Текст книги "Птичий язык. Стиходелии 2002–2019"

Пунктиром

 
Пунктиром между пошлостью и китчем
И огурцом между горчицею и кетчупом,
И огольцом, довольно оголтелым,
И голотелым, с двойственным концом.
 
 
Юнцом, когда бы не – морщинки глаз.
В подбрюшнике – скопленье жироклеток.
Уж сед закоренелый водолаз,
Охочий до смазливых малолеток.
 
 
Вот пуповина меж вселенных параллельных.
По ней летит метафор строй и сцен постельных.
Пастель ландшафта, флейты пастораль,
Эммануэль, Мишель, а после – Паскуаль.
 
 
Рейсфедером по ватману скачки.
Как гибко, хищно тело женщины-гепарда!
На щелбаны играют простаки.
Во лбу у каждого – алмазная кокарда.
 
 
Концы в воде и пьяные юнцы.
Глаза кондуктора – миндалины на блюде.
Минуты три до выхода в сенцы.
Три мига до известия о чуде.
 
 
Три выдоха до третьих петухов.
Четыре такта до экстаза, bona fide.
Низам не достучаться до верхов,
Верхи шампанью запивают мидий.
 
 
И, радугу попробовав на вкус,
Сиди и заправляй носки в ботинки.
Макай в кефир печенья половинки.
Лапша с ушей, мотай её на ус…
 

Варвара и мистицизм

 
Надрезав ногтем белый шар,
Войдём в его сиянье белое.
Выгравирован твёрдый шанкр
На рукоятке в парабеллуме.
 
 
Там, в сердцевине, в церебеллуме,
Водитель тумблерами щёлкает,
Танцует шимми, пришепётывает,
Как ёлка, нашпигован клеммами.
 
 
Синдром Туретта – теоремами,
А василисков – аксиомами.
Дави ефрейторов – големами,
А небо – подпирай колоннами.
 
 
Пройди святого Витта пляскою
По всем фронтонам с ассамблеями,
Сведи патрициев с плебеями,
Своей потрясывая ряскою,
 
 
Монашескою или же морскою.
Зажги идею дерзкою искрою.
Звезда моя, Варвара Гутентаг,
Вонзи в мой анус чёрно-белый штяг.
 
 
Зашей суровой ниткой белый шар,
Взашей прогнав себя за грань сиянья,
И в темноте затихни, причастившись знанья,
Шампанью затушив его пожар.
 
 
Варвара, передав Варнаве свечку,
Не суеверя, прикурив от пламени,
За ограбленьем, выдохнув колечко,
Вдруг, вздрогнув, вспомнит о секретном знании…
 

Легенда о Микки Маусе

 
Деревья бряцали жестяными жетонами лиственности,
Брехуны лопотали на картинно отмирающих наречиях.
Татуировщики татуировали татуировки на лодыжках, плечах и предплечиях,
Писари писали письмена о письменности и условности понятия действительности.
 
 
Хохотуны хлопали и хлопотали о хлопчато-бумажной промышленности,
Топтуны топали, лопали и лопотали о единственности троицы и её двусмысленности.
Альма матер прославляла могущество фатерлянда и пела осанны истеблишменту,
Племянницы же крутили попами в ритм неизбываемо перманентному.
 
 
Прецедент, созданный совокупностью предпосылок и обстоятельств,
Уподоблялся великой прилюдной порке, вызванной цепью мелких кощунств и предательств.
Величественно витийствующий президент был до рези в мошонке искренен и озабочен
Эффективностью коэффициента облапошиваемости империи, облапошивать каковую он столь торжественно уполномочен.
 
 
«Обезьяна, игриво содомизирующая сторожевого пса» —
Панно, висящее в кабинете директора.
Сжатые тисками тел двух чёрных рабов обвислые чреслеса
Обозревает глаз, внезапно прорезавшийся на конце резинового эректора.
Белкин-Стрелкин, выпущенный из жёлтого дома,
Носится меж домами терпимости, аки камень, выстреленный из пращи.
Нестор Гуляй-Поле решает жить по к/ф «Сало, или 120 дней Содома»
И принимает новое имя Пьер-Паоло (Пётр Павлович) Ищи-Свищи.
 
