Текст книги "Избранное"

Иногда кажется, что, например, декрет о свободе совести и тут же – ожесточенная и даже кощунственная атеистическая пропаганда (пропаганда, на которую ответить было невозможно) – это проявление лицемерия. Но это не так. Просто вера слепа, она настолько убеждена в том, что она – истина, что насилие видится ей иначе, чем оно видится со стороны. Ведь это насилие педагогическое, это раскрытие людям глаз на правду, это снятие с их глаз пелены, это – не насилие над совестью, а освобождение совести[181]181
  До сих пор в некоторых атеистических работах можно встретить утверждение, что истинная свобода совести – это свобода совести от религии, а свобода совести в юридическом смысле – лишь условие достижения этой подлинной свободы.
  В XVII веке в пуританские колонии Новой Англии начали усиленно проникать квакеры. Пуритане изгоняли их и кое-кого даже повесили. «Либералы» в их среде начали кампанию против этих насилий, говоря, что это – насилие над совестью. «Ортодоксы» в своих памфлетах отвечали, что это не так, поскольку ни один нормальный человек не может по совести говорить такую чушь, какую говорят квакеры. Совесть квакеров – явно несвободна.


[Закрыть]. Поэтому проблема чисто внешнего, формального, конформистского принятия доктрины не предстает как проблема важная, вера не замечает этой проблемы.

И так же не замечается проблема поверхностного усвоения доктрины, связанного с низким культурным уровнем. Для «элитарного», высокообразованного, но абсолютно, догматически убежденного в своей правоте марксиста 20-х годов различие между его пониманием марксизма и идейным миром неграмотного красноармейца – лишь различие в разной степени усвоения той же самой истины. Для элитарной веры «бесхитростная вера» простых людей, естественно, выше, чем элитарное неверие или даже элитарные сомнения. «Классовое чутье» – выше интеллигентской рефлексии.

А. Платонов гениально раскрывает чисто религиозное восприятие марксизма народными массами. Вот как, например, представляется мир после революции одному из героев «Чевенгура»: «Теперь жди любого блага, – объяснял всем Чепурный, – Тут тебе и звезды полетят к нам, и товарищи оттуда спустятся, и птицы могут заговорить, как оживевшие дети, – коммунизм дело нешуточное, он же светопреставление»[182]182
  Дружба народов. 1988. № 4. С. 90.


[Закрыть]. Это – миф, народная сказка. Но какой-нибудь Луначарский мог бы лишь добродушно улыбнуться простодушию товарища Чепурного. Ведь Чепурный верит в то же, во что верит Луначарский, хотя воспринимает это на своем уровне. Отношение его к Луначарскому – это то же отношение, что у блаженного Августина и ставшего христианином германского варвара. Марксизм Чепурного – это народный марксизм, и, в конце концов, то, что он говорит, – это лишь изложенное на «варварском» языке Марксово предисловие к «Критике гегелевской философии права».

Вера может совершать чудеса, «двигать горами». Но она не может сопротивляться собственной формализации, догматическому окостенению и вульгаризации, варваризации. Толпы, которые хлынули к марксизму, не могли не восприниматься как свидетельство его победоносности, как его триумф. Но они неизбежно несли с собой его крайнюю примитивизацию. Миллионы искренних, убежденных, но безграмотных марксистов не могли не свести марксизм к простой мифологической сказочной схеме, ради реализации которой («мы рождены, чтоб сказку сделать былью») они готовы были умирать и убивать. Вызванные «прагматическими» соображениями отсрочки в реализации этой схемы – нэп – были им непонятны, и их нетерпение было важнейшим фактором, срывавшим все разумные планы. Если сразу после революции рая на земле не получилось – ничего, они готовы на новые муки. И они не могут воспринимать своих вождей, прежде всего Ленина, совершенно спонтанный, полностью противоречащий воле этого скромного человека, культ которого достигает колоссальных размеров (вплоть до того, что чувство народа не могло допустить тленности его тела), иначе, чем полубогов, святых и пророков, ведущих их «железной рукой», как Моисей из рабства египетского через пустыни в землю обетованную, «где течет молоко и мед».

* * *

Пока был жив Ленин и у власти стояла небольшая группа высокообразованных марксистов (фантастическим сейчас выглядит факт, сообщаемый в мемуарах ГЛ. Разгона, что некоторые члены ЦК могли говорить друг с другом по-латыни), варваризация марксизма не могла торжествовать. Но был один фактор, очень способствовавший ускорению этого процесса, – это борьба за власть во время болезни и затем после смерти Ленина.

