Текст книги "Терпкий ветер весны"

Учитель, с урока которой мы и сбежали «смотреть на Горбачева», ни словом не упрекнула нас за опоздание и лишь спросила:

– Ну, вы хоть что-то увидели?

Мы, конечно, ответили «да». Хотя уверенности в этом не было. Видели людей издалека, а кто там был среди них, установить невозможно.

Тогда мы не знали, что станем последним городом-героем большой страны, дни которой уже были сочтены. Ей оставалось жить всего несколько лет.

Но мы были молоды, и ветер надежды наполнял наше дыхание, заставлял быстрее биться сердца и рождал предчувствие чего-то большого и настоящего. Всё было в новинку и всё казалось интересным: наивное ощущение взрослой жизни, повзрослевшие и похорошевшие девушки, которые не торопились обращать на нас внимание, то самое ощущение безграничных возможностей, которые появляются на твоем горизонте, когда тебе всего семнадцать лет.

В классе, куда я попал, был однозначный лидер, вокруг которого крутилась вся жизнь. Александр выделялся даже на фоне спортсменов – был самым сильным и ярким из всех. С ним считались, его слушались и боялись, опасались попасть на язык. Жизнь класса крутилась где-то рядом с ним и теми, кто был рядом. А я, как и все, не хотел оставаться один. И остро стремился к признанию новых знакомых.

Но как-то так выходило, что я был чужим – почти что человеком с другой планеты. Я же не мотался, как они, с утра до вечера по дорожкам бассейна с реактивной скоростью то брасом, то кролем. Я и разницы-то между этими дисциплинами толком не знал. Так, между нами говоря, вообще не умел плавать. Так уж получилось.

Про успехи в других видах спорта, про дыхалку и всякие бицепсы говорить тоже не приходилось. Как ни искал я их у себя, они особо не проявлялись. Вот и плелся на всех забегах где-то в хвосте итоговой таблицы. С такими данными на авторитет среди спортсменов рассчитывать особо не приходилось.

После всех этих отжиманий и прыжков во время уроков физкультуры мы садились на брусья, турники и скамейки. Плевали в песок, кто-то курил и все с видом знатоков пересказывали заезженные шутки, трепались – как я теперь понимаю, вполне невинно – про девушек или какие-то телепередачи, то есть на те темы, в которых каждый мог показать себя знатоком. В общем, это была обычная подростковая жизнь, которая кажется важной в семнадцать лет и выглядит обязательным элементом того, чего у тебя не было раньше – той взрослой жизни, какой она видится в этом возрасте.

Помню, как почему-то нас направили на разгрузку продуктов в новом магазине рядом со школой. Он назывался «Юбилейным» – даже не знаю, в честь какого события.

И ладно бы от нас был какой-то толк, так ведь мало того, что мы работали лениво и неаккуратно, так словно даже соревновались в этом. А в завершении устроили дурацкую битву на шпагах, в качестве которых использовали палки дорогой колбасы. Причем подсобные рабочие, которые видели это, почему-то никак не останавливали нас и только предупреждали, чтобы мы не попались на глаза начальству. Колбаса ломалась в наших руках, падала на грязный пол, но что-то я не помню, что мы из-за этого переживали.

Еще помню какие-то субботники, которые казались нам чем-то бессмысленным и неважным. Мы мели улицу перед школой, собирали опавшие листья во дворе, разбирали строительный мусор на центральной площади города. Тогда там снесли какое-то старое здание и на его месте собирались построить чуть ли не первую высотку в нашем городе. Но потом наступили другие времена, и то ли не хватило на неё денег, то ли еще чего-то. Потом этот долгострой тянулся чуть ли не двадцать лет. Его то собирались сносить, то достраивали. А я всё ходил мимо и вспоминал, как мы убирали здесь мусор и расчищали площадку для нового здания. И получалось, что зря мы тогда все это делали, если ничего построить так и не получалось.

