Текст книги "История России. Смутное время Московского государства. Окончание истории России при первой династии. Начало XVII века."

Спустя несколько дней, то есть на Святой неделе, 24 апреля, самозванец имел вторую аудиенцию у короля, прощальную; причем получил от него разные подарки, как-то: золотую цепь на шею с медальонным его портретом и куски шитой золотом и серебром парчи на платье. Кроме того, король назначил ему ежегодную пенсию или субсидию в 4000 злотых, которую Мнишек должен был выплачивать из доходов Самборской экономии – субсидия не особенно щедрая; но король извинялся тем, что пока не может дать более, а разве увеличить ее впоследствии. Самозванец униженно благодарил за милости. Из королевского дворца по заранее условленному плану он отправился к нунцию как бы для того, чтобы проститься с ним, а в самом деле чтобы тайком от своей русской свиты принять из его рук причастие. Его вместе с Мнишеком провели в одну из внутренних комнат, где уже были приготовлены алтарь и все принадлежности для исполнения католической мессы, которую нунций и совершил торжественно; ему прислуживали два капеллана; кроме них, был еще только патер Савицкий. Во время служения Рангони причастил Лжедимитрия и совершил над ним обряд миропомазания. По окончании мессы алтарь вынесли. Нунций подарил новообращенному восковое позолоченное изображение агнца и 25 венгерских золотых. Самозванец горячо благодарил его, выражал большую радость о своем обращении; обещал ввести унию на место «греческой схизмы» в своем государстве и, упав на колени, хотел облобызать ноги нунция как представителя его святейшества папы, не имея возможности облобызать их у него самого. Рангони, однако, не допустил мнимого царевича до такого унижения, а поспешил его поднять и заключить в свои объятия. При сем самозванец вручил ему свое послание к Клименту VIII, которое было им написано по-польски, а патером Савицким переведено на латинский язык. В послании этом повторялись те же выражения радости о своем присоединении к святой Римской церкви и те же обещания ввести унию в московском народе по достижении прародительского престола; для чего мнимый царевич умолял святейшего папу не лишать его своей поддержки и милости.

В наружном рвении к католической церкви наш неофит, ищущий московского престола, пошел еще дальше. Он выразил нунцию свое якобы тяжкое недоумение по следующему поводу. По существующему в Москве обычаю, новый царь после обряда коронации принимает святое причастие из рук патриарха; как теперь ему поступить, то есть принять ли таинство из рук схизматика? По такому важному вопросу Рангони отказался выразить собственное мнение, а обещал донести о том в Рим. (Откуда впоследствии получился ответ отрицательный.) Зато он собственной властью разрешил ему по постам кушать скоромное; так как постное оказывалось вредным для его драгоценного здоровья. Далее самозванец просил назначить к нему в Москву священника из среды иезуитов, и нунций озаботился сообщить о том их польскому провинциалу. Вообще расставание было трогательное: с той и другой стороны выражены самые теплые чувства, пожелания и надежды. Надобно отдать справедливость лицедейскому таланту молодого Лжедимитрия и дипломатическому искусству его руководителя старого Мнишека: им удалось опутать, провести и заставить служить своим личным целям даже таких знаменитых, искушенных в политической интриге деятелей, каковы римская курия и иезуитский орден. Этих деятелей, очевидно, подкупали преданность католичеству со стороны новообращенного искателя приключений и его якобы искренние обещания ввести унию в Московском государстве; хотя в подлинность его царского происхождения тогда в Кракове едва ли кто верил, и многие поляки открыто называли его самозванцем; о чем помянутый патер Савицкий записал в своем дневнике.

Ввиду невыгодных толков о новоявленном московском царевиче сам Сигизмунд III, как ни подстрекали его светские и особенно духовные покровители Лжедимитрия, затруднялся выступить в этом случае открыто и решительно. Он попытался заручиться согласием наиболее влиятельных сенаторов и разослал им письмо, приглашая их высказать свои мнения о деле царевича; причем указывал на те выгоды, которые могла бы извлечь из него Речь Посполитая. Но ответы, полученные им, большей частью оказались или уклончивые, или прямо неблагоприятные: сенаторы не советовали рисковать вмешательством в это дело и ради какого-то сомнительного претендента нарушить недавно заключенное перемирие с Москвой, утвержденное торжественной присягой. Король по преимуществу старался склонить в пользу предприятия коронного канцлера и гетмана Яна Замойского и думал пленить его мыслью о будущем тесном союзе с московским царем, о его помощи против шведов и особенно против турок, столь еще грозных христианскому миру; причем внушал, что такое щекотливое дело не следует подвергать публичному обсуждению на сейме. Но маститый государственный человек решительно высказался и против подлинности Димитрия, и против нарушения перемирия; он советовал, во всяком случае, отложить это дело до ближайшего сейма, который имел открыться в январе следующего, 1605 года. Тщетно Юрий Мнишек несколько раз принимался писать Замойскому, убеждая его оказать участие московскому царевичу, в подлинности которого будто бы не следует сомневаться, и толковал о выгодах, могущих произойти от того для Речи Посполитой. Руководимый Мнишеком, Лжедимитрий тоже обращался к Замойскому с униженной просьбой о помощи. Канцлер отвечал Мнишеку уклончиво, а письма самозванца оставил без ответа. Кроме Замойского, открытыми противниками дерзкого предприятия заявили себя известный ревнитель православия, киевский воевода престарелый Константин Острожский и сын его Януш, краковский каштелян. К противникам сего предприятия, хотя и не столь решительным, принадлежали родственник Замойского, товарищ его по гетманству, то есть польный коронный гетман Станислав Жолкевский, воевода брацлавский князь Збаражский и некоторые другие. Но покровители превосходили их числом, искусством в интриге и усердием в этом деле. Напомним, что, кроме Мнишеков и Вишневецких, тут действовали нунций Рангони, кардинал-епископ Мацейовский, литовский канцлер Сапега, виленский каштелян Иероним Ходкевич, виленский епископ Война и брат его литовский подканцлер, воевода краковский Зебжидовский, коронный подканцлер Пстроконский и еще некоторые менее важные сановники; притом они имели на своей стороне короля.

Итак, в конце апреля 1604 года Лжедимитрий с Мнишеком воротился в Самбор, и здесь в течение нескольких месяцев они занимались приготовлениями к походу, то есть вербовкой военных людей, их снаряжением и организацией, производившимися по преимуществу на средства Мнишеков и Вишневецких. Сборным пунктом навербованных людей сделался Львов, главный город Русского воеводства, ибо Юрий Мнишек в числе своих санов имел и Львовское староство. Рядом с этими приготовлениями в Самборском замке пошли опять празднества и угощение окрестной шляхты; при сем хозяин уже не скрывал своих отношений к мнимо-высокому гостю как к своему будущему зятю. А с сим последним он заключил формальные письменные условия, на основании которых соглашался жертвовать своим состоянием при добывании ему московского престола, а когда он сядет на этот престол, то выдать за него свою дочь Марину. До нас дошли две такие договорные грамоты, в которых самозванец именует себя «Димитрием Ивановичем, Божиею милостию царевичем Великой России, Углицким и прочее». Одной из них, данной в мае 1604 года, он, по достижении престола, обязывает: 1) уплатить воеводе Сандомирскому миллион злотых на покрытие его долгов и на расходы по снаряжению панны Марины в Москву; причем доставить ей из московской царской казны драгоценности и столовое серебро; 2) прислать торжественное посольство польскому королю с просьбой дать его согласие на брак с Мариной; 3) отдать ей в полное владение Великий Новгород и Псков со всеми их уездами и населением; 4) предоставить ей полную свободу вероисповедания с правом держать при себе латинских священников и строить латинские костелы в своих владениях; 5) ввести в своем государстве римскую веру. В другой грамоте, данной в июне, самозванец идет еще далее по части раздробления своего будущего государства: он обязывается отдать своему тестю, Юрию Мнишеку, часть Смоленской и Северской земли; причем упоминается о какой-то предшествующей грамоте, по которой остальная часть этих земель уступалась королю и польской Речи Посполитой.

