Текст книги "Птичий язык. Стиходелии 2002–2019"

Птичий язык
Стиходелии 2002—2019
Дмитрий Гольденберг

Дизайнер обложки Ольга Третьякова

Иллюстратор Steven Kenny

Помощь в создании книги Виталий Сергеев

© Дмитрий Гольденберг, 2023

© Ольга Третьякова, дизайн обложки, 2023

© Steven Kenny, иллюстрации, 2023

ISBN 978-5-0055-7243-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1. ПТИЧИЙ ЯЗЫК

2005—2011

Аисты

 
Tabula rasa, с первого раза тебя искроплю ли я?
Ухогорлоноса, Навуходоносора ли, Гая Цезаря Юлия?
Быстро смикитив, каким-таким силам бездейственно потакаешь ты,
Мы наблюдаем, как дитяток в окна бросают с утра длинноногия аишты.
 
 
Пук индульгенций зажав в кулаке, унесёмся к секретным чертогам,
Позже – отбившись валенком от крылатых, узрим, как воспрянет наш дух.
Знаешь, животным желаньем твоим, обращённым ко мне, я чертовски растроган.
Жаль, что вчерашний бефстроганов на столе уж подёрнулся патиной и безнадёжно протух.
 
 
Жаль, что проржавленные оси твоей колесницы выводят кошачьи концерты.
Некогда завоёванные города и веси перекраивают земли стежками новых границ.
В подлой засаде притихли объединённые заговором вражеские контингенты,
Армия роботов, рассаженная по армаде электрифицированных колесниц.
 
 
С первого раза не искропить ничем путным безропотно распростёртых белых листов.
С третьего глаза никак не смахнуть набежавшей некстати слезы.
Океан неба, не имеющий ни конца ни начала,
Исполосовали бессчётные пролёты мостов.
 
 
Боддисатва, шествующий долгой дорогой по горным отрогам Непала,
Жадно припал к отягощённому соками жизни вымени горной козы…
 

Визит к Минотавру

 
Подкарауливая рифму, стоять на перекрестии осей.
Колоть кистенем лёд, а – кислотой дразнить гусей.
Давить прыщи на загрубевшей плоти.
Мне Саския нальёт вина, покуда Сосипатр на Сороти.
 
 
Мне Сильвия споёт о – соприкосновеньи страстных тел.
Амур пронзит мне ягодицу – одной из скорострельных стратострел.
Мне Раджишнанд перстом укажет вход – в секретныя пенаты Минотавра.
И, ротозей, седой бретёр не устерёг, увы, серёг с ушей кадавра.
 
 
Сольфеджио сплетающихся пальцев
И до-ре-ми трепещущих, алкая, языков.
Мне чужд напев под тамбурин поющих песни постояльцев,
Но родствен хор нестройно воющих клыков.
 
 
Секвенция Арктур. Примат Аккад. Торпедный залп ханжи из Алкамейды.
Сестерций Сой-беды за завтраком прокручивает слайды.
Священное семейство Сатраджит бежит в пургу песка пещер Ал-Кейды,
А парти пипл развлекают короля, покуда он залечивает заеды.
 
 
Мне Рихтершпиль укажет путь на запад.
Мне Рэт Тэт Тэт испишет спину буквами причин.
Мне щи хлебать с вершин холмов ниспослан лапоть.
И крив мой рот и нож мой перочинн.
 
 
Ах, милая, налей-ка мне вина,
Устал бросать я в мир пустыя семена!
 

Нить

 
Припорошило снежком
Статую Ворошилова с [ре] мешком.
Пританцовывая, спешу.
Несу в кармане ватника анашу.
 
 
Несу чушь собачью. Ах-инея-сколько!
Не переборщить бы, перелопачивая неоплаченное.
Наигранное самообладание интеллигентного алкоголика
Поможет околпаченному войти в расконопаченное.
 