Процесс догматизации всегда связан с борьбой за власть в идеологической иерархии, ибо победа в идейном споре означает занятие победившей группой командных постов и догматическое закрепление ее позиции. Естественно, что, когда религия побеждает, этот процесс ускоряется, ибо власть становится более реальной и по отношению к еретикам можно уже употреблять силу. Не случайно победа христианства в Римской империи сопровождается резким усилением борьбы догматических партий, созывом соборов, разрешавших споры, и репрессиями против тех, кто оказался в меньшинстве. Но у нас этот процесс невероятно ускорился. Поскольку христианство учит о «царствии не от мира сего», церковная иерархия всегда была отделена от государственной и борьба за власть в государстве не совпадала с борьбой за власть в церкви. У нас же эти иерархии совпадали и борьба за «трон» сливалась в единое целое с борьбой догматических партий. При этом эта борьба в громадной мере есть борьба за признание со стороны темной массы новых марксистов, которая предъявляет совсем иные требования к личности лидера, чем небольшая интеллигентская дореволюционная партия.

Для того чтобы лучше понять, что происходило в это время, обратимся вновь к А. Платонову. Один из его героев, безумный революционер, страстно преданный великой идее и не щадящий никого, в том числе и себя, приходит в Кремль к Ленину: «Упоев, увидев Ленина, заскрипел зубами от радости и, не сдержавшись, закапал слезами вниз. Он готов был размолоть себя под жерновом, лишь бы этот небольшой человек, думающий две мысли враз, сидел за своим столом и чертил для вечности, для всех безрадостных и погибающих свои скрижали на бумаге… „Ты гляди, Владимир Ильич, – сказал Упоев, – не скончайся нечаянно. Тебе-то станет все равно, а как же нам-то“. Ленин засмеялся – и это радостное давление жизни уничтожило с лица Ленина все смертные пятна мысли и утомления. „Ты, Владимир Ильич, главное, не забудь оставить нам кого-нибудь вроде себя – на всякий случай“»[183]183
  Платонов А. Впрок (бедняцкая хроника). Повести и рассказы. 1928–1934. М., 1988. C. 265.


[Закрыть]. Этот эпизод прекрасно иллюстрирует то, что происходило в 20-е годы. Народные массы, в сознании которых Ленин превратился в фигуру божественную, ждут, что Ленина сменит такая же «сверхчеловеческая» личность, которая поведет народ дальше – к социализму. Но кто это может быть? Естественно, что это должен быть самый верный ленинец, человек, который так же правильно понял ленинскую мысль и может применить ее к новым условиям, как Ленин понял и правильно применил мысль Маркса и Энгельса. Это должен быть «Ленин сегодня». Борьба за власть в государстве, за наследие Ленина в этих условиях превращается в борьбу за того, кто может утвердить себя большим ленинцем. Те же люди, которые очень часто спорили с Лениным и, более того, не очень-то считались с ним в период его болезни, начинают, соревнуясь друг с другом, раздувать культ его личности и делать из его наследия новое «священное писание» – как бы второй после Маркса и Энгельса пласт нашего «священного писания».

Этот процесс с поразительной отчетливостью виден в материалах XIV съезда, где разворачивается второй раунд борьбы за ленинское наследие (Сталин и Бухарин против Каменева и Зиновьева). В выступлениях на съезде есть одно поразительное по своей «прозрачности» место. Это – конец выступления Камила Икрамова. Он говорит: «В заключение одна просьба: вы, старые большевики, себя называете учениками Ленина; мы, молодняк, просим и требуем преподнести нам учение Ленина как оно есть, в чистом виде»[184]184
  XIV съезд ВКП(б). Стенографический отчет. М. —Л., 1926. С. 177.