 
Полуголый чертёнок, прыгающий и дергающийся под музыку хаус,
Чувствует на себе голодные взгляды клубных акул обоих полов.
Дед Савелий, проснувшись средь ночи на складе, выпалит во тьму из обоих стволов.
А наутро к железнодорожному полотну доползёт обескровленный Микки Маус.
 

Эврика

 
Слепая эврика, Орфей и Евридика.
Гертруда рамы в окнах выбила, гляди-ка.
Триумвират подагры и упадка сил:
Геронтократ, кинокефал, эребофил.
 
 
Безгласый певчий, кормчий пустоты.
Безусый возничий и стряпчий простоты.
Конец бродяжничества, гуканья в кустах.
Сонм жезлов, строящийся ку́бово, ветвящийся фельдфебель Кабыстах.
 
 
Сезам, откройся нам, напетый вальс ноль-перст.
Сумма слагаемых и склонность к перемене мест.
Коль скоро карма заряжает русскую рулетку,
На Трафальгарской площади стрела любви пронзит и Мурзику жилетку.
 
 
Законы физики, кентавры Таормины.
Как сладок сон, как, ей же ей, и взрывы кетаминны.
И, прохиндей, снедаем, воровато,
И три семнадцатых ему, и «домо аригато».
 
 
Весло сломалось об асфальт воды.
В ведре реальности пробита брешь размером с ручку от сковороды.
Я так хотел бы осязать банальность красоты твоих телес.
Я долго шарил за деревьями, но мне, увы, не суждено за ними обнаружить базилевс.
 

В раструбе

 
Когда одиночество прожигает дыры в коже и тело твоё плачет гноем
Когда псы воют волками в своих конурах, и тьма отвечает им волчьим воем
Когда в раструбе уже не осталось метафор, а иносказание оборачивается геморроем
Когда мы сидим бьём в барабаны, сидим-рядим, сидим-доминошим, сидим и воем
.
.
.
Это как вставать на лыжи во время дождя
Это как пестовать в себе хунвейбина, при этом самосодомизируясь и живородя
Это как гулять по столице Австрии, наяривая на баяне
Это как жарить мухоморы в Тридевятом царстве, сев на иглу на острове Буяне
.
.
.
Это как не отличить Двуреченска от Триполи
Это как не отлепить Дарданелл от Галлиполи
Это как низкочастотная передача семиотических единиц
Это как низкопоклонство перед группою из семи страстотерпиц, велокомучениц и рожени́ц
.
.
.
В восемнадцати странах сегодня не сложится политических предпосылок
В восемнадцати странах небосклон заслонён лозунгами зассанных одеял и простынок
В восемнадцати странах квадратный корень из 64-х не равен ни восьми, ни девяти
В восемнадцати странах живут осмыслением перхоти, собранной Власянистопалым Монахом в монаршей горсти
.
.
.
Значится, так и запишем: Нам уже не нужно волноваться о росте цен на души
Значится, так и запишем: Следует расслабиться и дать капитану управлять кораблём
Значится, так и запишем: Из чёрного цилиндра нагло торчали фальшивые кроличьи уши
Значится, так и запишем: Семиотическая единица, ловко прикидывающаяся нулём
.
.
.
Музыка – раздаст всем сёстрам по серьгам, братьям – раздаст братьев
Музыка – работа органов, непрерывно заполняющих протокол сейминутности
Музыка – самосодомизирующий себя служебной «береттою» капитан Кондратьев
Музыка – это… боль. Сладкая, дикая, вопящая боль прогнившего зуба мудрости.
 

Мезальянсы

 
[1]
Ворвань Гермогенова,
Финифть Веневитинова.
В комнате мерцает лампа галогеновая,
Си-Эн-Эн сканирует планету в поисках чего-нить офигительного.
В поисках чего-то офигенного,
Чё-нить, предпочтительно, мгновенного,
Вовсе не медлительного-длительного,
Но всенепременно – обалденного.
 
 
[2]
Истеблиш-менты раскладывают пасьянсы,
Прикидывая сальдо-бульдо и нетто-брутто.
Время подвешено освежёванной тушей,
Кровью измазана кафеля белизна.
Нюансы и мезальянсы,
Терракт-убийство Беназир Бхутто.
И солнечный луч, словно пьяный гуляка, затерявшись в трущобах глазного дна,
Заставляет меня, ничтоже сумняшеся, спутать зависшую в левитации бабу Клаву с повесившейся тётей Грушей.
 
