Текст книги "Текст"

Это – пожалуйста.

В первый раз за утро набрал полную грудь воздуха.

Умылся холодным. Поставил щи на огонь.

5

Удобно Пете жилось с телефоном.

Илье вот приходилось все в себе держать: Веру нагую в солнечном луче, снежки после школы, экспедицию с Серегой и Саньком в депо, пьяный концерт «Сплина» в «Б-2», подглядывание за девчонками в школьном туалете, последнюю поездку с мамой к бабушке в Омск, тарзанку на дачных прудах, травмпункт на Восьмое марта, когда картошку мясным ножом чистил, чтобы мать впечатлить, щенка, которого нельзя оказалось оставить, драки за гаражами, бутылку «Фанты» на полу, вкус Верин, вкус – вина и вины – Киры с филфака, которая на второй сентябрь позвала его к себе после универа пропущенную лекцию отфоткать, плейстейшн с парнями в новогодние праздники до утра, до опухоли мозга, санки до продуктового, ограбленную голубятню на Букинском, побег от матери из пансионата на дискотеку в Симферополе, строительный котлован с зыбучим песком, рассвет в четыре утра, белые шортики на белозубых девчонках в ультрафиолете, жирное зеленое море, крымское шампанское и крымское солнце, полынь и кипарисы, ночное купание в волнах, в шторм, и еще разного миллион.

Говорят: встает перед глазами. Но это неправда, конечно. Вспыхивает на мгновение. Удержать невозможно. Нельзя разглядеть в подробностях. Нельзя вспомнить, что за минуту до было, что после. Образы-обрывки, пятна на сетчатке, не картины, а ощущения. Где их видишь на самом деле? Где они вообще? И куда тают?

Илья тренировал дряблый человеческий мозг, отвернувшись лицом к стене на своих нарах. Тормошил его, выуживал из складок провалившиеся детальки. Стучал себе по крышке, чтобы в цветах показывали и без шума. Мозг старался: сначала был как засохший пластилин, но Илья на него дышал, разминал, и мозг делался помягче, потеплей. Перед Ильей всегда была стена, покрашенная масляной краской в зеленый цвет. Хороший был экран. Но нормально все равно это телевидение работало только по ночам. Так мощно иной раз шарашило, что потом еще все утро нужно было в себя приходить. Сны отлично прошлое показывают. До слез.

У Суки все в телефоне хранилось; все в высокой четкости, все в максимальной яркости. Фотографии и видео. Память у Суки была – 128 гигабайт. Жизнь умещалась целиком, и еще оставалось место для музыки. Думаешь, ты свое прошлое помнишь, а помнишь на самом деле снимки, которые и так сохранены в мобильнике.

За семь лет телефоны и зорче стали, и памятливей – в шестнадцать раз. Теперь телефон такое в людях видел, что человек бы не разглядел. Можно стало вернуться, проверить себя. Удобно Пете: не надо лишним забивать голову. Удобно и Илье: можно чужие сны смотреть.

В фотографии зашел за Ниной.

Проскочил какие-то отчеты с места аварий, натюрморты из кальянных, групповые снимки с мордатыми мужиками в штатском, темные автопортреты со смазанными биксами, патриотические мемы, синяки на задержанных, фотки в «Мазератти», так сделанные, чтобы не был виден автосалон.

Среди них нашлись – отправленные, наверное, самой Ниной – дурашливые картинки: тут она губы дует, тут жмет к себе кота, потом с каким-то ребенком, совсем не похожим на нее. Илья задерживался на них – но проматывал дальше. Искал другого. Хотел еще ключиц, еще впадину уголком под ребрами аркой, губ отверстых водоворота, надеялся, что рука поднимется, откроет ему скрытое. Шалости, и дерзости, и испуга от собственной дерзости, и нахальства, с которым предлагают себя, и томного топкого ожидания нахального ответа. Глаз и губ. Того, чем не любоваться можно, а в чем можно пропасть и забыть себя. Еще такого.

Это чужое, не Ильи, но и пускай чужое. Своего нет и не будет.

Остается что? Остается – так.

Вышел в папку с видео. Отмотал в прошлое. Зацепился за ее лицо. Открыл – с отдыха. С какого-то моря. Плей.