С другой стороны, такие воспоминания позволяют спокойнее воспринимать то, что приходится видеть у сына: разбросанные вещи, помятые учебники или тетради и прочую муторную бытовуху. И каждый раз, когда я спотыкаюсь о брошенный им рюкзак или валяющиеся носки, хочется сказать что-нибудь резкое:

– Ну, сколько можно об этом говорить?!! – на что Ярослав спокойно, словно отсутствуя, уносит рюкзак или засовывает носки в карман.

Даже не знаю, стоит ли ему говорить, что, в принципе, я его понимаю, потому что и сам был примерно таким. Но это все равно не может служить оправданием. Я же не могу согласиться с его рваными кедами, от которых он наотрез не хочет отказываться. Говорит, что без них невозможно кататься на скейте. Приходится делать отстраненное выражение лица и произносить очередную взрослую мудрость:

– С любыми дырками можно замерзнуть, даже если это любимые дырки, – говорю я, как бы никого ни к чему не призывая.

По большому счету, всё это, конечно, ерунда и мелочи. Более того, у каждого поколения есть свои дырявые носки, которые не хочется вспоминать. Но ведь кто-то же должен говорить и про носки, и про дырки. Такая уж у взрослых роль.

Сказать по правде я не знаю людей, которые слишком уж с большой любовью и нежностью вспоминают свои семнадцать лет. В основном, все сходятся на том, что это, в общем-то, то ещё время. Но, как бы там ни было, его ведь не перескочишь. Единственный способ – смириться с ним и принять как данность. А еще постараться не наломать дров. Что не всегда возможно.

Правда гораздо хуже смотреть, как твой сын наступает на те же самые грабли, которые ты уже подробно изучил много лет тому назад, а чем помочь – толком не знаешь. И ведь как ни разукрашивай этот садово-парковый инструмент – сделай резным древко, или телескопическим механизм, добавь изящества металлической насадке, – по сути, это мало что меняет. Грабли везде и всегда работают безотказно. Конструкция и принцип действия остаются неизменными на протяжении столетий. Вот и наступают на них всё новые поколения с завидным постоянством и одним и тем же эффектом.

Иногда я смотрю на своего сына и думаю, неужели и мы были такими же?

Нет, ну правда. Безапелляционными и беспомощными. Всё знающими и мало чего умеющими. Решительными и не способными ничего довести до конца. Всё в кучу.

И порою так хочется хлопнуть его по лбу какой-нибудь умной толстой книгой, чтобы мудрость веков самым коротким путем забралась ему куда надо.

Но в этот самый момент внутренний голос скептично спрашивает:

– Ты действительно хочешь сказать, что у вас было как-то иначе?

В ответ я сам себе пожимаю плечами и хмуро молчу. А голос тут же и отвечает на его же вопрос:

– Вот и я говорю, что не были. Так чего ты теперь хочешь от тех, кто идет следом? Тем более, это же ваши дети, а яблоня от яблони – сам знаешь…

И тут я совсем скисаю – потому что крыть мне особенно-то и нечем.

Помню первую сигарету, выкуренную в подъезде с деловым видом. При этом ведь надо было показать, что не просто куришь, но еще и то, что куришь давно, а потому ни о каких приступах кашля не может быть и речи. А как тут без них, когда глаза лезут на лоб и першит в горле? Ну, да, всё это было. Думаю, что родители всё видели, но не хотели давить, считая, что их сын вырос и должен сам попытаться найти свой путь.

При этом всегда я подспудно чувствовал, что физическое превосходство моих одноклассников давало преимущество надо мной, делало меня слабым и уязвимым. Тем более что никаких иных выдающихся достоинств найти в себе я не мог. И чтобы как-то это компенсировать, приходилось добавлять усиливать краски, которые могли бы, как мне казалось, вызвать уважение, например, натужное остроумие, или склонность к деланному хулиганству. Скорее всего, это выглядело вполне комично: этакий интеллигент-хулиган в поисках уверенности. Но что было – то было.

