Текст книги "Белая фабрика"

Дмитрий Глуховский
Белая фабрика

© Глуховский, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

* * *

Действующие лица

Йосеф Кауфман, 30 лет, потом 50 лет.

Ривка Кауфман, 27 лет, его жена.

Вольф и Герман, их сыновья, 5 и 6 лет.

Старый Йехезкель, отец Ривки, около 70 лет.

Хаим Румковский, глава Юденрата, около 60 лет.

Барбара, вторая жена Йосефа, 27 лет.

Вильгельм Коппе, группенфюрер СС, 45 лет, потом 65 лет.

Герберт Ланге, штурмбаннфюрер СС, около 30 лет.

Едрашевский, хозяин адвокатской конторы, около 50 лет.

Соболевский, клиент адвокатской конторы.

Полицай Мордке, сотрудник еврейской полиции гетто.

Полицай Шломо, сотрудник еврейской полиции гетто.

Иппе, жительница Лодзи.

Шоша, жительница Лодзи.

Прочие мужчины и женщины, живущие в гетто Лодзи.

Работницы шоколадной фабрики.

Работницы Белой фабрики.

Немецкие полицейские.

1

1960 год. Цех шоколадной фабрики «Sarotti» в Бонне, Германия. Логотип – веселый чернокожий мальчишка в тюрбане и просторных шароварах. Цех производства конфет-пралине: три работницы в белоснежных передниках и чепцах ритмичными движениями раскладывают конфеты по коробкам. Они движутся синхронно, как части единого механизма, как детали конвейера. В углу стол, за которым сидит Вильгельм Коппе, грузный лысеющий мужчина, директор фабрики. Он что-то пишет, перекладывает бумаги.

Вдруг одна из работниц роняет конфету на пол – и испуганно вздрагивает, бросая взгляд на Коппе. Наклоняется, чтобы поднять упавшую конфету. Но Коппе уже замечает оплошность, тяжело вздыхает и поднимается со своего места.

Коппе. Так-так, фрау Зейдль, фрау Кирш. Что это тут у нас происходит?

Фрау Кирш. Ничего, герр Ломанн. Просто конфета упала.

Коппе. И что же, фрау Кирш, как мы с ней поступим? Положим в упаковку или выкинем?

Фрау Кирш. Я полагаю, выкинем, герр Ломанн?

Коппе. Выкинем. Прекрасно. Выкинем одну, выкинем другую, это же не наше имущество, а имущество фирмы, так ведь? А можно и сунуть конфетку тайком за щеку, а потом сказать, что она упала и ее пришлось выкинуть, а, фрау Зейдль?

Фрау Зейдль. Вовсе нет! Это было только раз…

Фрау Кирш обдувает конфету и кладет ее в коробку.

Коппе. Что это вы только что сделали, а, фрау Кирш?!

Фрау Кирш. Я вернула ее в коробку, герр Ломанн.

Коппе. Великолепно. Поваляли по полу, забрызгали своей слюной и положили в коробку. Узнал бы кто-то из наших покупателей, как у нас тут, оказывается, соблюдаются санитарные нормы!

Фрау Кирш неуверенно достает конфету. Конфета тает, фрау Кирш вытирает руку о передник, оставляя на нем коричневый след.

Фрау Кирш (дрожащим голосом). Так что же мне надо было сделать, герр Ломанн?

Коппе. Не ронять ее, фрау Кирш. Не ронять эту чертову конфету. Неужели это так трудно? Просто высыпайтесь получше, просто прекратите шляться по танцулькам, просто не позволяйте себе лишней выпивки… Вот и все. Скажите, это трудно?

Фрау Кирш. Нет, герр Ломанн.

Коппе. Верно. Казалось бы, совершенно не трудно. Ведь вы работаете на фирме с международной репутацией и должны бы ценить свое место!

Фрау Кирш. Мне уйти, герр Ломанн?

Коппе. Если вы уйдете сейчас, фрау Кирш, это еще больше сократит нашу продуктивность. Мы и так находимся в простое по вашей милости…

В цех входят два немецких полицейских.

Немецкий полицейский. Герр Вильгельм Коппе? Вы арестованы.

