Текст книги "Рассказы. Часть 1"

Ерофей Павлович

Сергею Иванычу исполнилось шестьдесят четыре. Жизнь его складывалась не то, чтоб неудачно, но и не чересчур удачно – в общем, как у всех. В своё время окончил институт, сходил в армию, женился. Слава Богу, тут-то как раз повезло – ни тебе развода, ни особых скандалов. Конечно, всякое было за столько-то лет совместной жизни, но вспоминалось теперь только хорошее. А хорошего было достаточно. Как они с Машей мыкались по первоначалу без квартиры – не хотелось вспоминать, а вот как поехали в Крым в свадебное путешествие – наоборот, хотелось. Поездили по стране, да. Бывало, всю зиму копили деньги, по червонцу откладывали, зато летом уж – это если отпуск летом попадался, тут уж постараться надо было – тратили на всю катушку. Молодые были, бестолковые. Зато счастливые. И не жалеет Сергей Иваныч о тех деньгах ни чуточки.

Везде, кажется, побывали – и в Крыму, и на Кавказе, и север русский с Карелией ухватить сумели (это уж когда Наташке четыре года было), а вот самую-то заветную мечту свою Сергею Ивановичу осуществить так и не пришлось.

Давно, в школе ещё когда учился, увидал шестиклассник Серёжа на карте название такое – Ерофей Павлович. И любопытно стало ему: что это за Ерофей такой, в честь кого город назвали? Впрочем, и не город, наверное, а так, городок небольшой, станцию на железной дороге. Не очень-то много было в том месте названий на карте, не то, что где-нибудь возле Москвы; там, в далеке таком, поди, и поселку малому рад будешь. Да всё равно, не каждую и станцию этак с вывертом назовут. Вот, скажем, Сергей Иванович – с таким названием нет станции, а Ерофей Павлович почему-то есть. Или это первопроходцы чудили – ну, строители дороги этой самой?

По молодости приходили Сергею Иванычу сны. Снилась ему солнечная тайга, идти по которой было так легко и радостно, как никогда и нигде больше с ним не бывало; снился посёлок на склоне, и даже жители снились – правда, никогда запомнить он никого не мог, да и вообще, забывались сны эти быстро, сразу после пробуждения, однако же помнилось ему, что народ там был приветливый и доброжелательный, легко с ними было. И попадал во сне Сергей Иваныч всегда в одно и то же место, хотя каждый раз немного по-разному там бывало – видать, тоже жизнь на месте не стояла. Ну, да потом всё реже стало сниться такое, а после сорока и вовсе перестало, а поди ж ты – совсем не забывалось почему-то, хотя и не тревожило. И почему решил тогда Сергей Иваныч, что это именно Ерофей Павлович – хоть убей, непонятно, скорей всего, конечно, совсем другое это было место – если уж вообще было.

Как бы там ни было, а крепко запала ему мысль – поглядеть хоть когда-нибудь, что это за Ерофей Павлович такой. Может, там и нет ничего особенного – да и скорей всего, что ничего нет – а вот поди ты! Не то, чтоб постоянно беспокоило его это желание, нет, бывало месяцами не вспоминал, а попадётся под руку географический атлас – непременно Сергей Иваныч откроет его на нужной странице и посмотрит. Давно уж знает он, что назвали так станцию в честь Ерофея Хабарова, и Хабаровск, кстати, тоже его именем назвали – ну, заслужил человек, значит, по заслугам и честь. А только желание это жгучее самому побывать там, на самой границе Амурской области – никак не проходило. Что греха таить, мечтательный человек был Сергей Иваныч! Да и названия на карте рядом какие-то диковинные и чудные – Могзон, Ингода (это ещё в Читинской области) – или Текан, скажем… Поневоле вздохнёшь да в затылок полезешь; а всё же какая-то истома сладкая в них есть! Тянет.

И ведь чуть не сорвался было, это аккурат год назад, в прошлом феврале, когда случаем зять, Николай, на денёк завернул. Рассказал, что посылали в командировку на дальний восток, так вот – видал он эту самую станцию. Ничего, мол, интересного – разъезд как разъезд, снегом засыпанный по самые уши, поезд даже не останавливается, не успел опомниться, как промелькнул.