 
[3]
Баронесса, икая, продeнет вощёную нитку сквозь ушко.
Алгебра революции: арифметика банковских сумм чрез геометрию кровопятен.
«Реальность» рассыплется непропечённой ватрушкой
В кресло, из коего только что поднялся писатель Замятин.
 
 
[4]
Единовременно поперхнувшийся, переосвидетельствовавшийся и перекрестившийся,
Он же есть Его святейшество и величество Солжейтсын Батынпыл Будду.
Даже одной десятой доли титула этого по крайней мере лишившись, я
Не был бы тем, кем, по всей вероятности, был, есть и буду.
 
 
[5]
Даже одной десятой доли снега на зеркале хватило бы для перехода в Полисемантические Поля
С Поля Чудес.
И мы талантливо заполняем существование побуквенным зататуировыванием белых телес —
Его величества голого короля.
 

Формула весны

 
[1]
Трубы
    сизым
        трубят
            в лазурное, порфирно-померанцевое.
Губы
    грубо
        губят
            губы, ранец-и-румянец-новобранцевые.
Глыбы
    в тело
        давят
            кожей-сталью и резиной-пластиком.
Рыбы
    осовело
        наблюдают
            за придурковатым головастиком.
Торбы
    скарбом
        наполняют
            озабоченные бабы.
Жабры
    трепетно
        алкают
            воздух, рыбы, жабы.
 
 
[2]
Горбы
    сгрудились
        над
            корытом, наполненным отбросами.
Гербы
    старинных
        родов
            коробятся, обоссаные пьяными матросами.
Кубы
    школ, тюрем,
        заводов
            складываются в пирамиду подавления личности.
Лбы
    выбили
        в стене жёлоб
            имени совокупной количественности.
Жлобы,
    осклабив
        жёлтое,
            щерятся друг в дружку ножами и стволами.
Столбы
    подпёрли
        небо,
            проткнутое шпилями, подпертое столбами.
 
 
[3]
Колумбы
    открывают Америки,
        многажды
            дефлорированные другими.
Поруганные
    отрывают
        гениталии в истерике,
            содомизируемые крылорогими андрогинами.
Гомункулы
    скрываются
        в темени,
            фетишизируя кражи сексуальных трофеев.
Фурункулы
    взрываются
        на темени
            лже-гуру, фарисеев-оракулов и псевдо-корифеев.
Трубы
    фанфарят
        гимнами,
            ленту лозунга новой политики наматывая на джаз.
Клубы —
    это трибуны
        ди-джеев,
            прямая трансляция: космос – экстаз.
 

Саламандра

 
Полу-танго, полу-голубоглазый койот.
Аббревиатуры приходят и уходят, подштанники остаются засаленными.
Можно ломать руки и в аффектации не замечать, как на сторону съезжает рот,
А можно отбрёхиваться, словно битая псина с серо-буро-малиновыми подпалинами.
 
 
Табор уходит в небо, Рабиндранат прикрывает с калашником.
Саламандра сгорает в огне, оставляя нам сетовать о тяжёлой доле ящерицы.
Полнота удовлетворения потребностей приводит к смычке головы лиргероя с телеящиком.
Жаркое лето заставляет градоначальника тяжко фантазировать о грехопадении с попой велосипедистки-падчерицы.
 
 
Игра мира, веки полусмежив, ощущает пространство вре́менной/временно́й пустотою яиц.
Вот он, тетерев, квохчущий о хыщниках леса простотою залитых кровью глазниц.
Робеспьер, закончив преждевременно, бежит сдавать контрольную работку.
Монгольфьер, задевший флюгер на голове гондольера, заставляет потовые железы воздухоплавателя выстрелить в праздничную, вышитую крестиком косоворотку.
 