Коппе. Это какая-то ошибка. Мое имя Вильгельм, да, но моя фамилия – Ломанн, а вовсе не Ко… Корпе?

Второй полицейский защелкивает наручники на запястьях Коппе.

Немецкий полицейский. Вы задержаны по подозрению в совершении военных преступлений в Польше. Пройдемте.

Коппе уводят. Работницы покидают сцену.

Голос ведущего новостей. Бывший обергруппенфюрер СС Вильгельм Коппе, известный как мясник из Кульмхоффа, обвиняемый в причастности к убийству более 340 тысяч евреев в Польше во время войны, был арестован сегодня в Германии…

2

Нью-Йорк. Хорошо обставленная комната. На видном месте стоит телевизор, с потолка свисает хрустальная люстра. В одном углу сидит в кресле Йосеф Кауфман, внимательно всматриваясь в телеэкран: передают новость об аресте Коппе. В другом – двуспальная кровать, в которой лежит, заслонившись книгой, его жена в домашнем халате. Посреди комнаты стоит детская кроватка-колыбель, рядом буфет.

Голос ведущего новостей. Хотя считалось, что Коппе скрывается в Латинской Америке, выяснилось, что после войны он вернулся в родной Бонн, где возглавил фабрику по производству шоколада фирмы «Sarotti», взяв фамилию своей жены – Ломанн. С окончания войны прошло уже пятнадцать лет, но нашли его только сейчас… Но вернемся к главной новости. Президент Кеннеди пообещал сделать все возможное для освобождения из советского плена летчика Фрэнсиса Гэри Пауэрса, находившегося за штурвалом сбитого самолета U2.

Йосеф выключает телевизор, поднимается со своего места, подходит к буфету, достает бутылку, наливает себе стопку, опрокидывает. Наливает еще.

Жена Йосефа. Все в порядке, любимый? На тебе лица нет.

Йосеф. Что-то мне не очень. Черт знает… Может, продуло.

Жена Йосефа. Лег бы ты сегодня пораньше. А то ведь завтра у тебя большой день. Я так тобой горжусь! И знаешь, давай-ка ты ложись на ту сторону кровати, а я поближе к Мэдди. А то заразишь еще мне ребенка.

Йосеф раздевается, забирается в кровать и накрывается одеялом с головой.

Наступает темнота.

3

1939 год. Контора адвокатского бюро «Едрашевский и партнеры». Столы, стулья, папки с документами. Уныло, тесно и серо. Никого. Вращается ключ в замке, открывается дверь – и на сцене появляются еще молодой Йосеф с двумя своими сыновьями, Вольфом и Германом.

Йосеф. Итак, мальчики! Добро пожаловать в святая святых адвокатской конторы «Едрашевский и партнеры»! Вот тут в рабочее время заседает лично легендарный пан Едрашевский, мой начальник, вот тут – пан Каминский, а тут – я.

Герман. Ты специально так далеко от окошка сидишь?

Йосеф. Зато близко к папкам с делами!

Герман. А это тут лежит то самое жутко важное дело, Любомирский против Любомирского? Которое ты защищал?

Йосеф. Тут, да. Я не защищал, я помогал готовить. Суды мне пока не доверяют, но…

Вольф. А можно подержать какую-нибудь папку?

Йосеф. На вот эту.

Герман (читает). «Качиньский против водоканала города Лодзь». А! То самое!

Вольф. Пап! А вот «Едрашевский и партнеры», да? А партнеры – это кто? Ты тоже?

Йосеф. Ну нет, какое там! Я еще работник. До партнера дорасти надо!

Вольф. А когда мы сделаем свою адвокатскую контору, как она будет называться?

Герман. Давай «Кауфман, Кауфман и Кауфман».

Вольф. Почему конторы так скучно называются? Пусть будет «Атлантида»!

Тут дверь открывается и входят хозяин конторы пан Едрашевский в сопровождении клиента, пана Соболевского.

Едрашевский. Открыто почему-то… Прошу вас, проходите, на месте обсудим… (Видит Йосефа.) О… Пан Кауфман! А это что у нас тут за детский сад?