Думаю, так или иначе каждый сталкивается с чем-то подобным. В конце концов, ничто не ново под луной. И самый простой, удобный и безболезненный шаг – это самоутверждаться за счет своих близких: начинаешь дерзить родителям, демонстрируя свою независимость, а после пускаешься во все тяжкие, влекомый желанием не отставать от своих товарищей, задающих новые ориентиры. Ничего нового и неожиданного в этом нет. В подростковом возрасте каждый через это проходит. Мир становится шире. Надо найти в нём свою пристань. И если раньше от всяких штормов тебя оберегали близкие люди, то, когда тебе семнадцать лет, у них не всегда для этого есть возможности. Слишком далеко от берега ты хочешь уходить. Одна надежда, что в нужный момент навигационные приборы тебя не подведут.

По большому счету, я понимал, что не могу стать таким, как мои одноклассники, чего бы я ни делал. Мы были из разной среды: я вообще не умел плавать, а им не было интересно то, о чем мечтал я.

Кстати, о чем, собственно говоря, я тогда мечтал? Хороший вопрос. Надо бы только вспомнить ответ. Хотя, наверное, он у меня есть.

Пожалуй, больше всего, я мечтал уехать туда, где будет совсем другая жизнь. Настоящая, яркая, интересная. Я толком не знал, где такое бывает. Но где-то ведь она есть. Не то, что рядом с тобой.

А люди вокруг хотели ходить в море и зарабатывать деньги. И сейчас я не думаю, что они так уж сильно были неправы. Умение жить здесь и сейчас не такое уж плохое качество. Но оно точно не было моей сильной стороной.

Тем символичнее мне казалось то, что вместе со мной в класс пришла Оля. Казалось, что она прилетела откуда-то с другой планеты – я так решил, потому что она говорила по-французски. На самом же деле, её отца перевели по службе, и до этого она учила французский в другой школе.

– Ну, как там в Париже? – спросил я её как-то раз.

– Да я там и не была! – засмеялась она в ответ.

Я тоже улыбнулся. Мне нравилось, как она убирала волосы со лба, чуть наклонив голову вперед. И было это очень естественно и красиво. Вот и тогда она сделала так же.

– А я бы хотел посмотреть Париж. Наверное, там хорошо.

Она едва кивнула головой.

– Да кто его знает, этот Париж, – улыбнулась она. – Хорошо там, где нас нет. И это, может быть, к лучшему.

Мои попытки стать свои в новом для себя окружении были, в целом, успешны. Хотя не могу сказать, что мне было слишком уж интересно шататься по улицам, трепаться о всякой ерунде и плевать в песок. С гораздо большим удовольствием я бы пошел погонять в мяч во дворе с друзьями, которых я знал двести лет и перед кем мне не надо было заискивать и притворяться. Но вот так просто встать и уйти я как-то не мог. Всё-таки взрослая жизнь требовала жертв и был готов с ними смириться.

ЕВГЕНИЙ

Я остро помню… Как бы это сказать… Комплекс какой-то ущербности. Ну, например, однажды мы чего-то у нашего подъезда крутились, а к нам подошел какой-то моряк откуда-то из загранки. Тогда они часто в наш порт заходили и в город их без проблем отпускали. А этот искал кого-то из наших соседей, чтобы чего-то там передать. И с какой мы завистью на него смотрели, и как он одет был хорошо, и жвачка у него была «Супербазука». И вот он вошел в наш обшарпанный, грязный, вонючий подъезд, так даже в том возрасте мне стало за это стыдно.

У меня, видать, с тех пор пунктик такой был: всё хотел за границу уехать. Думал, что там уж точно красота сплошная. Так приехал в Париж, а так там такая грязища! Да ещё бомжи спят вентиляционных решетках. Один раз пошел там ночью гулять – самый центр, мосты, красота. Ограбить попытались в самом центре. Трое – на меня одного. Окружили, но сразу решил – просто так не сдамся. Они помяли, спросили – откуда я. Говорю – из России. И как-то после этого отстал. А в гостиницу пошёл отсыпаться.

