Текст книги "Сорок третий номер…"

«Ночные планерки» прокурора уже давно никого не удивляли. Утомительное многочасовое смакование будущей казни – одна из слабостей Штыря, о которой известно и в прокуратуре, и в Главном управлении исполнения наказаний, и в МВД области.

Поэтому Олаф не сильно удивился срочному вызову. Завтра – «расстрельный день», а значит, этот бессердечный боров Штырь намеревается всю ночь мусолить подробности предстоящего «мероприятия».

Начальник СИЗО, в силу занимаемой должности, являлся также руководителем «расстрельной группы». Олафа воротило от этой дополнительной миссии, но он никогда даже взглядом не показал, как противна ему «профессиональная нагрузка». Штырь такое не простил бы никогда. Прокурору были чужды любые проявления человечности или того, что он сам называл «соплями интеллигента». Он готов был простить Олафу его любовные интрижки на стороне, но все, что касалось работы, – было святым и незыблемым. «Чего такая харя у тебя недовольная, Петри? – допытывался как-то на планерке Штырь. – Обещаю, слюнтяй, что когда-нибудь заставлю тебя самолично произвести выстрел! Хочу понаблюдать за тобой, когда брызнет кровушка и лопнет мозжечок казненного…»

Олаф никогда не присутствовал на казни. Он лишь отдавал приказы. Всегда – устно и только тем, кого это касалось. В его группу входили десять человек. Все они являлись сотрудниками СИЗО. Кроме непосредственных исполнителей, в «команде А» значились также двое водителей, врач и представитель МВД. Штырь был главой государственной надзорной инстанции над деятельностью расстрельной группы. Он же, по сути, и руководил ею. Год назад прокурор навязал Олафу нового сотрудника по фамилии Недельский. «Возьми его в «команду А», Петри! – распорядился Штырь, улыбаясь одними уголками губ. – Незаменимый кадр! Вам, сраным интеллигентам, даст сто очков вперед!»

«Незаменимый кадр» оказался извращенцем-садистом. Коренастый молодой человек лет двадцати семи, со светлыми, не по моде коротко стриженными волосами, большим ртом и абсолютно ледяными глазами, он всякий раз вымаливал у Петри мандат на исполнение, приезжал на место казни раньше положенного срока и подолгу мерил шагами узкую камеру со звуконепроницаемыми стенами, готовясь к убийству. Недельский присаживался на корточки и гладил ладонью пулеуловитель – черный шершавый щиток, пристроенный в углу мрачной комнаты, улыбаясь и шевеля губами, словно нашептывая страшные, неведомые заклинания. Затем он наклонялся лицом к стальному зарешеченному люку для стока крови в самом полу и, закрыв глаза, вдыхал одному ему ощутимый аромат смерти. Ему чудилось, что невидимая смесь агоний, судорог, криков и вздохов, накопившаяся в этой комнате за последнее десятилетие, проникает в легкие, в самое сердце и делает его сверхчеловеком – бесстрашным, неуязвимым и сильным.

Когда в назначенный час двое сотрудников «команды А» вводили в камеру приговоренного – очередного дрожащего от немого ужаса человека с завязанными глазами, Недельского тоже охватывала дрожь. Но это была дрожь волнения, не сравнимого для него ни с каким другим. Ничего подобного он никогда не испытывал даже в постели с женщиной. Облизывая пересохшие губы и тяжело дыша, Недельский опускал свою безвольную, парализованную страхом жертву на колени и целил ей в затылок из табельного пистолета. Процедура, которая в обычное время должна занимать не более десяти секунд, превращалась у Недельского в двух-, а иногда и в пятиминутную оргию. Он рычал на подручных, заставляя их то поменять положение жертвы перед пулеуловителем, то опустить ее грудью на пол, свесив голову прямо в люк, то приподнять голову сачком для ловли бабочек «в целях более точного попадания». Когда сотрудники уже начинали роптать и раздражаться, а приговоренный – выть и хрипеть, Недельский подходил к нему вплотную и нажимал на курок.

В камере появлялся врач, констатировал биологическую смерть, потом тело упаковывали в целлофановый пакет, а «незаменимый кадр» все стоял перед люком, прикрыв веки и тихонько постанывая. Он испытывал сильнейший оргазм.