Отмерзли волны, стал шуршать в динамике ветер, ожила под ветром осока высокая вдоль широкой белопесчаной полосы. Прыгнула закатная панорама. В кадре оказалась – Нина. Волосы сплетались, летели на этом ветру, она убирала их с лица, смеялась. Сидели на пляже, на полотенцах.

Татуировки у нее еще не было.

– Пойдем купаться? – спрашивал ее своим высоким голосом невидимый Петя.

– Если ты пойдешь, я пойду, – отвечала Нина.

– А телефон тут бросить?

– Ну и что. Меньше сидеть в нем будешь.

– У меня там вся работа!

– У тебя вот тут вся работа, – Нина тянулась куда-то пальчиком – к Петиному лбу. – В голове! Всегда! А ты сейчас на отдыхе! В от-пус-ке!

Вскакивала – песок фонтаном – и убегала в взволнованную воду: ярко-желтый купальник на почти черной от солнца коже. Петя не мог оторваться от нее – снимал, как она, визжа, упрямо входит в брызги – потом телефон падал навзничь, смотрел долго, как паралитик, в алые облака, записывал Петино: «Я к тебе!», и потом – смех. Оба смеялись.

Хорошо, что Пети не было видно тут.

Еще вечерний разговор – из какого-то кафе. Полосатые восточные подушки, кальянный дым, музыка нудная, коктейльные бокалы, в них что-то с апельсинами и взбитыми сливками. Нина – в глазах бумажные фонарики – облизывает сливки с трубочки, смотрит в глаза, спрашивает:

– Ну, а ты вот как себе представляешь себя через пять лет?

– Вопросики твои, – отвечает за Илью Петя. – Как-как… Это с подвохом, да?

– Нет, почему? Ну хочешь, я первая, если ты такой сложный. Я вот, например, буду пилотом.

– Чего?! – Петя ржет.

– Буду пилотировать самолеты.

– Думаешь, тебя пустят туда? В «Аэрофлоте» баб только в обслуживание пускают!

– А почему «Аэрофлот»? Я в частную авиацию пойду! Буду на «Гольфстримах» летать или на «Бомбардье»!

– Зачем?

– Во-первых, это красиво. И ты зря смеешься! – Нина хмурилась и грозила пальцем. – В этой профессии не так мало девушек.

– Ну да. Их берут, небось, в расчете на то, что можно будет в какую-нибудь Ниццу со своим самоваром слетать. Пузаны всякие, у которых только на форму уже и стоит.

– Ладно-ладно! Теперь ты давай. Через пять лет.

– Ну… Я, наверное, буду… Подполковником точно буду. А может, и полковником, если все грамотно делать.

– Ясно. Полковником. А у тебя будет жена? Дети? – Нина делала бровки домиком.

– Это допрос, что ли? На камеру? Не знаю я… Жена… – Петя сердился.

– Ну, значит, у тебя тоже только на форму стоит? – смеялась Нина, но необидно.

– Ах ты, зараза… Иди сюда, я тебе покажу…

– Нет, стой! Давай заспорим, что я стану пилотом раньше, чем ты – своим подполковником!

– Ха! Да на что угодно!

И опять видео комкалось и останавливалось. Илья посмотрел – год этому ролику. А у них уже были отношения в самом разгаре, кажется.

– Ну… – сказал он Нине. – Вот так вот.

Год назад он подавал на УДО. А через пять лет – как угадать, Нин.

Возникла перед глазами табличка: «Аккумулятор разряжен. Осталось 20 %». Где-то надо было срочно искать зарядку от нового айфона, нельзя было пропадать… Петина мать поверила ему про внедрение, а остальные? Сколько эта зарядка стоит? Сколько у него осталось? Неделя еще впереди.

И почему-то – вместо того, чтобы одеваться, мусолить денежные остатки, скатываться по лестнице и искать сотовый ларек, Илья подтолкнул в телефоне галерейную ленту. Поводил пальцем над иконками, как медиум над буквами, примагнитился к одной.

Это был гостиничный номер. Просторный, крем с золотом, альков за расшитыми занавесками, канделябры. Нина была в белом кружеве… Смеялась. Она все время смеялась, когда он снимал ее.

– Иди! Тут и на тебя есть.

– Я сегодня не на белом, а на красном! – Нина отмахнулась, подняла полный виноградной сукровицы бокал.

– Ну как хочешь… – Телефон отвернулся, Петя всхлипнул, ахнул, помолчал. – Твой ход.