 
Синий квадрат заполнен не синим, а всего лишь идеей синего.
Где же набраться энергии заполнять его цветом, каждое мимолётно-бесценное мгновение?
Так же и дом, по самую крышу набравшийся содержания (что твой – портвейна – ремесленник), с места поди-ка сдвинь его.
Так же и я, пришедший к смычке со стулом, столом и текстом, сей-минут дописываемым, как всегда, не могу предоставить читателю удобочитаемое «стихотворение»…
 

Формула любви

 
Формула любви замешана на проклятиях и крови, визави.
По горло в прошлогоднем снегу, на том берегу, ни гу-гу.
Слезоточивый газ русых волос, карих глаз.
Бесовское наваждение непроизнесённых фраз.
 
 
Неразбериха срастей, нескладуха стихов.
Перерезанные провода перерезанных проводов.
Кольцевая линия – петля на шее идеалиста.
Червоточина в яблоке головы досаждает усталого трубочиста.
 
 
Перелёты в никуда с материка на материк.
Авторучкой шарит по бумаге испещренный венами пятерик.
Колюще-режущие предметы ищет воздушная безопасность,
Иголкой в стоге облачного сена за бортом поблёскивает предельная ясность.
 
 
Нет: любви, музыки, уверенности в позавчерашнем дне.
Есть: сполохи времени, проведенного в полусне.
Наши тела – пара извивающихся в соитии змей.
Я слышал, твой аргентинский любовник не спит ночей.
 
 
Я одной рукой прижимаю тебя к постели, другой – душу́.
Я одновременно насилую тебя и сочиняю порно-фантазию, от которой еле дышу.
Формула любви замешана на проклятиях и крови, мон ами.
Заворожив друг друга с первого взгляда, мы знали, что станем однажды пересекшимися и уже никогда более не пересекающимися людьми.
 

Пейзаж №1

 
Слова израсходованы, страсти погасли, словно глаза состарившихся василисков.
Смысл ускользает, словно ловкий шпион, съевший собаку на математике рисков.
Иллюзии перегорели свечами, оставив прогорклый запах дешёвого воска.
В пепельнице твоего мозга торчит прикушенным фильтром вверх невыкуренная пахитоска.
 
 
Выбора нет, есть только забор с магической надписью из трёх букв на кособоких досках.
С третьего этажа на них смотрит девочка, с вмазанной классной руководительницей жевательной резинкой в растрёпанных жёлтых волосках.
На неё с удивленьем взирает сеструшка, во рту которой застряла прилипчивая ириска,
Теряя молочные зубы, как теряет патроны хищная челюсть пулемётного диска.
 
 
Гроссмейстер в задумчивости передвигается от гробовой доски до гробовой доски,
Теребя в рыжей бородке своей свалявшиеся колоски.
Дверь приоткрыта, в усадьбу проскальзывает света полоска.
За нею, на цыпочках – граф Монте-Кристо, а после – затянутый в кожу (любовницы) граф Калиостро…
 

Портрет углём

 
В золото упакованные церкви торгуют торжественностью,
Погрязнув по горло в талой воде.
Кису Муровну в пиджаке и брюках принимают за Шарика-Бобика.
А Понтий Филатович Понайотов жарит котлеты на чугунной сковороде.
 
 
Шагнёт из гробика размером для дитя́ти,
Махая фалдами, носатый воробей со скрипкой.
В фильдеперсовых чулочках продефилирует за ним Констанция.
 
 
И Божий дар с яичницей, в проклятия
Мешая, штаны засаленные укрепляя драной штрипкой,
Портрет углём изображу с натуры голого повстанца я.
 

«Чёрное вороново…»

 
Чёрное во́роново крыло твоих волос…
Алые губы, которые целовал я взасос,
Покуда, как заигравшегося щенка, меня не остановило, щелчком по́ носу,
Моё взятие тобою в скобки («мой бывший»).
 
 
Мой мозг взорвал выпитый в последнее утро глазами кофе-мокка твоей загорелой кожи.
Ты спишь, видя свои безумные сны, ложкой лжи на прокрустовом ложе.
Проснувшись, ты машешь рукой с того берега Хроноса,
Его переплывши
На утлом своём плоту…
 
 
И я отвожу свой взгляд, чтобы снова уставиться
    в зияющую пустоту.
 

33

 
[1]
Головою бы – дырку в стене
Неприятия и одиночества,
Позабыв о рождения дне,
О наличии имени-отчества.
 