– И что там?

– Да ничего, говорю же! Тем более, вечер уж был, смеркалось. Вокзал малюсенький – пара столбов с лампочками да щит фанерный. На щите мужик с бородой, и написано – Ерофей Павлович. Борода рыжая, задранная. А больше ничего не рассмотрел, укатили мы в ночь, и поминай как звали.

Сергея Иваныча аж колотнуло. Только Маша начеку была, смекнула сразу, что к чему:

– Даже и не думай! Тебе с твоим давлением на край света только и тащиться! Ещё, поди, задница от уколов не отошла, а туда же. Да было бы из-за чего – а то, видишь ли, интерес у него! Да ты хоть знаешь, сколько интерес твой сейчас стоит?!

Это да. Дороговаты нынче билеты, даже хоть и в плацкартном – всё равно дороговаты. Были отложены, конечно, у них деньги, да ведь на что отложены – вдруг случится нехорошее? Не юноша уже, седьмой десяток отщёлкивает. Да и Маша тоже не молодушка, тоже всё болит. А специально на билет собрать, по чуть-чуть из пенсии – никак не получалось: то одно подвернётся, то другое, и везде – дай и дай. Да и как не дать? Не с собой же на тот свет забирать… Впрочем, и ехать-то было боязно, давно уже он из Москвы не выезжал, только на дачу да с дачи – вот и все путешествия, а тут, шутка сказать, чуть не полземли проехать. Поезд, поди, целую неделю идёт. Ну, или дней пять, тоже срок немалый. Нет уж, ну его, этого Ерофей Павловича, шут с ним! В молодости Бог не дал, так к старости и грешить нечего.

Был Сергей Иваныч думающим и наблюдательным человеком. И видел он, что с течением жизни отношение его к этой самой жизни меняется. Он сознавал, что стареет – хотя бы потому, что вспоминались ему теперь большей частью молодые годы, а то и детство. Не самое раннее, а то, когда новый человек начинает осознавать себя в мире. И вспоминался ему то запах цветов на клумбе, мимо которой он в летних трусиках вприпрыжку пробегал (понимал Сергей Иваныч, что запах тогда сильнее казался – потому, что сам он был мал и нос ближе к цветам находился), то вспоминалась горячая нега летнего вечера, когда прохладный воздух сумерек не в силах остудить горящее в поту тело, и так хочется ещё побегать, а уж зовут домой… А то вспоминал он сырой озноб тайги – это уж много позже было, тогда совершенно неожиданно в июне пошёл снег, пролежал до вечера, и лиственницы глаз дразнили юной зеленью из-под слоя мокрого снега, налипшего на ветви. Бывал в тайге Сергей Иваныч, бывал, а вот в Ерофей Павловиче так и не пришлось. Поэтому казалось, что там-то и должно быть самое таёжное средоточие: и запах таёжный гуще и пьяней, и воздух чище – так, что лёгкие ломит от желания надышаться, – и самые верные природные краски-расцветки, полуразмытые голубизной расстояния, через которую, голубизну-то, за многие километры горы видны.

Так и проходил год за годом. Летели недели, месяцы катились, как колесо под горку. И жил себе Сергей Иваныч как бы в придуманном собой мире – нет, не то, чтоб отошёл он от жизни, а просто там, в этом мире выдуманном, было ему лучше. Думалось всё больше о приятном: никто там, в жизни этой второй не ругался матом (и вообще никто не ругался), не было там ни протекающих труб, ни лопнувших подмёток, а погода, казалось, специально подстраивалась под настроение. И было всё легко и просто, любое дело спорилось само собою, и самое главное – удовольствие придуманная жизнь приносила несказанное. Или просто научился Сергей Иваныч чувствовать приятное в самых обыденных вещах. Вот солнышко светит, розовеет от него стена дома; вот ветер подул, и заиграла листва на тополях – ах, как здорово! И неужели никто этого чуда не видит?