Эти документы ясно свидетельствуют, до какой степени простиралось легкомыслие и самозванца, и его пособников-руководителей, с королем Сигизмундом во главе, которые принялись делить шкуру еще не затравленного медведя. Очевидно, Лжедимитрий не стеснялся ничем по части обязательств: он уже так далеко зашел в своем отчаянном предприятии, что ничего не оставалось, как обещать направо и налево самые неисполнимые вещи, лишь бы не останавливаться и идти вперед[1]1
  Источники для истории первого Лжедимитрия вообще и до его похода в Московию в частности. Русские. А. Палицын «Сказание о осаде Троицкого монастыря». С. 18. Первая часть его перепечатана г. Платоновым в «Русской исторической библиотеке». Т. XIII. Никонов. лет. VIII. С. 54. «Летопись о многих мятежах». С. 73. «Новый летописец», изданный кн. Оболенским во «Врем. Об-ва ист. и древн.». Кн. XVII. «Иное сказание о Самозванцах» и «То же сказание, помещенное в хронографе», изданные И.Д. Беляевым во «Врем. Об-ва ист. и древн.». Кн. XVI. Перепечатано в т. XIII «Русской исторической библиотеке». «Повесть како восхити неправдой на Москве царский престол Борис Годунов»; заимствована из «Иного сказания» и напечатана ibid.: «Повесть о Борисе Годунове и Разстриге» (та же, что предыдущая). См. Карамзина к т. XI примеч. 201. «Сказание и повесть еже содеяся в царствующем граде Москве и о Растриге Гришке Отрепьеве». Чт. Об-ва ист. и древн. № 9. 1847 г. В краткой редакции напечатана в «Русской исторической библиотеке». Т. XIII. Отрывки из русских хронографов в Изборнике Анд. Н. Попова: Второй редакции. С. 190. Третьей редакции. С. 220 и 258. Так наз. Кубасова (Катырева-Ростовского). С. 287. Принадлежащий Карамзину или Столяров. С. 323. Погодин, древнехранилища. С. 414. «Повесть князя Ивана Михайловича Ростовского» (прежде слывшая за Кубасова) снова издана в двух редакциях в т. XIII «Русской исторической библиотеки». Там же впервые издан любопытный «Временник дьяка Тимофеева», дотоле известный только из «Хронологического указания материалов отечественной истории, литературы, правоведения» П.М. Строева (ЖМНПр. 1834 г. и Библиологический словарь). Также впервые вполне изданы ibid.: «Сказание о царстве царя Федора Ивановича» (вошедшее в состав Морозовского летописца, цитируемого Карамзиным), «Повести князя Сем. Ив. Шаховского», «Повесть кн. Ив. Анд. Хворостинина», «Житие царевича Димитрия Ивановича» (по минеям Тулупова и Милютина) и «История о первом патриархе Иове Московском». Далее любопытный источник представляет «Челобитная чернеца Варлаама царю Василию Шуйскому о участии в бегстве Гришки Отрепьева, об извете на него королю Польскому и претерпенных за то страданиях в Самборе». См. Акты Археограф. эксп. II. № 64; вошла в «Иное сказание» (Рус. ист. б-ка. XIII. 18) и в хронограф третьей редакции (изборн. А. Попова. С. 258). Грамота патриарха Иова в Сольвычегодский Введенский монастырь о бегстве Гришки Отрепьева в Литву и церковном его проклятии. Акты Арх. эксп. II. № 28. (Тут говорится о службе Отрепьева у Романовых.) Далее, СГГ и Д. Т. II. № 76–81, 139–140 и 152. (В последней повторяется о службе у Романовых и, кроме того, у князя Бориса Черкасского.) Происхождение и состав, а также историческое значение названных выше летописей, сказаний и хронографов в настоящее время уже значительно выяснены, благодаря отчасти их прежним издателям и описателям, а в особенности трудам Л.Н. Попова и проф. Платонова. Первый в своем превосходном исследовании «Обзор хронографов русской редакции» (Вып. 2. М., 1869) приблизительно определил состав хронографов второй и третьей редакции; причем указал, что в обзоре событий от Федора Ивановича до Михаила Федоровича по третьей редакции участвовали «Сказание» А. Палицына и так называемое «Иное сказание»; вкратце наметил распадение на части и самих этих сказаний (с. 148). Более подробная обработка этого предмета исполнена проф. Платоновым в его исследовании «Древнерусские сказания и повести о Смутном времени XVII века как исторический источник» (ЖМНПр. 1887 и 1888 гг. и отдельно СПб., 1888). Относительно «Сказания» Палицына и его оценки уже существовала целая литература (Строев, Голохвастов, Горский, Костомаров, Забелин, Кедров), которой и воспользовался г. Платонов. Главный вывод этой литературы следующий: книга Палицына составилась из нескольких частей, написанных в разное время, не одинаковых по характеру и степени беспристрастия, собранных и исправленных автором в 1620 г. Первая ее часть (шесть глав) сохранилась в отдельном списке (Мо-сков. духов. академии) и представляет некоторые отличия от печатного издания. Этот список и напечатан в «Рус. ист. б-ке». Т. XIII. Относительно «Иного сказания о самозванцах» мнение первого издателя его Беляева и А. Попова о распадении этого сказания на две или три отдельные части г. Платонов развивает далее и делит его на шесть составных частей. Первую и главнейшую его часть уже А. Попов считал доведенной до 1606 г. и сочиненной современником царя В.И. Шуйского. Эта часть относится к Шуйскому с явным сочувствием. Г. Платонов дает ей название «Повесть 1606 года» и определяет время ее написания между перенесением мощей царевича Димитрия и началом мятежей против Шуйского; признает за ней несколько официозный характер; а из некоторых показаний выводит, что автором ее был монах Троице-Сергиева монастыря (Древнерус. сказ. и повести. С. 4—17). Основываясь на этих показаниях и на близком сходстве с ней первой части «Сказания» Палицына, г. Платонов предлагает догадку, что и самая «Повесть 1606 года» могла быть произведением того же Палицына (с. 180). Вообще эта «Повесть» сделалась очень популярна, а потому подвергалась многим сокращениям и переделкам или служила основанием других произведений. Так, «Повесть како восхити неправдою на Москве царский престол Борис Годунов» есть только сокращение «Повести 1606 года» с некоторыми вставками (с. 35). Та же «Повесть» легла в основу «Жития царевича Димитрия», по Тулуповским минеям (с. 40). Продолжение этой «Повести» или вторая часть «Иного сказания» (от взятия Тулы Шуйским до воцарения Михаила), написанная уже в другом тоне, вошла в «Хронограф» второй редакции (на что указал еще А. Попов). Вообще «Хронограф» второй редакции представляет сборник статей, заимствованных из летописей и других произведений, но обработанных в одном стиле (Древнерус. сказ. и пов. С. 71). «Временник дьяка Тимофеева», известный прежде только по указаниям Строева (ЖМНПр. 1834 г. и Библиология. Словарь), начат в Новгороде, куда этот царский дьяк был отправлен на службу в 1607 г. и где он был захвачен шведским взятием; труд свой он предпринял по желанию новгородского митрополита Исидора. Сочинение обнимает время от Ивана Грозного приблизительно до 1619 г.; оно скудно фактами, но богато размышлениями и суждениями; написано витиеватым, многословным языком и обличает в авторе человека умного, по своему времени образованного и довольно правдивого. «Новый летописец» напечатан в трех видах или в трех редакциях: он составил 8-ю часть Никоновского свода (СПб., 1792), отдельно издан под именем «Летопись о многих мятежах» (СПб., 1771) и, наконец, кн. Оболенским переиздан во «Временнике Об-ва ист. и древн.» № XVII. Г. Платонов, разбирая этот памятник, приходит к тому заключению, что он составлен в патриаршество Филарета Никитича и, вероятно, лицом к нему довольно близким, составлен на основании разнообразных источников, в том числе официальных документов (Древнерус. сказ. и пов. С. 268, 269), а потому и на события смотрит преимущественно с точки зрения сего патриарха. В некотором отношении с патриаршеством Филарета Никитича связан и другой важный источник для истории Смуты. «Повесть князя Ивана Михайловича Катырева-Ростовского», до последних времен бывшая известной под именем «Хронографа Сергея Кубасова». Уже А. Попов издал ее как третью отдельную часть этого компилятивного хронографа, носящую заглавие «Повесть книги сея» и пр. В этом заглавии сказано, что «Повесть» написана в 1626 г. Имя ее автора открывается из некоторых указаний, заключающихся в первоначальном изводе «Повести». Князь Ив. Мих. Катырев состоял в родстве с домом Романовых; по первой его супруге, Татьяне Федоровне, Филарет Никитич приходился ему тестем. Сочинение его есть труд вполне самостоятельный и представляющий цельное описание всей Смутной эпохи; хотя он не был очевидцем всех описанных им событий, но мог иметь о них сведения из первых рук. Тон его вообще сдержанный, а изложение отличается изобразительным и подчас эпическим складом. Тот факт, что эта «Повесть» внесена была в компилятивный хронограф, указывает на ее большое распространение в XVII в. (Древнерус. сказ. и пов. С. 216–222). Такой же компилятивный характер имеет «Столяров хронограф», как назвал его Карамзин, неоднократно ссылающийся на него в своих примечаниях. Столяровский список издан в Изборнике А. Попова; о его составе Попов говорит в своем «Обзоре хронографов». Вып. 2. С. 252–256. Проф. А. Маркевич в своем исследовании «О местничестве» (Киев, 1879. С. 755) с полным основанием утверждает, что этот хронограф есть не что иное, как частная разрядная книга, конечно с разными вставками. П.И. Мельников, находя его очень близким к «Хронографу» А.И. Лобкова, приобретенному в Нижнем, полагает, что последний составлен в тех местах (Несколько новых сведений о Смутном времени // Москвитянин. 1850. № 21. Ноябрь). Такого же характера и Погодинский «Хронограф», помещенный в Изборнике А. Попова. Подобным же компилятивным сборником является так называемый «Морозовский летописец» (принадлежавший купцам Морозовым) и латухинская «Степенная книга» (полученная от купца Латухина), из которых Карамзин приводит многие отрывки в своих примечаниях. Первый представляет дословные выписки из Палицына, Катырева и других сказаний, преимущественно баснословного характера; потому имеет маловажное историческое значение. Вторая есть произведение Тихона, архимандрита Макарьевского Желтоводского монастыря, во второй половине XVII в.; он заимствовал преимущественно из «Нового летописца», а затем из Палицына «Хронографа», «Еже содеяся» и т. д.; но есть у него известия, взятые из источников нам не известных (Древнерусские сказания и повести. С. 320–324 и 336). «Сказание и повесть, еже содеяся в царствующем граде Москве и о разстриге Гришке Отрепьеве и о похождении его» представляет легендарный рассказ о приключениях самозванца в Польше и несколько других сведений, заимствованных из разных источников, преимущественно из грамот (см. предисловие Бодянского в Чт. Об-ва ист. и древн. 1849. № 9 и Платонова «Древнерусские сказания и повести». С. 307–314). Более содержательна «Повесть о разорении Московского государства», изданная А.Н. Поповым в Чт. Об-ва ист. и древн. 1881. II. Она составлена при Алексее Михайловиче, преимущественно на основании «Нового летописца» и «Жития царя Федора Ивановича», написанного патриархом Иовом (предисловие издателя и Платонов. С. 316–319). Г. Платонов не формулировал главного вывода, к которому неизбежно приводят как все труды предыдущих издателей и исследователей, так и в особенности его собственное исследование. А именно: для историка вся эта масса сказаний и повестей о Смутном времени, в сущности, сводится к немногим самостоятельным и современным Смуте произведениям и авторам, каковы: Палицын, «Повесть 1606 года», дьяк Тимофеев и князь Катырев-Ростовский. Почти все другие общие сказания о Смуте представляют компилятивные своды, основанные на заимствованиях и пересказах из «Повести 1606 года» Палицына и особенно Катырева-Ростовского, с прибавлением известий, взятых отчасти из официальных грамот, отчасти из легендарных слухов. При оценке их, кроме того, необходимо иметь в виду, что как эти компиляции, так и названные произведения или составлены, или получили окончательную редакцию уже во время Романовых (преимущественно под влиянием Филарета Никитича). Рядом с указанными первоисточниками для общей истории Смуты в большом числе имеются частные, более или менее самостоятельные сказания современников, в особенности относящиеся к отделу житий и к местным событиям; таковы: Симона Азарьина о троицком архимандрите Дионисии, инока Александра о Ростовском затворнике Иринархе, неизвестного автора «Новой повести о преславном Российском царстве», «Сказание о нашествии поляков на Устюжну Железнопольскую», «О взятии Великого Новгорода от немцев» и т. д. Иноземные. «Сказания современников о Димитрии самозванце», изданные Устряловым в русском переводе, в 5 кн. (СПб., 1831–1834): 1. Хроника пастора Бера (собственно его тестя Буссова). 2. Записки аугсбургского купца Паэрле. 3. Записки капитана Маржерета и Сказания Де-Ту. 4. Так наз. «Дневник Марины» и «Дневник польских послов в 1606 году» (оба этих дневника напечатаны по-польски у Тургенева в Hist Russ. Monum. II № LXXVI и Cl) и 5. Записки Маскевича. Rerum Rossicarum scriptores exteri. Изд. Археогр. ком. Т. I. Pelropoli, 1851. Здесь на немецком языке московская хроника Буссова и (основанная на ней же) хроника шведского дворянина Петра Петрея де Ерлезунда. (Ее русский перевод Шемякиным в Чт. Об-ва ист. и древн. 1865. Кн. 4 и 1866. Кн. 1, 2 и 3.) «Сказания Массы и Геркмана о Смутном времени в России». Издание Археогр. ком. СПб., 1874. Перевод с голландского сделан кн. Шаховским; редакция и комментарии принадлежат Е.Е. Замысловскому. (По-голландски и по-французски «Исаак Масса» издан Ван дер Линде и кн. Оболенским. Bruxelles, 1866.) Приложения к «Запискам гетмана Жолковского» о Московской войне, изданным П.А. Мухановым. Изд. 2. СПб., 1871. № 2—10. Тут письма Сигизмунда III, Юрия Мнишека и самозванца к канцлеру Замойскому, Замойского к Адаму Вишневецкому и Юрию Мнишеку. Под № 44 весьма любопытные переводные отрывки из латинской рукописи ксендза Велевицкого о самозванце, на основании записок патера Савицкого. Два письма, Юрия Мнишека и Януша Острожского, относящиеся к 1604 г., см. в «Русск. вест». 1841 г. 1. Русская история. Библиотека, изд. Археогр. ком. Т. I. СПб., 1872 г., заключает в себе польские «Памятники, относящиеся к Смутному времени». Тут помещены: во-первых, отрывки из дневника польского сейма 1605 г. (мнения сенаторов о деле Лжедимитрия, особенно насмешливый о нем отзыв Замойского). Во-вторых, «Дневник событий (1603–1613 гг.), известный под именем Истории ложного Димитрия» (Historya Dmitra falszywego); он кратко говорит о первом Лжедимитрии и более относится ко второму; автором его редактор этого тома проф. Коялович считает мозырского хорунжего Будила, который служил в войске второго Лжедимитрия; здесь под 1603 г. краткие известия о появлении самозванца, а под 1606 г. допрос в Москве пленному Юрию Мнишеку и его уклончивые ответы. В-третьих, «Поход царя Димитрия (Самозванца) в Москву»; автором этого повествования был участник похода ротмистр Станислав Борша. В VIII томе «Рус. ист. библиотеки» см. № 8. Письмо из Архангельска в Италию о первом самозванце. Далее. Издание Бареццо Барецци Relatione della segnalata et come miracolosa conquista del Palerno imperio conseguita dal serenissimo giovine Demelrio gran duca di Moscjvia in quest’anno 1605. Venezia, 1605. Второе издание в следующем году во Флоренции и в том же 1606 г. латинское издание. Во втором французском переводе эта брошюра переиздана кн. Августином Голицыным. Halle, 1859. А в русском переводе она помещена кн. Оболенским и Чт. Об-ва ист. и древн. 