Болезненная, отвратительная страсть Недельского была известна начальнику СИЗО, он презирал нового сотрудника, но не мог избавиться от него. Олаф догадывался, что и сам прокурор – такой же извращенец, как и его мерзкий протеже, что Штырь с пистолетом в руке – зрелище не менее гадкое и скотское, чем дрожащий от вожделения Недельский. Такое открытие было сродни скандалу, и любой другой руководитель спецгруппы давно бы уже бил в колокола. Но Петри молчал. У него самого было рыльце в пуху, и Штырь цепко держал его за горло.

– А вот и герой-любовник! – воскликнул прокурор, когда Олаф переступил порог кабинета.

Все присутствующие разом повернули головы. Их было трое, и только одного из них Петри знал в лицо – начальника КГБ Петрозаводска Игоря Туманова. Спокойный, приятный в общении мужчина лет сорока, с изысканными манерами и умным взглядом, в разное время дважды встречался начальнику СИЗО. Один раз Олаф видел его в обкоме партии на торжественном приеме, посвященном 50-летию Октября, в другой раз – месяц назад, когда глава КГБ приезжал в следственный изолятор на беседу с осужденным по 68-й статье[3]3
  Измена родине.


[Закрыть] бывшим сотрудником своего же ведомства.

Петри вспомнил, что тогда, выйдя из камеры, в которой проводил допрос, главный чекист поморщился: «За один МИГ платят жизнью…»[4]4
  Речь идет о самолете МИГ-25, угнанном в Японию советским летчиком. Сам предатель получил политическое убежище в США, а в СССР по этому делу еще долго проводилось расследование.


[Закрыть]

Очень скоро того, с кем Туманов беседовал в камере, этапировали в Москву, на Лубянку, а начальник КГБ Петрозаводска получил очередное звание. Болтали, будто осужденный был его другом.

– Еще тепленький, – продолжал Штырь, ухмыляясь. – Я его с бабы снял. Небось, до сих пор воняет шоколадом и духами «Мадам Роша»!

Олаф в то же мгновение вспомнил, что Ксана действительно обожает дорогие французские духи, которые он ей никогда не дарил. «Откуда они у простой машинистки?» – мелькнула в голове тоскливая мысль. Он расстроенно вздохнул. «Теперь уже не важно…»

– Довольно, Николай Львович! – оборвал прокурора Туманов и опять повернулся к вошедшему: – Здравствуйте, товарищ Петри.

Олаф вяло кивнул.

Штырь откинулся в кресле и нахмурился.

– Проходи и садись, – сухо приказал он. – О тебе речь.

Все собравшиеся в этот поздний час в кабинете прокурора с любопытством наблюдали, как начальник СИЗО растерянно отодвинул стул, сел на краешек, потом неожиданно встал, поменял стул на другой и опять сел.

– Завтра… Нет, уже сегодня – расстрельный день, – напомнил Штырь, и в его маленьких глазках засветилась радость. – День справедливого возмездия, – он цокнул языком, – торжества закона и народной воли… Карающей десницы правосудия!

Туманов, для которого поэтизация расстрела была в новинку, бросил на прокурора удивленный взгляд.

– День очищения горизонтов жизни во имя лучшего будущего, – ничуть не смущаясь, закончил Штырь.

Туманов едва заметно покачал головой и обратился к Петри:

– Доложите о готовности «команды А».

– Спецгруппа укомплектована полностью и в любое время готова выполнить приказ, – словно заученный урок, устало отбарабанил Олаф.

– В твоей группе с этого часа два новых сотрудника, – прокурор кивнул на мужчин, сидящих за столом напротив Петри. – Представитель МВД товарищ Макеев и врач – товарищ Шамис.

«А прежние чем провинились?» – чуть не вырвалось у Олафа. Но он промолчал и озадаченно уставился на своих новых сотрудников. Оба мужчины шевельнулись за столом, демонстрируя мрачное удовлетворение от возможности работать под руководством Олафа. «Если эти – такие же, как Недельский, то можно сразу в петлю», – живо подумал тот, а вслух произнес:

– Мне нужны их объективки, личные дела и учетные карточки, чтобы провести внутренним приказом…

– Никаких карточек и приказов! – отрезал прокурор. – Времени нет.