 
Пригрозило витиеватым ферзём —
Маслеглазо радеем и ртами немыми грызём чернозём.
Тыкая во чужой огород грубо тёсанным тыном,
Сын нащупает в шортах алтын на пристенок с Мартыном.
 
 
Капля по капле вгрызается камнеточиной.
Оченно хочется пронестись козодоем по огненной меже.
Страны Бенелюкса несутся в тысечелетие беспотолоченно,
Бесполaя стеклянная лягушка выстреливает металлические драже.
 
 
Поприпудрило мозги снежком.
Йети жмёт из кустов в направлении винника.
Тошка, открывши варежку, напихивает её сомнительным пирожком,
Мартын зачитывается биографией Михаила Ботвинника.
 
 
Человекочасы превращаются в закодированные гигабайты.
Киловатты утекают через выхлопную трубу в соседствующий с нашим мир.
С петухами встают гастарбайтеры, дабы отправиться на свои гастарбайты.
Аристократы духа, надевши халаты, дегустируют токайское или Кюрдомир.
.
.
.
Позатерялась в рыжей бороде бога Локи красная нить.
Тройке, ямщик которой спьяну выпал в ночную вьюгу, некуда боле спешить…
 

Один день из жизни поэта Лизоблюдова

 
«Начнём же с новой страницы. Выйдем в астрал,
Мо́зги запудрив из пудреницы малахитовой соратникам и себе.
Накурившись кокнара, на дудке выводит мелодию заунывности аксакал,
С двумя волосками, торчащими из бородавки на верхней губе.
 
 
Выйдем в астрал и начнём же с новой страницы,
Из малахитовой пудреницы соратникам и себе запудрив мо́зги.
Заря нового трудового дня поджигает задором поля, хутора и станицы.
Поэты уже почистили водкой зубы и пишут готическим шрифтом лозунги.
 
 
Видимо, кто-то подбросил угля в паровозную топку.
Мы ощутим набирание скорости сквозь повизгивание ветра в приоткрытом окне.
Жозефина проснётся и будет навязывать моему лобку свою сексапильную попку.
А я буду долго нащупывать указательным пальцем прыщики на её спортивной спине». —
 
 
Так, перегнав из пустого в порожнее эти двенадцать строк,
Ознаменую приход нового дня я, дописав, кое-как, и последние эти четыре.
И, хотя не уехала крыша, но стены раздвинулись и съехал на сторону потолок,
Анфилады галактик добавив к моей тесноватой квартире.
 

Глаза Минервы

 
Слова – не патроны
Слова – не очки, которые набирают
Слова – не воробьи, которых отстреливают бойскауты
Слова – не клочки ваты в ушах
 
 
Слова – не индукция абсорбированного самоосознания
Слова – не партия в крокет
Слова – не голубой попугай на левом плече боцмана
Слова – не туман якобинства на гребне молвы
 
 
Корни – уходят глубоко под пол
Корни – не листья, зелень которых лижет язык солнц
Свобода – это осознанная необходимость – выпить пунша
Свобода – это не дули в карманах и не канделябр
 
 
Любовь – не водолазная маска, растворившаяся в бутылке рома
Любовь – не каскад арамейских слов
Любовь – это цикута в золотом бокале
Любовь – это изъятый из обращения червонец в альбоме коллекционера
 
 
С переплётом из матовой чёрной кожи, из коей…
Притушенными угольками поблёскивают миндалевидные глаза Минервы.
 

Hieroglyphique

 
Танцы с красным мячом.
Мексиканцы с мачете, японцы с мечом.
Говорили в ладони, горланили гимны – шёпотом.
Детский лепет перемежали гусиными перьями и куриным клёкотом.
 
 
Испанцы с синими обручами.
Лапландцы с фиолетовыми облаками в пластиковых пакетах.
Голландцы, ноги свои холюще-лелеющие холщовыми онучами,
После – танцующие ча-ча на вощёных паркетах.
 