Кстати, сейчас у меня своя управляющая компания. В том же доме работаю, в котором в детстве жили. Гоняю тех, кто по подъездам гадит. Что за народ такой! Сколько лет прошло, а проблемы все те же, не меняемся. И откуда только это в нас берётся?

ШТОРМ

Что касается меня, то вообще-то после школы я не смог поступить никуда. И не столько потому, что был плохо готов, а, скорее, не знал, чего же на самом деле хочу. Спасением для меня стал год работы дворником в родной школе. Получился такой своеобразный дополнительный десятый класс, когда можно было собраться с мыслями и попытаться что-то понять заново. Если уж не получилось с первого раза.

Эта работа нашлась случайно. Пришел в школу за какими-то документами, а тут выяснилось, что им нужен дворник. Так вот он, то есть я, – тут как тут. Тем более, тогда это было модным. Хотя те, кто был поумнее, действовали более прагматично вместо витания в облаках изучали то, что может пригодиться в реальной жизни. Увы, но я точно был не из их числа. В общем, спасибо директору – взяла не раздумывая. Золотой человек. Для меня это был выход.

Не могу сказать, что у меня было много работы. Осенью – подметать опавшие листья, собирать мусор. Зимой – чистить снег с тротуаров и лестниц, посыпать лед песком.

Всё это время родители с уважением относились к моим поискам смысла жизни и терпеливо ждали, когда же я найду свою дорогу. Иногда отец, который должен был ходить на свою работу к девяти утра, вместе со мной ранним утром чистил заснеженные улицы. Мы убирали снег в четыре руки, а после, разгоряченные, садились в каптерке, дверь в которую как раз находилась рядом с моим ящиком дворницких инструментов, и пили горячий сладкий чай со свежим батоном белого нарезного хлеба. Потом он возвращался домой, надевал рубашку, пиджак и галстук, и шел по своим взрослым делам.

Кстати, сейчас я частенько хожу по ступенькам той самой лестницы, которую подметал после школы. Подметал, прямо скажем, плохо: не слишком аккуратно и не всегда вовремя. Сейчас смотрю на сына, и, в принципе, не удивляюсь, почему он никуда не может прийти вовремя и частенько делает все спустя рукава. Как это говорится: мы смотрим на детей, словно в зеркало.

Были, правда, в моей дворницкой биографии героические страницы. Когда, например, за ночь выпали сугробы снега чуть ли не в два метра высотой. И почему-то я проявил не свойственную мне, а, может, и всем семнадцатилетним жителям этой планеты, ответственность. Вышел на рабочее место в час ночи и к утру расчистил почти всё. Люди смогли пройти по лестницам, а машина с продуктами – подъехать к черному входу школы, через который наверх поднимались латки с едой.

Как-то раз отец произнес, что спустя годы я буду вспоминать этот период своей жизни как очень хорошее время. И теперь такой момент настал. Оно запомнилось мне чтением книг, слушанием музыки и невнятно оформленными поисками самого себя, которые носили вполне бессмысленный, но, впрочем, невинный характер.

Постепенно реальная жизнь с её заботами всё расставила по своим местам. Отслужив в армии положенное время, пришел в новый для себя мир, и не очень-то понял, что в нём к чему. Попытался, как все, заняться бизнесом, но быстро с этим завязал, сообразив, что оно не моё. Хорошо ещё, что не успел наделать больших долгов, и с последней коммерческой операцией почти выбрался в нули.

В конце концов, я прибился к спасателям: в тот момент как раз создавалась городская служба, и набирали народ. После армии я подходил почти идеально. Правда, звучало это солиднее, чем было на самом деле. Там было всего понемногу. Но чаще всего вскрывали заклинившие двери и заевшие замки. Еще вытаскивали животных из колодцев. Регулярно выписывали предписания. Иногда выезжали на пожары. Так что, в принципе, ничего особого.