Настал черед Олафа удивляться. Он театрально вскинул брови и наклонил голову:

– Я ослышался, Николай Львович? Вы предлагаете мне зачислить людей в спецгруппу без приказа и даже без личных данных?

– Я тебе уже назвал их личные данные! – рявкнул Штырь. – Мент и врач!

– Мне нужно кое-что объяснить. – Туманов постучал ладонью по столу. Ему явно не хотелось, чтобы прокурор с начальником следственного изолятора выясняли между собой отношения. – Неожиданные изменения в составе группы, товарищ Петри, продиктованы срочной и важной необходимостью. Вы человек искушенный и, уверен, отдаете себе отчет в том, что глава КГБ в кабинете у прокурора – событие не рядовое.

«А действительно! – мысленно воскликнул Олаф. – Чего это госбезопасность делает в прокуратуре, да еще и ночью? Не извращенца же слушать пожаловала!» А вслух промямлил:

– М-м… конечно.

Туманов кивнул и подытожил:

– Не рядовое.

Олаф вдруг почувствовал неприятный холодок между лопатками.

Весь минувший день словно готовил его к чему-то страшному и безысходному. Сначала на работе не клеились дела. Он пытался сосредоточиться, собраться, взять себя в руки, но мысли не слушались. Они путались, кривлялись и норовили ускользнуть куда-то в щель оконной рамы – в вязкую патоку машин и людей на улицах равнодушного города. В итоге день был скомкан, как выдернутый из пишущей машинки лист. Потом этот жуткий ливень, холодный и злой. Впервые Олаф ехал к любовнице без приятного сердцебиения. Как-то обыденно, словно на работу. Пока ловил такси, вымок до нитки, а когда добрался – не было ни сил, ни желания. А дальше… Даже вспоминать противно. Ночной звонок и мерзкий голос прокурора в трубке. Ксана-Ксана… Она ничем не отличается от партийных шлюх-сексотов, которых подкладывают в постели к чиновникам и начальникам разного ранга. Компромат – вот ковровая дорожка на ступеньках субординации! Тот, у кого рыло в пуху – сговорчив и послушен вдвойне. Теперь и Олаф попался на такую уду. Как сопляк! Ему не стыдно, он просто зол на себя. Во всем случившемся приятного мало. Но то, что произошло в подъезде на лестнице, иначе как мистической жутью не назовешь.

Олаф вздрогнул. Он словно опять явственно услышал звон разбитого стекла и хриплый голос над самым ухом: «Сорок третий номер… Твоя погибель…»

– Не к добру… – неожиданно громко произнес Петри.

Туманов по-своему понял это высказывание.

– Как раз наоборот! – назидательно произнес он. – КГБ появляется за тем, чтобы предотвратить зло. Или… когда грядет трудная и опасная работа.

– Опасную работу предстоит выполнить мне? – догадался Олаф.

Туманов открыл рот, чтобы ответить, но его опередил прокурор.

– Партия поставила перед нами ответственную задачу, – казалось, Штырь выплевывает слова, и они прыгают по столу подобием металлических шариков, – но я не уверен, что морально шаткий сотрудник способен с ней справиться.

Прокурор сделал паузу, ожидая заверений в обратном, но Петри не проронил ни слова.

– Вот что… – Туманов откинулся на спинку стула и сложил руки на груди. – Полагаю, вопрос моральной неустойчивости вы решите в рабочем порядке. Обсудите его в профкоме или на партсобрании, и виновный получит то, что заслуживает. Общественное порицание, выговор, наконец… – Он опять наклонился к столу. – А сейчас прошу вас вернуться к делу.

Штырь поморщился: кагэбэшник опять помешал ему влепить звонкую пощечину зарвавшемуся Петри – она в третий раз выходила скользкой и безболезненной.

– Вы что-нибудь слышали про остров Хойту? – понизив голос, спросил Туманов, пристально глядя в глаза Олафу.

Тот на секунду задумался и растерянно пробормотал:

– Про… остров…

– Хойту, – повторил начальник КГБ, буравя его взглядом.