1848. № 5. La legende de la vie et de la mort de Demetrius, брошюра одного из голландских или немецких купцов – очевидцев, изданная во французском переводе в 1606 г. в Амстердаме; переиздана кн. Оболенским в 1839 г. в Москве и снабжена приложением снимков с золотой монеты, печатей и автографов Лжедимитрия, а также портрета дьяка Афанасия Власьева. Сей последний взят из польского издания 1611 г. Гваньиновой «Хроники Сармации Европейской», где, кроме Власьева, помещены портреты Лжедимитрия, Марины Мнишек и Василия Шуйского. На английском языке означенная брошюра издана в Лондоне в 1607 г. под заглавием: The report of a bloody and terrible massacre in the city of Mosco. Минцлов доказывает, что это и есть подлинник, написанный голландцем Вильямом Росселем, помощником Джона Мерика, главного агента Московской компании английских купцов. (Калачова «Архив истор. свод.» Кн. V.) Есть и голландская переделка этой брошюры, изданная в Амстердаме в 1606 г. А с английского издания сделан и польский перевод, напечатанный в 1858 г. в Познани, под заглавием: Wiadomosc о krwawej a strasznej Rzesi w miescie Moskwie и пр., с приложением некоторых документов и описанием хроник и брошюр, относящихся к той же эпохе и хранящихся в Курницкой библиотеке гр. Дзялынского. Герарда Гревенбруха, – Tragoedia Moscovitica sive de vita et morte Demetrii narratio. Coloniae Agrippinae. 1609 Матвея Шаума, немца, служившего в шведской войне, Tragoedia Demetrio-Moscovitica, или История достопамятных происшествий, случившихся с Лжедимитрием. Росток, 1614. Перевод этой крайне редкой брошюры был сделан по поручению канцлера графа Н.П. Румянцева; издан кн. Оболенским с его предисловием и примечаниями в Чт. Об-ва ист. и древн. 1847. № 2 (и также в его сборнике «Иностранные сочинения и акты, относящиеся до России». М., 1847. Вып. I). Пьера Делавиля, француза, служившего в шведском войске, – Discours soinmaire de се qui est arrive en Moscovie depuis le regne de Jean Wassilevitz empreur jusques a Vassili Jvanovitz Sousky. 1611. Перевод в «Русск. вест.». 1841. № 3. Александра Чилли, итальянца, служившего певчим в придворной капелле Сигизмунда III, – Historia di Moscovia, напечатанная в Пистойе в 1627 г.; его сообщения о первом Лжедимитрии известны более из сочинения Чьямпи Esame critico con documenti inediti della storia di Demerio di Jvan Wasiliewitch. Firenze, 1827. Передача этого сочинения графом М.Д. Бутурлиным в «Архиве» Калачова за 1860 г. № I. Достоверность сообщений Чилли (и отчасти сказаний Массы) отвергает о. Павел Пирлинг (Рус. старина. 1893. Декабрь), но слишком огульно; кое-что все-таки остается заслуживающим внимания. Английского посла к Б. Годунову Фомы Смита – Voyage and entertainement in Russia. London, 1605. Это собственно записки о путешествии, составленные не самим послом, а неизвестным автором и даже не участником путешествия. Русский перевод сей редкой книги сделан г. Балдаковым и издан гр. С.Д. Шереметевым. СПб., 1893. Польского шляхтича Жабчица – Mars Moskiewski krwawy (Краков, 1606). Это стихотворное описание мнимого спасения царевича Димитрия и его похода в Москву. Станислава Кобержицкого – Historia Vladislai Poloniae et Sueciae principis. Dantisci, 1655. Видекинда Historia Belli Sueco-Moscovitici decennalis. 1692. Васенберга – Historia gestorum Vladilai IV. 1643. «Три записки времен Лжедимитрия, изданные по спискам Императ. публ. библиотеки и Румянцевского музея» гр. Андр. Ростопчиным. СПб., 1862. Две первые, списанные в Барберинской библиотеке и переведенные, незначительны по содержанию; третья есть перевод с напечатанного по-немецки письма ивангородского воеводы шведскому губернатору Эстляндии Нильсону о происхождении и судьбе самозванца. Кстати, тут же упомянем «Четыре сказания о Лжедимитрии, извлеченные из рукописей Императ. публ. библиотеки» – того же гр. Ростопчина. СПб., 1863. Эти сказания о расстриге Гришке представляют преимущественно отрывки из повести кн. Катырева-Ростовского. Джона Мерика – The Russian impostor or the History of Moscoviae under the usurpation of Boris and the imposture of Demetrius lat Emperors of Moscovy. Лонд., 1664. Переведено на французский язык под заглавием Histoire des revolutions arrives sous l’usurpation etc. Этот перевод издан при французском переводе сочинения Коллинса (Relation curieuse). Тургенева – Historica Russiae Monumenta. T. II. Petrp. № XXXVII–LXXVI. Павла Пясецкого, епископа Перемышльского – Chronica. 1645. Отрывок из нее, относящийся к появлению Лжедимитрия, сообщен архим. Леонидом, в «Русском архиве». 1886. № 11. А полное извлечение из хроники Пясецкого о Смутном времени в славянском переводе издано архим. Леонидом в Памят. древ. письм. LXVIII. 1887. Archivum domii Sapiehow. Т. I. Lwow, 1892. Под редакцией А. Прохаски. Обнимает 1575–1606 гг. О первом Лжедимитрии дает скудные указания в № 489, 504, 534, 582, 584, 590. Пособия. Миллера – Versush einer neueren Geschichte von Russ-land. (Sammlung Russischcr Geschichte. II.) Часть этого труда издана по-русски «Опыт новейшия истории о России» (Сочинения и переводы к пользе и увеселению служащим. 1761 г. Январь, февраль и март). Щербатова «История российская». Т. VII. СПб., 1790–1791. Третья часть этого тома заключает акты и грамоты, относящиеся к Смутному времени и заимствованные преимущественно из Архива Иностранной коллегии. Карамзина «История государства Российского». Т. XI. Соловьева «Обзор событий от Федора Ивановича до Михаила Феодоровича» (Современник. 1848). Его же «История России». Т. VII. Немцевича Dzieje panowania Zygmunta III. Wroclaw, 1836. С приложением многих документов. Н.С. Арцыбашева «Повествование о России». Т. III. М., 1843. Германа Geschichte des Russischen Staates. III. Hamburg., 1846. Д. Бутурлина неоконченная «История Смутного времени». Т. I. СПб., 1839. С приложением разных документов, частью до него неизданных. Когновицкого Zycia Sapiehow. 3 t. Вильна и Варшава. 1790–1791. Первый том этого сочинения или Zywot Lwa Sapiehy, не раз перепечатанный, издан отдельно. Sanok., 1855. (Второй том заключает материалы для биографии Яна Петра Сапеги. Отчасти переведен. См.: «Сын отечества» 1838. № I.) Аделунга Uebersicht der Reiscnden in Russland. St.-P. 1846. Н.И. Костомарова исследование «Кто был первый Лжедимитрий?». СПб., 1864. Его же – «Смутное время Московского государства» (Вестник Европы. 1866–1867 гг. и отдельно). Добротворского «Кто был первый Лжедимитрий?» (Вестник Запад. России. 1866. № 6 и 7). Бицина (Н.М. Павлова) «Правда о Лжедимитрии» (День. 1864). Эта статья, а также полемика его с Костомаровым, печатавшаяся в газетах «День» и «Голос», перепечатана в «Русском архиве» 1886 г. № 8. Казанского – Исследование о личности первого Лжедимитрия (Русский вестник. 1877. № 8—10.) Козубского «Заметки о некоторых иностранных писателях о России в XVII веке». ЖМНПр. 1878. Май. Он поправляет и пополняет отчасти Аделунга. Например, относительно сведений о посольстве Льва Сапеги 1600 г., сообщаемых Аделунгом. Автором их оказывается Илья Пельгржимовский, писарь великого князя Литовского, бывший секретарь этого посольства. Дневник Пельгржимовского был издан в Гродно в 1846 г. (Poselstwo Lwa Sapiehy w roku 1600 do Moskwy). О том же см.: ЖМНПр. 1850. № 12 и «Гродн. губ. вед.». 1847. № 4–7.0. Павла Пирлинга – Rome et Demetrius. Изд. 2-е. Paris, 1878. С приложением любопытных документов, заимствованных из Ватиканского архива, каковы: донесения нунция Рангони, патеров Чижовского и Лавицкого, письма самозванца, Мнишека, кардинала Мацеевского и др. (Рецензия на эту книгу проф. Успенского в ЖМНПр. 1884. № 10, но собственно на первое ее издание 1877 г.; а означенное второе издание значительно дополнено разными документами). Н. Левитского «Где и кем был обращен в католичество Лжедимитрий?» (Христиан. чт. 1883. № 5). Его же – «Лжедимитрий как пропагандист католичества в Москве», СПб., 1886. К.Н. Бестужева-Рюмина «Обзор событий от смерти ц. Иоанна Васильевича до избрания Михаила Федоровича» (ЖМНПр. 1887. Июль. Август). Платонова «Древнерусские сказания и повести о Смутном времени как исторический источник». СПб., 1888. В.С. Иконникова «Кто был первый самозванец?» (Киев. Университ. известия. 1865. По поводу брошюры Костомарова). Его же «Новые исследования по истории Смутного времени». Киев, 1889. (По поводу Левитского и Платонова.)