 
Я упёрся в кулак подбородком.
Я глазами застыл на строке
И в стихе, непривычно коротком,
Пальцем тряс на взведённом курке.
 
 
В том стихе я покончил с собою
В день рожденья. И «возраст Христа»
Над простреленною головою
Стих последний читал мне с листа
 
 
Эпитафией или молитвой —
Не имеет значенья. Живой.
«Тридцать три» – режет ржавою бритвой
Подбородок, по-детски кривой.
 
 
[2]
Осень ли, зима ли, лето ли, весна ли.
Дни непереваренные клетку рёбер мне взломали.
Мне взрыхлили мо́зги язвами – червяки сомнений.
Я истратил время жизни – «редактируя склонений».
 
 
Никого не предал – ну и славно, я
Хотел прикосновений
Рук и губ, а главное —
Воплощенья сновидений.
 
 
Посреди блошиных рынков и простылых переулков
Я искал «мгновений страсти ненапрасной»
И не-гласной буквой не-согласной
Я стоял на страже нечленораздельных звуков.
 
 
День ли, ночь ли, утро или вечер —
Не соединить разъятых проводов в цепи.
Ветер всё залижет, время всё залечит.
Потерпи, болезный, потерпи.
 
 
[3]
Вышел в ночь – хмельной, полуодетый.
Море по колено, снег – по пояс.
Режь меня, толкай меня под поезд!
Я же неприкаянный, бездетный.
 
 
Ты отставь метлу.
Покрути волшебное кольцо,
И разбей хрустальное яйцо,
И сломай иглу.
 
 
Я плюю тебе в лицо,
Слышишь, чучело?
И, в конце концов,
Ты мне до смерти наскучило.
 

Сбои в Матрице

Нашествие клонов

 
Проволоку полевого телефона нервически дёргая, в трубку поёт Алексей Кручёных.
С Кромвелем подмышкой, кровельных дел мастер по коридору прошелестел.
Фейерверком по набережной пара сосисок немецких копчёных,
Прелесть крепких упитанных тел своих сопоставив с желейной железистостью наших тел,
 
 
Просвистели, как хлебниковские свиристели, а может, скорее, как стая
Его же так называемых времирей. (В мире мер море рома пролей, не напоишь эстета…)
Вертолётно в руках малолетнего рэйвера крутится мельница Дон Кихота, и с тем, подрастая,
Становится он мастаком пистолета, стилета, кастета.
 
 
Девять из десяти не спаслись при нашествии клонов размером с коня.
Зри, однако, как Куба, стреляя сигарами в них, их заставит сигать врассыпную.
На пять с плюсом, подлец, накрутив пятаков, Пятаков, содрав шкуры с меня
Троекратно, исчезнет, всучив мне товаром латунную надпись «шли бы вы к бую!»
 

Красное мясо

 
Как красное мясо лосося, нашинкованное уверенной рукой повара,
Жетоны рулетки горками оседают на стороне крупье.
Окая и гэкая, вся серебрясь остаточностью малоросского говора,
Ставит последние карбованцы на кон Констанция Бонасье.
 
 
Чук и Гек развлекаются, наделяя друг друга плевками в рот.
Мы развлекаемся, играя в знаки, а знаки играют нами.
Как обменять сто грамм сакэ и одно харакири на хокусаевское цунами?
Как разыскать того самого повара, ноги которого вымыл компот?
 
 
Что и Где подкараулили тётю Катю Распутину, инкассатора.
Она отстрелялась от них бретельками лифчика, удержав свой мешок желудей,
Ею несомый домашних свинок порадовать.
 
 
И всего повидавшее, ниже пупа отвисшее тесто её переспелых грудей
Ещё долго людей заставляло заглядываться и падать
Вниз по ступеням движущегося эскалатора.
 

Выродок дождя

 
Вёрстку окон РОСТа вёл Маяковский, макароны по-флотски треская.
Тверская улица сталкивалась с Малой Арнаутской и впадала в Улицу Зодчего Росси.
Говорила одна надпись на стене дома другой: «Не граффити, а фреска я!»
Рядом кариатида грезила о родосском колоссе.
 
 
Мильоноликая река человеческих судеб вышла из берегов и поглотила Выродка
Дождя.
То тут, то там мелькали его салонного льва осанка, его солдатская выправка
Вождя.
 