Конечно, Олаф слышал про остров. Он смеялся, когда кто-то из сотрудников рассказал ему жуткую легенду об этом Богом забытом клочке земли, затерянном в паутине рек, среди холодных скал – почти у самой границы с Финляндией. «Вам не вертухаем в следственном изоляторе нужно работать, а сказочником на детском утреннике!» – пристыдил он рассказчика. «Люди говорят… – обиженно пожал плечами тот. – А дыма без огня… Сами знаете».

История была глупая. Нарочито пряная, как в детской страшилке. Мол, остров Хойту – ведьминский. Мерзкая старуха, величиной с гору, одетая в саван, бродит по пустынному каменистому берегу, вглядываясь в туманную муть мертвых озер застывшим стеклянным взглядом. Время от времени она поднимает голову к черному небу и подолгу смотрит на поцарапанную ржавую луну, на которой, как на циферблате часов, невидимая стрелка отсчитывает минуты, часы, дни и годы страшного проклятья, нависшего над островом. Старуха сторожит сокровища, спрятанные в скале. И каждого, чья нога ступит на каменистый безжизненный берег, ждет мучительная и ужасная смерть. Пять лет назад группа смельчаков высадилась на остров с вертолета и сгинула. Уцелевший пилот сошел с ума и потом долго, сбивчиво рассказывал одну и ту же историю – сначала в компетентных органах, а потом – в больничной палате, про то, как появилась жуткая ведьма в саване, как заглянула прямо в кабину зависшего над скалами вертолета, как потом сожгла огнем и засыпала камнями беспомощных людей, высадившихся на берег…

История глупая и безыскусная. Но сейчас она вдруг показалась Олафу не такой уж нелепой. Он поежился и неуверенно пробормотал:

– Н-нет… Ничего не слышал.

– Неправда, – коротко резюмировал Туманов, не сводя глаз с оробевшего Петри.

– Ну… вернее… ерунду всякую, – неохотно поправился тот.

– Говори прямо, когда тебя спрашивают! – подал голос Штырь. – Небось не у девки в постели находишься.

Начальник КГБ поджал губы и возвел глаза к потолку. Прокурор начинал его раздражать.

– И все же, – Туманов опять вернулся к диалогу, – какую именно ерунду?

Олаф помедлил с ответом. Он мысленно прикидывал, какими дополнительными расспросами может обернуться рассказанная легенда. Возможно, ушлый кагэбэшник захочет узнать что-нибудь и про суеверного надзирателя, и про то, о чем еще болтают во вверенном Олафу учреждении.

– Я слышал, – осторожно произнес он, – что остров Хойту называют «островом сокровищ». Но это ведь чушь, верно?

Петри выдавил из себя улыбку, призывая окружающих оценить его здравомыслие.

Туманов не шевельнулся за столом и даже не поменял выражения лица.

– Почему же чушь? – холодно сказал он. – В некотором смысле – действительно «остров сокровищ».

Олаф открыл рот.

– Впрочем, – кагэбэшник небрежно откинулся на стуле, – если на острове что-то и спрятано, то это представляет интерес не для кладоискателей, а для истории. Может быть – для науки. Поясню. – Туманов знаком остановил уже намеревавшегося вставить свое слово прокурора. – У нас есть предположения… подчеркиваю: только предположения, что четырнадцатый пехотный дивизион вермахта, покидая Карелию, оставил на одном из островов некие ценности. Возможно – имущество, не подлежащее транспортировке. Еще вероятнее – документы.

За столом повисла тишина. Было слышно, как в недрах дубового шкафа тикают шахматные часы, подаренные прокурору в день его пятидесятилетия. Словно кто-то из игроков нажал кнопку и ждал следующего хода. Олаф интуитивно понимал, что именно ему предстоит сейчас передвинуть фигуру на невидимой доске, и поэтому пребывал в полной растерянности.

– А… при чем здесь мы? – выдавил он из себя, чувствуя, что проигрывает партию.

– Вот и я говорю! – взорвался наконец Штырь. – Какое отношение к делу государственной важности может иметь слюнявый ловелас, слабый на передок? Как можно доверить задание партии интеллигентишке, разрушившему ячейку общества? Ведь семья – это основа нашего с вами…

– Я сейчас уйду, – раздраженно пообещал Туманов, – чтобы не мешать вам цементировать разрушенные ячейки! А задание партии будут выполнять другие.

