Текст книги "Сорок третий номер…"

Когда не чувствуешь на своем затылке дыхания смерти, когда не понимаешь, что до конца всего лишь миг – тогда лень думать о том, что там, за чертой. Потому что жизнь безбрежна и ты не веришь в смерть, и о самой жизни не думаешь.

Все меняется вдруг, когда черным рассветом встает зловещее: «Завтра ты умрешь!» И тогда ледяной судорогой сжимается сердце: «Не может быть, что это конец! Не может быть, что за ним – пустота!» Мозг отказывается расшифровывать значение того, что не имеет значения. Он не в силах осознать отсутствие всего. Теперь он так же не понимает слово ничто, как еще вчера не понимал слово вечность. Маленький и чванливый человеческий мозг, готовый предположить, что у бесконечности есть конец, тут же выдает следующий закономерный вопрос: «А что за ним?» Действительно, если вселенная где-то заканчивается стеной, то что дальше? Бесконечная стена? Опять бесконечная?

Последние полгода Голота читал Евангелие. Он словно пытался добежать туда, куда до недавнего времени не помышлял даже взглянуть. Он раз за разом спрашивал себя, не за что срубили смоковницу, а почему это произошло только сейчас? Ведь столько раз он был у последней черты! Столько раз был на волосок от гибели! Он уцелел во время бомбежек, не умер с голоду в блокадном Ленинграде…

Следующее его свидание со смертью состоялось уже после войны.

Андрей учился в пятом классе. Он был тихим, забитым ребенком, сотканным из комплексов и страхов. Его смиренная покорность и немногословность удивляли соседей, радовали учителей, а дворовые мальчишки, которые сначала превратили его в объект насмешек и подтруниваний, очень скоро махнули рукой на «маменькиного сынка» и, казалось, даже забыли о его существовании.

Маленький Голота не вызывал никаких чувств у окружающих его людей. Ни расположения, ни сочувствия – потому что не делал никому добра, ни раздражения – потому что никому не мешал, ни даже любопытства – потому что был замкнут и нелюдим. Лишь один человек на всем белом свете испытывал к нему сильное и неподдельное чувство. «Маменькин сынок» был ненавидим собственной матерью.

Софья Голота в послевоенные годы была похожа на себя прежнюю только скверным, тяжелым характером, а также любовью к бутылке. Во всем остальном она заметно изменилась. Исчезли роскошные черные локоны, и их место заняла шапочка жидких волос, подернутых сединой. Ее лицо, которое когда-то можно было назвать миловидным, теперь расплылось в бесформенный непропеченный блин, на котором раздавленным урюком чернели злые щелочки глаз. Но главная метаморфоза произошла в ее голове. Мать стала подозрительной и неразговорчивой. Андрей уже давно не слышал от нее ни жалоб на судьбу, ни ругани, ни угроз. Он подозревал, что с матерью происходит что-то неладное, но не мог объяснить – что именно. Бывало, он вдруг замирал за столом, обжигаемый ее ледяным, ненавидящим взглядом. Софья могла часами молча наблюдать за сыном, как хищник, который следит за своей жертвой в ожидании, когда та сделает непоправимую ошибку. Андрей втягивал голову в плечи и деревенел от страха.

Раз в неделю мать варила суп из капусты и картофеля. Она убирала огромную кастрюлю в холодильник и всякий раз, доставая обратно, прежде чем нести на кухню разогревать нехитрый обед, проводила пальцем по желтым от застывшего жира стенкам.

– Вроде, меньше стало… – повернувшись к сыну, она устремляла на него ядовитый взгляд. – Ты открывал холодильник в мое отсутствие?

– Нет-нет! – испуганно заверял тот. – Честное слово! Даже не прикасался!

Мать, не мигая, смотрела ему в глаза:

– Я тебе верю, Андрюша… Ты ведь не хочешь расстроить маму, правда?

Голота кивал, всеми силами стараясь скрыть волнение. Ему казалась ужасной сама мысль о том, что мать может не поверить ему и прийти в бешенство.

Софья уходила на кухню, а Андрей еще долго дрожал от страха. Странности матери сейчас пугали его больше, чем когда-то – ее необъяснимая жестокость.