А может, и не видит, может, такое зрение-знание с возрастом даётся – да ведь никто о таком никогда и не говорит. Впрочем, и Сергей Иваныч никому тоже не говорил, даже Маше. Скажешь, а тебя же потом к блаженным причислят (впрочем, у нынешней молодёжи словечки и покруче припасены), да у виска пальцем покрутят. Хотя Маша-то, наверно, поймёт…

А может, не замечают, потому что некогда замечать. Слишком много вокруг суеты. Можно их и пожалеть, в таком-то случае, да только жалость эта им тоже без надобности, опять же ещё и посмеются над тобой.

Как-то шёл Сергей Иваныч с почты домой – пенсию получал не в срок, седьмого не было их с Машей дома, пришлось поэтому самому за деньгами идти – и увидал он вдруг плачущую девчушку, почти ещё девочку – это с точки зрения шести десятков лет рассудил так Сергей Иванович. Лицо обычное, не красавица и не уродина, губы припухли слегка, косметика размазалась. Рыжие, почти огненные волосы. Короткая курточка в тон, сапожки на рыбьем меху – небось, продрогла, бестолковая, в такой-то одёже.

Плакала она, зло прикусив губу, судорожными рывками какими-то, да не то удивительно, что плакала – эка невидаль! – а то, что среди всхлипываний сам собой прорывался у неё время от времени смех. Расхохочется – и опять плакать.

Не так, чтобы такое уж небывалое явление это – слёзы девичьи, а остановился Сергей Иваныч. Видно было, что горько ей сейчас приходится, а только подожди – вот сейчас-сейчас возьмёт она и улыбнётся. Вот ведь странно как: словно горечь и обида приближали её к чему-то очень хорошему, и за горем, знала она, обязательно будет счастье, только его, горе это, непременно нужно вначале избыть.

– Ты чего плачешь? – так прямо и спросил Сергей Иваныч.

Девушка подняла на него глаза, долго, испытующе так посмотрела. И видно, прошёл испытание Сергей Иваныч, потому что ответила она спокойно и серьёзно:

– Ничего, не беспокойтесь. Наверно, каждому человеку нужно время от времени поплакать.

– Может, тебе чем помочь надо?

– Спасибо, не надо. Это я сама виновата. Меня сейчас с работы выгнали.

– Вот как, – сочувственно вздохнул Сергей Иваныч. – Ну, это, конечно, причина. Только плакать всё равно не стоит: если ничего изменить нельзя, то глупо, а если можно – тем более.

– А вы не такой, как все, – тень улыбки скользнула по губам девушки. – В такой ситуации обычно спрашивают «за что?».

– Ну хорошо, – согласился Сергей Иваныч. – Так за что?

– Давайте зайдём в кафе, – предложила рыжеволосая. – А то здесь холодно… Вы не против?

– Не против, – улыбнулся Сергей Иванович. Что с того, что задержится он на полчаса? Нигде его не ждут, Маша только к вечеру явится – к подруге поехала, давно не видались. Жизнь на пенсии приучает к неторопливости. Теперь он сам хозяин своему времени.

В кафе Сергей Иванович прежде всего заказал горячего крепкого чаю – для себя и для девушки: уж больно та замёрзла, рассудил он, а для таких случаев горячий чай – самое потребное средство.

– Меня зовут Сергей Иванович, – представился он и посмотрел вопросительно, как бы намекая, что и собеседнице тоже не мешает назвать себя.

– Вика! – выпалила та. – Извините, я сейчас… – она судорожно вздохнула последний раз, прогоняя остатки слёз, вытащила из сумочки зеркальце и занялась своей физиономией, ничуть не смущаясь чьим-либо присутствием. Справилась она как-то слишком быстро и умело: тут подтёрла, там, наоборот, подкрасила, и макияж вдруг перестал казаться размазанным и приобрёл вполне нормальный вид – даже с налётом некоей дерзкой утончённости.