[Закрыть]. Это – «социальный заказ» на догму. А вот как этот заказ выполняется буквально «на глазах». Сталин в политическом докладе полемизирует с Зиновьевым (мы сознательно опускаем то, что относится к сути полемики, нас интересует ее логика). «Тов. Зиновьев пишет… (цитата.—Д. Ф.). Тов. Бакаев спрашивает, что тут страшного? А я вас попрошу сравнить статью тов. Зиновьева с тезисом Ленина (цитата.—Д. Ф.)… и ответить, отошел тов. Зиновьев от тезиса Ленина или не отошел… (Возглас с места: „Подразумеваются другие страны, кроме России“. Шум.) Не выходит, товарищ, ибо в статье тов. Зиновьева говорится о „задачах, которые совершенно общи всем партиям Коминтерна“. Неужели вы будете отрицать, что наша партия есть тоже часть Коминтерна? Тут прямо сказано: всем партиям. (Возглас со стороны Ленинградской делегации: „В определенные моменты!“ Общий смех.) Сравните эту цитату из статьи тов. Зиновьева о… с цитатой из речи Ленина… и вы поймете, что между ними нет ничего общего»[185]185
  Логика догматизма всегда одна, о чем бы ни шла речь. На XIV съезде партии речь шла об отношении к середняку. На I Никейском соборе она шла об отношении Бога-Отца и Бога-Сына. Но посмотрите, как схожи логики, как одинаково идет процесс уличения еретиков. Православные епископы отвечают защитнику арианской ереси: «Оставаясь так долго… в вере апостольской, каким образом ты позволяешь себе уклоняться?.. Вот-вот только слышал ты от нашего святого собора пророчества великого Иеремии, который, как бы перстом указуя, говорит: „Сей Бог наш и не вменится ин к нему“ и пр. и прибавляет еще: „По сем на земле явися и с человеки поживе“. Ты помнишь… что на вопрос св. епископов: „Кто явился на земле и жил с людьми, Отец или Сын?“ ты отвечал, что Сын, как и священное писание, свидетельствует – ведь так ты сказал. Зачем же опять повергаешься в глубину нечести Ариева, или, лучше сказать, погрязаешь в ней?» (Деяния вселенских соборов. Т. I. Казань, 1887. C. 55).


[Закрыть]. И это отнюдь не только Сталин. Такой стиль полемики становится общим стилем у всех этих людей, только что отвергших прямые указания умирающего вождя. Вот как нападает на Зиновьева Бухарин: «Товарищ Зиновьев в своей книжке не понимает одного места из Владимира Ильича, или понимает его формально, как некоторые персонажи, которые читают по складам, но не вникают в смысл»[186]186
  XIV съезд ВКП(б). С.147.


[Закрыть]. А вот Рыков: «Я не буду опровергать этого лозунга… своими словами, а прочту маленькую цитату из того, что писал Владимир Ильич»[187]187
  Там же. С.411.


[Закрыть]. А вот сам третируемый как неленинец Зиновьев: «…ленинградцы – ни „левые“, ни „правые“, они просто ленинцы»[188]188
  Там же. С. 707.


[Закрыть]. Буквально на наших глазах «бешеными темпами» сочинения Ленина превращаются в «священное писание» и создается ленинистская догматика.

И такими же темпами параллельно с этим идет процесс «сакрализации» партии.

Совершается очень интересный «диалектический» процесс перехода понятий в свою противоположность. Идея, что есть единая марксистская истина, и партия, вооруженная этой истиной, естественно, будет партией победоносной, постепенно перерастает в идею, что победоносная марксистская партия всегда обладала и обладает истиной, она не может ошибаться, как не может ошибаться церковь, движимая Святым Духом. Если до революции объектом веры революционеров был сам марксизм, а не партия как таковая, они не боялись расколов и ухода из партии (ибо если партия ошибается, она – немарксистская), то теперь ситуация меняется. Партия сама становится объектом веры. Догматическое сознание начинает прямо-таки панически бояться раскола и вообще любых разногласий, ибо разногласия подрывают веру, порождают сомнения. Есть одна истина – ленинизм, и есть одна партия, обладающая этой истиной. Борьба за право быть наследником и интерпретатором ленинского «священного писания» – это одновременно борьба за того, кто установит железное единство в партии, ибо «партия есть единство воли, исключающее всякую фракционность и разбивку власти…»[189]189
  Сталин И. В. Об основах ленинизма. Вопросы ленинизма. М. —Л., 1926. С. 75.


[Закрыть]

В этой борьбе побеждает Сталин. Его победа, как исход любой борьбы, в какой-то мере случайна. Но очевидно все же, что в значительной степени это было «выживание наиболее приспособленного», причем «наиболее приспособленного» именно к создавшейся тогда духовной ситуации ожидания как можно более четкой догмы и как можно более ясного указания ленинского пути. В этой ситуации оригинальность мышления, творческое начало, слишком большая образованность и, уж конечно, способность к самокритике и мягкость скорее были помехами. Требовалась не творческая фигура, а «железный ленинец». А у Сталина даже фамилия – Сталин. Он невозмутим и уверен в себе. И стиль полемики и мышления у него идеально догматический, недаром он учился в семинарии. Он не блестящий оратор, но у него «железная логика», вернее, то, что воспринималось массой полуграмотных марксистов как «железная логика», – бесконечные цитаты из Ленина, «катехизические» вопросы и ответы, постоянные «во-первых, во-вторых, в-третьих». От него исходит та непоколебимая уверенность в знании правильного пути, в которой так нуждалась масса Чепурных и Упоевых, оставшихся без Ленина. Вот прекрасный образец «железного» сталинского стиля, завораживающе действующего на народ: «Историческое значение XIV съезда ВКП(б) состоит в том, что он сумел вскрыть до корней ошибки новой оппозиции, отбросить прочь ее неверие и хныканье, ясно и четко наметил путь дальнейшей борьбы за социализм, дал партии перспективу победы и вооружил тем самым пролетариат несокрушимой верой в победу социалистического строительства»[190]190
  Там же. С. 68.