Под все эти шуточки, что самая сложная задача при такой службе – это не проспать срочный выезд, жизнь выглядела вполне сносной. Кстати, меня даже ценили и со временем, после заочного института и череды реформ свои звёздочки я получил. Набил руку на оформлении объектов – это когда надо было фиксировать то, что сгорело или было повреждено. С одной стороны, бумажная работа, а с другой – солидная и ответственная. Иногда, конечно, нервы трепали, но деньги платили, и не особо мешали, хотя от этого уж совсем всё равно никуда не деться. А чего еще нужно? Везде ведь всё одно и то же. К тому времени я это уже понял.

Да, быстро всё пролетело. Кажется, что было только вчера, а на самом-то деле, я уже собираюсь увольняться со службы по выслуге лет. Возраст позволяет, пенсия будет. Ещё даже можно заняться чем-то своим для души, если такое найдется.

А тут эти письма из прошлого века со всеми этими наивными планами и надеждами далёкой молодости. Прямо скажем, только их мне сейчас не хватало.

Ни с того ни с сего за обедом сын заявил, что хочет покрасить волосы.

– Сейчас все так ходят, – объяснил он.

– А все пойдут в Кольский залив топиться, ты тоже пойдешь? – парировал я.

Он улыбается. Похоже, оценил шутку. Она не моя. Так у меня всегда спрашивала мама, когда я ссылался на авторитет большинства, который как бы отменял необходимость думать собственной головой.

– Ты еще мелирование сделай, – продолжил я. Даже не знаю, откуда я и слово-то такое знаю.

– А что это такое? – заинтересовался он.

Я сделал вид, что давать ответ на такой вопрос – это ниже моего интеллектуального уровня. И тут же вспомнились «варенки». Было такое явление в нашей семнадцатилетней жизни. Тогда только-только появились в свободном доступе джинсы, и откуда-то пошла мода варить их, кажется, в отбеливателе. После такой процедуры джинсовая ткань превращалась в нечто голубое с разводами.

Подозреваю, что эта процедура была выгодна не столько производителям химических добавок, а кооперативам, которые выпускали брюки сомнительного качества. После варки в химикатах отличить их от фирменных джинсы было уже невозможно. Вот мы и варили то, что было под руками, добиваясь то однотонного колера, то разводов всех оттенков небесной сини. А за варенками, кстати, пришла пора крашенья волос. Но я на такое не решился. Как-то оно мне не легло на душу. Может быть, потому что и так было понятно, что выглядит оно по-дурацки: покрашенный рыжей хной чуб, который болтался у тебя перед глазами.

Да уж, ничто не ново под луной.

С этими «варёнками» у меня была одна, прямо скажем, дурацкая история, когда в шестнадцать лет пришло время получать паспорт. И как-то это даже вышло очень легко и приятно. Дело было летом, перед началом учебного года. Особого напряжения не было. Спокойно сдал фотографию и анкету, через месяц забрал готовый «серпастый и молоткастый»

Помню, что в паспортном столе кроме меня никого не было. В связи с явным отсутствием конкуренции, ни в каких очередях стоять не пришлось. Строгая, судя по ее виду, женщина за маленьким окошком даже улыбнулась мне и сказала что-то вроде: «Поздравляю!»

Я вышел на улицу. Там царил безмятежный солнечный день. Небо – чистое-чистое, деревья зеленые. Листочки о чем-то шепчутся с теплым ветром. Наверное, о моем будущем. О чем же еще? А оно, это будущее, материализованное в моем паспорте, я запихнул карман брюк. Потому что карман был глубокий.

Рядом со школой тогда еще встретил каких-то приятелей. Мы посидели немного у теннисного стола. Сыграл пару партий, перебрасывая легкий шарик.

А потом пришел домой и, переполненный чувством собственного совершеннолетия, решил сварить джинсы. Родителям говорить ничего не стал – я же теперь уже взрослый! Вот только паспорт из брюк достать забыл. Так и сварил его в ведре.