– Давай. Желание или правда?

– Желание.

– Так. Хочу, чтобы ты… Чтобы ты меня вот тут поцеловал.

– Покажи еще раз. Покажи на камеру. – Камера навелась на Нину, на загорелое плечо, на белую лямочку, на место, где после разгона наклонного взмывает вверх шея.

– Сюда.

Илья смотрел завороженно. Нельзя было оторваться. Нина играла, но не переигрывала. В ней не было ни жеманности, ни подделки. Затмила Нина полностью его вчерашний день, хотя б и на минуты.

– Теперь твоя очередь. Правда или желание?

– Окей. – Нина отвела глаза, думала. – Правда. Что ты хочешь знать?

– Скучно же правду, – сказал Петя чужим голосом. – Точно не желание? Ну ладно! Ты мне когда-нибудь изменяла?

– Дурак! Вот я так и думала! – рассердилась сквозь смех Нина. – Во-первых, ты сам знаешь. А во-вторых – зачем? У меня теория есть на эту тему. Вот у меня есть вся моя энергия, да? И я ее хочу отдавать только тебе. Потому что ты мой. И пока я ее всю тебе отдаю, у нас с тобой все будет хорошо. Мы будем вместе, и с тобой ничего плохого не случится. Это как такое защитное поле в фантастике. Как невидимый купол над нами. Над тобой. А если я начну отдавать еще кому-то частичку своей энергии, то это поле сразу ослабнет. Нас и друг к другу не будет притягивать, и в куполе будут трещины. И тогда он может рухнуть нам на головы. Мне – и тебе. А я этого не хочу. Я этого боюсь. Я ведь тебя люблю все-таки.

– Ой, опять этот бабский бред начался. Ладно, засчитано. Я тогда тоже выбираю правду.

– А ты меня все-таки любишь?

– Я-то тебя? Иди ко мне давай, я тебе покажу…

Конец.

Молоденькая. Сколько ей лет? Двадцать и немножко. Верит, интересно, сама в то, что говорит? В двадцать и немножко может верить. Пока люди не искусают, на мир любую красивую теорию примерить можно. Любую сопливую. А потом уже верится только в то, что с тобой до сих пор бывало. Нину, видно, еще не кусали. Или она укусы тональным кремом замазала?

Илья поставил другое видео проигрывать. Опять из-за нижнего белья.

– Ну поставь нормальное только что-нибудь! У меня там есть Джеймс Блейк и Риза! Тейк э фолл!

– Ща, постой… Где тут… Во. Готово.

Заиграло: какой-то тенорок субтильный цыплячьей грудиной постанывал стильно, сверху шипело, и черный нарубал смело этот ручей речитативом. Вместе получалось странно томительно и пряно.

Нина с первым битом, с первым стоном выплыла в центр комнаты – другой какой-то, не в той дворцовой гостинице. Пеньюар атласный короткий, только кружево и тени прикрыть. Сначала плечико вперед, потом другое, волной по телу вниз, до колен, в ритм тенору, а когда вступил негр – ему уже бедрами поддакивала, навстречу двигалась, качала ими всего чуть-чуть, но качка доходила до Ильи и ему кружила голову, и его укачивала.

Потом упала бретелька с плеча, сама. Он приблизил экран, чтобы Нина заняла все его поле зрения, чтобы детская его комната, в которую он больше не помещался и из которой ему было уже не вырасти, не давила.

Из второй бретельки и из всего атласа Нина выскользнула, тот сполз лишней чешуей; на секунду позволила Илье увидеть цельно загорелые груди, как будто замешкавшись, а потом сразу отвернулась; одни трусики остались – черные нитяные; и дальше – стон, стон, губастый рваный стих нагнетает, подхлестывает, подстегивает, по спине стегает, по заднице, и под этой плеткой Нина расходится; пальцы, забывшись, – под резинку, потянула с одной стороны вниз, ткань нехотя, кокетка, огибает косточку, тянется, копит напряжение – чтобы потом сорваться.

– Вот… Вот… А ты не хотела… Я тебе же сказал… От этого таким будет… Зажжешь… Зажжешься… Будешь вся гореть… Чувству… Чувствуешь? – плел Сука своим чужим голосом. – Иди… Иди еще давай…

В горле пересохло. Ломило в паху. Молотило в голову. Сбилось дыхание. Илья съезжал взглядом по Нининой спине, по позвоночнику-змейке, вниз. Вниз. В самое змеиное логово.