Йосеф. Пан Едрашевский! Не ждал вас тут в выходной… Вот, решил провести своим детям экскурс на рабочее место… Это вот Герман, ему шесть. А это Вольф, ему пять. Дети, это пан Едрашевский, мой начальник.

Вольф. Привет.

Герман. Герман Кауфман. Очень приятно.

Едрашевский. Мило, пан Кауфман. А я думал, евреям по субботам положено быть в синагоге…

Йосеф. Это все пережитки прошлого, пан Едрашевский. Мы же атеисты.

Едрашевский. Ну да, ну да. Пан Соболевский, это вот мой сотрудник, пан Йосеф Кауфман. Выпускник Варшавского университета.

Соболевский. Кауфман? Туда разве берут евреев?

Йосеф. Мой курс был первым, который открыли для евреев, пан Соболевский. Я, кстати, изучал ваше дело и считаю, что у нас великолепные шансы его выиграть… Я был бы счастлив представлять вас в суде!

Соболевский. М-да. Вы не говорили, что у вас тут евреи работают, пан Едрашевский!

Едрашевский. Пан Кауфман с отличием окончил юриспруденцию… и хорошо себя проявил… Я как раз думал поставить его на ваше дело…

Йосеф. Какое значение имеет моя национальность?

Соболевский. Я бы не хотел, чтобы в моих делах копались евреи, пан Едрашевский. Не говоря уж о том, чтобы представлять меня в суде!

Герман. Зачем вы такое про нас говорите?

Йосеф. Прискорбно, что в наше время все еще приходится выслушивать такие пещерные мнения, пан Соболевский. Тем более в присутствии детей.

Соболевский. Так зачем вы притащили свой табор в контору в выходной? Не покопаться ли в чужих бумагах? Я бы и на вашем месте задумался, пан Едрашевский!

Йосеф. Это возмутительно!

Едрашевский. Послушайте, Кауфман, пан Соболевский имеет право на собственное мнение…

Соболевский. Дожили мы, конечно. Давайте еще цыгане адвокатами будут.

Едрашевский. Не беспокойтесь, пан Соболевский, я назначу вам другого…

Йосеф. То есть вы не намерены ему возражать, пан Едрашевский?

Соболевский. Да, распустили вы их, пан Едрашевский. Оглянуться не успеете, как контора будет называться «Кауфман и партнеры». Попомните мое слово!

Едрашевский. Кауфман! Не говоря о том, что вы притащили сюда семью без разрешения, вы… Хватит!

Йосеф. Это дикость. Дикость и позор. Пойдемте, мальчики. Я не намерен тут больше работать, пан Едрашевский. Спасибо за все.

4

Квартира Кауфманов. Обстановка тут небогатая. Кровать та же самая, что и в Бруклине, но прочая мебель – совершенное старье. Комната загромождена: в ней помещается и супружеское ложе Йосефа и Ривки Кауфманов, и двухъярусная кровать их детей Вольфа и Германа, и койка, на которой лежит Старый Йехезкель – парализованный отец Ривки. Часть комнаты отделена занавеской – за ней кухня.

Ривка – молодая и очень миловидная – готовит еду. Йосеф, расстроенный, расхаживает по кухне. Детей в комнате нет.

Йосеф. При детях! При детях, понимаешь? Конечно, я не выдержал! Мы им тут рассказываем о том, что все люди равны, а этот гад…

Ривка обвивает его руками и целует.

Ривка. Ты все сделал правильно, Йосеф.

Йосеф. На самом деле я хотел врезать ему как следует, этой мрази самодовольной!

Ривка. Ну и чему бы ты научил мальчиков?

Йосеф. Именно это меня и сдержало.

Старый Йехезкель. Ох, ну ты и вояка! А ты что, и вправду думал, что они тебя там всерьез воспринимают, в твоей конторе? Еврей-законник, слыхали? Это ж цирковой курьез вроде медведя на велосипеде!

Ривка. Папа, перестань…

Старый Йехезкель. Дети, дети… Не могу с вас. Поляки есть поляки. А погромы как вас ничему не научили?