Жалкий у него, конечно, был вид, когда я достал джинсы после варки – весь в разводах, размякший и скукоженный. Я его попытался просушить, потом прогладить, но ничего не помогло. Через несколько дней пришлось опять идти в паспортный стол, писать объяснительную бумагу, платить штраф и оформлять новый.

Выдавала мне его, кстати, та же самая тетя, что и в первый раз. Она внимательно посмотрела на фамилию, на меня и, протянув паспорт, уже ничего не сказала.

–Ты когда, кстати, пойдешь получать паспорт? – вернулся я из воспоминаний в сегодняшний день.

– Пап, ты чего? – с искренним недоумением посмотрел на меня сын. – Я его получил несколько лет назад. У нас ведь сейчас все по-другому.

– М-да, – неопределенно ответил я. – Что-то я несколько отстал от жизни.

– Это точно… – согласился со мной сын.

Понятно, что в этих варенках и крашеных волосах скрыто желание быть другим. Стремление выделиться, заявить о своем я. Так уже устроено, что в любые эпохи, когда тебе семнадцать лет, человек, прежде всего, хочет найти свое место, и хочет сделать свой выбор свободно, насколько это возможно. Тут уж с этим ничего не поделаешь. А все эти глупости – интуитивный их поиск. Не самый рациональный вариант, но не знаю, существует ли другой.

В самом начале учебного года нас предупредили, что на последнем звонке нам предстоит стать героями церемонии с капсулой и письмом будущим поколениям.

– Каждый из вас может предложить свой текст. Или его часть. Или что-то конкретное, что может войти в письмо, – объявила директор Раиса Михайловна. Эта большая грузная женщина больше походила на непреступную оперную певицу, вызвала чувство настороженности и уважения, а на самом деле была милейшим человеком. Это я понял позже, когда она приняла меня на работу дворником после неудачного поступления в институт.

В ответ на её слова по нашим рядам прошел возбужденный гул. Прямо скажем, роскошное предложение! У каждого был шанс отправить письмо в будущее. Хотя не уверен, что мы его оценили по достоинству. Скорее, восприняли как нечто само собой разумеющееся: кому же как не нам писать письма в будущее?!

– Предлагаю каждому написать на листе бумаги все, что он посчитает важным. Потом посмотрим и обсудим, – завершила наш классный руководитель Нина Павловна.

Сейчас я улыбаюсь нашей самонадеянности. Но, наверное, так и должно быть. Каждое поколение живет с мыслью о том, что именно оно – исключительное, чуть ли не венец мироздания. На самом же деле все выглядит гораздо проще. Поколение приходит для того, чтобы сделать что-то главное – то, что может и должно сделать только оно, и передать результаты своих усилий тем, кто идет за ними. Но парадокс в том, что увидеть то главное, что выпало тебе, не так-то просто. А если учесть набор глупостей, которые сопровождают нас по жизни на всех её этапах, то эта задача порою и вовсе становится маловыполнимой.

Некоторые отнеслись к письму как к команде сверху. Но я так не думал. Ведь те годы – это всё-таки уже другое время. Стандартные послания от одного поколения строителей счастливого будущего другому с кучей помпезных фраз становились частью уходящей эпохи. Да и не были, как я это теперь понимаю, наши учителя такими уж ретроградами, как тогда нам это могло показаться. Или хотелось, чтобы так выглядело. Ведь мы же должны были чем-то отличаться от них, как нам казалось, в лучшую сторону. Но вот сейчас я добрался до их возраста и понимаю, что нам ещё многому надо бы у них поучиться. Например, мудрым и деликатным отношением к подростковым чудачествам они легко дадут фору нам: к нашим закидонам они относились куда спокойнее, чем я – к причудам моего отпрыска.

Нет, тут было что-то другое, о чем мы тогда даже не задумывались. Или просто не связывали одно с другим.