Тут Нина, подтянув к себе стул, чтоб оседлать его, попыталась сбросить с мыска упавшее уже кружево, махнула ногой – запуталась, и, стреноженная, полетела на пол, хватаясь за стул, с грохотом и воплем. Петя загоготал, она тоже – лежа на боку – хохотала и плакала.

– Тейк… Главное – тейк э фолл… фор ми…

Илья тоже засмеялся. Смеялся так: в глазах горькие слезы, в портках – стальная пружина. Смеялся, пока не закашлялся. Потом перхал еще минуту, не мог уняться.

«Аккумулятор разряжен. Осталось 10 %», – написал телефон.

Заставил себя встать. Накинул холодную куртку, в которой приехал из Соликамска. Пересчитал деньги: почти три тысячи осталось. Можно жить.

– Сейчас все решим, – сказал он Нине.

* * *

Прояснилось.

Солнце разожглось. Воздух был свеж. Ветер не сек, а поглаживал.

Илья вышел из подъезда и жмурился. На этом воздухе можно было принять вчерашнее за морок. Надо было идти к станции, наверное, искать по пути «Евросеть» какую-нибудь, но Илья вместо этого повернул вправо – там за домами начинался лесной клок, вроде парка.

Прошаркал сквозь соседние дома: в одном общество ветеранов-чернобыльцев квартирует, в другом какое-то казачество засело: полстены георгиевской лентой раскрашено, и еще рисунок: черный всадник в фуражке пешему мальцу наследие вручает. Казаков в Лобне раньше не водилось, это их за семь лет тут наросло.

За домами негусто поднимались сосны, за ними на просвет маячил очередной силикат, туда, к другому микрорайону шла дорожка, начало ее было отмечено табличкой: «Экологическая тропа 400 м». Илье от этой лобненской гордости стало глупо и мило. Пошел по экологической тропе – когда еще по ней прогуляешься?

Шагал и сравнивал Нину с Верой. С кем еще?

Столько лет Веру берег для себя, уже когда она и бросила его. Если бы Вера тогда осталась с ним, сказала хотя бы, что остается, то она бы все семь лет ему иконой была в этой темени.

А кроме – молиться не на кого было. Только в каптерке – на измочаленные другими картинки, где сквозь румяные сиськи – печатные буквы и реклама виагры. Сначала мерзко, глупо и стыдно, а потом ничего. Иначе бесов из себя не изгнать. Без этого дела они и святого одолеют.

Без Веры тяжко стало, когда Илью забрали. И совсем невыносимо – когда она ему объявила на второй год, что от него уходит. Вот тут ему стало казаться, что он ее истинно любит и что не сможет без нее жить.

Это арест так полюсы поменял: до него Илья сам думал уйти от нее, освободиться от лобненского бремени и переехать в Москву всей душой. Думал, но уйти смелости недобирал. У Веры вся кожа была, как у детей на веках, тонкая и нежная, ее легко поранить было, ей и натирало – сразу в кровь. И она была очень мнительная: как только Илья влюбился в Москву, все ждала, что он ее бросит. Во всем видела признаки и знаки. Весь последний год говорила Илье, что он должен определиться. Определяться следовало так, чтобы Вера не пострадала. И чем больше она говорила об этом, тем больше одиночество казалось ему свободой.

Как бы он ее раньше в будущем рядом с собой ни представлял, в настоящем с собой в Москву навсегда взять не мог. А мог на ночь, на танцы.

Это он ей долг возвращал, а Вера, может, думала, это аванс.

В тот вечер сидели в электричке, соединенные наушниками, и Илья заранее знал, что проводок их не удержит. Был ласков с ней и упредителен, как с любимой кошкой, которую везут усыплять. В ухо ему от Веры текла по проводу вина, а что Вера там в своем наушнике слышала, он не знал. Наверное, надежду.

Много вообще думал о ее чувствах. Привыкаешь о них слишком много думать, когда один у матери растешь.

А теперь доходило: когда она канючила у него общее будущее, ей просто в настоящем одной застревать не хотелось. Потом Илья в прошлое попал, а Вере потребовалось двигать дальше вперед. Можно ее понять? Можно. Мать вот поняла ее по-женски и Илью понять просила. Все на свете можно понять.