[Закрыть].

Ленин для массы верующих российских марксистов был пророком, приведшим их в обетованную землю. Но когда до этой земли дошли, выясняется, что это – не совсем та земля, где «текут молоко и мед». До этой земли еще идти и идти. И как раз в это время пророк умирает. Но появляется новый пророк, «Сталин – это Ленин сегодня», – и движение продолжается. Люди готовы на новые страдания, вновь готовы умирать и убивать, лишь бы дойти до земного рая, до царства добра и справедливости. В сознании людей возникает как бы триада – Маркс и Энгельс (слитые воедино), Ленин, истинный ученик Маркса и Энгельса, единственный из их учеников, который смог до конца овладеть их учением, творчески применить его и в силу этого совершить революцию, а также Сталин, истинный ученик Ленина, миссия которого – привести народ к социализму (что он совершает к 1937 году) и затем к коммунизму. И это движение одновременно является движением к крайней догматизации и к немыслимым масштабам культа личности Сталина. Культ Ленина возник спонтанно, против его воли (и лишь затем сознательно раздувается его учениками). Ленин – вождь раннего периода развития марксистской «церкви», когда была живая мысль, когда люди спорили друг с другом. Он не хотел и не мог делать из себя живого Бога. Но Сталин выдвигается в совсем иной атмосфере, он улавливает новые психологические потребности и строит в соответствии с ними свой образ, свою политику и свою идеологию. Это – идеология предельно догматизированного марксизма-ленинизма, в которой, как во всех догматизированных системах, верность форме сочетается с отходом от духа и сути.

* * *

Любая догматическая идеология имеет своим источником некое «священное писание». В сталинской идеологии мы можем говорить о наличии трех «пластов» «священных писаний».

Самый первый пласт – это сочинения Маркса и Энгельса. Это – сакральные тексты людей, которые вообще не ошибались (Сталин в своей «сатанинской гордыни» несколько раз уличал или почти уличал в ошибках Энгельса, но это – лишь Энгельса и лишь Сталин)[191]191
  Одной из важнейших проблем нашего догматического сознания была защита непогрешимости текстов Маркса и Энгельса от того самоочевидного факта, что многие их предсказания явно не исполнялись. Здесь догматическая мысль подсказывает совершенно гениальный ход – использование для догматизации текстов основоположников марксизма, для «ухода» от верификации самой имманентной марксизму как научной теории идеи развития учения. Те предсказания, которые явно не исполнились, объявляются абсолютно истинными, но для своего времени. Например, Маркс и Энгельс говорят о том, что победа революции произойдет в развитых европейских странах и после нее произойдет отмирание государства. Этого не произошло. Значит ли это, что они ошибались? Нет, как говорит Сталин, они были правы для своего, домонополистического периода и для условий победы социализма в группе стран, ибо если бы тогда произошла революция, то она произошла бы в группе самых развитых стран, и тогда государство отмерло бы. Несбывшееся предсказание объявляется все равно верным.


[Закрыть]. И, как всегда бывает с сакрализованными и догматизированными текстами, другой стороной сакрализации и догматизации является крайний произвол их толкования. Ведь если подразумевается, что и «Капитал», и написанные не для публикации письма, и тексты 40-х годов, и тексты 90-х годов содержат одну и ту же и полную истину, толкование просто не может не быть произвольным. При этом внутренние противоречия текстов «выпрямляются», словам, явно употребляемым в буквальном смысле, придается небуквальное значение[192]192
  Пример этого «выпрямления» – создание в сталинское время «пятичленной» схемы формаций. У Маркса была идея «азиатского способа производства», не очень-то вяжущаяся с идеей единого процесса смены формаций – не локальных, а всемирных. Наша экзегетика «распрямляет» эту «кривизну», объявляя, что «способ производства» здесь употребляется в ином значении, чем в других местах, а реальная история подгоняется под схему так, что в Китае и Индии обнаруживаются эпохи рабовладения и феодализма.