Я вновь принялся перелистывать старые черно-белые фотографии из тех, что нашлись в школе. Вот мы на субботнике – прибираем в строящемся здании городской больницы. Мы тогда выносили мусор с девятого этажа, и всё норовили скинуть его через окно. Хорошо, что хватило ума не делать этого. Тогда был солнечный день, и до сих пор помню это ощущение субботней легкости, когда на завтра не надо было делать ничего срочного.

А здесь какой-то легкоатлетический забег. Я тоже бежал, но приплелся где-то после всех. А потом, между делом, я выяснил, что ещё и бежал неправильно. То есть пытался обгонять соперников на поворотах, по широкому радиусу. Что было, как минимум, неэффективно: у меня сил и так-то не хватало, а тут еще приходилось использовать их на большем радиусе. Это ведь только на экране поджарые легкоатлеты на изгибе дорожки обходят своих братьев по дистанции.

Рядом – мы с лопатами сажаем деревья у школы. Тоже помню этот момент. Приближался октябрь, шёл холодный моросящий дождь, и всё время хотелось спрятаться в тепло, но учитель – Нина Павловна – вывела нас после уроков сажать саженцы. Наверное, они были не больше метра в высоту. Да, а сейчас они какие вымахали! Их-то я и видел перед нашей школой.

А тут вообще ничего непонятно: какие-то полосы, в которых угадывается берег залива, за ним – море, линия сопок и неба. Запечатленные на некачественной пленке и бумаге, скорее всего, с нарушением всех правил выдержки и фиксации, они уже давно пожелтели и посерели, и я почти уже отложил этот снимок в сторону. И лишь в самый последний момент, за мгновение до того, как фотокарточка навсегда исчезла бы в кипе себе подобных, я вновь положил её перед собой.

Не очень-то я хотел говорить об этом. Вспоминать, то что было. Но, видимо, никуда, от этого не деться. Пелена мутной и неясной картинки из прошлого начала проясняться. Когда говорят, что время лечит, то просто имеется в виду, что память стирает те страницы, которые тяжело или неприятно вспоминать. Но они никуда не исчезают, просто забиваются в какой-нибудь дальний угол, чтобы лишний раз никого не тревожить. Там и живут вместе с нами, покрытые ветошью и пылью, заставленные чем-то более радостным и приятным.

Откуда-то из небытия моей памяти начала проявляться, подобно фотографии в химическом растворе, наша поездка на побережье Баренцева моря.

Мы ездили на побережье в самом начале учебного года, в сентябре, пока еще не наступили холода. Это было что-то среднее между туристическим походом и практическим занятием – то ли по истории, то ли по географии. Чей-то отец работал на строительстве новой дороги в Териберку, которой никогда не было в тех краях. Но сейчас там собирались строить какой-то завод для газа, который нашли на арктическом шельфе, и теперь посреди тундры, в сопках тарахтели трактора, экскаваторы и прочая тяжелая техника. А прежде, чем что-либо строить, полагалось раскопать землю и выяснить, нет ли там каких-нибудь исторических раритетов. Вот ради того, чтобы на это всё посмотреть, нас и повезли за сто километров от города.

Если вы когда-нибудь видели археологические раскопки, то в сознании сразу же возникают глубокие траншеи, в которых копошатся ученые или их помощники – школьники и студенты – вроде нас. Так вот наши раскопки, на которые нас привезли, к подобным не имели никакого отношения. У нас же все побережье – это сплошные скалы, а весь культурный слой – не больше десяти сантиметров. Снял его, сковырнул – и дальше скала. Чего тут копать?

И тем не мене даже в нем археологи умудрились найти следы стоянок древнего человека: какие-то кости, каменные скребки, колотушки. Конечно, если бы нам не сказали, что есть что, то мы бы даже не поняли. Оказывается простой щербатый камень – это орудие труда далеких предков, а булыжник размером с ладонь – это каменный топор. Буднично и очень спокойно ученые передавали их нам из рук в руки. То же ведь связь поколений, если вдуматься.