Шел Илья по короткой тропе – по ломкому снегу, по чужим следам, по сухим иглам, и открывал: его тюремная любовь к Вере была от безвыходности.

Он не Веру мечтал бы любить.

Вера вся сжатая была, стесненная. Всегда Илья ее должен был расшучивать, разбалтывать, расшевеливать. Как это она решила ему отдаться в одиннадцатом классе? Именно – решила.

В школе казалось, Вера упоительна. Сейчас думал: просто опоили, их обоих опоили – гормонами. Могла, наверное, и не Вера у него быть. И у Веры мог быть кто угодно. Доказано.

Так получается: что тебе в раздаточном окошке черпаком плеснули в миску, то дальше и расхлебывай. А мог бы потребовать вместо стынущей баланды – кипятка-любви.

Надо было влюбиться в кого-то такого, как Нина.

Всегда хотелось такую: смешливую, живую, электрическую. Чтобы только дотронулся – сразу искра и волосы дыбом. А Вера ток не проводила.

Прощаю, Вера. И ты прости. Пока.

Ясно думалось на свежем воздухе – как с высоты птичьего полета все видел. А в бараке вот воспарить не удавалось.

Интересно стало представить себе свою жизнь не с Верой, а с такой, как Нина: вечный драйв? Приключение? Как бы все сложилось? Начал представлять.

Жалко, тропа кончилась.

* * *

Пока ждал своей очереди к стойке, шло время.

На что он его тратит? На то, чтобы чужую бабу посмотреть. А мог бы – пойти сейчас вместо этого к своей матери.

Надо ведь навестить. Посмотреть на нее. Поздороваться.

Но не моглось Илье к ней идти. Придет, а ему скажут: забирайте-ка домой. У нас бесплатное хранение кончилось. Куда забирать? В тепло?

Вот, придумал себе объяснение. А на самом деле – не хотел ее видеть мертвой, хотел, чтобы она для него еще немного пожила. Увидишь – распишешься.

Глупо. Трусливо.

А пересилить себя не смог. Стал выталкивать ее из головы. Потом позвонит, потом подумает. Обязательно.

– У вас какой? – спросил желтый продавец.

– Айфон. Новый.

– Есть китай-лицензия за две, вот такой вот веселенький заводской китай за тысячу семьсот и китай-китай за тысячу.

– Сколько? – Илья не поверил.

– Штука. Но на него люди жалуются, говорят, батарею сжигает. Оригинальные только у яблочников, но они все равно же китай, просто фоксконновский. Вот заводской бодро берут.

– А на сколько китай-китая хватит?

– Две недели на обмен товара. Но меняем только зарядку, мобильный на вашей совести.

– Говно полное, – сипло сообщила сзади девушка с синими волосами, за Ильей следующая.

– Давайте его. Подождите, я проверю.

Илья выпустил на минуту телефон из кармана, примерил к нему неаккуратный, в заусенцах черный провод. Половину денег надо было отдать.

– Да подходит он, подходит! – хмыкнул продавец. – Ты просто приглядывай за ним, чтоб он квартиру тебе не спалил. Кейс не нужен к нему? Тут модные привезли. На безопасности сэкономили, можно в стиль вложиться.

– Не нужен. – Илья сунул телефон обратно в карман, отдал тысячу. – Не борзей.

Заиграла музыка: что-то лирическое, но ритмичное, как будто латинское, с кастаньетами и неведомыми мексиканскими погремушками. Кончилось вступление, вышел на сцену испанский баритон, под гитарные струны начал страстный рассказ. Пел придушенно, приглушенно. Но не замолкал.

Продавец смотрел на Илью выжидающе.

– Потанцуем? – предложила девушка с синими волосами.

– Это не у вас звонит? – спросил у Ильи продавец.

Илья пошарил в кармане – телефон тут же заорал в просвет сильней, как будто кто очнулся в чужом багажнике на посту ДПС и цеплялся за последний шанс, мразь.

Не доставая его, сжал все боковые кнопки, и он заткнулся.

Продавец схарчил его предпоследнюю тысячу и пожевал еще губами, озирая Илью, уже делая выводы насчет того, откуда у того мог взяться такой аппарат.

– Приятного пользования! Мобильником.

Илья пырнул его глазами и вышел.