[Закрыть], и, наоборот, явно литературные образы вроде «религия – опиум народа» становятся чуть ли не точными определениями. Возникает очень характерная для любой догматической системы двойственность отношения к сакральному тексту. Он – абсолютно истинен, но понять эту абсолютную истинность крайне сложно. В конце концов ведь все марксисты читали Маркса, но ни Плеханов, ни Каутский не могли его правильно понять. Правильно понять его мог лишь Ленин. А раз так, значит, самостоятельное изучение его – опасно. Изучать его без руководства, не сквозь призму экзегетики – значит, наверняка впасть в ошибки. Происходит то же самое, что в средневековом христианстве происходило с Библией, – сакральный источник доктрины становится опасен для доктрины. И не только опасен, но в некотором роде и не очень нужен. Ведь если марксизм уже применен единственно правильным путем к нашим условиям, то и естественно обращаться не к этим трудным текстам, повествующим о делах давно минувших, а к текстам Ленина и Сталина. Как средневековое христианство «отодвигало» Библию, запрещая переводить ее на живые языки, так у нас «отодвигались» Маркс и Энгельс, полного собрания сочинений которых у нас до сих пор нет. Фактически реальная роль их произведений весьма невелика, и просто невозможно себе представить, например, Сталина, изучающего «Капитал».

Второй пласт «священного писания» – произведения Ленина. Ленин – ближе по времени, понятней, и, кроме того, важнейшим элементом легитимации положения Сталина является то, что он – самый верный ученик Ленина. Поэтому роль его произведений – больше. Но объективно с ними происходит то же самое, что и с текстами Маркса. Опять-таки догматическая экзегетика делает немыслимое. В 1939 году Сталин, обосновывая на XVIII съезде партии созданную им бюрократическую машину, ссылается на «Государство и революцию». И не просто ссылается – все это обоснование мыслится развитием этих идей. И если искренность самого Сталина еще может возбуждать сомнения (хотя я вполне допускаю его искренность), то искренность миллионов советских людей, которые это «Государство и революцию» бесконечно сдавали на разных экзаменах и никакого противоречия между идеями этой книги и идеями и реальностью сталинизма не видели, не может вызывать сомнений. Это – безумие, но это обычное безумие догматизированной идеологии. Это не большее безумие, чем то, что люди эпохи инквизиции и утопающего в роскоши папского двора не замечали противоречий этой реальности и обосновывающих ее текстов и евангельского учения. И, как и Маркс, Ленин тоже отодвигается на задний план. В конце концов ведь его тоже можно интерпретировать по-разному, оппортунисты тоже на него ссылались, и есть единственно верная его интерпретация – таким, какой есть Ленин сегодня.

Сталин – единственно верный интерпретатор Ленина, который, в свою очередь, единственно верный интерпретатор Маркса и Энгельса. Авторитет Сталина, таким образом, произведен и вроде бы меньше авторитета Маркса – Энгельса – Ленина. Но, с другой стороны, он как бы включает в себя их авторитеты, он – живое воплощение марксизма[193]193
  Вот очень характерное место в полемике Сталина с Троцким: «Интересно, что тов. Троцкий фыркает даже на слова „народ“, „революционная демократия“ и т. п., встречающиеся в статьях большевиков, считая их неприличными для марксиста. Тов. Троцкий, очевидно, забывает, что Ленин, этот несомненный марксист… писал <далее цитата.—Д. Ф.>. Тов. Троцкий, очевидно, забывает, что Ленин, этот несомненный марксист… пишет <опять цитата. —Д. Ф.>. Этих слов Ленина забывать нельзя». (Сталин И. В. Вопросы ленинизма. C.197). Обращение к авторитету Маркса здесь не прямое, а опосредованное текстом «несомненного марксиста» Ленина. Но так как Сталин абсолютно верен ленинскому тексту, он оказывается как бы воплощением и Ленина, и Маркса.


[Закрыть]. И его тексты начинают образовывать как бы третий слой «священного писания».