Ко всему прочему, в их дом стали наведываться мужчины, а некоторые из них даже оставались на ночлег. Мать выдвинула на середину комнаты бабушкин шкаф, а кровать мальчика задвинула подальше в угол – между стеной и комодом. По ночам Андрея будили звуки, которым он – двенадцатилетний подросток – уже мог дать объяснение определенного толка. Голота сжимал кулаки и жмурился в брезгливом отвращении и страхе, слушая, как скрипит кровать под грузным и потным мужиком, ерзающем на его хрипло постанывающей матери.

Он перестал здороваться с соседями, норовя шмыгнуть незамеченным в уборную или на кухню. Он боялся встретиться с ними даже взглядом, потому что с животным ужасом ждал, что кто-нибудь из них рассмеется ему в лицо и бросит презрительно: «Твоя мать – шлюха!»

Софья Голота между тем продолжала зорко и с подозрением наблюдать за сыном, и тот наконец сделал первое открытие, потрясшее его до глубины души. Убедившись, что именно за столом он чаще всего чувствует на себе ее ледяной, полный ненависти взгляд, Голота прозрел. Да так неожиданно, что чуть не подавился куском хлеба. «Мама считает, что я ее объедаю!»

С этого дня Андрей стал испытывать приступы дурноты за домашним столом. Скромная, безыскусная пища, составлявшая их ежедневное меню, просто не лезла ему в глотку. Отныне он старался пожевать кусок хлеба на лестничной клетке или погрызть яблоко в школе на переменке. Вот все, чем обходился мальчик. Молодой организм требовал нормального питания и, не получая его, постепенно ослабевал.

Однажды Андрей упал в обморок прямо на уроке географии. Он пришел в себя в медицинском кабинете школы, и первый вопрос, который задала ему хмурая медсестра, звучал так: «Ты когда в последний раз ел?»

Тамара Петровна, молодая учительница, преподававшая географию, проводила мальчика домой. Андрей плелся по знакомым улицам, сгорая от стыда и унижения при одной только мысли о предстоящей встрече с матерью. Но, по счастью, той не оказалось дома.

– Значит, здесь ты живешь? – спросила географичка, едва переступив порог и обводя взглядом комнату. – А где же родители? На работе?

Андрей шмыгнул носом:

– Мама… Она ушла… Но скоро придет.

– Очень хорошо, – кивнула учительница. – А ты бы прилег, пока я приготовлю…

С этими словами она склонилась над крохотным холодильником «Саратов», стоящим возле входной двери.

– Нет! – испуганно вскрикнул Голота.

Женщина вздрогнула и вопросительно уставилась на своего ученика:

– Что-то не так?

– Я… – Андрей облизал пересохшие губы. – Я не голоден. Спасибо.

– Глупости! – Тамара Петровна решительно распахнула холодильник. – Ты уже довел себя до обморока!

У Голоты потемнело в глазах.

– Прошу вас… – умоляюще пролепетал он. – Мне запрещено даже приближаться…

– Что здесь происходит?! – внезапно появившаяся мать застыла в дверях, и в ее маленьких глазках плескалось бешенство. – Кто вам позволил?! Вы кто?

Учительница выпрямилась и с достоинством протянула руку:

– Я преподаю в школе, где учится Андрей. Меня зовут…

– Вы пришли сюда для того… – перебила Софья Голота, – чтобы… – Казалось, ей стоит огромных усилий озвучить свою страшную догадку. – Чтобы украсть мою еду?!

Тамара Петровна осеклась на полуслове, и Андрей с испугом увидел, как ее лицо заливает пунцовый румянец.

– Украсть?!.. – выдохнула она. – Да что вы такое говорите?..

Мать решительно отпихнула женщину от холодильника и с силой захлопнула дверцу.

– Немедленно уходите!

На учительницу было жалко смотреть. Ее лицо исказила судорога, глаза горели негодованием, а губы захлебывались в нахлынувшей обиде:

– Вы… Как вы… Я пришла сюда… – она путалась в словах, – чтобы проводить… и накормить! Понимаете?

– Нет, не понимаю, – холодно ответила Софья Голота. – Накормить кого?

– Вашего сына! – в отчаянии воскликнула учительница.

Лицо матери приобрело насмешливое выражение.