– Вот и всё, – заключила она. – Да не смотрите так, я ведь профессионал, я в центре красоты работаю… Работала, – поправилась она. – До сегодняшнего дня. А сегодня утром вдруг решила провести эксперимент: один день говорить только правду. А у нас, то есть теперь у них, клиентками та-а-акие дамы!.. Ну, я и высказалась по поводу одной… Всегда в себе держала, а тут озвучила. Что началось! Представляете?!

– Представляю! – согласился Сергей Иванович, улыбаясь ей вослед. – Да уж… Ну, будем считать, что высказанное мнение было справедливым – и всё же стоило ли обижать человека? Ведь если честно, ты знала, что обидишь её, так? Конечно, говорить правду – желание заманчивое! Только не говорить – в некоторых случаях более мудрое. Хотя, – спохватился он, – тут не мне судить, я ведь не знаю всех твоих обстоятельств.

– Правильно, – кивнула Вика. – Всё так, да только если один раз не говорить, второй не говорить – так зачем тогда она, правда эта? Я ведь и вам про себя рассказываю именно потому, что человек должен отстаивать свою точку зрения. И имеет право требовать, чтобы её выслушали. Иначе грош цена такому человеку! Я не права?

– Наверное, права, – медленно сказал Сергей Иванович, размышляя. Юная его собеседница оказалась характером непростым, и разговор начинал ему нравиться. Вот ведь, подумал он, сколько мы сетуем на новое поколение, ругаем их за прагматичность, за бездуховность, а оно вот ведь как бывает! Разные, ох, разные они! И хотя таких, как Вика, явное меньшинство, да разве прогресс – хоть в материальной сфере, а хоть и духовный – когда-нибудь определялся большинством?! Впрочем, одёрнул он себя, это лишь первое впечатление, и делать окончательные выводы слишком рано. Но пока – пока! – такой задел пришёлся ему по душе. И разговор её, сама структура речи, отличалась правильностью и неожиданными для столь юного существа оборотами, была насыщенной и какой-то вкусной, что ли; Сергей Иванович слушал с удовольствием, кивая в одних местах и вставляя короткие реплики в других, стараясь не заступить за ту тонкую грань, за которой собеседник начинает ощущать чуждое вмешательство в личную жизнь. Если она начала рассказывать, рассудил он, расскажет до конца. Или столько, сколько сочтёт нужным.

Чай давно был выпит, и официантка уже поглядывала на них с раздражением. Ишь ведь, только зря столик занимают! Следи тут за ними, чтобы солонку или пепельницу не спёрли… Но Сергея Ивановича занимала не официантка, и даже, как ни странно, не Вика. Почему-то думалось в основном о себе. Кто он, Сергей Болдырев? Чего достиг в жизни? Правильно ли жил – нет, не так сказать надо, а – праведно ли жил, да что там, не жил, а прожил жизнь? Так вернее, вполне уже можно сказать – прожил. Или ещё не совсем – чуток осталось? Ишь ведь, девчонка сопливая, а уже как сумела себя поставить; а он сам, Сергей-то Иванович, смог бы так – только правду всем, а? И почему это так его волнует?

Вика вдруг остановилась среди рассказа и пытливо взглянула ему в лицо:

– А ведь вас это нисколечко не интересует – ну, то, что я сейчас рассказываю. Так ведь?

– С чего ты взяла? Очень даже интересует. Я внимательно слушаю.

– Ничего подобного. У тех, кто слушает, лицо не такое.

– А какое?

– Ну, не знаю. Не не такое, как у вас, Сергей Иванович. Вы скажите, если я вам надоела – я сразу же уйду, я не обижусь, честное слово. Вы и так вон сколько времени на меня потратили.

Сергей Иванович потёр ладонью лоб.

– В общем, так, Вика. Сам не знаю, почему, но навела ты меня на целый ряд мыслей. И пока я их сам для себя не решу, разговора у нас, ты права, не получится. Хотя мне очень нравится сидеть с тобой здесь, и мы обязательно посидим ещё когда-нибудь. Даже не когда-нибудь, а в скором времени. Ты мне обещаешь?