 
Плотский рот, острый греческий нос, этот незабываемый профиль-
трованный ситом естественного отбора экземпляр человеческой особи
Сыпал свиньям жемчужинок бисер, сгребая к себе, тихой сапой, алмазные россыпи.
Свиньи же жмурились и говорили: «Силён, чёрт возьми, Мефистофель!»
 

О гадящих птичках

 
Птички какали на новенький автомобиль,
Он же гордо и стойко блестел полировкой.
Обколотый каталонец с колтуном в голове колотил кулаками Клотиль-
ду, а Гения
Человечества в состоянии полного опьянения
Окружали выпитые бутылки, расставленные вокруг него
подковкой.
 
 
Цевкой, тёртой ловкой толковой девкой,
Цаплей, цацкой, царскою милостью осенённой выступала Прокоррумпированность.
Левкоями перевитый весь, как вервиями, Спикер руками размахивал: правкой, левкой!
Империя третьего порядка и не заметила, как она с Империей второго порядка взаимно совокупилась и сооккупировалась.
 
 
Птички гадили, плодились, аки худорабые стишата после дождя
В головном мозгу Магистра Будетлянской Ложи
В то время как «Само собой, самим собой останется само, помноженное на самоё себя»
В левом глазу его строило мерзкие рожи.
 

Просветитель

 
Господин Анальный просветитель, к вам пришли.
Господин Анальный просветитель, мы за вами.
Понесёмся, оторвавшись от земли
На виду у всех, над головами.
 
 
Я – креветка, на которой остановится дыханье Левитана.
Я – сыр-бор, в который угодит пичужка.
Ты теки, теки, кровавая речушка,
Голиафовой слюной в ноздре Левиафана.
 
 
Господин Анальный просветитель, кур во щи.
Господин Анальный просветитель, харе рама.
Трепещи, паскуда, верь и трепещи
В танце у разрушенного храма.
 
 
Я – калитка, у которой разливали политуру.
Ты – крестьянка-нищенка с картины передвижника.
Спозаранку сквозь меня ты тащишься в свою прокуратуру
Продавать Эльдара-чернокнижника.
 
 
Господин Анальный просветитель, ку клукс клан – перевод затвора.
Господин Анальный просветитель, Opus Dei
Не прощает шалостей врагам.
 
 
Трепещи, паскуда, в ожиданьи приговора.
За твои охальные идеи
Ты получишь, как и должно, по рогам.
 
 
И, казнив, залились блеяньем козлиным.
Прослезились.
Смазали полозья вазелином
И анально просветились.
 

Яблоко раздора

 
Как троглодит не с силах себя оторвать от обильного ужина,
Так же не в силах пиит себя оторвать от писательства.
Так же, как манишка мальчишки не тщательно накрахмалена и отутюжена,
Так же тщетны попытки пиитки в носу своём богоискательства.
 
 
Шпанские мушки проступали на лице завуалированной колкости,
Брошенной в процессе незначащего разговора.
Японский поэт То Дасё публикует хайку о глубокости ниткости-иголкости,
Создавая тем самым предмет мирового раздора.
 
 
Свой запальчивый дискурс вели перелётные птицы,
К середине Днепра подлетая в начале июля.
Область допустимых значений превысила свои же границы
И выросла древом из темени в корне неВерного Жюля.
 
 
Сплошь перекопанный, главный прошпект возлежал, как разбомбленный.
Лизоблюдов стоял у дверей магазина, пересчитывая в руке гроши.
И какой-то крестьянин в рваном тулупе, весь рубленый и покоробленный
Долго молил Лизоблюдова дать ему три рубля на опохмел горящей души…
 

Сфинксы, или полунощная хармсиада

 
"Сферы, сфинксы, скипетры, сфинктеры…
Литр, литера, литерал, либерал в лиловом ландо…» —
 

Так перебирал в уме поэт Степан Лизоблюдов начатки ассоциативных рядов. Ничего путного после вчерашнего шабаша на квартире экс-балерины мадам Посиделкиной в башку не лезло. В голове стоял классический, хрестоматийный колокольно-барабанный звон похмелья. «А вот кокаин-то, наверно, нюхать не стоило!» – думал он – «Помилуй мя, Господи, што бы сказала мама, если б узнала о водке, марихуане, и о…??» Но мама Лизоблюдова никогда не узнала о том, как шкодничал Лизоблюдов прошлой ночью. Этого не могла припомнить и мадам Посиделкина, проснувшись, обнаружившая тропинку использованных презервативов вокруг своей кровати – и ни следа нарушителя (нарушителей?) её внутреннего территориального пространства. В памяти, как и в холодильнике, было хоть шаром покати.