 
Аэропланы плывут в небесобетованности.
Метеорологи ловят бабочек сачками а ля Владимир Набоков.
Всякая всячина спит и видит сны про странные пространности.
Придворный слон наступил на замешкавшегося сборщика податей и налогов.
 
 
Числа Фибоначчи,
Рассыпанные, бесхозно самоаннигилируются во
Всепожирающий, мембраною вибрирующий нуль.
Служебная записка повытчику от подъячего
По выходе из шреддера последними граммами заполнит забитый бумагой куль,
Готовый теперь к выбросу в мусор.
 
 
Дверь, распахнутая настежь, представляет взору покрытого тиной Лешего,
Изрешечённого очередями пуль.
Слепая метель заметает мой иероглиф, словно подвыпившего приезжего —
Пустивший в столице корни и мнящий себя хозяином жизни приезжий-мусор.
 

Креазот

 
Колченогий кентавр подаяния просит в нью-йоркском метро.
Из брюшной полости распоротого кадавра вытаскивают мешки с белым.
Я устал подливать Гиппократу в серебряный кубок его голубое ситро.
Антикварный зайчонок в зрачке моём классифицирует доктора «оголубелым».
 
 
Древесину пропитывает креазот.
Пятиконечная звезда, перевернутая вверх тормашками,
Символизирует приход дьявола в каменноугольные чертоги.
 
 
Лысину первого заместителя покрывает крупными каплями пот.
Снегоочистители на его очках застыли и поросли одуванчиками и ромашками,
Пока секретарша гусиным пером зататуировывает его вызванные спонтанным самовозгоранием ожоги.
 
 
Фердинанд зажуёт черносливом предощущение гибели нации.
Сигизмунд на подтяжках повесится, в бешенстве от несостоявшейся коронации.
Сосипатр откозыряет собравшейся его отсодомизировать сороконожке.
Сунь Ятсен нам скабрезно подмигивает с матовой суперобложки.
 
 
Птичий язык осени зашифровывает музыку декаданса в винил садовой дорожки…
 

Любовь и Ангелы. Часть I

 
Семь тел на татами: женщина и шестеро мужчин – оргия.
Жених влетел в квартиру с цветами, с ленточкой ордена Св. Георгия.
Невесту искали долго и неспеша. Отыскав, выдали замуж за семерых.
Севостьян, заскучав в тёплой компании, вышел на улицу поискать свидетелей-понятых.
 
 
Сел осёл на вертел. Ветер осел в вертепе. Теперь ветру весело.
Внутри меня – пусто, грустно, похрустывает квашеная капуста, горит белая злость.
Сирые, ввергнуты вверх тормашками в экзистенса гниющее месиво.
Тело отбрасывает голову, словно бриллиантовый набалдашник – классово сознательная бамбуковая трость.
 
 
Боль – горлом. Орёл мог бы многого. Член, посыпанный кокаином – в логово.
Я разбил руку о стену, вычитывая подстрочные комментарии из заоконного.
Карма шарманщика, зев почтового ящика, ящерица, татуированная внизу живота.
Садист – по матери, душит мазохиста на кровати и хлещет плёткой попавшегося под руку кота.
 
 
Были, потели, икали, шарахались от собственного маразма.
Потусовались, выпили, покурили анаши, осталась – молью траченная протоплазма.
Остались строки, нечленораздельные звуки, старые брюки, челюсти в стаканах.
И теперь нас по очереди трахают рогатокрылые ангелы в чёрных гетрах и розовых сарафанах…
 

Любовь и Ангелы. Часть II

 
Чёрная синь, жёлтая сыпь, кожа пергаментная.
Небо – бесконечно, как его высочество одиночество без имени-отчества.
Геометрия – перманенто-тюремная; музыка – соответственно – камерная.
Седой старик в углу, сидя в луже мочи, бормочет пророчества.
 