Йосеф. Ничего, при немцах такого не будет. Немцы, по крайней мере, чтут закон. Немцы, что ни говори, великая нация. И поляков они приструнят.

Ривка сгребает что-то со сковороды, берет тарелку со снедью, подходит к кровати, на которой лежит Старый Йехезкель.

Ривка. Поешь, пап. Яичница с ветчиной.

Старый Йехезкель. Тяжеловато для меня, доча. Я бы лучше творожку.

Ривка. Я схожу за творогом попозже. А пока это съешь.

Старый Йехезкель. Кабы ноги ходили, я бы и сам сходил. А так… Одна обуза вам.

Йосеф. Папаша, хватит кокетничать, я вас прошу!

Старый Йехезкель хватается за особое кольцо на ремне, висящее над его кроватью, подтягивается на нем, садится с кряхтением повыше. Берет из рук у Ривки тарелку, принимается скрести ее вилкой.

Ривка. Я вот что думаю, Йосеф… А стоит ли тут вообще теперь сидеть, в Лодзи?

Старый Йехезкель. Куда это ты опять намылилась? Неужто опять в свой Парыж?

Ривка. Ну а что тут такого?

Старый Йехезкель. Да ничего. Больно вы французам нужны. Чем ты их собралась удивить, своим шитьем? Вы и на французском-то ни бельмеса!

Ривка. Если и открывать где-то новое ателье, то уж в столице моды!

Старый Йехезкель. А я считаю так: где родился, там и пригодился.

Тут дверь хлопает, вбегают взбудораженные Вольф и Герман.

Вольф. Там пожар!

Герман. Большая синагога горит!

Старый Йехезкель. Как горит? Беда какая!

Йосеф вскакивает, бросается к окну, выглядывает наружу. Из окна внутрь просачивается дым пожарища, долетает набат.

Старый Йехезкель. Тушить надо! Что сидите? Чертовы поляки, подожгли все же!

Ривка. Я пойду!

Йосеф. Останься! Я пойду. Останься с детьми!

5

Площадь перед Большой синагогой. Тут стоят директор сиротского приюта Хаим Румковский, женщина по имени Иппе и некий мужчина, к ним присоединяется Йосеф. Собравшиеся глядят на полыхающую синагогу, которая остается где-то за сценой. Йосеф хочет броситься дальше, но Румковский хватает его за рукав.

Йосеф. Что вы тут торчите?! Почему никто не тушит пожар?!

Румковский. Стой. Не вздумай!

Йосеф. Почему?! Откуда огонь? Поляки подожгли?

Румковский. Немцы. Немецкие солдаты. Вон, оцепляют ее. Узнаешь форму? Не суйся туда, пристрелят, и все тут.

Йосеф. Как? Не может быть, чтобы немцы! Зачем им жечь нашу синагогу?!

Румковский. Слишком маячит.

Йосеф. Я бы понял, если поляки… Но немцы… немцы… Как они могли?

Иппе начинает рыдать. На сцену поднимается эсэсовец Герберт Ланге, вслед за ним шагает Вильгельм Коппе в форме старшего офицера. Ланге направляет автомат на сгрудившихся зевак, те пятятся назад.

Коппе (к Ланге). Кого тут нам прочат в еврейские старейшины, Ланге?

Ланге. Вон тот вот, в очках, герр группенфюрер. Директор местного сиротского приюта. Его фамилия (смотрит в бумаги) Румковский. Герр Бибов рекомендовал его как очень способного. И покладистого.

Ланге жестом подзывает Румковского. Тот подходит, снимая шапку.

Коппе. Знаете, кто я?

Румковский. Я не понимаю по-немецки, пан офицер.

Коппе. Эй, вы! Кто-нибудь тут говорит по-немецки?

Йосеф. Я.

Ланге. Ну-ка подойди. Шапку долой! Понимаешь по-нашему?

Йосеф. Да. Моя мать была из Австрии.

Ланге. Переводи.

Коппе (Румковскому). Ты знаешь, кто я?

Йосеф. Ты знаешь, кто я?

Далее Йосеф будет говорить хором с Коппе, когда он как бы будет переводить синхронно Коппе на польский, и хором с Румковским, когда будет переводить Румковского на немецкий для Коппе.