[Закрыть].

Посмотрим теперь, как эти события отозвались в Москве.

Когда пришла сюда весть, что в Литве уже открыто объявился царевич Димитрий, царь Борис, по выражению летописца, ужаснулся. Он понял всю грозившую ему опасность и почувствовал, как заколебалась под ним почва. Едва ли эта весть была для него неожиданностью; при своей крайней подозрительности и благодаря многочисленным шпионам он мог заранее к ней приготовиться. Тем не менее она произвела страшное впечатление, и при всей изворотливости своей Борис не мог придумать ни одной действительной меры для борьбы с надвигавшейся грозой. Первым старанием его было по возможности скрыть грозную весть от народа и для того прекратить почти всякие сообщения с литовским зарубежьем. Около того времени в Смоленской области распространилось моровое поветрие, и по сему случаю учреждены были заставы по дорогам, ведущим из этой области в Москву. Борис воспользовался тем же предлогом и велел умножить заставы так, чтобы из Литвы не переходило никаких вестей в пограничные области. В то же время он разослал многих лазутчиков проведывать о самозванце. Слухи о нем распространились уже за пределы Польши. Так, император Германский в июне 1604 года через особого посланника извещал Бориса, как союзного себе государя, о появлении в Польше Димитрия и о той помощи, которую поляки намерены ему оказать; вообще советовал быть осторожным. Борис принял посла с обычной торжественностью и велел благодарить императора за предупреждение; но прибавил, что Димитрия давно нет на свете, а это какой-то обманщик, с помощью которого поляки думают возмутить его государство, но которого он может уничтожить одним пальцем.