 
Дали по морде в Латинском квартале, огрёбши, уносишь домой ноги.
Старая шлюха в моей пропитавшейся потом постели ломает комедию недотроги.
Вселенский клитор заплакал звёздами, главы держав обменялись коммюнике и пёздами.
Евнух любуется страусиными яйцами, словно кукушка – гнёздами.
 
 
Чистая блажь, грязные трусы в чемодане коммивояжёра.
Сопливый мальчишка пытается разбудить мёртвое либидо дядь Жоры: дядь Жора, а, дядь Жора, ну, дядь Жора!
Хрен не слаще редьки, горек яд, струящийся в глотки голых голодных наяд.
Ну, а то, что мне сегодня светит оттрахать в задницу ангела, это навряд.
 

Кубатура яйца

 
Институтка обвивает ногами цилиндрический субстратум,
Падающий на постель сквозь окошко в наклонно-покатом потолке.
Цифровые карты галактик перекочёвывают на её белую кожу.
 
 
Поп Вергилий Васильевич Вермишелин в своём приходе слывёт кастратом.
Вселенская ядерная затворница вешается на кушаке
В то время как кавалергарды расписывают фломастерами прихожую.
 
 
Бич Божий, предводитель гуннов, вытоптал траву в одной четверти поля зрения Вишну.
Кок колол колом колокол, Винт выл волком.
Картина «Кубатура яйца» требовала отточенности деталей и зримой конкретики.
 
 
Шарлемань кажет пружинистый кукиш в стиле «лампочка Ильича, заарканившего на обещание светлого будущего Ильиничну».
В ответ ворогу Светлейшая именует пестуемый ею помёт Святополком,
Выдаивая архитектоническую мощь из переизданного учебника арифметики.
 
 
Д-р Корг вывел имя трактата как «Проблематика современной умалишённости в трёх фазах».
Судмедэксперт долго поил илом Нила г-на Корнелиуса Клотильдина.
Я в который раз разочаровался в уворованных у Хранителей Ночи фразах
И свой талон на трижды услышанное выменял на углу у слепого на однажды увиденное.
.
.
.
Я в который раз нажал на педаль бульбулятора.
Ты в который раз сыплешь специи на мои незажившие раны.
Дома я повесил разноцветные бирки на невымытые стаканы
И занялся систематизацией различий погодных условий Урюпинска и Улан-Батора.
 
 
Я в который раз оказываюсь шутом, умершим от разрыва сердца.
Ты в который раз читаешь молитвы в постели с каким-то мерзавцем.
Я в который раз восполняю твои запасы соли и перца,
Воображая, как ты слезаешь с креста, перед тем, как ему отдаться.
 

Поэма о Поэме Поэм

 
Мне написать бы Поэму Поэм – шестьдесят две тысячи пятьсот
Шестнадцатистиший, миллион строк!
Но такую глыбу сдвинет не каждый себя уважающий рифмоплёт.
Экой же надо было бы выдоить из себя, чёрт подери, словесный брусок.
 
 
Мне – расписать бы Купол Неба картиной из жития олимпийских богов,
Занимающихся и не снившимся простым смертным развратом.
Мне… в санки запрячь бы стайку изголодавшихся тамбовских волков,
Помнящих победу хана Батыя над Евпатием Коловратом.
 
 
Вам – куролесить и бедокурить, кости и пепел сыпля в кувшинчик.
Нам – кровью овцы, принесённой в жертву, писать поэмы и фрески.
Вам – до боли в глазах наблюдать, как, с Ариадны снимая лифчик
(Медленно, миллиметр за миллиметром), рисуем мы ей на груди замысловатые арабески.
 
 
Мне – факелами разрывать черноту ночи посреди пляшущего племени.
Мне – с филологами разглядывать в лупу волосы бритых ног Керн Анны Петровны.
Мне на Поэму Поэм, скорее всего, просто не хватит времени.
Поэма Поэм – явно из тех вещей, что, по определенью, условны.
 