– Вы хотите сказать, – она бросила быстрый взгляд на Андрея, – что он голоден?

– Именно! – кивнула Тамара Петровна, вытирая глаза. – Мальчик ходит голодным!

– Вы хотите сказать, – зловещим тоном продолжала Софья, – что его здесь не кормят? Что ему не хватает куска хлеба, который отрывает от себя мать?! – Она опять посмотрела на сына, и тот съежился под ее ледяным взглядом. – Это он вам сказал?

– Андрей сегодня потерял сознание прямо на уроке! – учительница постаралась вложить в свои слова всю силу негодования и упрека.

Вопреки ее ожиданиям, Софья Голота не ахнула, не побледнела и даже не изменилась в лице.

– Вы меня слышите? – продолжала учительница. – С вашим сыном случился голодный обморок!

– Какой предмет вы преподаете в школе? – неожиданно поинтересовалась мать.

Тамара Петровна ошарашенно заморгала:

– Что, простите?..

– Анатомию? Физиологию?

– Я не понимаю…

– Вы врач?

Тамара Петровна растерянно пожала плечами:

– Н-нет, но…

– В таком случае, – надменно процедила Софья Голота, – я советую вам заниматься вашими прямыми обязанностями и учить детей!

– Послушайте… Вы понимаете, что…

– Учить, а не лечить!

– У вашего сына – истощение! – не сдавалась Тамара Петровна.

– А у вашего начальства – слепота, – холодно парировала мать. – Но я открою ему глаза! Я буду жаловаться в РОНО.

– Жаловаться? – сокрушенно покачала головой учительница. – Вы довели собственного ребенка до физического истощения, и вы же еще…

– И в партком, – невозмутимо добавила Софья Голота. – Я расскажу, как учителя, вместо того чтобы учить детей, ходят к ним домой в отсутствие родителей с единственной целью: столоваться.

– Какая низость!.. – выдохнула Тамара Петровна.

Она хотела еще что-то добавить, но лишь тряхнула головой, всхлипнула и бросилась вон.

– Скатертью дорога! – крикнула ей вслед Софья Голота.

Андрей с ужасом ждал, что сейчас на него обрушится материнский гнев. Он сидел на кровати, втянув голову в плечи и отирая ладонями коленки. Но мать не проронила ни слова. Она неторопливо почистила картошку, высыпала ее в кастрюлю и удалилась на кухню. Мальчик еще какое-то время сидел неподвижно, потом поднялся с кровати, стянул с себя свитер и майку, подошел к комоду и долго разглядывал в зеркало свои торчащие ребра и впалый живот. «У вашего сына – истощение! – Он вспомнил глаза учительницы, горящие неподдельным возмущением. – Вы довели собственного ребенка до голодного обморока!..»

Мать появилась в комнате, держа перед собой тяжелую кастрюлю, из которой валил пар. Сегодня на обед вареная картошка. Без масла и даже без соли. Но все равно – нет ничего вкуснее на свете! Андрей поспешно вернулся на место. Он сел на кровать, теребя в руках майку и с виноватым видом наблюдая за матерью.

– Ты зачем разделся? – хмуро спросила она.

– Я… – Андрей пожал плечами. – Просто…

– Хочешь показать, какой ты и-сто-щен-ный? – Софья передразнила учительницу.

– Нет, – мальчик покрутил головой. – Говорю же: просто так…

– Ты голодный? – задала она совсем простой и, кажется, вполне обыденный вопрос.

Андрей промолчал.

– Я спрашиваю, – повысила голос мать, – ты голодный?! Хочешь есть?

– Да. – Он опустил голову.

Софья Голота на секунду задумалась, а потом резюмировала с какой-то пустой отрешенностью:

– Ты всегда хочешь есть… Ты всегда голодный… – Мать сделала шаг к кровати. – Ну так ешь!!!.. – И она опрокинула кастрюлю на сына.

Раскаленный поток еще минуту назад кипевшей воды с дымящимися клубнями разваренного картофеля обрушился мальчику на плечи. И все погасло.

Голота в который раз выловил ложкой холодную картофелину из алюминиевой миски и уставился на нее в глубокой тоске. Он не может заставить себя поесть. Даже самую малость. «Ты довел себя до голодного обморока!» – картинка двадцатилетней давности дрожала перед его невидящим взором.