Эта угроза на секунду подействовала. Прокурор замолчал и, положив на стол бордовые кулачищи, зловеще скрипнул зубами.

– Наша с вами задача, – продолжал кагэбэшник, повернувшись к Олафу, – выяснить, существуют ли схроны на острове Хойту, и если – да, то постараться вывезти спрятанные ценности на Большую землю.

Петри колебался. Спрашивать про ведьму было глупо. Но и таить в себе нарастающую тревогу не было сил.

– Вы назвали эту работу опасной и трудной… – напомнил он и вопросительно уставился на Туманова. – Что именно в ней… рискованного?

– Она связана с риском для жизни, – ответил тот небрежным тоном, как если бы предупреждал старшеклассников о вреде курения.

– Прямо скажем, работа не для сопляков! – не выдержал прокурор.

– Я слышал… – Олаф помялся, – будто на Хойту уже была экспедиция.

Туманов ответил не сразу. Он стряхнул с рукава невидимую пыль, одернул манжеты модной рубашки с широким отложным воротником и, поколебавшись, неохотно кивнул:

– Была. В шестьдесят восьмом году. Она… не увенчалась успехом.

– На острове ничего не нашли? – допытывался Олаф. – Участники вернулись ни с чем?

В глазах кагэбэшника мелькнул злой огонек. В его планы не входило рассказывать подробности трагедии пятилетней давности. Он лихорадочно обдумывал, как поступить. Перед ним сидел хоть и морально неустойчивый, но все же коммунист, начальник центрального следственного изолятора, руководитель специальной группы, в которой болтать не принято. «Пусть знает все, – решил наконец Туманов. – Если на то пошло, не в Сочи его посылаю…»

– Участники прошлой экспедиции, – медленно произнес он, – не вернулись с задания. Они погибли. Мы предполагаем, что группа стала жертвой хитроумной западни, капканов, расставленных гитлеровцами на подходах к скале. Вероятнее всего, наши люди подорвались на минах-ловушках.

– Это все, что известно? – быстро спросил Олаф.

– А тебе мало, что ли? – крикнул прокурор. – Еще что-то хочешь услышать? Баб там нету! Одни только камни и скалы. И все заминировано.

– Если немцы так позаботились о сохранности своего барахла, – задумчиво произнес Петри, – значит, оно, действительно, представляет большую ценность.

– Может быть, – кивнул Туманов. – Это и надлежит выяснить. – Он наклонился и достал из-под стола небольшую черную кожаную папку. – Вы готовы обсудить детали предстоящего дела?

– У меня еще один вопрос. – Олаф нахмурил лоб. – Почему – «команда А»? Мы ведь не спецы по таким делам. Существует армия, милиция, саперы, наконец…

Лицо кагэбэшника приобрело насмешливое выражение. Он наклонился через стол к Петри и негромко произнес:

– А вы не догадываетесь?

Олаф на секунду замер, в его глазах мелькнуло недоумение, которое сменилось неподдельным ужасом:

– Вы это серьезно?! Разве так… делают? Не на войне, все-таки…

– Ошибаешься! – подал голос прокурор. – Именно – на войне! Наша партия, наш народ ведет ежедневную, ежечасную войну с расхлябанностью и предательством, с трусливыми интеллигентишками и слюнтяями!

– Вы готовы обсудить детали предстоящего дела? – повторил Туманов, расстегивая папку.

– Готов, – вздохнул начальник СИЗО.

Разве у него был выбор?

Уже совсем рассвело, когда в прокуренном кабинете городского прокурора закончилось совещание. Бледное, холодное солнце струилось сквозь щели в тяжелых шторах и тонуло в сигаретном дыму. Комната теперь выглядела иначе. При свете дня заговорщики за столом словно потеряли яркость, поменяли очертания, ушли в расфокус. Надвигающийся день размывал их лица, теснил и делал прозаичными их зловещие планы. Собеседники Олафа уже не смотрелись важными и таинственными. Это были просто уставшие люди, одуревшие от бессонной ночи, сигаретного дыма и кучи навалившихся проблем.