 
Мне написать бы Песнь Песней, да уж написано. Берусь двумя руками за
Айсберг ассоциации всех ассоциаций.
Я стекленею в пространстве и из правой ноздри моей вытекает золотая слеза,
Некогда избежавшая экспроприацию экспроприаций.
 

Пенсне

 
Что вы там, братья мои, выпариваете из солутана?
Что видите вы сквозь пустые глазницы бетонных коробок?
Саймон сцапал на Ибэй надтреснутое пенсне последнего турецкого султана.
«Съел тот, кто смел. Голоден тот, кто робок».
 
 
Чурка стреножил болванку, тачает при свете примуса.
Бронсон Арройо держит разрыв в счёте в 5 очков.
В чайхане люд взволнованно обсуждают события в спальне генералиссимуса.
Винни Пух, что Брюс Ли в «Выходе Дракона», теряется в зеркальности отражений великого множества Пятачков.
 
 
Вовочка раздумывает, податься ему в неонацисты ли, в кришнаиты.
Сара Бернар обмахивается веером из перьев вымершей птицы дронт.
Вымершая птица дронт безуспешно пытается сформировать лигу своей защиты,
После садится в утлую лодку и уплывает за горизонт…
 
 
Сладострастно слизывать молоко, не обсохшее на губах лейтенанта.
Наблюдать вращение бронированного квазициклометакатаклизма в белом.
Карлик в телевизоре до смерти забивает жену фаллосом, достойным атлантa,
Напевая старинный госпел о сломанном, который не хочет быть целым.
 
 
Что вы там, братья мои, выпариваете на картонку?
Что выплакал вам юродивый с кастаньетами сквозь водопроводную ржу?
Город сбрасывает с себя лето, словно прогнивший зуб – золотую коронку.
Знаешь… змеиная ложь твоих текстовых сообщений очевидна даже налысо выбритому ежу.
 

Сатир

 
[1]
Я по́днял чёрный вихорь слов
Из тех, к которым не готов.
Я гнал по небу стаи птиц.
Я гнал сквозь спальню группы лиц.
 
 
Я гнал волну – на острова.
Я стриг овец и жёг дрова,
Вплетал шитьё кобыле в хвост,
Залёгши в хворосте, прохвост.
 
 
Кому настурций, горных трав,
Кому-то – дым, проволхвовав.
Весь – вестник труб и тамбуринов,
Что твой Брюс Ли, гардемаринов.
 
 
Я верил в меру и в клавир,
Сатрап Приапии, сатир.
Я поднял чёрный вихорь букв.
Я, Нэт Кинг Коул. Я, Ванька Жуков.
 
 
…
 
 
Как чёрных слов идёт на нас волна…
Я – глух и нем, намёком слуха полн.
Мне весел час, яснее песнь сна
Затем, что ранним утром утл чёлн.
 
 
[2]
зима узлов в сетях причин,
треух истца и рог олений.
неизмеримость величин
остекленелых сочленений
 
 
затем стремим стрелу затей,
что нет уж сил в поту стрематься
остервенеет грамотей
в порыве страстных сублимаций
 
 
и ты б сорвал аплодисмент,
как зрелый персик преступлений
вылепливая промискуитет
окаменелых сочленений
 
 
обескуражив клан вахтёрш
и взбаламутив бандерш лигу
французу – масло, финну – нож
оставив, другу-греку – фигу
 
 
заматерелый истукан
в саду из царственных камелий
весь околдован, изыскав
одревенелых сочленений
 
 
ты, спорадически дробя
себя на части, ерипенясь,
сопротивленье истребя,
дал миру стих и толстый пенис!
 

