Текст книги "Поиск Предназначения (сборник)"

Трудности перевода

Лев Борисович Горелик мало того что имел ярко выраженное косоглазие, блестящую лысину и вообще вид немолодого олигофрена, случайно забредшего в институт иностранных языков, он ещё и не умел ходить ни одним из присущих нормальному человечеству способом. Когда Лев Борисович был бодр и весел, он просто скакал по коридору при помощи какой-то неразборчивой песенки, а когда он был грустен, он едва шёл, вяло шаркая ногами.

Лев Борисович вёл в нашей группе практику английского языка, и вёл, надо сказать, очень хорошо, у него на занятиях всегда было очень смешно, хотя лично меня он почему-то недолюбливал. Именно с ним мы проходили произведение писателя Сэлинджера зе кетчер ин зе рай, и мы нашли там много удивительных штук, и даже взялись тогда с Шурой Роговиным переводить это произведение на русский язык, не зная, что это давно уже сделала Райт-Ковалёва, и перевели страниц, кажется, двадцать.

У преподавателей института иностранных языков считалось хорошим тоном разговаривать друг с другом по-английски в присутствии студентов. Однажды на большой перемене декан нашего английского факультета Роза Альденовна – женщина с железными зубами и с офицерской выправкой, сделала Льву Борисовичу замечание. «Лев Борисович, – сказала Роза Альденовна раздражённо, – why are you always so stooping?» Лев Борисович, который действительно в этот день весьма сутулился, немедленно подпрыгнул метра на полтора, весь засиял и, подняв вверх указательный палец, сообщил: «Роза Альденовна! When I see you, I immediately erect!

C тех пор прошло непредставимое количество лет. Да и Лев Борисович умер давно, ещё в прошлом тысячелетии от инфаркта.

Но до сих пор я так и не придумал, как можно было бы перевести ну хотя бы приблизительно ту его шутку на русский язык.

Похмельное сентиментальное

Меня всегда когда спрашивают, бывает ли дружба между мальчиком и девочкой, я отвечаю, что бывает.

У меня один раз была подруга, когда я в общежитии жил, с которой я ни разу не ебался. При этом я вообще ни одного человека тогда не знал, чтобы он с ней не ебался. Я даже ей однажды выговаривал, мол, Нэлка, всё понятно, но вот с Этим зачем? Он теперь ходит по всему общежитию и сразу с порога рассказывает, задолбал уже всех.

А что, говорит, с ним было делать – он пришёл плова пожрать, потом пиздел-пиздел, я спать легла, чтобы он не пиздел, а он залез ко мне под одеяло и стал опять пиздеть, что ЭТО для женского организма очень полезно, ну я сказала: Вова, на, только помолчи.

Однажды Нэлке понравилось большое зеркало в нашей комнате. Коммунист Касым, старший по комнате, сказал, что если она напишет расписку, что отдастся за это зеркало, то можно взять. Глупая Нэлка честно написала: я, такая-то, номер паспорта, обязуюсь отдаться Касыму такому-то ЗА ЗЕРКАЛО, дата-подпись.

Касым бумажку взял, аккуратно сложил и сказал, типа в шутку: а знаешь, что с тобой будет, если я эту расписку в Деканат отнесу?

Потом он вернулся через час, собрал все кружки в комнате и пошёл их мыть с содой. Я его спросил, почему он с ума сошёл, эти кружки вообще никто никогда не мыл. Он рассказал: а ты знаешь, что она в РОТ БЕРЁТ, а потом приходит к нам чай пить из наших кружек.

Расстроился я, пошёл к той же Нэлке чаю попить. Жалуюсь: ну как, спрашиваю горько, ну как люди могут быть такие мудаки? А ты, говорит, все кружки после него вымой, может, тоже легче станет. Шуточки ей, всё ей похуй.