Петри тяжело поднялся из-за стола.

– Я все понял. Могу идти?

– Ступайте, – кивнул Туманов. – И помните: на вас лежит огромная ответственность. Вы – руководитель группы.

– Я назначил ему в помощь заместителя, – прокурор метнул победный взгляд на Олафа.

Тот остановился и с тревогой уставился на своего мучителя.

– У меня есть заместитель? Кто же он? Как его фамилия?

– Недельский…

Глава шестая

Этот запах! Он был сильнее всех других запахов, висевших в комнате. Он растворил и кислый табачный дух, и яркий аромат неведомого парфюма, которым пользовалась Анна, и терпкие, вызывающие приступ дурноты пары алкоголя. Так пахнет лезвие топора, забытого на плашке в мерзлом сарае, так когда-то очень давно пахла холодная дверная ручка чулана, в котором бабушка запирала непослушного внука. Это запах железа. А еще это – запах страха.

Казалось, от него некуда деться. От него тошнило сильнее, чем от водки. Он пропитал собой комнату, осел на руках, на мокрой плюшевой подушке, на ледяном кольце чьих-то недвижимых и совсем неуютных объятий. Словно холодный, сытый питон обвил шею и замер, передумав душить свою жертву.

Невыносимый, яркий свет ударил в глаза. Бесцеремонно, грубо он выдернул из покойной темноты мозг, всадил в него тупую и острую иглу. Хотелось укрыться, спрятаться, не дать себя обнаружить и потревожить. Если бы не жуткий запах железа и не стальные объятия неподвижного питона – в сонном полумраке прокуренной комнаты было так безмятежно!

– Оставаться на месте и не делать резких движений!

Больные, уставшие от сонного дурмана, глаза долго привыкали к свету. Они едва различали людей, застывших, как глыбы, как мрачные изваяния, прямо над диваном. Странные, черные люди. И все как один – незнакомые. А через мгновение обрели очертания предметы и вещи. Стала неуютной и мерзкой почерневшая от сырости плюшевая подушка под головой, расцвел отвратительными узорами скомканный плед, путавший руки, а перед самым лицом в смертельном, ледяном ужасе застыли глаза Анны, почему-то утратившие свой обычный зеленый цвет. Она смотрела, не мигая, куда-то, мимо страшных людей, а ее полные руки – тяжелые и холодные – оказались тем самым уснувшим питоном. Ее объятия окостенели, из них было непросто выбраться, и само полуобнаженное тело Анны в лоскутах разорванной одежды было грузным и неподатливым. Оно неловко скатилось на спину, и в нестерпимо ярком свете чешской люстры студенисто задрожал вспоротый, как пашенная борозда, живот мертвой женщины.

Этот запах! Он был зарыт в пледе, в подушке, он пропитал насквозь диван, он висел душным, приторным облаком прямо над головой, путаясь в тяжелых шторах, сползал по стенам и грузно оседал в черную лужу на паркете. Это запах крови. Запах чужой смерти и дыхание – своей собственной…

– Встать!.. – Черные люди, нетерпеливо топчущиеся возле дивана, пришли поставить точку. Последнюю точку на мнимом уюте и спокойствии больного забытья, на тлеющей надежде обрести семью и родить дочь, на скучной и никудышной работе, на глупой, ставшей никому не нужной и не важной жизни…

– Встать!..

Андрей Голота с трудом разлепил веки и тяжело сел на шконке. Окошко в стальной двери было распахнуто, и надзиратель громко стучал ключом по откинутой полке раздачи.

– Встать!.. Прием пищи!..

Голота доплелся до двери, получил алюминиевую миску с похлебкой, два куска ржаного хлеба и, пошатываясь, побрел обратно в дальний угол камеры, где, едва различимый в полумраке дежурного освещения, торчал из стены стол, привинченный двумя ножками к полу.