 
Лизоблюдов:
Когда б я смог поэта слогом
Вам передать трепещущей души,
Как струны арфы, смутныя движенья…
 
 
Кашалотов, детский писатель:
Он был бы демиургом, полубогом,
Сомнений черви или жизни грязи вши
Не увидал бы он в зеркальном отраженьи…
 
 
Дети, хором:
Не увидал бы, не увидал бы!
 
 
Кашалотов:
Дети, дети,
Заповедник Серенгети
Мне приснился ввечеру.
 
 
Лизоблюдов:
Кашалотов, Кашалотов,
Сколь зубатых кашалотов
Ты упрятал в кобуру?
 
 
Кашалотов:
Лизоблюдов, Лизоблюдов,
Сколь горбатеньких верблюдов
У тебя на кухне прячется?
 
 
Дети:
Кашаблюдов, Лизолотов,
Вас, нещасных обормотов,
Не возьмём в своё землячество.
Хоть ваша речь исполнена сарказма
И творчество у вас кипит, как протоплазма,
От вас смердит смердительней миазма.
Подите прочь!
 
 
Вступает Ночь:
Предосудительная Дочь,
Не дай мне снова пасть в объятья пластилина!
Пластинка крутится, и, вся струящаяся складками накидки-палантина,
Царица зрит окрест сквозь габардиновые дверцы паланкина.
В свой цейссовский бинокль.
Её пытается в деталях разглядеть ощеренный сурокль.
 
 
Вступает День:
Доисторическая Лень,
В промытых мною окнах плещется весёлая сирень,
А тут, я погляжу, старуха-Ночь прикинулась вселенским банкомётом.
Я, банку мёда натощак с водою дождевою проглотив,
Летаю, не жужжа, и завсегда своим полётом
И целомудрием украшу коллектив.
 

«Прекрасны матери, пожирающие своих детей. Прекрасны отцы, пожирающие таких матерей», – писал Шарль Бодлер, налегая на опиум. А может, и не писал он такого вовсе. Скорее всего, нет. И даже, наиболее вероятно, он такого не писал. Точно знаю: Бодлер такого не писал, т.к. эти строки написал я, Степан Яковлевич Лизоблюдов. А кто знает об этом? Директор ЦРУ не знает. Современники? – не знают. Потомки? – тем более. Предки? – и подавно. Кто же знает, что написал именно я? И – я ли? А может, это предначертано свыше? Ниспослано. Выражено сквозь меня. Я – в качестве божественного гусиного пера, обмокнутого в красные чернила. Да-с, именно. В качестве пера, руки, меча, орала. В количестве одного в-поле-не-воина, атакующего вселенские истины с «Кондачка». «Кондачок» – это маленький буксирчик, а я с него пуляю своими опусами в исполинские миноносцы. И в этом – игра провиденческих, метафизических сил, невидимая человеческим глазом.

Противогазом. Так предлагал трудовик, он же начальная военная подготовка, обороняться от ядрёной бомбы. Практические занятия. Мне выдают противогазик, как одному из самых маленьких в классе, первого номера. Маленькая, серенькая штучка. На мою рахитичную голову с нестрижеными патлами не лезла ни-за-што. Ну и? Ну и, соответственно, склеил ласты под воображаемым ядрёным грибом. А потом стоял на посту в пилотке и с деревянным кинжалом-кортиком, по-кавказски склабясь на младшеклассниц. Ну и? Ну и, разумеется, травма на всю оставшуюся жизнь, клеймо милитаризма. Двоемыслие. «Миру – мир», понимаешь, с одной стороны, саблевитый кенжик-ятаган – с другой.

