поступил на военную службу в Тираспольский конно-егерский полк. За пять лет службы в кавалерии молодому человеку удалось дослужиться до поручика. В 1841 г. семейные обстоятельства вынудили Якова Дьяченко выйти в отставку и вернуться на родину, однако спустя одиннадцать лет он вновь надел мундир поручика. Вся дальнейшая служба офицера оказалась связана с Сибирью и Дальним Востоком. Дьяченко пришлось выполнять разные поручения Н.Н. Муравьева-Амурского. Он сплавлялся с войсками по Амуру, строил посты и станицы вдоль новых рубежей Отечества, командовал линейным батальоном… 30 мая 1858 г. под командованием Я.В. Дьяченко был основан нынешний город Хабаровск. Пройдя путь от Иркутска до залива Посьет, к 1866 г. подполковник Дьяченко был награжден за деятельную и беспорочную службу орденами Святой Анны III степени и Святого Станислава II степени. Командуя Новгородским постовым округом, Дьяченко выполнял обязанности не только военного, но и гражданского начальника. В 1869 г. Дьяченко стал полковником, а в 1871 г. его не стало.