Отошел на десяток шагов и, оглянувшись через плечо на сотовую стекляшку, выдернул телефон наружу. Посмотрел – пропущен звонок с неизвестного номера. Ввел наспех код – проверить, кто – может, есть сообщения от него? А эта дрянь от холода взяла и отключилась.

Домой бежал бегом.

Заперся.

Телефон долго не приходил в себя: китай-китай скверно контачил. Пришлось пошерудить, попритереть штекер в гнезде. Наконец очнулся, выкатил яблоко. Илья потерпел еще несколько секунд, потом влез в пропущенные.

Какой-то мобильный. Незнакомый. Сообщений с него Сука раньше не получал – ни в один мессенджер.

Что сделать? Перезвонить?

Илья набрал неизвестному «Это кто?», но не отправил.

Ведь могло так быть, что как раз знакомый, и очень хорошо знакомый? И что сообщения от него стирались сразу, как прочитывались? Могло вполне.

Или просто ошиблись номером. Надо будет – перезвонят.

Стал смотреть еще Нину – и вдруг наткнулся на совсем частное.

Почему-то сбился, застеснялся. И закрыл. Это же, кажется, и надеялся на самом деле найти? Но слишком стыдно стало видеть, как ее зарезанный Петя ласкает. И стыдно за свое непотребство при неживой матери. Вдруг смотрит?

Вдруг спросит – чей это телефон?

Когда-то в детстве полез с пацанами на стройку. Санек сказал, рабочие в котловане строительные патроны забыли, а их можно было как гранаты подвзорвать. Скинулись на камано-магано, спускаться вниз выпало Илье. Котлован был сделан из рыжего песка, глубины такой, что два этажа в него закопать было можно. Стены у него были вроде и пологими, но топкими и неверными – это Илья понял уже на спуске. Остальные дежурили наверху, если строители явятся. Выходной был, субботний вечер с переходом в ночь. Спустился трудно – в конце землю повезло, и Илья спрыгнул, чуть ногу не вывихнул. Патронов в котловане, разумеется, никаких не обнаружилось. Нужно было выбираться. А выбраться оказалось невозможно. Песок полз навстречу, все шаги получались на одном месте, уцепиться было не за что: только рыхлая влажная ржа. Крикнул пацанов – а они перепугались, им чудился возвращающийся сторож и милицейская охрана, они друг другу уже рассказали, что менты на стройках в воров могут стрелять, а тут еще темнота с неба опустилась. Илье стало страшно тоже. А если завтра придут рабочие и первым делом начнут бульдозером котлован заваливать, даже не поглядят, кто внутри? Тогда почему-то очень верилось в такое. Санек с Серегой уговаривали себя сбежать. А он убеждал их не ссать и остаться, помочь ему вылезти. Рвался, рвался вверх – и все равно оказывался на дне воронки.

Они говорили, родителей позовут – но этого-то он боялся еще больше. Если мать узнала бы, во что он влип… Даже и быть засыпанным в котловане казалось не так страшно.

А как тогда за то, что убил человека, матери отвечать? Лучше просто ничего не говорить ей про это вообще.

Отложил в сторону телефон – руку жгло.

Зарядка паленая.

К вечеру тревога скопилась в каком-то особом пузыре у Ильи внутри, давила на потроха и просила исхода. Перещелкивал с канала на канал одержимый телевизор, подбегал к своим книгам, перелистывал любимую раньше фантастику. Внутри были одни бессвязные закорючки.

Выключил звонок, а потом снова включил. Подходил проверять десять раз, нет ли пропущенного. А что с пропущенным делать – так и не решил. Отошел от него – вернулся.

Проверил новости с Рочдельской. Нет. Пока был день, Суку не нашли, а ночь его еще лучше спрячет.

Жгло руку. Чужой телефон.

Как будто он Петю недоубил. А теперь и не мог ничего уже с ним сделать. Теперь его кормить нужно было.

* * *

Вечером взял его с собой в постель. Чтобы сразу отвечать, если сообщения будут. И не зря: пока заставлял себя уснуть, тренькнуло. Открыл.

«Петенька, напиши все-таки Нине. Мама».

«Ладно».

Пусть знает, что жив-здоров.

Открыл переписку с Ниной. Добавил в хвост: «У меня все в порядке. Как ты?»

Нина не отвечала ничего. Последнее сообщение было от нее в пятницу утром. Такое же благостное, как он ей сейчас отправил.