Но культ Сталина имеет и иное происхождение, иную идеологическую основу – в культе партии. Партия мыслится совершенно «мистически» – как не способная ошибаться организация, вся история которой – это история «отметания» различных «ересей». «История развития внутренней жизни нашей партии есть история борьбы и разгрома оппортунистических групп внутри партии—„экономистов“, меньшевиков, троцкистов, национал-уклонистов»[194]194
  История ВКП(б) в кратком курсе. М., 1948. С.343. Для иллюстрации единства догматического сознания приведем цитату из послания папы Либерия: «А несоглашающиеся… извергнуть яд злоучения, отбросить всякие хулы Ария и анафематствовать их пусть знают, что вместе с Арием, учениками его и прочими змеями, как-то савелианами, патропассианами и всякою иною ересью, они отчуждаются и лишаются общения с церковными собраниями, так как церковь не принимает сынов блуда» (Сократ Схоластик. Церковная история. Саратов, 1911. С. 250).


[Закрыть]. Из этой борьбы она каждый раз выходит все более очищенной и монолитной. Это – ленинская партия («Мы говорим „Ленин“ – подразумеваем „партия“, мы говорим „партия“ – подразумеваем „Ленин“» – наш вариант учения о церкви как теле Христовом). И если эта партия поставила во главе себя Сталина, то уж, наверное, она не ошиблась. И здесь снова происходит догматический «переход противоположностей». Партия, абсолютно единая и не способная ошибаться, превращается из реальной силы в институт, функции которого в громадной мере ритуальны. Если при Ленине и сразу после его смерти на партийных съездах идут ожесточенные бои, то на XVIII съезде читаются стихи, прославляющие Сталина. Все ереси уничтожены, правильный курс проложен, и, в общем-то, делать на съездах уже нечего.

Сталинский культ вырастает из всей догматической системы – и из представления о текстах Маркса, Энгельса, Ленина как о текстах, содержащих полную и высшую истину, и из представления о партии как организации, не способной ошибаться. Сталин – как бы воплощение марксизма и партии. И это позволяет ему выступать оракулом по всем вопросам. Если марксизм-ленинизм дает методологию, позволяющую правильно разобраться во всех сферах науки (и не только в социальных науках, но и в естественных, где тоже есть свои метафизические и идеалистические тупики, выбраться из которых можно лишь при помощи марксистской материалистической диалектики) и в сфере искусства, а «Сталин – это Ленин сегодня», то Сталин получает «логическое право» вмешиваться во все проблемы наук и искусств. Создается единая всеохватывающая догматическая культура.

Создается своя, марксистско-ленинская, каноническая живопись, архитектура, литература, музыка. И не только содержание художественных произведений должно быть правильным, но правильной должна быть и форма (находящаяся в диалектическом единстве с содержанием).

Как в Средние века христианство догматизирует не только свое собственное учение, но и науку, Аристотеля, так и у нас создается своя марксистско-ленинская биология (Мичурин, Лысенко)[195]195
  Очень интересен параллелизм между социальной логикой догматизированного марксизма и логикой лысенковщины. Овладение марксистской истиной позволяет находить правильное решение социальных проблем и путь к земному раю, при этом вера важнее образования, «классовый инстинкт» важнее формальных знаний. Но ведь марксизм – не только единственно верный метод социального знания, это вообще единственно верный метод научного знания. И применение этой логики к биологии «автоматически» дает лысенковщину, где «ветвистая пшеница» играет роль биологического эквивалента коммунизма.


[Закрыть], физика (отрицающая Эйнштейна) и чуть ли не математика.

Создается своя агиография, свои святые – Николай Островский, Стаханов, Чапаев и т. д.

Складывается своя обрядовая система, система праздников – литургический год.

Все это связано в единое целое и поддерживается грандиозной системой пропаганды – постоянным прохождением всех советских людей через обучение марксизму-ленинизму – от школы до аспирантуры, средствами массовой информации, оценивающими текущие дела с точки зрения догмы, тысячами книг, статей, картин. Фактически создается законченная цивилизация догматического марксизма-ленинизма, и создается с головокружительной скоростью. Но и падение ее происходит с такой же удивительной быстротой. Человек, которому в 196o-e годы было 70 лет, мог во взрослом, сознательном состоянии наблюдать крушение одной цивилизации, а также не только зарождение, становление и расцвет, но и упадок – другой.

Христианство, мусульманство, буддизм создали цивилизации, которые держались века. У нас же все шло с головокружительной быстротой. На самом пике нашего расцвета, не успела цивилизация принять законченные формы, как в ней обозначились признаки упадка. Она оказалась эфемерной. Почему?

* * *

Прежде всего потому, что два аспекта марксизма – марксизм как вера и марксизм как научная теория – находятся в противоречии и научный аспект марксизма «взрывает» его религиозный аспект.