Вчера я проснулся и осознал, что я – театрал. Для меня всё – театр. То ли абсурдистская пьеса там идёт всегда, то ли новая модель бизнеса – и здание театра отдали шоу-викторине. Вопросцы там такие, с подковыркой, типа: если не мы, то кто? Кто возьмёт на свои плечи вес чело-Вечности? Кто возьмёт на себя роль слепой девочки на танцульках? Драма, слишком много драмы. Положим, для «дамы из Амстердама» это несущественно, но для меня, как индивидуума, очень даже. Для меня, как для отдельно взятого потомка обезьяны Дарвина, собаки Павлова, лошади Пржевальского, которому суждено стать пылью, очень существенно знать, где мое место в полку Игореве. Далее, если мы уберём понятие «место», понятие «время», понятие «земное», понятие «трансцендентальное», тогда ещё куда ни шло. Но – попробуй убери. Вес чело-Вечности рухнет. Ведь это МЫ его несём. Бесконечный поток гуманоидов, сапиенсов. И вон там, вторым слева, среди массы, одетой в стандартное платье (бело-синие полосы), обозначен я, оранжевым, чтоб виднее было. Увидел? Ну и чудненько, айда обратно – арбайтен, арбайтен. Труд сделает вас свободными. Театр начинается с виселицы, виселица заканчивается петлёй Нестерова. Нестерова – это была такая образцовая отличница в школе, которая иногда мне давала. В смысле – списывать. Но это уже другая история.

«Дорогая редакция,

Пишет Вам давний поклонник Вашего журнала «Делай как мы» (никогда не был поклонником «Делай с нами» или «Делай лучше нас»). Я так понимаю: лучше уж вообще не делать, чем с НИМИ и уж в особенности ЛУЧШЕ них. Несколько дней назад я начал делать, как Вы. Я и сейчас делаю, как Вы. Я не делаю, как не Вы. То есть, походкой, мыслями, действиями своими целиком и полностью стал идентифицироваться с Вами.

Дорогая редакция, я никогда ничего подобного не испытывал. Это лучше наркотиков. Это почти так же интересно, как секс. Образ журнала стал моим образом жизни. Жизнь каждый день стала открываться завлекательной обложкой, наполняться изнутри содержанием, час за часом, как будто бы статья за статьёй, и заканчиваться каждую ночь прощальным «Пишите нам по адресу такому-то. Рукописи не возвращаются и не рецензируются (и не горят)».

Я стал Вашим журналом. Я растворился в Ваших страницах. Поэтому настоящее письмо – это, в общем-то, риторика, крик души, эпистола, отправленная по собственному же адресу. И в этом видится мне воистину чудесный опыт, который быть может оценят по заслугам исследователи будущего. Спасибо, горячее спасибо Вам. Я не надеюсь на публикацию этого письма, однако хотел засвидетельствовать своё почтение – нет – преклонение, экстаз даже. Засим подписуюсь, искренно Ваш и бесконечно благодарный,

Степан Лизоблюдов.»

 
Лизоблюдов, в лирическом настроении:
Сегодня мне иглой пронзило сердце.
И сердце лопнуло, как шар воздушный,
Как во взорвавшейся блестящей иномарке дверцы,
Как доведённые до крайности худые иноверцы,
Среди которых затесался я, тщедушный…
 
 
Всё – суета сует, которую суёт нам
Подвыпивший мухлюющий киоскер.
К губе его прилипнул папироскер,
Да с кое-какером надёрнулся «пинжак»…
 
 
Как обольстительна бывает жизнь и как она полётна!
Подобна музыке и «щучьему веленью»,
Засахарившемуся старому варенью
С цейлонским чаем, утром, натощак!
 
 
Кашалотов, трубно, из туалета:
Папиру мне, Степанушка, папиру!
Ох, мочи нет, всю жизнь отдал сортиру.
Писал сатиру я и детские рассказы.
Расхожими оттуда стали фразы
Мои…
 
 
Лизоблюдов:
Вот твой рассказ о Чуке и о Геке.
Ему дорога – прямиком в сортир.
Пускай ты там сидишь, как бронетранспортир
В бронежилете, но все твои характеры – калеки
Они!
 
 
Дети (появляясь внезапно из-за кулис, с кастетами, битами и железными прутьями):
Ша, интеллигентское отродье, ща бить вас будем.
 
 
Занавес.