– А зачем мне сейчас силы? – спросил он себя вслух и снова выронил ложку.

Через минуту послышался металлический скрип: надзиратель оглядел камеру в дверной глазок, отпер окно раздачи и откинул полку.

– Закончить прием пищи!

Голота тяжело поднялся из-за стола, доплелся до двери и вернул раздатчику миску с нетронутой похлебкой. Работник кухни – молодой парнишка из числа заключенных – вылил содержимое миски обратно в бидон и пробормотал скорее сочувственно, чем иронично:

– От голода или от пули зажмуриться – все едино. Разница лишь в том, что от голода – дольше и мучительнее…

– Пасть закрой! – приказал надзиратель.

И окно раздачи захлопнулось.

Андрей вернулся на шконку.

«Действительно, какая разница, что оборвет твою жизнь, если ей остались даже не дни – часы? – Он устало прислонился спиной к стене. – Времени больше нет ни на что. Ни на то, чтобы исправить эту самую жизнь, ни даже на то, чтобы вспомнить ее в подробностях. В тех самых картинках детства…»

Голота провел рукой по жесткому, набитому соломой матрацу, и ему почудилось, что под ладонью катаются засохшие хлебные крошки. Он тряхнул головой, отгоняя наваждение. Оно – тоже из детства. Хлеб в кровати – это знак прозрения и бессилия, разгадки страхов, невзгод и начала нового страдания. Страдания одиночества…

Он все-таки выжил и в тот раз. Истощенный, обессиленный детский организм, несмотря ни на что, чудесным образом оправился от болевого шока.

Андрей очнулся в больнице. Он попытался пошевелиться и обнаружил, что спеленат бинтами. Руки, плечи, грудь, живот и колени горели огнем, и было очень трудно дышать. Лежа неподвижно, он мог разглядеть лишь серую сеточку вентиляции под самым потолком, и долго смотрел на нее, а из глаз катились слезы. Большие, как бусины, которыми бабушка когда-то расшивала подушки. Они щекотали щеку и тонули в складках тугого бинта и податливой мякоти подушки.

В день выписки за ним пришел милиционер.

– Ну что, бродяга? – нарочито весело поинтересовался он. – Откормился на больничных харчах? – И, подмигнув, добавил: – Это тебе не мамкиной похлебкой перебиваться!

Дома Андрея ждала тетка, приехавшая из Петрозаводска. Она доводилась матери двоюродной сестрой и была чуть ли не единственной родственницей, которую удалось разыскать.

– Знакомься, – милиционер легонько подтолкнул мальчика в спину. – Это твоя тетя – Татьяна Михайловна. Отныне ты будешь жить у нее.

Андрей смутно помнил «тетю Таню». Однажды она уже приезжала в Ленинград и гостила у них пару дней. Эта грузная, неопрятно одетая женщина с вечно влажными глазами, широким бесформенным носом и тяжелым подбородком умудрилась ни разу не повздорить ни с матерью Андрея, ни с соседями по коммуналке. Несмотря на кажущуюся строгость и даже мрачность, она была добра к окружающим, спокойна и рассудительна.

– Здравствуй, дружок, – тетя Таня протянула Голоте широкую, по-мужски грубоватую ладонь. – Собирайся, поедем в Петрозаводск.

– А где… – Андрей обвел взглядом комнату. – А где мама?

Милиционер шумно отодвинул стул, сел на него, снял фуражку и с деланным сожалением вздохнул:

– Она… это… заболела.

Только сейчас Андрей заметил, что на кровати матери нет ни одеяла, ни подушек. Остался один матрац, застеленный простыней.

– Заболела?.. – Голота неуверенно приблизился к кровати. – А что с ней?

– Это такой недуг… – начал милиционер.

– Она в сумасшедшем доме! – отрезала тетя Таня и, бросив короткий взгляд на стушевавшегося участкового, закончила: – Хорошо, что не в тюрьме.

– Да уж… – подтвердил тот и надел фуражку.