Один и тот же сон мучает Голоту последние десять месяцев. Он лежит на залитом кровью диване в тяжелом и невыносимом похмелье, плохо соображая, щурит глаза, болящие от яркого света, и пытается рассмотреть стоящих над ним людей. В голову словно кто-то всадил тупую, раскаленную иглу. От запаха кислого железа дурнота подкатывает к горлу. Он силится привстать на своем кровавом, смятом ложе и перед самым лицом видит два мертвых, невидящих глаза. Анна лежит рядом с ним на диване, обвив ледяной, застывшей рукой его шею. Он силится освободиться из ее жутких объятий, еще не понимая, что происходит, мотает головой, пробует упереться плечом в прокисшую от крови подушку. Наконец он садится на диване, ошеломленно уставившись на лежащую рядом с ним женщину. Анна мертва, но воспаленный мозг Голоты еще не может до конца осознать весь ужас и всю невероятность случившегося. Он сидит на диване, покачиваясь от еще не выветрившегося из головы алкоголя, и силится сосредоточиться на чем-то очень важном. На чем-то главном. И это ускользающее от него открытие – по-настоящему страшно и нелепо. Люди, стоящие рядом, держат его за руки и высвобождают из его одеревеневших пальцев огромный кухонный нож. Деревянная ручка в засохшей крови прилипает к ладони, словно не желая расставаться с хозяином.

– Вставай, мразь!.. – Голоту стаскивают с дивана. Он падает коленями и локтями в холодную черную скользкую лужу на полу. Он даже не чувствует боли, когда ему заламывают за спину руки, а запястья обжигает мертвая хватка стальных браслетов. Но в этот самый миг, в эту самую секунду, отбитую щелчком наручников, Голота вдруг явственно понимает, что пришел конец…

Так бывало и раньше, в далеком, почти забытом детстве. Андрею снились кошмары. Какие-то люди пытались его схватить, обвинить в чем-то страшном и непоправимом. Он кричал, закрывал лицо влажными от страха ладонями и… просыпался. Это ощущение, когда кошмар, только что казавшийся реальным и безысходным, вдруг рассыпался на глазах, оборачивался спокойствием тихой и уютной комнаты, оставляя после себя лишь жуткие воспоминания и насмешку над собственной глупой фантазией, – было сейчас таким желанным, таким необходимым!

Нынешний кошмар не исчезал, не растворялся в рассветных лучах, не рассеивался с пробуждением. Этот сон был зловещим рефреном происшедшего наяву. Он мучил Голоту каждую ночь, висел над ним черным проклятием. Рассвет не приносил облегчения, а пробуждение не только не радовало, а, наоборот, вызывало тоску и отчаяние.

Голота пошевелил ложкой в алюминиевой миске, выудил скользкую картофелину из густой жижи с плавающими мокрицами, подержал ее на весу и, всхлипнув, уронил обратно в похлебку. Посидев с полминуты в каком-то болезненном оцепенении, он бросил ложку и закрыл лицо ладонями.

«Ты закончишь свою жизнь в тюрьме! Как твой никудышный отец!» – эти слова матери, Софьи Борисовны Голоты, которые та часто повторяла в раздражении или во хмелю, сейчас походили на сбывшееся пророчество.

Андрей родился в Ленинграде весной 1937 года. Воспоминания его детства были сотканы из ярких, почти осязаемых картинок. Летний закат над Невой, еще не скованной объятиями бетонных конструкций. Горьковатый дым заводских труб. Бабушка, разглаживающая морщинистыми руками скатерть на столе. Уставшая мать, пахнущая свежей краской, какой на фабрике, где она работала, пропитывали швейные нитки. Пацаны во дворе, с гомоном катящие по асфальту металлические колесики со спицами. А еще – ботинки, выставленные в длинном коридоре большой коммунальной квартиры. Мать замазывала чернилами дырки на прохудившейся обуви, потому что денег на новую не было.

Сколько себя помнил, Андрей боялся мать даже больше, чем соседского Митьку, который носил в бездонных карманах холщовых штанов здоровенный кастет. Измученная непосильным трудом и постоянным безденежьем, женщина часто прикладывалась к бутылке. Маленький Андрей сидел сычом в самом дальнем углу их двадцатиметровой комнаты и всякий раз гадал, чем обернется опьянение матери. Бывало, она, очнувшись от долгих раздумий над пустым стаканом, искала сына взглядом и, подозвав, хватала за волосы, прижимала лицом к своей груди и всхлипывала: «Родненький мой… Сиротинушка моя горемычная!.. Пропадем мы с тобой пропадом!..» Голота смиренно терпел эти излияния нежности и скорби, угрюмо сопя в материнскую кофту, пропахшую ненавистной краской. Он мысленно благодарил водку за то, что не сделала сегодня из его мамы чудовище.