Кризис жанра

 
*
О, интегратор, в плавках на балконе
Сигарой в небо-море ты пыхтишь…
На острове царит такая тишь,
(Что, пробеги по листьям пальмы мышь …)
Что твой массивный кукиш с маслом – крем-де-шиш —
Не сдвинет с места мухи на плафоне…
 
 
*
Безумен Тор. Корона – набекрень,
Течёт вино из рукавов кафтана.
В подвязках фрейлин копошатся вши.
Под париками – признаки парши…
 
 
*
Кризис жанра.
Кожура банана под чёрным сапогом жандарма Жана.
Твёрдый шанкр бонвивана.
Твёрдый шаг лейтенанта, казарма которому несказанна.
Осязание фавна
В предвкушении плотских утех на полянке.
Сладко-сладко храпит Николавна
О вожде,
На часок заглянувшем к смолянке
Или о том, что делает селянин селянке
На возделанной ниве,
На десятой делянке.
Пересохшая глотка пиита молит о пиве,
Как высохшая за мучительно долгое лето прерия
Молит безоблачное небо о дожде
И как разбухшая, переполненная разношёрстными племенами империя
Молит об освобожде
 

Пятно Роршаха

 
Футуролингва, Роршаха пятно.
Взрыв ощущений, море новых тем.
Мы по колено в нём, наверное, затем,
Чтоб разорвать в цепи хотя б одно звено.
 
 
Я, голосов не слыша много дней,
Сегодня, кажется, услышал издалёка.
Попробуй, Герман, не осатаней,
Весь день мотая плёнку, а под ней
Пока ещё проступит подоплёка.
 
 
Что метод, брат Додеканандр?
Атака фраз, глиссады аллегорий.
Что форма, ситный друг Егорий? —
Напрягший фибры-жабры Ихтиандр,
 
 
Он монстрами растерзан и распят,
Использован и в ванну брошен, мокр.
И, воскурив ещё стекла, и тесть и свёкор
Его теперь невестой обрядят.
 
 
Царь Тьмы, на этносов панно
Свой дикий глаз таращит желтопламен
И левое крыло его дрожит.
Слюна по шее жилистой бежит
И буквы, нечто вроде «Тотен-Хамен»
Татуированны, сливаются в одно
Расплёсканное Роршаха пятно.
 
 
А что пиит? Как будто з глузду зъихав,
Кропит чернилами («что вижу – то пою»)
Стишки при слепо тлеющей лучине
В засаленную книжицу свою,
Не зная, ждать награды иль петли,
Забыв, в какой сегодня он личине,
Аспушкин ли, Лжедмитрий Пригов
Ли.
 
 
Как русский, немец, янки и француз,
Как тройка, туз и магия семёрки,
Так точно заяц, сокол и медведь.
Как груздь подъёлочный, осклизел и кургуз,
Как зад нашкодившего в ожиданьи порки,
Мы верим, так проступит смысл, ведь —
 
 
Аршином в десять тысяч ли
Мы землемерили едва ли.
Пришли, попарились, ушли,
Ногтём царапнув сонмище реалий.
 
 
Костёр, гори, покуда длится ночь,
Ночь, длись, покуда длится пламень.
Сварог, танцуя, хороводит дочь.
Вольтер с моста бросает в Сену камень.
 
 
Так пятна смысла высыпят на кожух
И обомлеет, глядя в них сквозь лупу, Роршах…
 

Путь на юг

 
Предо мною простиралася масса чёрт знает чего, сосредоточенная донельзя-навзрыд.
Около нас отиралися личности, многажды бывшие в употреблении.
Купив в магазине пред наступлением Халловина накладную бороду и пару жовтоблакитных ланит,
Напяливал я и лапти, предварительно тщательно выпачканные в удобрении.
 
 
И я говорил с тобою – сам не знаю, о чём.
И, как в фильме «Матрица», наши выходы были выложены кирпичом.
И ты говорила со мною, голосом дьяволицы, о перевоплощеньи вещей.
И мы бежали с тобой улицами и переулками этого города, словно от энцефалитных клещей.
 
 
Так сделай мне милость, бэйби, наковыряй мне с полпуда вяленых катышков.
Не бросай друга в беде, милая, не поминай лихом моих недотыкомок-посошков.
В разлуке, как в проруби, голубь мой, ангел мой. Десь тыщ розовых вьюг.
Безымянные звуковые дорожки из космоса, детка, укажут нам беспроволочный путь на юг.
 