Разумеется, такой ответ был только маской равнодушия и презрения. В действительности Борис сильно тревожился и совсем лишился покоя. Никакие запрещения и наказания не прекращали проникших в народ толков о появлении Димитрия. Умножились только доносы и тайные казни. Всякий, кто неосторожно говорил о Димитрии, подвергался жестоким пыткам и обрекался на жалкую смерть со всем своим семейством и родными, если верить известию современника-иноземца. Отсюда народное недовольство и ропот против Бориса все более возрастали и сгущали тучи, нависшие над его домом. Особенно усилилась его подозрительность в отношении бояр; он предполагал их участие в приготовлении самозванца и прямо говорил, что это их дело.

Верный сын своего века, Борис не был чужд грубому суеверию. В Москве при какой-то часовне в землянке жила юродивая по имени Елена, которую народная молва наделяла даром предсказания. Борис тайком и смиренно посетил ее пещеру, чтобы спросить о своей судьбе. Юродивая взяла обрубок дерева, призвала попов, велела служить панихиду над этим обрубком и кадить ему. Царь в ужасе удалился. Черные мысли и всякие сомнения терзали его до того, что иногда он сам готов был усомниться в смерти царевича Димитрия. Чтобы успокоить себя с этой стороны, он велел тайно привезти из дальнего монастыря в Москву мать царевича инокиню Марфу; ездил к ней с патриархом в девичий Воскресенский монастырь; потом призвал ее к себе и, запершись в спальне, допрашивал ее, жив ее сын или нет. Если верить иноземному свидетельству, Марфа замялась и отвечала, что она не знает. При этом допросе присутствовала супруга Бориса Марья Григорьевна, как истая дочь Малюты Скуратова, отличавшаяся жестокосердием и мстительностью, а потому имевшая вредное влияние на своего мужа. Ответ Марфы привел ее в ярость; она схватила горящую свечу и с ругательствами бросилась к старице, чтобы выжечь ей глаза; муж с трудом ее удержал. Тогда возмущенная Марфа будто бы сказала, что сын ее еще жив. Борис велел отвезти ее в другой монастырь и стеречь еще строже.

Трудно сказать, откуда произошло в Москве ложное мнение о личности самозванца; было ли правительство само введено в заблуждение собственными неудачными лазутчиками, или оно действовало умышленно. Первое нам кажется вероятнее. Побег в Литву чудовского монаха Григория Отрепьева с несколькими товарищами и его тайное участие в деле самозванца повели к тому, что в Москве Борис и его приближенные сего беглого монаха начали отождествлять с названым Димитрием. Чтобы удостовериться в том, царь послал в Литву гонцом Смирного-Отрепьева, который приходился родным дядей Григория; но послал не от своего имени, а от имени бояр для переговоров с важнейшими литовскими сановниками, в особенности с канцлером Львом Сапегой и воеводой виленским Христофором Радзивиллом (в Москве еще не знали, что последний уже умер). В грамотах, привезенных Смирным, говорилось только о некоторых пограничных недоразумениях. Исполнив официальное поручение, гонец просил канцлера о свидании наедине; вероятно, московское правительство догадывалось о роли сего последнего в деле самозванца и желало тем или другим способом склонить его на свою сторону. Сапега отвечал, что он не может вести переговоры о пограничных делах без своих товарищей, то есть других королевских комиссаров. Тогда Смирной вынужден был словесно объявить протест московского правительства против нарушения перемирия помощью, которую польский король оказывал человеку, принявшему на себя имя Димитрия; называл самозванца своим племянником и для уличения его требовал очной с ним ставки, а если он окажется истинным сыном Ивана IV, то обещал присягнуть ему. Но подвергать подобному следствию личность названого Димитрия было совсем не в интересах его покровителей и руководителей. Напротив, в их интересах было поддерживать заблуждение московских правителей и тем заставлять их делать ложные шаги. Возможно также, что покровители опасались каких-либо козней, например подосланных убийц. Есть известие, что против ложного Димитрия совершено было несколько неудавшихся покушений; после чего поляки стали тщательно его оберегать. Как бы то ни было, Сапега ответил, что на такое следствие нужно не только разрешение короля, но и согласие сейма, до собрания которого и надобно отложить дело. Смирной так и уехал, не видав самозванца.

В Москве этот отказ истолковали как подтверждение своей догадки, что самозванец есть Григорий Отрепьев и что его побоялись свести на очную ставку с собственным дядей. Сего последнего Борис, вместо обычной в подобных случаях опалы, стал, напротив, держать в чести как средство уличить самозванца. Здесь не оставили без внимания отсрочку вопроса до ближайшего сейма, и спустя несколько месяцев, в январе следующего, 1605 года, когда собрался этот сейм в Варшаве, явился послом от Бориса дворянин Постник Огарев и представил королю грамоту, в которой, кроме разбора пограничных дел, царь жаловался на помощь самозванцу и прямо требовал или казни, или выдачи дьякона-расстриги, принявшего на себя имя царевича Димитрия; причем излагалась история его бегства из Москвы.

На этом сейме между прочими делами обсуждалось и дело самозванца; целая партия сенаторов (с Замойским во главе) шумела против помощи, ему оказанной, и против нарушения перемирия. Замойский прямо смеялся над рассказами о том, что в Угличе был убит другой мальчик, вместо царевича. «Помилуй Бог! – говорил он. – Это комедия Плавта или Теренция, что ли? Вероятное ли дело: велеть кого убить, а потом не посмотреть, тот ли убит или кто другой. Если никто не смотрел, действительно ли убит и кто убит, то можно было подставить для этого козла или барана». Назначили целую комиссию из сенаторов для переговоров с Огаревым. Так как в этой комиссии участвовали коронный канцлер Ян Замойский, Януш Острожский и князь Збаражский, то Огарев мог надеяться на успех своего посольства. Но в той же комиссии, кроме епископа Войны и виленского каштеляна Ходкевича, участвовал и литовский канцлер Лев Сапега, который, конечно, не допустил до погибели дело рук своих. В конце концов Сапега, от имени короля, ответил Огареву, что Речь Посполитая не думала нарушать перемирие, что не король, а частные лица и особенно запорожские казаки помогают претенденту и что сей последний находится уже не в польских пределах, а в московских, где его пусть и ловит московское правительство.