Традиционные религии, как и марксизм, делали предсказания, и выполнение этих предсказаний мыслилось подтверждением их истинности. Но эти предсказания– частичное раскрытие Богом будущего – всегда были достаточно неопределенны. Ранние христиане, гонимые римскими властями, верили в очень скорое, «со дня надень», второе пришествие Христа. Второе пришествие не наступило – вместо этого христианство стало государственной религией и его лидеры, занявшие «достойное положение» в обществе, уже не имели оснований мечтать о его скорой гибели. Идея «Второго пришествия» отодвигается на задний план. Когда-нибудь оно произойдет, но когда – неизвестно, и много думать об этом не стоит. Но то, что «Второго пришествия» не произошло, не нанесло удара вере – ведь предсказание здесь не устанавливало жесткой связи между реальными человеческими действиями и «Вторым пришествием», не говорило: «Если вы сделаете то-то и то-то, Христос придет во славе». Это неверифицируемое предсказание, как неверифицируемы утверждения типа: «Если вы будете делать то-то и то-то, вы попадете в рай». Но марксизм, став религией, объектом веры, не перестал быть научной теорией, делающей верифицируемые предсказания. Он говорит о конкретных реальных социальных действиях, после которых должно наступить вполне земное счастье, земной рай. Действия совершаются, но рая не наступает. Как в этой ситуации должны действовать «защитные механизмы» веры, как «уйти от верификации»? Есть два основных пути «ухода от верификации», и религиозный марксизм идет сразу по обоим этим путям.

Первый путь – «отодвижение» рая. До революции победа революции, социализм и коммунизм сливаются в сознании революционеров воедино. Революция есть вступление в мир свободы и справедливости, и достаточно прочесть «Государство и революция», чтобы увидеть весь масштаб ожиданий революционеров-марксистов. Революция побеждает, но рая не наступает. Для некоторой части революционеров это означает кризис веры, и приход нэпа сопровождался даже самоубийствами людей, оказавшихся не в силах вынести расхождения между ожиданиями и реальностью. Но веру большинства спас простой и естественный ход мысли. Рай – это не просто победа революции, а построение социализма, который можно построить и в одной стране (сталинское развитие марксизма), но ценой невероятных усилий. Рай отодвигается и начинается строительство социализма – претворение мифологии в жизнь. Догма дает ясную и четкую картину того, что такое социализм, и ценой полного разорения страны при героическом энтузиазме и кровавом терроре в 30-х годах социализм построен. Но это означает лишь увеличение разрыва между верой и реальностью. С одной стороны, рай вроде бы уже создан, с другой стороны – есть нищая страна, где живут голодные и запуганные люди. И начинается новое «отодвижение рая». Социализм – это уже почти рай (первая стадия коммунистической формации), но все же не полный рай. Полный рай – это коммунизм. Начинаются «великие стройки коммунизма». Люди с невероятным упорством, преодолевая немыслимые лишения, идут через пустыню к миражу. Путь им ясен, отчетливо виден: надо дойти вот до того бархана, и сразу же за ним – прекрасный оазис, но когда они до него доходят, оказывается, что оазис – впереди и до него еще идти и идти.

Постепенное отодвижение рая – первый путь «ухода от верификации», но есть и второй путь – путь изображения реальности как бы раем. По мере увеличения разрыва между реальностью и ожиданиями усиливается страх перед реальностью и ее уже не только бессознательное, но и сознательное искажение. Постепенно складывается система, наглухо закрывающая страну от мира иноверцев, и уже не только для того, чтобы не проникла «идейная зараза», но и для того, чтобы не проникли факты, не проникла реальность. Мир иноверцев изображается все более карикатурно, а наш собственный – все более приукрашенно, пока в послевоенный период не создается картина мира, уже вообще никакого отношения к реальности не имеющая, когда в кинотеатрах, романах, живописных полотнах нищая, голодная и терроризированная страна изображается царством изобилия, окруженным миром нищеты и бесправия.

Очевидно, в какой-то мере этой же потребностью сохранить догму от столкновения с реальностью объясняется и сталинский террор. Естественно, что этот террор – и «нормальный» для догматической системы террор против еретиков и потенциальных еретиков, и террор тирана против всех, кто может попытаться ограничить его власть или просто не подчиниться ему. Но в нем есть и еще один аспект. Шпионы и вредители в сознании людей сталинской эпохи выполняют функции средневекового дьявола: на него списывается все зло этого мира, которое не может исходить от всеблагого Бога. Все плохое, что не может быть объяснено хорошей системой, объясняется действием жуткого и «внесистемного» фактора. Ясно, что по мере все большего расхождения реальности и мифа на дьявола должно списываться все больше и больше, – очевидно, отсюда и теория усиления классовой борьбы по мере приближения к социализму и коммунизму.