 
Вертолётчица, опростоволосившись, юная, ты тщетно ищешь свою иглу.
Стог пахнет травами сочных лугов, статуэтка моя, на которых пастись лишь сохатым.
Я заученным по фильмам ужасов движением завожу только что купленную электропилу,
И позирую для твоей картины, предварительно озаглавленной «Русско-американский еврейский Геракл, расщепляющий атом».
 

Театр Мажестик

 
Звёздочка, под ней – стишок. Под стишком – звёздочка.
Ёлочка, под ней – мешок. А в мешке – ошейник, плёточка.
А в ошейнике – шейка, тонкая, кожи перламутр.
Чёрная помада, бритая головка, сонм моих бессонных утр.
 
 
Истины игла запрятана в хрустальное яйцо.
Хара Кириленко, ремешком за спиной свяжу тебе я руки.
Золотым дождём тебя омою, разбивая бег струи о твоё лицо.
А вкусивши игр, мы с тобою зачитаемся Харуки.
 
 
Палочка, над ней – точка, ёлы. Вилы по воде – аква-письменность.
Свечечка едва-едва теплится. Нолик обрамляет крестик.
Окнами на южную сторону взирает дом в окрестную лиственность.
Он среди своих именуется «Театр Мажестик».
 
 
Пестик в колоколе, в яблоке Адамовом – червячок-с.
С парадигмой движется по фазе в танце – новый парадокс.
Как верёвочке ни виться, знай, мотай на ус.
Заинтересуется полиция штрипками твоих рейтуз.
 
 
Чёрточка, под ней – штришок. Под штришком – точка.
«Фишка» трудится, землю носом роя, чтобы стать синонимом термина «примочка».
Отражает зеркало беспристрастно красоту твою, омытую золотым дождём.
Мы с мумификацией твоей сегодня малость подождём.
 
 
Веточка, на ней – почка.
Корешок, вершок, крапива – к семени.
Тычинка и к ней, как водится, пестик.
 
 
На дворе – бессонная ночка.
И, Титаником, тонет в океане времени
Мой Мажестик.
 

Птичий язык

 
Капли росы отражают окрестности и друг друга.
Бесконечный калейдоскоп отражений.
Между отцом и внуком, между сынами Востока и Юга
Крепок предутренний сон, вожделеющий изнеможений.
 
 
Крепок узор сети превращенческих логик.
Горностаевой мантиею ты прикроешь мою наготу.
Лаптем хлебая щи, царь параллельно читает только что присланную бересту.
Взором пронзая толщу столетий, через плечо подглядывает историк.
 
 
Пива и женщин. Хлеба и зрелищ.
Кабальеро уносит качан капусты, запахиваясь в ниспадающие полы плаща.
Жнец вытатуировывает себе на ноге сакраментальное «Что посеешь…»
Железная галка уносит в осенний туман серебряное стило Ирода, крыльями ржаво-несмазанными скрежеща.
 
 
Ты – медленно снимаешь лифчик и, склонив голову, нервически покусываешь губы.
Он – выжидательно помахивает хлыстиком около своих отутюженых галифе.
Каудильо, выйдя на площадь, совершает тщательно инсценированное аутодафе.
Ангелы спонтанно совокупляются и дуют в бумажные трубы.
 
 
Между стаканом и косяком – птиц, красочно пересекающих японское небо моей светёлки,
Проплывают аквариумные рыбки.
Мясо, свисающее с боков голой реальности, выбежавшей в поле, жрут тощия серые волки.
Их силуэты и зябки и зыбки.
 
 
С эффектом в городе сонном, приморском внезапно грохнувшей взрывом гранаты
Сетевой вирус поражает род человеческий, передаваясь через кудлатых птах.
Я изъясняюсь с тобой исключительно на наречьи пернатых:
«Mилая, зы шо намедни такелово нащебетах!»