У Андрея подкосились колени, и он сел на кровать. Мысли завертелись в голове шумным, путаным роем. «Мама заболела… Она в сумасшедшем доме… Она ненормальная… Вот оно что!.. Она никогда никому не желала зла! Она просто больна! И несчастна! Бедная моя мамочка…»

Слезы опять покатились из глаз, и Андрей даже не пытался их сдерживать. Он сидел неподвижно на материнской кровати, опустив голову и лишь иногда вздрагивая от безутешных всхлипываний. Ладонь вдруг нащупала что-то твердое и мелкое, рассыпанное на матрасе под натянутой простыней. Путано соображая, зачем он это делает, Голота встал, откинул простыню и собрал пальцами… засохшие хлебные крошки. Он удивленно подержал их на ладони, вытер рукавом слезы и вдруг решительным движением откинул и матрац. Открывшаяся глазам картина потрясла его настолько, что он вмиг перестал всхлипывать и открыл рот. Все днище кроватной рамы аккуратно, словно кирпичами, было выложено буханками ржаного хлеба. Все эти годы мать спала на нем, оберегая от любых посягательств. Как скупой рыцарь.

Тетя Таня подошла к мальчику и опустила ему на плечо тяжеленную ручищу.

– Не осуждай маму, – произнесла она тихо, – Соня боялась новой блокады…

– Я не… – слова застряли в горле, и Андрей только мотал головой, чувствуя, как сердце сжимается от жалости и боли.

Много позже он узнал, что все мамины «кавалеры» приносили ей «в подарок» буханку хлеба.

Опять стукнула дверца, и над полкой раздачи появилось широкое красное лицо. Надзиратель обвел долгим взглядом камеру, убрал пальцами со лба потные волосы, выбивавшиеся из-под фуражки, и громко кашлянул. Голота оторвался от мрачных, тяжелых воспоминаний и удивленно поднял голову. Мерзкое ледяное предчувствие дрожащей волной скатилось в желудок и заставило на миг замереть сердце.

– Слышь… – негромко позвал надзиратель и, быстро оглядевшись по сторонам, понизил голос почти до шепота: – Водку будешь?

Голота слышал или читал где-то, будто приговоренным к смерти дают водку. Чтобы легче было уйти. Чтобы не так страшно.

– Уже… пора? – хрипло спросил он.

– Да я просто… предлагаю… – Лицо в окошке еще больше побагровело, словно от натуги. – У меня сын родился, значит…

Голота перевел дыхание и сглотнул. Ему хотелось выпить, хотелось залить себя по горлышко, по самую макушку, чтобы забыться и перестать страдать, но он промолчал, пораженный услышанным, словно надзиратель сообщил ему не рядовую житейскую новость, а нечто сверхъестественное. Простой когда-то и очевидный повод отметить рождение нового человека теперь казался неуместным и глупым. В нем было что-то символичное, жуткое, и это понял даже надзиратель. Он скривился в извиняющейся улыбке, обнажив ряд неровных, пожелтевших от табака зубов, и обронил виновато:

– Кто-то уходит, кто-то приходит… Такова жизнь.

Голота покачал головой и облизал пересохшие губы.

– Я… завязал, – сказал он глухо.

Надзиратель заржал так, что едва не потерял равновесие и был вынужден ухватиться руками за раму раздаточного окна.

– Ага!.. Конечно! Водка здоровью вредит!!! – Он снял фуражку и вытер рукавом слезы. – А ты, парень, даже здесь способен хохмить! Уважаю таких!

Створка с грохотом захлопнулась, и Голота еще долго сидел неподвижно, устремив невидящий взгляд в почерневшую от времени и от накопившихся в этих стенах горя и отчаяния, стальную обивку входной двери.

Водка сломала ему жизнь. Погубила и растоптала все искреннее, теплое и человеческое. Когда он это понял? Совсем недавно. Может быть, год назад, а может, и месяц. Понял поздно, как это, вероятно, бывает со многими. Понял тогда, когда глаза и сердце ослепило раскаяние и когда уже ничегошеньки нельзя было поправить или изменить. Он и раньше догадывался, что смоковницу, не приносящую плода, срубают. Но он представить себе не мог, какое великое множество отсрочек ей дано! Ах, если б он только почувствовал, если б услышал, как год за годом виноградарь упрашивает господина повременить еще!..