Однажды летом все разъехались по домам, а во всём общежитии остались только мы с Нэлкой. Я устроился грузчиком в хлебный магазин, денег пока зарплату не дали, вообще ни одной копейки не было, жрать нечего, булочки только напизженные, зато много. А Нэлка ходила ебаться к какому-то капитану милиции и приносила оттуда сосиски в целлофане из его холодильника, в общем ничего, прожили.

Я был у неё на свадьбе свидетелем со стороны невесты. Приезжал её папа из Караганды. Папу звали Мордко. Она так и была записана в паспорте: Нэлла Мордковна. Папа-Мордко был похож на выкопавшегося из могилы папу рэдрика шухарта: весь парализованный. Он сказал Тост: К-к-к-к-ебени матери!!! И опрокинул в себя водку.

Потом институт кончился. Я женился, уехал работать учителем, Нэлка уехала куда-то в Австралию, тогда это считалось всё равно что умерла.

В общем, всё так как-то, давно это было.

А больше с тех пор просто так дружбы не было, врать не буду.

Цыгане

Когда я лет двадцать тому назад работал проводником, в одном рейсе произошла очень неприятная история с проводником из соседнего вагона: на узловой станции Чу к нему набился целый табор цыган. Без билетов, конечно, – цыганам покупать билеты запрещают их обычаи.

При этом ещё до прибытия на станцию Чу по составу было разослано строгое приказание бригадира, чтобы зайцев не брать: какая-то шла проверка, что ли, министерская, и в этот редкий день ревизоры денег не брали и даже водки в штабном вагоне не пили.

А тут цыгане! Сосед их, конечно, пытался не пустить, да какое там – пока он выпихивал ногой с подножки беременную цыганку с восемью детьми, остальные цыганы зашли через другую дверь, расселись на всех полках и уже обобрали половину законных пассажиров. А тут и поезд тронулся – не выбрасывать же этих цыганов на ходу.

Ну и тут же, конечно, пришла ревизия. Я сам тогда в первый раз увидел трезвых ревизоров, да чтобы ещё что-то проверяли. А тут в соседнем вагоне сорок восемь зайцев! Ну, в общем, скандал, протокол, соседу пиздец.

После рейса, значит, разбор у начальника резерва проводников. Мы с напарником тоже туда были приглашены, но по другому поводу: нас тогда немного позже на станции Луговой сняла с поезда милиция, но это другая, впрочем, история.

И вот читает начальник резерва протокол про зайцев и с недоумением спрашивает нашего соседа: «Да ты, парень, охуел, что ли? Сорок восемь зайцев! Я сам проводником двадцать лет ездил, но такое первый раз слышу!» Тот объясняет, что вот, мол, цыгане налезли, а тут ревизоры. «Цыгане? – говорит начальник уже добрее. – Ну, цыгане – это другое дело. А почему в протоколе не записано, что это были цыгане?» Сосед растерялся: «А что – разве в протоколе такое пишут?»

Тут зачем-то и я влез, хотя уж мне-то следовало бы помалкивать: «А что, Акылбек Серикбаевич (или не помню, как там его звали), разве в протоколе нужно обязательно указывать национальность всех зайцев? Мол, обнаружено три безбилетных пассажира – один кореец и два узбека?» «Узбека не надо, – поморщился начальник. – А цыгане надо!»

Ну, в общем, присудили нам всем месяц исправительных работ по благоустройству территории с поражением в зарплате, но это уже не важно.

Но с Акылбеком Серикбаевичем я тогда так и не согласился. Что поделаешь: был я типичным продуктом несостоявшегося коммунизма, взрощеным в атмосфере безбожия, интернационализма и веры в светлое будущее. Что, впрочем, не мешало мне выдавать пассажирам бельё по второму разу, но это к делу не относится.

И только через много-много лет, да что там – только сейчас, я признал наконец правоту старого мудрого начальника резерва: национальность действующих лиц таки имеет значение для протокола! Да в сущности только она одна и имеет значение.