«У меня все просто супер», – сказала Нина.

«Тогда на связи», – сказал Петя.

А вечером сфотографировался с размалеванной бабой из ресторана и вывесил в открытом доступе. Рассчитывал, что не увидит? Пьян был, забыл стереть?

Хорошо бы, если бы они расстались. Проще бы.

Вспомнил, как Нина танцевала для него, раздевалась. Увидел ясно ее груди – летним соком налитые: загорелые без проблесков. Поворочался-поворочался, поглядел в стену; потом одним глазом, одним пальцем отыскал дорогу в видео.

Не мог ей больше сопротивляться.

Попал в квартиру. В Петину, наверное: просторная гостиная, широченный телевизор с книжку толщиной, диван на двадцать человек, голая похабень на стенах в черных рамках, какие-то милицейские грамоты, шест для стриптиза, и открытый бар бутылочным янтарем светит.

Нина сидела рядом на диване. В телевизоре мельтешила синюшная порнуха, кто-то стонал, сдавленный плоским экраном. Нина смотрела в синее без неловкости, бойко комментировала. Петина камера парила, переводилась с Нины на телесное месиво. Оба были пьяны. Нина белую мужскую футболку натянула на голые коленки. Полумрак мерцал: когда в телевизоре был свет, и в комнате рассветало.

– Мне кажется, эта вон вообще фригидная. Давай, я сама выберу нормальное что-нибудь, что ты мне все время мальчик-девочка-девочка ставишь? Давай лучше мальчик-девочка-мальчик? Камон, я не против тройничков, но я за справедливость!

– Тебе не хватит одного, думаешь? – Петин язык опять болтался тряпкой.

– Ну мы же в теории говорим, а не на практике, нет?

– Мы? Мы – в теории.

– Или на практике? – Нина посмотрела прямо в камеру, прямо в Илью, нагло.

– Ты меня решила завести? – Петя засмеялся, но осип.

– Ну, а что мы все разговариваем об этом… Может, ты просто посмотреть хочешь? А? Хотел бы посмотреть? На меня… Как меня…

– Я снять бы хотел. Можно, я буду снимать?

– Я не против. Можно, я тоже сниму?

Нина стянула через голову футболку с Губкой Бобом, под ней – ничего. Скользнула на пол, встала перед ним на колени. Потянулась к ремню, лязгнула пряжкой, расхомутала. Запустила руки. Камера теряла фокус: Нина слишком близко была.

– Ай.

Илья больше не мог.

Должен был чувствовать то, что Сука чувствовал. Не было Нининых пальчиков нежных – пришлось своими, неуклюжими. Содрал с себя брюки, застиранные трусы. Схватился за себя – холодным за горячее. Зажмурился. Открыл глаза – Петины.

– Давай… Хорошо…

Нина откинула со лба волосы набок – хотела, чтобы он ее видел. Он изгибался, заплетался, у нее была над ним власть, ей эта власть тоже кровь разгоняла.

– Нравится?

– Иди… Хватит. Ко мне иди!

Он дернул с нее вниз трусики-нитки, вскочил с дивана, выключил подвывающий телевизор, пропал лишний звук, остались только вдвоем. Свет капал на них теперь только янтарный, от бара.

– А тебе точно меня одной хватит?

– Заткнись.

Прошуршали-прозвенели брюки; хрипло дышалось, фокус скакал, вместо черт были очертания, бутылочные блики на коже, короткие всхлипы. Кажется, поставил Нину спиной к себе, наклонил ее вперед.

– Ааааах. Подожди… Подожди…

Не стал ждать. Отвел руку с телефоном в сторону – снимать с ней себя от третьего лица. Хотелось запомнить это: как она себя отдавала, как разрешила записывать свое бесстыдство, как от этого ей еще слаще становилось… Жизнь-пар кипящий в этот момент через них под давлением в десять атмосфер неслась, рвала трубы. Вот сейчас была самая жизнь! Пытался ухватить ее, в телефон ужать, но не мог толком. Уже не были они людьми, плохо руки их слушались, вместо слов в горле бессмысленное клекотало. Тела в густеющей желтой смоле, в вязком янтаре сцепились, терлись остервенело друг о друга, зло долбились, маятник расходился, время ускорялось. Потом он отшвырнул телефон на диван, хотел Нину обеими ладонями грабастать, мять, обеими руками к себе тащить, влезать в нее настойчиво и грубо.