Сколько было таких отсрочек в жизни Андрея Голоты? Три? Пять? А может, десять? Он всякий раз удивлялся, что остался жив, всякий раз восхищался собственной удачливостью и везением, но никогда не спрашивал себя: за что? Или, правильнее – для чего? Зачем мне опять дадена жизнь?

Первый раз Андрей напился в четырнадцать. Он жил у тети Тани в Петрозаводске и заканчивал седьмой класс, когда пришло известие, что в ленинградской больнице скончалась мать.

Софья Голота ушла из жизни, ни разу и ни у кого не попросив прощения, не сказав «люблю», не покаявшись и не опомнившись. Ее смоковница была срублена и брошена в печь.

Андрей разрыдался, услышав печальную новость. Он два года не видел мать, не получал от нее весточек, не слышал ее голоса. Софья до конца дней ненавидела сына, а тот любил и помнил ее.

– Собирайся, – велела ему Татьяна Михайловна. – Надо похоронить по-человечески. Не собака ведь…

В Ленинграде Андрей долго бродил по улицам, которые помнил с детства, вглядывался в растопыренные пятерни заводских труб на том берегу реки, слушал весеннюю ругань воробьев и перезвон трамваев, сворачивающих с набережной на Невский проспект, вдыхал неповторимый, пыльно-сиреневый дух родного города. Он словно чувствовал, что больше не вернется сюда никогда…

Похороны были скромными. Мать лежала в крохотном гробу, и ее лицо, изменившееся до неузнаваемости, хранило печать усталости и недовольства. Андрею казалось, что это бескровное, одутловатое лицо вот-вот дрогнет, исказится в гримасе, зачернеют злые щелочки глаз, а белые губы скривятся в угрюмой насмешке: «Мама верит тебе… Ты ведь не хочешь расстроить маму?»

Андрей боялся ее гнева даже сейчас.

Он положил в гроб свою единственную игрушку, подаренную ему матерью много лет назад. Заводной плисовый заяц с маленьким барабаном провожал Софью Голоту в последний путь. Очень давно он так весело стучал лапками в этот барабан, когда Андрей поворачивал ключ в игрушечном замке. Мальчик смеялся, и даже мать улыбалась, глядя на счастливого сына. «Ты навсегда останешься в моей памяти именно такой, – мысленно пообещал Андрей, склонившись к застывшему, белому лицу Софьи Голоты, – улыбающейся, доброй и любящей…»

Ключ был давно потерян, и теперь, в гробу, игрушечный заяц, притихший на сцепленных, ледяных руках матери, тоже казался мертвым.

Поминки справляли в комнате бывших соседей по коммуналке.

– На-ка, помяни мать! – приказал Андрею кто-то, протягивая стакан водки.

– Да мал он еще, – попыталась вмешаться тетя Таня. – Едва четырнадцать исполнилось.

– Четырнадцать? – удивился голос. – Да я в его возрасте уже пил, девок щупал и заводскую смену до конца выстаивал!

После такого аргумента тетя Таня сдалась, и Андрей помянул мать. Залпом. И почти не морщась.

Его никогда не тошнило от водки. Ни в тот печальный ленинградский вечер, ни много позже. Сколько их было потом таких вот вечеров, дней и ночей – пропитанных горько-сладким духом початой бутылки, наполненных отвязной эйфорией или тяжелой пустотой!

А тогда, за столом, выставленным в одной из огромных комнат коммунальной квартиры, Андрей чувствовал, как водка обжигающе скользнула по пищеводу, ухнула огненным водопадом в желудок и через мгновение разлилась приятным теплом в груди, запылала пунцовым румянцем на щеках. Ему вдруг стало уютно и безмятежно среди малознакомых людей. Захотелось сказать или сделать что-то очень значительное, важное. Но он молча сидел за столом, дурашливо улыбался и зачем-то тыкал вилкой в пустую тарелку.

В разгар поминального застолья, обернувшегося ни с того ни с сего безудержным весельем с частушками и даже плясками, Андрей вышел в коридор и, покачиваясь, принялся бесцельно бродить взад-вперед, трогая руками все, что соседи по коммунальной квартире повытаскивали из комнат и пристроили вдоль стены: старый велосипед, банные шайки, хоккейные клюшки и лыжи.

– Ты сын Софьи Голоты? – услышал он голос за спиной и удивленно обернулся.