Национальный вопрос

Да, и сформулирую-ка я свою позицию по национальному вопросу, чтобы больше к этому не возвращаться.

Я сам лично родился и вырос в «кузнице интернационализма», то есть в Казахстане, куда ссылали вообще всех. Я оттуда и уехал потому, что это очень хорошее место для ссылки, но никуда не годное место для жизни.

На лестничной нашей площадке слева от нас жили греки, наискосок – казахи, напротив – хохлы. Под нами жили ингуши, под греками – евреи, под казахами – русские, под хохлами – казахи. И так до самого первого этажа. Я до сих пор наизусть помню наш классный журнал: когда учительница математики вела пальцем сверху вниз – кого бы вызвать на казнь, я читал вместе с ней: Абфелько, Базыкин, Бахытжанов, Веллер, Васильев, Гасевская, Гаух, ага! вот – Горчев. Блядь! Все облегчённо вздохнули.

Никогда, ни разу в жизни мне тогда вопрос национальности не доставил ни малейшего неудобства, даже наоборот: известно было, что если зайти с утра в гости к Фариду, то там найдётся рыбный пирог и вчерашний чак-чак, а снимавшая у моей матушки комнату немка Екатерина Яковлевна Штер изготавливала чрезвычайно вкусное блюдо под названием «штрудель».

Казахи были отдельно от всех – это да. Хотя помню, как сразу после обретения Казахстаном независимости забрёл на рынок в поисках самой дешёвой китайской водки и встретил там одноклассника Акылбека Нурмагамбетова – он осуществлял контроль над всем этим рынком. Он, к тому времени уже бывший боксёр с переломанным и так небольшим носом, долго тряс мне руку с восхищением вечного двоечника перед вечным отличником и вручил мне самую лучшую бутылку водки, которая продавалась на всём этом рынке.

Ну и в район частных домов, где компактно проживали чечено-ингуши, заходить не следовало. Ну не следовало, и всё тут. Отпиздят – это ладно. Но они как-то удивительно талантливо умели унизить.

C тех пор прошло много лет, и вдруг оказалось, что всё то, на что я когда-то не обращал внимания, оно имеет огромное значение. А я-то! У меня в любимых женщинах ходили татарки и узбечки. Я как не умел различать людей, так и не умею. То есть различать-то умею, но по другим признакам. При том, что я в отличие от многих патриотов знаю, какая огромная разница существует между туркменами и таджиками.

Да что там, страшно сказать – я очень люблю евреев, если они, конечно, не утверждают, что при советском союзе евреям запрещали играть в шахматы и заниматься физикой (был такой случай, я тогда наговорил очень много всякого антисемитического, но это было уже в Петербурге).

Да, а вывод. Вывод кошмарно банальный: если человек не верит в Господа нашего Иисуса Христа – это ещё не повод бить его в рыло. Если оскорбляет – тогда повод.

И ещё – я очень не люблю слова «рашка» и «эта страна». Я очень неадекватный патриот.

Доживём до понедельника

Хороший кинофильм доживём до понедельника. Не потому хороший, что счастье это когда тебя понимают, это дохуя умная мысль, а потому что очень правдивый.

Я разбираюсь – я в этих школах сначала учился, а потом ещё четыре года работал учителем. Какое же омерзительное это учреждение. И учеником быть хуёво, а уж учителем – это вообще пиздец.

Педсоветы, на которых завуч в босоножках поверх шерстяных носков докладывает: «Товарищи учителя! Вы разве не замечаете, что наша Школа превращается, извините меня за это слово, в БОРДЕЛЬ! Наши ученицы КРАСЯТСЯ! Они носят СЕРЬГИ! Дмитрий Анатольевич, я не вижу в этом ничего смешного! Когда половина вашего класса, извините за такое выражение, ЗАБЕРЕМЕНЕЕТ, я посмотрю, как вы поулыбаетесь! Это же подсудное дело!»