Румковский и Йосеф. Пан начальник.

Ланге и Йосеф. Герр группенфюрер Коппе.

Коппе и Йосеф. Вы директор сиротского приюта, так? Хаим Румковский.

Румковский и Йосеф. Так точно, пан начальник.

Коппе и Йосеф. Мне рекомендовали назначить вас старейшиной евреев гетто Литцманнштадта. Можете приступать.

Румковский и Йосеф. Но у нас есть Еврейский совет, Юденрат. Такие решения… Они должны обсудить это… Такое назначение, пан начальник…

Коппе и Йосеф. Обсуждать это, боюсь, вам не с кем. Юденрат ликвидирован. Есть вы. И именно вы будете отныне отчитываться перед немецкой администрацией.

Румковский и Йосеф. Вы назначаете меня старейшиной евреев Лодзи?

Коппе и Йосеф. Литцманнштадта. Теперь этот город называется Литцманнштадт.

Румковский и Йосеф. Благодарю вас за доверие, пан группенфюрер.

Коппе и Йосеф. И вот что… Нам нужны будут помощники из числа евреев, чтобы следить тут за порядком. Нужно будет создать какую-то… еврейскую полицию. Разумеется, под нашим контролем.

Румковский и Йосеф. Я этим займусь.

Коппе и Йосеф. Потрудитесь проследить, чтобы этот вертеп прогорел до конца, а потом разровняйте тут все как следует. Идемте, Ланге. У нас еще масса дел.

Коппе бросает окурок в сторону пепелища. Эсэсовцы покидают сцену.

Румковский (Йосефу). Как вас зовут?

Йосеф. Йосеф Кауфман, пан Румковский.

Румковский. Йосеф? Прямо как моего брата. Кем работаете?

Йосеф. Я адвокат…

Румковский. Законник… И немецкий знаете. Слышали, Кауфман, нам тут придется самим поддерживать порядок. Не хотели бы вы помочь мне создать еврейскую полицию?

Йосеф. Я? (Пауза.) Нет. Увольте. Эти люди у вас на глазах сжигают нашу синагогу… А вы соглашаетесь на них работать?

Румковский. Послушайте-ка, пан Кауфман. Допустим, я не соглашусь стать старейшиной. Согласится кто-нибудь другой. Какой-нибудь жулик или какой-нибудь головорез. А у меня ведь целый приют на попечении!

Йосеф (пожимает плечами). Дело ваше.

Румковский. Вы слышали, что он сказал: Юденрат ликвидирован. Их вызвала немецкая полиция к себе в Красный дом. И все. Больше их никто не видел.

Йосеф. Тем более. Зачем вам работать на убийц? Не берите грех на душу…

Румковский. Грех? На меня свалилась огромная ответственность, пан Кауфман. Наладить жизнь, быт, безопасность ста с лишним тысяч человек! Включая и моих сирот. В моих силах обустроить их жизнь достойно и оградить их от преследования. Так что лучше? Неужто отвертеться?

Йосеф молчит.

Румковский. Так что же, пан адвокат, вы мне отказываете?

Йосеф. Работа на вас будет работой на них. Прошу простить, пан Румковский.

Румковский. Экий вы благородный, принципиальный человек, пан Кауфман. Хорошо же, я вас услышал. Будьте здоровы.

6

Сосновый бор, поляна. На сцене появляются Коппе и Ланге.

Коппе. Как, вы говорите, называется это место, Ланге?

Ланге. Хелмно, герр группенфюрер. Язык сломать можно. Наши зовут его Кульмхоф.

Коппе. Да уж, Кульмхоф как-то поприятней звучит. Ну, лес славный, густой. От дороги ничего не видно. Так, значит, железнодорожная станция близко? Сколько времени в пути от Литцманнштадта?

Ланге. Полтора часа чистого времени по железной дороге.

Коппе. Полтора часа… Это, допустим, один состав может делать по восемь маршрутов за сутки. Там же, я полагаю, одноколейка?

Ланге. Так точно. Это хозяйственная ветка, для товарных составов…

Коппе. Ну, товарные мы и пустим. Вагоны для зерна вполне подойдут. Для скотины. Рассчитайте пропускную способность состава. Если ехать стоя.