У самого прохода в кухню стоял черноволосый паренек лет пятнадцати и небрежно поигрывал цепочкой от ключей. Из-за его плеча выглядывал еще один парень – с круглым лицом, усыпанным веснушками, и маленькими, беспокойными глазками.

Андрей утвердительно кивнул и, подойдя поближе, протянул руку новым знакомцам.

Черноволосый и не подумал отвечать на приветствие. Он насмешливо скривил рот и задал следующий вопрос:

– А ты знаешь, от чего она умерла?

Голота растерянно убрал руку и пожал плечами:

– Она… сильно болела.

Тот, который был с веснушками, весело фыркнул за плечом черноволосого:

– А мы думали – от голода. У нее хлеб закончился, – и он засмеялся коротким, звучным смешком.

У Андрея потемнело в глазах. Он вспомнил откинутый матрац и ровные ряды сухих коричневых буханок, похожих на булыжники, которыми выкладывают мостовые.

– Твоя мать была проституткой, – хладнокровно вставил черноволосый, накручивая на указательный палец цепочку от ключей. – И ненормальной…

– Позор!.. – добавил круглолицый, испытующе глядя на Голоту.

Тот стоял неподвижно, словно постигая смысл услышанного.

Как странно. Именно теперь, когда ему наконец бросили в лицо то, чего он так боялся, когда с презрением и жестокостью произнесли те самые слова, которые он десятки раз с ужасом слышал в собственном воображении, – Андрей не почувствовал унижения. И страха тоже не почувствовал. Последнее было особенно удивительным, поскольку это противное, мерзкое, скользкое чувство, казалось, не покидало его никогда. С младенчества он панически боялся матери, ее гнева и даже ее редких всполохов нежности. Он боялся соседей – разговаривать с ними, и даже смотреть им в глаза. Боялся дворовых мальчишек – с их острыми, быстрыми кулаками. Боялся учителей в школе, врачей в поликлинике, вагоновожатых в трамвае…

Сейчас, здесь, в длиннющем, полутемном коридоре ленинградской коммуналки, стоя перед двумя задиристыми и нагловатыми мальчишками, явно превосходившими его и в росте и в силе, Андрей с тяжелым, ухнувшим в сердце восторгом почувствовал, что свободен от страха. Словно невидимый переключатель щелкнул где-то внутри и озарил сознание желтым подрагивающим светом, похожим на свет пыльной лампочки в ванной комнате коммунальной квартиры. А может, наоборот, все погасло и в душе и в голове.

Медленно, будто любуясь собой со стороны, Голота нагнулся, подобрал с пола тяжелый черный велосипедный насос, выпрямился и, застонав от натуги, обрушил его на голову черноволосого. Тот не успел даже подставить руку, и удар пришелся ему чуть выше лба. Андрей хладнокровно подождал, пока противник сползет на четвереньки, перешагнул через него и двинулся к веснушчатому. Второй неприятель не стал дожидаться расправы. Едва оправившись от мгновенного шока, вызванного неожиданной и страшной выходкой новичка, он завизжал так, что на кухне задрожала посуда, потом опрометью бросился в уборную и запер за собой дверь.

Голота зашвырнул насос в угол, отер вспотевшие ладони о чье-то полотенце, забытое на бельевой веревке, и неторопливо побрел туда, где с частушками и прибаутками провожали в последний путь его несчастную мать, минуту назад им отомщенную.

В комнате он присел на краешек дивана и мгновенно заснул.

Ему почудилось, будто он слышал сквозь сон, как ругаются женщины.

– Этот изверг полоумный чуть не убил Аркашеньку! – кричала одна. – Он сумасшедший, как и мамаша его! Гляньте, гляньте! Боюсь, швы придется накладывать ребенку! И прививку от столбняка делать надо!

– Да Бог с вами! – это был голос тети Тани. – Опомнитесь! На сироту поклеп возводите! Он сызмальства никого пальцем не тронул! И мухи не обидит! Сам как мышь пугливая!

– Тоже мне, мышь четырехпудовая! – не унималась женщина. – Только посмотрите, как голову-то ребенку моему раскровянил!

Утро следующего дня было тяжелым и серым. Боль утраты разыгралась с новой силой. А к ней примешался липкий, мерзкий, гнетущий страх. Он, оказывается, никуда не исчез.