Около того же времени, когда самозванец уже вошел в московские пределы, царь Борис решился объявить всенародно об Отрепьеве. По его желанию патриарх разослал в епархии и монастыри грамоту, в которой излагалась все та же история Гришки и его бегства из Чудова монастыря с чернецами Варлаамом и Мисаилом в Литву, где его видели еще два московских инока Пимен и Венедикт, да третий посадский человек Степанко Иконник, которые показали о том при допросе на освященном соборе. В Литве, говорила грамота, Гришка уклонился в ересь и «по сатанинскому учению, по Вишневецких князей воровскому умышлению, и по королевскому велению учил называться князем Димитрием». Патриарх извещал, что он со всем освященным собором предал расстригу Отрепьева вечному проклятию и повелевает его впредь везде проклинать. Послали также соборные грамоты к литовскому и польскому духовенству и особую, князю Константину Острожскому, с обличением самозванца и увещанием действовать против него. Но это были запоздалые меры, принятые в разгар ошеломляющих успехов ложного Димитрия. Прежде нежели появились патриаршие послания, в Северской Украйне уже распространились подметные грамоты от имени якобы спасенного царевича, которые призывали народ отложиться от Годунова, незаконно похитившего престол, и присягать своему законному государю. Крепкие заставы не помешали этим подметным грамотам; их провозили в мешках с хлебом, который тогда в большом количестве шел из Литвы в Московское государство по причине неурожаев в последнем. Не помогло также и всенародное на Лобном месте свидетельство князя Василия Шуйского о том, что истинный царевич Димитрий умер в Угличе и что он сам был при его погребении. Народные умы при общем тогда недовольстве недоверчиво относились ко всем подобным увещаниям и свидетельствам и, наоборот, легко поддавались уверениям в спасении царевича. Волнение умов, как это бывает перед грозными событиями, еще более усиливалось разными странными явлениями, которые принимались как предзнаменования грядущих смут и бедствий. Так, по ночам видели огненные столпы на небе, сталкивавшиеся друг с другом; иногда вдруг показывались два, три солнца или две, три луны; страшные бури срывали верхи колоколен и городских ворот; слышался ужасный вой волков, которые большими стаями бродили по окрестностям Москвы; а в самой столице поймали несколько чернобурых лисиц, забегавших из лесов. Особенно сильное впечатление произвело появление кометы весной 1604 года. Смущенный Борис обратился к одному иноземцу-астрологу и, посредством дьяка Афанасия Власьева, спрашивал его мнение об этом явлении. Тот будто бы ответил ему: «Тебе грозит великая опасность».

Первые, кто откликнулся на призыв самозванца к вооруженной помощи ему, были донские и волжские казаки.

Около того времени, как нарочно, произошли у них столкновения с московским правительством. Выведенный из терпения их разбоями и нападениями на торговые волжские караваны, Борис начал принимать против них строгие меры и даже приходивших в какой-либо город по своим надобностям велел хватать и сажать в тюрьмы. В свою очередь, эти меры ожесточили казаков; они подняли явный бунт; между прочим, напали на царского родственника окольничего Степана Годунова, плывшего в Астрахань, и разбили его конвой, так что сам он с трудом спасся бегством.

Руководители самозванца хорошо знали сии обстоятельства, и посланные ими агенты нашли полное сочувствие у казаков; как мы видели, есть известие, что в числе этих агентов находился и Григорий Отрепьев; кроме того, к ним ездил шляхтич Свирский. Казаки стали собираться в поход, а наперед отправили для разведок несколько человек с двумя атаманами, Андреем Корелой и Михаилом Нежекожей. Эти казацкие уполномоченные застали самозванца в Кракове. Видя, что его признают за истинного царевича, с одной стороны, король и некоторые вельможи, а с другой – разные собравшиеся около него русские беглецы, они, не долго думая, послали объявить войску, чтобы не сомневалось и шло на помощь названому Димитрию против ненавистного Бориса. Казаками в этом случае двигали, конечно, не столько убеждения в подлинности царевича, сколько его обещания щедрых наград и надежда на богатую добычу при взятии московских городов. В то же время и с таким же успехом агенты самозванца или, точнее, его покровителей волновали казаков запорожских и подобными же обещаниями поджигали их идти с ним на Московское государство[2]2
  Никоновская. Хронографы. Масса. Буссов-Бер. СГГ, и Д. Т. II. № 152 (о посылке самозванцем Свирского со своим знаменем к донским казакам). Hist. Russ. Monum. Supplem. 418. Rome et Demct. Пирлинга. 189–190 и 193–194 (о посольстве Смирного Отрепьева и Постника Огарева). Карамзина кн. XI. прим. 233, где ссылка на дела польские № 26, 63 и 139. Прим. 239. Бутурлина 75–77, тоже ссылка на дела польские. Костомарова ссылка на Bibl. Villan. № 31. Рукопись Имп. публ. б-ки. fol. 33 g. 8. Рус. ист. б-ка. 1. 37. Акты Арх. эксп. II. № 28, 29 (О проклятии самозванца).


[Закрыть].

Нельзя сказать, чтобы производившаяся во Львове вербовка ратных людей шла быстро и успешно. А между тем львовские обыватели и окрестные жители уже начали тяготиться пребыванием у них буйной вольницы, которая обижала мирное население, и послали жалобу о том королю. Сигизмунд отправил коморника для принятия строгих мер; но так как сам он втайне покровительствовал предприятию самозванца, то коморник сумел прибыть во Львов тогда, когда Лжедимитрий и Мнишек с набранной вольницей уже выступили в поход. Это произошло в половине августа 1604 года. Спустя недели две отряды собрались в червонорусском местечке Глиняны, где им произведен был смотр и дана окончательная организация. Тут насчитали всего 1100 всадников и 500 пехотинцев. Всадники, по польскому обычаю, устроены были в хоругви (эскадроны), заключавшие в себе по нескольку сот коней. Одна из пяти образовавшихся хоругвей находилась под личным предводительством самозванца; другой начальствовал молодой Мнишек (сын Юрия), староста Саноцкий. А старый воевода Сандомирский на рыцарском коле (офицерской сходке) провозглашен гетманом, то есть общим предводителем всего войска. К 1600 польско-русской шляхты и поспольства присоединилось некоторое количество московских перебежчиков, а затем и передовой отряд донских казаков в 2000 человек; так что всего войска набралось около 4000.

Казаки явились не с пустыми руками: они привезли с собой московского дворянина Петра Хрущова, который отправлен был к ним царем Борисом уговорить их, чтобы не приставали к названому царевичу, а служили бы ему, Борису. Схваченный ими и заключенный в оковы, Хрущов как только увидал самозванца, так упал ему в ноги, якобы узнав в нем истинного царевича Димитрия. Самозванец освободил его от оков и стал расспрашивать о московских делах. Хрущов рассказывал, что подметные письма царевича производят большое смущение в народе и даже между знатными людьми; что многие готовы отстать от Бориса; что некоторые уже претерпели казнь, ибо пили за здоровье царевича; что Борис часто бывает болен, а одну ногу волочит так, как будто разбит параличом; что он сам ускорил кончину своей сестры, вдовствующей царицы Ирины, которая будто бы не хотела благословить на царство его сына, и тому подобное. Особенно любопытно было следующее его сообщение. На пути из Москвы к Дону Хрущов встретился с воеводами Петром Шереметевым и Михайлом Салтыковым, которые были посланы с войском в Ливны для обороны от набега крымских татар. Приглашенный одним из воевод на обед, а другим на ужин, Хрущов сообщил им о своем поручении к донским казакам. Тогда Шереметев сказал, что теперь он догадывается об истине: под предлогом татар их посылают против царевича. «Но, – будто бы прибавил он, – трудно будет воевать против прирожденного государя».