Я приехал в Териберку уже как «свой» для класса человек. По крайней мере, я воспринимал себя частью коллектива и наравне со всеми принадлежал к большинству. Этот статус давал уверенность и защиту. Я своего добился. Или так мне казалось.

Примерно полдня мы ковырялись в земле и скалах. Перебирали то, что уже просмотрели археологи. Потом мы ползали по сопкам и смотрели на водопад. Он шумел над поселком в километре от моря. Еще бродили по тундре. Вокруг не было никаких деревьев, зато грибы были видны за несколько десятков метров.

В какой-то момент вышли на каменный берег, который уступами, словно большими и неровными ступенями, сходил в Баренцево море. Солнце уже клонилось к закату и с линии недостижимого океанского горизонта бросало на берег и на нас вместе с ним темно-красные лучи.

Под вечер на песчаной отмели разбили палаточный лагерь. Там же, на берегу, всего в нескольких десятках метров от моря развели костер. Невысокие песчаные дюны вокруг нас волнами подхватывали движение воды и укрывали от ветра. Мы сидели вокруг яркого пламени, прижимались к нему, подобно тому, как так же делали древние люди сто, двести, тысячу лет назад. И так же, как они, мы чувствовали, что огонь даёт защиту и шанс на спасение от темноты, которая обступала нас со всех сторон.

Метрах в трехстах за нашими спинами покоился старинный погост. Мимо него в тысячелетние горы устремлялась пробитая всего несколько недель назад новая дорога, а совсем рядом размеренно шумел вечный океан. И в этих звуках, в этой непривычной обстановке было что-то важное – какой-то код или текст, который мы не могли вот так просто считать, но он завораживал, отбивал охоту болтать, и наполнял мир вокруг пронзительным звучанием. Окруженные величием, мы слушали вечность и ощущали себя песчинками времени. Хотя, может быть, это был просто ветер и шум волн.

Потом наша классная руководитель достала свой рюкзак. Немного покопалась в нем и наконец выудила оттуда кожаную папку:

– Вы помните про капсулу времени? Про то письмо, которое мы с вами должны отправить будущим поколениям?

Мы подтвердили, что помним.

– Я хочу, чтобы сейчас каждый из вас взял лист бумаги и написал то, что считает самым важным, что должно войти в будущий текст. – Она улыбнулась. – Думаю, что сейчас, на берегу вечного океана – самое время.

С этими словами она открыла папку и достала из неё чистые белые листы бумаги. Передавая их из рук в руки, мы, словно тянули друг другу канат, за который можно было держаться везде и всегда.

– Ну, давайте, пишем, – сказала наша Нина, и мы засопели над белыми листами. Те, у кого не было ручек или карандашей, ждали, пока они освободятся у соседей. А те, поделившись, вновь просили их обратно, чтобы дописать то, что забыли.

Много бы я отдал сейчас за то, чтобы заглянуть в наши каракули! Или всё-таки нет – не стоит? Ведь далеко не всегда приятно сталкиваться с мечтами юности. Слишком много разочарований может ждать при такой встрече.

Неожиданно пошел дождь, и Нина принялась быстро собирать наши записи. Мы заторопились свернуть костер, укрыть от дождя вещи, спрятаться в палатках. В этот момент действительно казалось, что нет надежнее укрытия, чем их брезентовые стенки, а уже тем более – спальный мешок.

То, что происходило потом, я помню, словно в каких-то рваных фрагментах. Учитель передала мне на временное хранение папку, потому что у меня был хороший водонепроницаемый пакет, а она сама куда-то торопилась. Я положил его у изголовья и вскоре уснул. А проснулся от криков и шума, проступивших сквозь глубокий сон.

С моря на бухту надвигался шторм. Он поднимал волны и, словно шутя, с гулом швырял их на берег. Огни поселка на противоположной стороне бухты скрылись в темноте. Даже свет маяка едва пробивался сквозь ураган. Тем острее было чувство нашего одиночества чуть ли не во всем в мире.