Водка была тем самым переключателем, изгоняющим из сердца страх и боль. Она делала сладкой обиду и легким – страдание. Она тешила и возвышала душу, поднимала ее над обыденной и унылой жизнью. Она будила дремавшую силу, заставляла забывать о собственной никчемности и слабости. Она тормошила беспечность, окрыляла беспомощность и делала пустяком уязвленность.

На многие годы водка стала для Андрея Голоты лекарством от страха и неприкаянности. И только теперь, впервые, он нашел в себе смелость сделать главное открытие: водка – прибежище труса. Шаг в эйфорию – это побег с поля боя. Кайф – это капитуляция перед серостью.

Но хуже всего то, что «эликсир смелости» был «лекарством на час». Рассвет приносил тоску и отчаяние, возведенные в степень. Временное забвение оборачивалось необратимым наказанием. Страх приходил снова, но уже не один. Он тащил с собой «друзей» – ужас, стыд и новую боль. А страдание наваливалось с утроенной силой.

«…Тогда идет и берет с собою семь других духов, злейших себя, и, вошедши, живут там; и бывает для человека того последнее хуже первого…»

– Я завязал… – хрипло повторил Голота в сторону захлопнувшегося окна.

Надзиратель, предлагавший ему водку, сейчас наверно уже вовсю праздновал с коллегами рождение сына.

Андрей закрыл глаза и перевел дух, но где-то внутри, под самым сердцем, противно дрожал и рассыпался рваными хлопьями страх. Минуту назад, когда краснолицый вертухай предложил ему водки, Голота решил, что это – конец. Сотни раз, меряя шагами квадратный пол опостылевшей камеры, он представлял себе, как все будет. Зловеще лязгнет замок, распахнется дверь, и в его тюремной келье появятся люди. У них будут строгие лица. Но в глазах – непременно сочувствие. Из суеверия они не зайдут внутрь, а останутся на пороге. Один из них, сверяясь с потертым, исписанным мелким почерком блокнотом, произнесет громко, как в рупор: «Осужденный Голота… Андрей… Иванович! Тридцать седьмого года рождения!.. На выход!» Он медленно встанет со шконки, на ватных ногах, пошатываясь, двинется навстречу своим убийцам. И те проявят великодушие. Они предложат ему водки. Полный стакан… А потом он пойдет со своими мрачными провожатыми по длинному, бесшумному коридору, каждым шагом отсчитывая путь к смерти. Дорога его жизни подошла к концу. Она теперь состоит не из радостей и горестей, не из взлетов и падений, не из блаженств и страданий. Она состоит из шагов…

Голота облизал пересохшие губы. Много раз побывав на волосок от смерти, зная, какое у нее ласковое дыхание, какой томный взгляд, какие соблазнительные речи, он почему-то именно сейчас боялся ее, как никогда. Всякий раз, оказываясь со смертью один на один, Андрей удивлялся, что она вовсе не жуткая старуха с косой, а красивая, молодая женщина с черными, колдовскими глазами и ослепительной, белоснежной улыбкой. Она звала его, убеждала, ласкала. А он каждый раз находил в себе силы не поверить ей.

Тогда, в пятьдесят шестом году, она почти соблазнила девятнадцатилетнего Голоту. Тот готов был уже упасть в ее горячие и сладкие объятья, отдаться ее пылкой нежности и страстному желанию, но что-то в последний момент удержало его, оттолкнуло и протрезвило. Наверно, виноградарь упросил господина повременить еще…

Закончив школу, Андрей попытался поступить в петрозаводский машиностроительный институт, но провалился на первом же экзамене. Он и сам не знал, почему выбрал именно этот ВУЗ. Машиностроение интересовало его не больше, чем любая другая отрасль народного хозяйства. Точнее – никак не интересовало. Впрочем, и к гуманитарным наукам у юного Голоты не было ни малейших способностей. Последние два года он едва перебивался с «неудов» на тройки, а осенние переэкзаменовки стали для него привычным делом. Удивительно, что он вообще закончил десятилетку. Если бы не тетя Таня, почему-то убежденная том, что «мужчина должен получить высшее образование», он давно бы подался в ремесленное училище, как и десятки его ровесников.