Я иногда просыпался утром и понимал, что не могу больше это видеть, и тогда вместо школы шёл в поликлинику и мазал там нос канцелярским клеем, чтобы мне дали бюллетень по ОРЗ, и был тогда счастливый. Я вообще был очень хуёвым учителем.

Когда я уволился, забрал трудовую книжку и уходил в последний раз из школы № 18, это был какой-то фантастически солнечный день, и кругом пели птицы. Я обернулся и в последний в жизни раз посмотрел на страшное серое здание, и всё, и всё, и больше никогда.

Есть наверное где-то чудные школы, и в них возвращаются полысевшие ученики, и радостно сидят за любимыми партами, даже наверняка есть. Но мне не попадались ни разу почему-то.

Трусы

…Посмотрел я как-то в интернете репортаж со съёмок фильма по роману мастер и маргарита. Не то чтобы это у меня считается какой-то особо святой роман, а так просто – интересно, чего у них в этот раз получится.

И что меня поразило на фотографиях со съёмочной площадки: тётки там на балу у Воланда все в трусах! Ну, эдаких с переливчиком и в пёрышках. «Вот же блядь! – подумал я. – Этим блядь людям поручи снимать кинофильм про грехопадение праотцов наших, так они и Адама с Евой тоже нарядят в трусы!»

И Маргарита, понятное дело, тоже в трусах – актриса, она же приличная женщина, мать, ей неудобно жопой при людях сверкать, тем более что показывать кинофильм планируется ранним вечером, и могут увидеть дети.

О да! Дети! Это и есть самое страшное, что может произойти: они УВИДЯТ! Что станет после этого с этими детьми? Самые неспелые из них начнут морщить небольшие свои лбы, мучительно припоминая: «Где? Где же блядь мы только что вот совсем недавно это всё видели? Что-то такое страшно знакомое! А что? Что это вообще с нами было?» Сделается от этого у детей задумчивость, покроются они сыпью, всё расчешут, а там дальше онанизм, плохая успеваемость в школе, ранние эякуляции, белый билет, ограниченная трудоспособность, шизофрения, дурдом. Ну или другая дорожка: раннее созревание, групповое изнасилование, тюрьма, туберкулёз, сифилис, смерть от ножа пьяной сожительницы. Путей-то много, а конец один.

Помню, классная наша руководительница Любовь Семёновна очень хорошо всё это формулировала: «Вот ты, Горчев, – говорила она, – сегодня сменную обувь не принёс, завтра у товарища деньги украдёшь, а послезавтра мать свою зарежешь!»

Меня тогда навсегда потрясла эта необратимость и неизбежность спуска по лестнице грехопадения, так что да, действительно пусть они будут все в трусах.

Ностальгия № 3

Высокогорный каток медео – это в городе Алма-Ата было что-то вроде петергофа в городе петербург – туда ездили только приезжие.

А нормальные все люди – они либо выходили не доезжая до медео в бутаковке, либо проходили мимо и шли дальше наверх.

В бутаковке можно было залезть на небольшую горку и лежать на ней на спине и смотреть на летящие со страшной скоростью по небу облака или наоборот смотреть вниз на город, накрытый бурой тучей, и думать про то, что ну и нахуя же я живу в этом говне, а не здесь на горке.

Выше медео я поднимался два раза. Во второй раз мы с соседями по комнате в общежитии нашли где-то большой кусок очень толстого целлофана и задумали Великий Спуск, то есть сверху и до самого города.

Мы забрались на самый верх, сначала по лестнице а потом ещё очень долго между деревьев, потом сели на целлофан, держась друг за друга, как в бобслее. Всего нас было человек шесть. Передний был Загребающий, а самый задний был Вперёдсмотрящий. Остальные наклонялись по командам Вперёдсмотрящего влево или вправо. По дороге к нам упали внутрь много сбитых блондинок и брюнеток, но их всех прогнали, потому что это было чисто мущинское мероприятие. В общем доехали до катка, а там начались автомобили и дальше ехать стало невозможно, так что пошли пить пиво.