Параллельно идут взаимосвязанные процессы – страна разоряется, выполняя основанную на мифологической и догматической схеме сталинскую программу. Но чем более она разоряется, тем более – в теории – приближается земной рай. Реальность и ее идейное осмысление все более расходятся, и образующаяся между ними пропасть должна все больше заполняться кровью и ложью. Но чудовищное напряжение террора, великих строек и энтузиазма начинает спадать. Вера все отчетливее «выдыхается».

Она «выдыхается» и потому, что сил уже больше нет, и, как ни закрывай глаза на расхождение реальности и догмы, оно проникает в сознание; и потому, что происходят громадные социальные сдвиги, несущие за собой важные изменения в сознании. Триумф религиозного марксизма был связан с подъемом низов русского общества, с приходом к социальной активности, к культуре, к власти темной неграмотной массы – платоновских героев. Но постепенно ликвидируется неграмотность, города «переваривают» миллионы хлынувших в них крестьян. Платоновский полуграмотный фанатик отходит в прошлое.

Победа ранее гонимой веры и ее догматическое окостенение означают выдвижение на первый план другого типа личности. Мученики и герои «катакомбного» периода, страстные и потому недисциплинированные, уже не нужны и даже опасны. На поверхность выходит совершенно иной тип – бюрократически-иерархического политика и карьериста. Не случайно с победой христианства совпадает возникновение монашества – страстным религиозным «энтузиастам» не было места в новой церкви, они стремились уйти от нее, и иерархия давала им возможность уйти, самоизолироваться и использовала их колоссальный авторитет. Но у нас при социальной заостренности нашей веры не было места монастырям. Место монастырей заняли концлагеря, в которых систематически уничтожаются все действительно горящие марксистско-ленинскими идеями идеалисты. Одновременно слияние государственной и идеологической иерархий вело к тому, что прагматические критерии при оценке статуса в ней и при карьере (хороший работник) подтачивали критерии идеологические: наверх шли не столько догматики-идеалисты, сколько в худшем случае – карьеристы, в лучшем случае – просто честные работники, преданные Родине и партии, т. е. Сталину, верящие в марксизм, но видящие в нем скорее просто символ этой преданности, чем действительно источник вдохновения. Эти люди более или менее довольны существующим, и марксистская эсхатология мало говорит их уму и сердцу. Они тоже устали от террора и мечтают о стабильности.

В результате при формально-тотальной победе идеологии она очень быстро становится «внутренне пустой». Но «природа не терпит пустоты», и пустота начинает заполняться идеологией, прямо противоположной марксистской, – идеологией русского великодержавного шовинизма с сильными «традиционалистскими» оттенками. Если христианство, мусульманство и другие религии развиваются медленно, постепенно, то наша идеология проходит цикл своего развития с невероятной скоростью. Сталин – деятель еще «катакомбного» периода нашего идеологического развития, человек, проводивший экспроприации и бежавший из ссылки, так сказать, один из «первых христиан». И он же – ренессансный папа, обратившийся к античному наследию, ибо он тоже на самом пике догматизации нашей идеологии обращается (бессознательно, не видя здесь противоречия) к идеологии побежденной, отринутой и, в отличие от еретических форм марксизма, не угрожающей его власти. Великий марксист сам ощущает пустоту своей догматизированной идеологии и начинает рядиться в одежды Ивана Грозного, а патриарх и митрополиты становятся постоянными участниками всех кремлевских торжеств. Это «опустошение» идеологии, неверие самого вождя и «классика марксизма» в свои собственные догмы видны и во внешней политике, где эпоха «крестовых походов» кончилась и чисто государственные соображения все более превалируют над интересами «веры и церкви». Если изначально наше государство мыслилось всего лишь ядром будущего всемирного государства, то Сталин при всей своей агрессивности, даже тогда, когда может, не выходит за рамки старой российской империи. Сталин ищет новые «подпорки» для своего трона и созданной им социально-политической системы, но это лишь усиливает идеологическое напряжение, ибо к противоречиям мифа и реальности добавляются противоречия между различными компонентами сталинской идеологической эклектики и противоречие его образа, его идеологии и его культуры ленинским идеологии, образуй культуре, которые уже нельзя «замазать» никакой экзегетикой. «Сталин – это Ленин сегодня» все более начинает выглядеть «анти-Лениным».