Ланге. Я посоветуюсь с железнодорожниками и представлю расчет на этой неделе.

Коппе. До чего такая простая штука, как железная дорога, делает логистику более эффективной. О какой продуктивности можно было бы без нее говорить!

Ланге. Совершенно согласен.

Коппе. А в Кульмхофе… не помню, как это по-польски… есть подходящие строения?

Ланге. Так точно. Там есть так называемый замок с огороженной территорией и удобными подвальными помещениями.

Коппе. Ну и наконец, айнзатцвагены. Это уже моя забота. Французы трудятся в поте лица. Три опытных образца должны скоро прибыть сюда. Это для начала.

Ланге. Я могу уточнить… характеристики автомобилей?

Коппе. Ну, кузов у «Рено» четыре метра в длину, два двадцать в ширину. Скамейки внутри по обоим бортам. Человек по десять машина сможет перевозить однозначно.

Ланге. А время? Время проведения медицинской процедуры?

Коппе. Обещают пятнадцать минут.

Ланге. То есть, зная французов, вряд ли меньше, чем полчаса.

Коппе (усмехается). Допустим. Полчаса на рейс по десять человек. Умножить на три машины – тридцать. Ну и еще полчаса на разгрузку, очистку кузова от выделений, возврат на базу. Час. Тридцать умножить на двадцать четыре часа…

Ланге. Семьсот двадцать.

Коппе. М-да. (Недовольно.) Семьсот двадцать! У нас тут своеобразное бутылочное горлышко образуется. Пропускная способность на этапе транспортировки будет на достаточно высоком уровне, допустим, до десяти тысяч в сутки. Но в Кульмхофе на этапе специальной обработки все упрется в низкие мощности.

Ланге. Основные потери времени происходят из-за сути медицинской процедуры. Выхлопные газы действуют небыстро. К тому же мы пока не можем прогнозировать их поведение. Нельзя исключить попытки сопротивления…

Коппе. Сопротивляться они будут, если будут заранее знать свою судьбу, Ланге. Давайте-ка еще раз. Значит, их доставляют вот сюда, да, в замок Кульмхоф, так вы сказали? И там что?

Ланге. Там они должны будут раздеться. И после этого грузиться в айнзатцвагены.

Коппе. Вот. Раздеться как будто для дезинфекции. Они и сами будут рады, в гетто, говорят, от вшей спасения нет. Вы там были, в этом замке? Что это за помещения?

Ланге. Сыро, темно. Холодно. Подвал как он есть, герр группенфюрер.

Коппе. Там должно быть тепло. Распорядитесь, чтобы там обязательно топили.

Ланге. Топили? Но ведь это довольно затратно. Имеет ли смысл?

Коппе. У нас нет проблемы нехватки дров, Ланге. У нас есть проблема пропускной способности лагеря. Они рассуждать будут именно как вы – если это последний этап, к чему топить? Они всегда должны надеяться на лучшее и никогда не должны видеть дальше своего носа. На каждом из этапов. Наша задача просто не мешать им верить в то, во что они хотят верить и сами. Так весь процесс пойдет куда быстрей.

Ланге. Я понимаю. В таком случае… возможно… имело бы смысл замаскировать айнзатцвагены? Чтобы они не вызывали подозрений?

Коппе. Возможно. Попрошу технический отдел оформить их как… ну, допустим как грузовики какой-нибудь мебельной фирмы.

Ланге. С вашего позволения… Может показаться смешным, что мы, офицеры отборных частей, решаем тут задачи не боевые, а производственные. Но ведь именно здесь, несмотря на всю кажущуюся неприглядность нашего фронта, куется победа Рейха в важнейшем, поистине судьбоносном вопросе! И ведь от нас требуется не меньшее присутствие духа, несгибаемости, чем от тех, кто сейчас несет службу в боевых частях, как вы считаете, герр группенфюрер?

Коппе. Господи, да оставьте уже вы свою патетику, Ланге. Мы просто делаем то, что должны делать, и стараемся делать это так хорошо, насколько это возможно.