А в первый раз я забрался на самый верх за два дня до того, как меня забрали в армию. То есть я уже знал, что меня заберут, и мне было вообще всё похуй. Мы там выпили в условиях разреженного воздуха бутылок шесть или восемь водки всемером, не помню впрочем за давностию лет, а потом я споткнулся и поехал сверху вниз на жопе весь возвышенный и прекрасный. Ну и приехал, конечно, прямо под колёса. «Во! – сказала милиция восхищённая. – Наш клиент. Сам приехал».

Вот так я и побывал в самом первом в своей жизни вытрезвителе.

Фашист

Однажды я познакомился с Фашистом. Нынешние Фашисты, они все фальшивые, а тот был как раз самый настоящий.

Фашисту было лет семьдесят – молодым юношей его призвали в вермахт, и он успел повоевать два дня, потом попал в русский плен и поехал в Казахстан.

В Казахстане он долго строил дома, и ему на стройку приносила горячий суп девушка Эльза Карловна из семьи переселенцев из Автономной Советской Социалистической Республики Немцев Поволжья (столица город Энгельс, упразднена в сорок восьмом году). Между ними возникло чувство.

Каким образом фашисту Ивану Фёдоровичу (Иогану Фридриховичу) удалось остаться в Казахстане – это моему уму недоступно, но он тем не менее остался.

Растил свиней и коров, работал в совхозе механизатором. Я всё про него знаю, потому что заполнял для него анкету на выезд. Страшно смутившись, Иван Фёдорович достал однажды из-за пазухи свидетельство о призыве его в армию: со свастиками и чуть ли не подписью Гитлера – где-то он это свидетельство все эти долгие годы прятал.

Потом прошло полгода, и перед православным Рождеством мне позвонили в дверь. За дверью стоял Фашист Иван Фёдорович. В руке он держал за лапы огромнейшего гуся. «На, – кратко сказал Иван Фёдорович. – Уезжаю». И ушёл вниз по лестнице.

Я иногда вспоминаю того гуся. На мёртвом его лице была счастливая улыбка. Он затопил жиром всю мою кухню. Второго такого гуся я никогда больше в своей жизни не видел, и, скорее всего, уже никогда не увижу.

Устная речь

Удивительно мало людей отличают устную речь от письменной. Отчего-то считается, что написать «Хуй» на бумажке и закричать «Хуй» на улице – это одно и то же.

Тем не менее, между письменной и устной речью есть огромная разница. В то время, как для письменной речи используются специальные знаки, наносимые на поверхность чего-нибудь, например бумаги или монитора, устная речь распространяется при помощи колебаний воздуха. И если письменную речь можно читать, а можно и не читать, если не нравится, то избежать устной речи можно только если заткнуть уши ватными тампонами или же дать источнику устной речи в рыло, да и то ещё неизвестно, что из этого получится.

Вот, например, помню, как в самом-самом начале реставрации капитализма в СССР, году чуть ли не в девяностом, мой сосед по подъезду и даже некоторое время товарищ по детским играм по имени Замбек, будучи лицом кавказской национальности, как-то очень внезапно разбогател и приобрёл себе самый шикарный из возможных в то время автомобилей, то есть девятку цвета мокрый асфальт. Автомобиль этот был украшен разнообразными обтекателями, молдингами, кажется так они называются, а в самой середине его крыши торчала сияющая антенна. Замбека часто можно было видеть возле этой машины с бархоткой, которой он наводил на ней ещё более невозможный блеск.

А в один из жарких июньских вечеров машина эта вдруг загорелась. Никто не видел, как это произошло, все услышали только хлопок, выскочили на балкон и увидели, что машина Замбека горит абсолютно вся – от носа до хвоста.