– Волосы… За волосы меня возьми…

– Да… Ты… Ты такая… Сучка… Сладкая…

– Я? Я сучка. Чья я сучка?… Скажи! Твоя! Твоя сучка… Твоя?!

– Моя. Моя маленькая. Драная…

Потом одни хрипы, одни всхлипы.

Крик.

Молнией поразило. Продернули раскаленную проволоку из живота через слипшиеся канальцы; как будто кровью кончал. Вывернули Илью нутром наружу. Попал в прибой, в ночной шторм, опрокинуло волной, вынесло на берег, и еще потом оглаживало соленое море, давало отдышаться.

Телефон отыграл.

Снова стал собой.

Сжал-разжал руку – не кровь. Липко, тепло, глупо. Пельменями пахнет или хлоркой. Почему любовь этим вот идиотским клейстером кончается? Поплелся в ванную отмываться – увядший, прозревший и опустошенный.

Нырнул под одеяло. Дрожал долго: все тепло отдал, отогреться было нечем.

Потом провалился.

* * *

Как будто в камере.

Открылось окошко, охранник поместил в него свое толстое лицо, позвал Илью подойти. Илья подчинился. На остальных нарах сидели с испитыми харями и исколотыми руками, глаза вытравленные, чуть не бельма. Повернулись ушами к двери, как будто их касалось. Камера была маленькая. Тюрьма.

В окошке Илье объявили, что ему предоставлено положенное раз в год свидание. Илья ярко, по-дневному удивился, потому что знал: некому приезжать сюда. Во сне это не Соликамск был, а поселок в тундре, Илья название услышал: Потьма. Раз в год, задумался он. Это особый режим.

Сокамерники зашипели, захихикали. Они почему-то знали уже, с кем у Ильи свидание и для чего. Илья выбежал из камеры, расставил ноги широко, задрал руки так высоко, как будто его за них под потолок подвесили, макушкой уперся в стену, лицо в пол обернул. Щелкнули наручниками, повели по серым коридорам с одинаковыми дверьми без номеров. Как они знают, кто у них где сидит?

Коридор петлял все время, а Илья загривком старался нащупать – не наставят ли ему в затылок ствол, потому что вот так и казнят – в переходе, на лестнице, обнадежив свиданием или заморочив переводом в другую камеру. Вроде напомнил сам себе, что нет, уже нет казни, а в затылке все равно свербело.

Но потом коридор кончился – подъездной железной дверью с кодовым замком. У Ильи спросили сзади – код знаешь? Он попробовал: 123–678. Подошло. Замок пискнул, разжал челюсти. Охрана осталась позади. Дверь хлопнула. Дальше – один.

В подъезде стояло лето.

Такое лето – когда на улице июльский жар, а внутри чуть влажная бетонная прохлада, и даже из шахты лифта приятно тянет, как из бабушкиного погреба. С улицы были слышны крики – веселые. Кто-то там играл, дети.

Илья пошел наверх пешком, хотя лифт вот стоял, приглашал. Но внутри у него все было черное, будто он выгорел. Лучше пешком. Поднялся, куда нужно: в пятьдесят третью квартиру. Верину. Позвонил в звонок.

Открыла – Нина. Бросилась Илье на шею, исцеловала. Она в переднике была, как будто что-то готовила. С кухни пахло сладким тестом, печеными яблоками. Нина сыпала белую пудру на пышную шарлотку. Окна были распахнуты, лето вдувало занавески внутрь, пудра из портсигара летела по столу, Нина чихала смешно и легко, как кошка. Стала втыкать свечки в пирог. Получилось пятнадцать.

Он спросил у нее, что празднуют, почему такое странное число? Она отмахнулась: «Ну тебя с твоими дурацкими вопросами. Число и число, ничего не значит. Это вообще отвальная. Мы ведь уезжаем с тобой сегодня». – «Постой, куда уезжаем, это же свидание, я на пожизненном тут». – «Глупый, какое еще пожизненное, уже все чемоданы собраны, сам посмотри. Летим в Америку, у нас там машина снята, “Мустанг” без крыши, поедем из Майами в Сан-Франциско через всю страну, месяц в дороге, как мечтали. Вон и визы стоят в паспортах – сам посмотри».