Вика тряхнула рыжими кудрями:

– Обещаю. С вами не так, как со всеми. Вы и молчите как-то интересно. Так я пойду?

– Н-ну, в общем-то…

– Пойду, – решила Вика. – Я понимаю. До свидания.

– До свидания, – попрощался Сергей Иванович, но тут же спохватился. – А как же я тебя найду потом?

– Не беспокойтесь, – засмеялась девушка. – Я вас сама найду. Я часто вас вижу, когда вы с супругой здесь гуляете, до сквера и обратно… Она там голубей кормит. А это удобно будет, если я к вам вдруг подойду?

– Удобно, – улыбнулся Сергей Иванович. – Маша у меня дама общительная, да и слишком уж мы с тобой в разных возрастных категориях, чтобы неудобно было. Так что подходи смело!

Вика упорхнула, а Сергей Иванович ещё некоторое время сидел, бесцельно перекатывая пальцем хлебные крошки. Потом вздохнул, натянул на седую шевелюру берет (втайне гордился он, что к своим шестидесяти пяти обошёлся без лысины) и вышел на улицу. Шёл он глубоко задумавшись, и опомнился только тогда, когда блеснула перед ним бронзовая рукоятка тяжёлой старинной двери – а может, лишь стилизованной под старину, сейчас ведь не поймёшь, старая это вещь или новодел, хорошо делать научились. И тут понял Сергей Иванович, что пришёл он не куда-нибудь, а на Ярославский вокзал. Он пожал плечами, оглянулся почему-то – не видит ли кто? – хотя скрываться ему было решительно не от кого, и потянул на себя тугую тяжёлую дверь. Последняя мысль у него мелькнула: Маше дать телеграмму, не позвонить, а именно телеграмму. Не был вполне уверен в себе Сергей Иванович: отговорить может. Женщина – она всегда сто резонов найдёт, чтобы по-её вышло…

Садилось солнце, и над Москвой чуть розовели облака. Были они скучными, седыми, слоились плоско, не так, как летом, но всё равно – красиво. Жаль только, никогда мы на эти облака не глядим, некогда нам. Да и ни к чему вроде. Так и вся жизнь проходит, без красоты. А надо, надо иногда глаза к небу поднимать. Богаче будешь.

И под этими серо-розовыми облаками продолжалась своя жизнь. Пожилая кассирша выдала билет, ничуть не удивляясь, почему это кому-то вдруг понадобилось ехать на край света, девица в почтовом окошке приняла телеграмму и споро выдала квитанцию – помнил Сергей Иванович те времена, когда квитанции эти руками выписывали, это теперь так – ткнул пальцем, и машина сама всё распишет и укажет. И был он благодарен Вике за то, что перевернула она его жизнь, весь уклад, годами сложенный – пусть сама о том не ведая ни сном ни духом. Ждал, ждал, наверное, Сергей Иванович такого толчка, только и сам себе боялся в этом признаться. А теперь и отступать не хотелось – уже завертела его кутерьма дороги, появился в руках какой-то пакет со снедью, и только на самом донышке сознания червячком копошилась мысль, ела потихоньку: как это он несобранный, без чемодана, без тапочек…

Да ладно, неделю как-нибудь перебиться можно. Ведь если не сейчас, то никогда Сергей Иванович никуда не поедет, это-то он знал точно. А неделю эту он уж как-нибудь продержится.

Оставалась позади Москва, падало солнце к горизонту, а в маленьком купе скорого поезда среди обыденной суеты дорожного обвыкания, среди зарождения скоротечной дорожной компании, сидел старый человек и, время от времени улыбаясь чему-то своему, глядел в окно. Глядел на бесконечные снега, на заметённую вровень с рельсами колею, на хибарки путевых обходчиков, на старые водокачки, насмерть прокалённые стужей, на деревья, цепляющиеся голыми сучьями за чёрно-красное небо, что отгорало северным холодным закатом. И было ему хорошо.

Ведь где-то впереди на дороге, весь исколотый колючим снегом, был маленький старый вокзал с удивительным названием – Ерофей Павлович.