Из Глинян маленькое войско самозванца двинулось по направлению к Киеву уже с разными воинскими предосторожностями, разделенное на отряды. В середине шли самозванец и Юрий Мнишек с несколькими хоругвями, по левой стороне латные копейники или тяжелая гусарская конница, по правой менее тяжелая или так называемые пятигорцы и легкая конница или казаки; сторожевые посты впереди и назади войска держали казаки. Подобные предосторожности приняты были ввиду угроз краковского каштеляна князя Януша Острожского; он говорил, что не пропустит за границу государства толпу людей, вооружившихся самовольно и шедших нарушить мир с соседней державой. Януш, очевидно, действовал по соглашению с канцлером Яном Замойским, а также с киевским воеводой, то есть своим престарелым отцом князем Константином. Так как в их распоряжении находилось несколько тысяч хорошего войска, то ополчение самозванца очень боялось нападения, не спало по целым ночам и держало наготове коней. Юрий Мнишек в это время усиленно рассылал гонцов с просьбами и к Замойскому, чтобы он удержал Острожского, и к нунцию Рангони, чтобы тот повлиял на Замойского. Просьбы его были услышаны. А главным образом, конечно, подействовали тайные внушения короля, Льва Сапеги и других покровителей самозванца. Он беспрепятственно достиг Днепра под Киевом. Только все лодки и паромы оказались угнанными по приказу князя Острожского, и это обстоятельство на несколько дней задержало переправу, пока собраны были перевозочные средства.

За Днепром войско самозванца вскоре вступило в благодатные земли московской Северской Украйны. Тут оно было усилено еще несколькими тысячами казаков, донских и украинских, а также северских перебежчиков. Первая московская крепость, лежавшая на пути, был г. Моравск (древний Моравийск) на берегу Десны, снабженный пушками и обороняемый несколькими сотнями ратных людей. Для самозванца наступила критическая минута: многое зависело от первой встречи, от первого препятствия; окажутся ли справедливыми донесения шпионов и клевретов о том, что украинское население с нетерпением ждет его как своего законного государя?

Действительность превзошла ожидания.

Подметные грамоты и тайные агенты так подготовили благодатную почву, что едва под стенами Моравска появился передовой казацкий отряд с требованием сдачи, как чернь, собравшись на сходку, решила покориться. Она связала воевод (Ладыгина и Безобразова), выдала их и присягнула на верность Димитрию. Самозванец с торжеством вступил в крепость. Отсюда он двинулся к Чернигову. То был довольно большой и хорошо укрепленный город. Точно так же подошел передовой двухтысячный отряд казаков и потребовал сдачи. Сначала ратные люди ответили пушечными выстрелами и многих убили; но чернь и здесь возмутилась и отворила городские ворота. Воевода князь Татев хотел было обороняться в замке; но, когда казаки и чернь пошли на приступ, стрельцы связали воеводу и сдались. Казаки воспользовались оказанным, хотя и слабым, сопротивлением и принялись грабить город, как бы взятый ими с бою. Тщетно жители послали жалобу самозванцу, а сей последний отрядил поляков с приказом оберегать граждан: пока они прибыли, казаки, как хищные коршуны, успели все разграбить и опустошить. Разгневанный самозванец велел возвратить жителям все пограбленное, грозя в противном случае ударить на казаков; но дело окончилось возвращением небольшой части добычи. В замке, однако, нашлось казны на несколько тысяч рублей, которые поступили в раздел между польскими хоругвями. Был уже конец октября месяца. Самозванец со своим войском отдыхал целую неделю в лагере под Черниговом; а затем лесным краем двинулся к следующей подесненской крепости, Новгороду-Северскому.

Тут ждала его первая неудача.

Лжедимитрию помогали, с одной стороны, шатость украинского северского населения, еще некрепкого Москве и тянувшего отчасти к Западной Руси, а с другой – вялость или прямые измены местных московских воевод, не любивших царя Бориса. Сей последний вздумал было переменить некоторых начальников, но слишком поздно, когда враг уже вошел в его землю. Так, в Чернигов он отправил боярина князя Никиту Трубецкого и окольничего Петра Басманова. Они прибыли после сдачи Чернигова, а потому засели в Новгороде-Северском и начали готовить его к обороне. Тут выдвинулся своей энергией и знанием военного дела второй воевода, Басманов, который сделался действительным начальником. Этот Басманов был сын Федора, когда-то любимца Ивана Грозного, и брат воеводы, погибшего в битве с разбойником Хлопкой. Он показал, что мог сделать даже один решительный и храбрый человек, несмотря на окружавшие шатость и колебание. Басманов выжег посады, а жителей перевел в замок, который имел более 500 стрельцов гарнизона и вооружен был тяжелыми орудиями. Посланные вперед для переговоров поляки и русские изменники пытались склонить ратных людей к сдаче якобы законному государю. Басманов, сам стоя на стене с зажженным фитилем подле пушки, отвечал, что их государь и великий князь Борис Федорович находится в Москве, а что пришедший с поляками есть вор и обманщик. Лжедимитрий велел копать траншеи и плести туры, за которыми поставил несколько бывших у него легких полевых орудий, и открыл пальбу по городу. В то же время его польские гусары или латники сошли с коней и двинулись на приступ; но, встреченные дружным огнем из пушек и пищалей, отступили. Поляки вздумали сделать ночной приступ; они тихо подошли к крепости, прикрываясь дощатыми забралами на катках; за ними шло 300 человек с приметом, то есть соломой и хворостом, чтобы зажечь деревянные стены. Но русские вовремя заметили опасность и усиленной пальбой из своих орудий вновь отбили неприятелей; последние отступили с большим уроном. Лжедимитрий пришел в уныние и начал роптать на поляков, говоря, что он имел лучшее мнение об их мужестве. Задетое за живое этим упреком рыцарство кричало, чтобы он не порочил польской славы и что он увидит польскую доблесть, когда придется встретить неприятеля в открытом поле, да и крепость не устоит: пусть только сделает пролом в стене.

Среди таких пререканий вдруг начали приходить добрые вести в лагерь самозванца.

Его шпионы и клевреты, разосланные с новыми увещательными грамотами, действовали успешно. Северщина продолжала волноваться и явно переходить на его сторону. Почти все Посемье разом отложилось от Бориса. Сначала поддались самозванцу жители Путивля, возмущенные вторым воеводой, князем Масальским; а первого воеводу, Салтыкова, привели связанным в лагерь под Новгород. Дня через два явились с покорностью из Рыльска, потом из Курска, Севска и всей Комарицкой волости; поддались Кромы. Обыкновенно посланцы этих городов приводили с собой связанных воевод, которые затем большей частью вступали в службу самозванца. За ними покорились украинные места Белгород, Оскол, Валуйки, Дивны, Борисов и некоторые другие. Призванные из покоренных городов вооруженные отряды усилили войско самозванца. Из Путивля привезли несколько тяжелых орудий, стали ими громить Новгород-Северский; последнему приходилось плохо; начались перебежки к неприятелю. Басманов не унывал; он отстреливался, вступал в переговоры, требовал двухнедельного срока для сдачи крепости; а сам ждал выручки от царской рати. Эта рать давно уже стояла под Брянском, но ничего не предпринимала. Она была небольшая, трехполковая; главный ее воевода князь Димитрий Иванович Шуйский не решался двинуться с места и требовал подкреплений.