Впрочем, проклинать бутылку ему приходилось гораздо чаще. В такие дни мать с налитыми кровью глазами царапала Андрею лицо, била наотмашь по щекам и по затылку. Он громко плакал, пытаясь загородиться от ударов маленькими ручонками, но это приводило мать в еще большее бешенство. «Паразит! – кричала она, брызгая вонючей слюной и проворачивая сыну ухо ледяными пальцами, словно ключ в дверном замке. – Лишенец! Пропади ты пропадом, прожорливая тварь! Ступай за отцом своим поганым!»

Отца своего Голота не помнил. Бабушка рассказывала, что он происходил из крестьян, а перебравшись в Питер, работал укладчиком мостовых и до конца дней был неграмотным. Между тем у болтливых соседок по коммунальной квартире было на этот счет иное мнение. Нередко, особенно когда Андрей забывал выключать после себя свет в уборной, он слышал в спину шипение: «Вы поглядите на этого интеллигента недорезанного! Весь в отца пошел! Тот тоже книжки читал и свет в уборной не гасил! За то и покарал его народный гнев!»

Отца расстреляли в 38-м. Андрей так никогда и не узнал – за что. Мать не любила эту тему и отвечала односложно: «За то, что сволочью был!»

Как все обстояло на самом деле, Андрей так и не узнал. Единственное, что было очевидным, – он всю жизнь носил фамилию матери – Голота, а в повторно выданной метрике в графе «отец» красовалось безыскусное: «Иванов Иван Иванович». Имярек.

Бабушка умерла в блокаду. Из всех картинок детства самой черной, болящей и мучительной был замерзающий, голодный Ленинград. Андрей на всю жизнь запомнил вой сирены воздушной тревоги, осунувшиеся, хмурые лица соседей: «Борисовна! Ты почему малого своего, Андрюшку, никогда не берешь в убежище? Во всем Ленинграде был единственный слон в зоопарке, и того разбомбило!» Мать брезгливо морщилась: «Андрюшка не слон. Авось не взорвется!»

Став старше, Голота понял, что мать играла со смертью в поддавки. А ставкой в игре был он – несмышленый пятилетний мальчик. Если отвалится лишний рот – значит, судьба такая. А останется жить – опять же, судьба…

Он выжил.

Может быть, зря? Именно сейчас, в сентябре 1973-го, в камере смертников, самое время задать себе простой и, в то же время, главный вопрос: «А зачем я жил? Ради чего Господь отвел от меня смерть тогда, во время блокады? Зачем не дал умереть от голода и погибнуть под бомбой врага?.. Чего Он ждал от меня все эти годы, раз за разом отводя верную гибель и неминуемую беду? Покаяния? Он ждал, что я исправлю свою жизнь, и поэтому медлил с наказанием?

«Некто имел в винограднике своем посаженную смоковницу, и пришел искать плода на ней, и не нашел. И сказал виноградарю: вот, я третий год прихожу искать плода на этой смоковнице и не нахожу. Сруби ее. На что она и землю занимает? Но он сказал ему в ответ: Господин! Оставь ее и на этот год, пока я окопаю ее и обложу навозом. Не принесет ли плода. Если же нет, то в следующий год срубишь ее…»

Голоте великодушно дали в камеру Библию. «Полосатикам»[5]5
  Приговоренных к смертной казни одевали в полосатую одежду.


[Закрыть] можно все.

Потому что недолго осталось до Последнего Вздоха. Говорят, почти все приговоренные к ИМН читают Библию. Даже непреклонные атеисты. Даже отъявленные душегубы. И в этом факте, несмотря на его кажущуюся простоту, скрыта великая мудрость устройства человеческой души. Ох, как непросто бодрствовать тому, кто не знает, когда придет господин. Но тот, кому известен свой последний день и час, должен торопиться.