Практически всем людям вид горящей машины очень приятен, в особенности если это дорогая машина. Помимо того, что каждому почти человеку присуща некоторая генетическая пиромания, вид горящей машины греет также чувство социальной справедливости, потому что понятно же, что на честно заработанные деньги такой машины не купишь. Вообще нашему правительству следовало бы тайно закупить сотню-другую бракованных мерседесов и жечь их время от времени на улицах и площадях – это очень поднимало бы настроение в обществе.

Да. А машина Замбека горела недолго – минут от силы пять. Потом у неё взорвался бак, и гореть стало нечему. Жители обсудили друг с другом происшествие и ушли внутрь ужинать и потом спать.

Так вот об устной речи. Устная речь заключалась в том, что до шести часов утра Замбек, напившись пьяным, бродил по двору, обещая выебать всех жителей вместе и каждого по отдельности, вызывал кого-нибудь на поединок, но никто, конечно, не вышел, дураков нету. И все до единого жители двух пятиэтажных домов так и не заснули в ту ночь. Они ворочались в своих койках, выходили на кухню покурить и попить тёплой воды из крана и снова ложились в койку, думая разные печальные мысли. Потому что вот ведь так оно всё устроено – горбатишься, горбатишься и думаешь наконец, что вот уже чего-то достиг и почитаешь себя хозяином своей судьбы, а тут хлоп – и через пять минут стоишь ты посреди чиста поля и обрывает ветер с тебя последние листья.

А Замбек ближе к утру обессилел, а потом и вовсе куда-то пропал. Надломилось видимо что-то в его судьбе. Пал ли он при переделе мясных рядов на колхозном рынке или же уехал на историческую родину и попал там в засаду федералов – это неизвестно. А может быть живёт незаметно всё в том же подъезде и работает где-нибудь тихим менеджером – кто его знает.

И спросить некого. Мало кто пережил ту страшную голодную зиму девяносто первого года. Да и те, кто пережил, не любят про это вспоминать. Не помним, говорят, совсем ничего не помним.

Квартира

А между прочим, я в компании (даже скорее в плеяде) с Абрамовичем и прочими олигархами, получил от развала СССР ощутимую материальную выгоду.

Когда я в восемьдесят девятом году закончил педагогический институт, я честно поехал по распределению работать учителем в ту школу, в которой работала моя матушка. То есть в захолустный город Целиноград. За каковой подвиг, учитывая то, что я был в придачу обременён женой и однолетней дочкой, меня по просьбе районо включили в жилищно-строительный кооператив. Квартира в этом кооперативе стоила безумных совершенно денег, не помню уж – не то десять, не то двенадцать тысяч рублей. Что, учитывая мою зарплату в сто двадцать рублей, было не очень сильно лучше нынешней ипотеки.

Вступительный взнос, который собирали все мои родственники, кто сколько может, я, помнится, принёс в сберегательную кассу в полиэтиленовом пакете: там была пачка по одному рублю, пачка трёшек, солидная пачка пятёрок, остальное россыпью.

Потом дом стали строить. Я безотказно посещал заседания кооператива, в точности похожие на кинофильм гараж. Дом тем временем потихоньку вылезал из котлована.

И тут грянул гайдарочубайс. На очередном заседании была озвучена остаточная стоимость квартиры: шестьсот пятьдесят тысяч. Я даже не вздрогнул, и правильно: через год Казахстан завёл себе личную валюту, про которую тогдашнему министру финансов Григорию Марченко мечталось, что она равна одному доллару (я его потом про это спрашивал – он только руками развёл), то есть пятьсот рублей меняли на один тенге. Таким образом мой долг составил тысячу триста тенге.

Через два месяца оказалось, что на самом деле тенге равен двум центам. Каковую сумму (что-то около двадцати пяти долларов) я с удовольствием и заплатил в ту же самую сберкассу.

И дом при этом построили, вот что самое удивительное.