Текст книги "Временные неприятности (сборник)"

Почему Александр Пушкин так и не бывал на Приполярном Урале

Существует мнение, что Пушкин, Александр Сергеевич, будучи по рождению горячих африканских кровей, не решился посетить Приполярный Урал, испугавшись сурового климата здешних мест. Однако это далеко не так.

Не многие знают о том, что Александр Сергеевич всею душой стремился в северное сказочное Лукоморье, где вместо знаменитого дуба на въезде, а вернее сказать, на влёте, стоят каменные «болваны» под общим названием Мань-пупу-нёр, что означает на языке манси – Гора Малых Богов. Пушкин буквально грезил будущим путешествием в высокие широты, мечтал о нём. И только цепь житейских обстоятельств не позволила ему осуществить свою мечту. Почему стремился, спрашиваете? Так вот почему – вот же ж…

Друзья-туристы приезжали к Пушкину в его квартиру на набережной реки Мойки в доме под нумером 12, принадлежащем княгине Волконской. Приезжали на перекладных гуже-стопом и немедленно принимались хвастаться своими достижениями да живописать, какие красоты встречались им на каждом шагу близ горы Манарага («Медвежья лапа») и горы же Колокольня у истоков реки Кось-Ю на Приполярном Урале.

Александр Сергеевич пил свежезаваренный грог с Гоголем… скорее всего, моголем, и мечтательность наполняла его кудрявую голову гения. Он уже видел себя сплавляющимся по большой воде на саморубном плоту, себя бороздящего траверс на Манараге[10]10
  Манарага – название горы на Приполярном Урале, в переводе с мансийского означает «медвежья лапа». Она и в самом деле походит на поднятую к небу лапу с пятью вершинами-когтями.


[Закрыть] (с одного «медвежьего когтя» на другой), бросающим спиннинг… э, нет, невод возле Средних Ворот[11]11
  Средние ворота – живописные скальные выходы на реке Кось-Ю, протекающей на Приполярном Урале.


[Закрыть], там, где сёмужные ямы.

Кальян довершал дело. Одухотворённый Пушкин выгонял гостей, наказывал супруге Натали, чтобы не смела громко воспитывать детей, а сам удалялся в чулан, где ждали его заранее наточенные перья и свечи восковой спелости. «Урал подо мною. Один в вышине…» – писал Александр Сергеевич. И вот уже все двадцать четыре строки нового стихотворения «Урал» уютно развалились на гербовой (экономить при написании шедевров гению не пристало) бумаге. Пушкин мечтательно откидывался в кресле-качалке, привезённом с аукциона «Кристи» расторопным Добролюбовым. В нём, в этом кресле, сам Вильям Амадеевич Шекспир все свои лучшие сонеты ваял в жестокие годы английского абсолютизма. Откидывался, значит, Александр Сергеевич, глаза закатывал, а сам всё думал об Урале.

Думать-то он думал, но всякий раз ему представлялся Кавказский хребет, Владикавказ, многочисленные аксакалы и сагибы, абреки и чебуреки, сабза и гюрза. Нет! Нельзя идти против исторической правды. Он ведь не абстракционист какой-нибудь, хоть и гений, как говорится, из далёкой испанской дали… или, там, Дали. Нельзя читателей в заблуждение вводить!

Дрожащей рукой Александр Сергеевич зачёркивал «Урал», исправлял его на «Кавказ» и предавался мечтательности. Эй, Матрёна, перезаряди-ка мне кальянчик! Теперь – ба-на-новый! Вот съезжу на Приполярный Урал следующим летом, тогда напишу что-нибудь посвежее… Мысли путались, гений задрёмывал, чтобы через двадцать минут быть снова готовым – творить; творить разумное и, разумеется, вечное, потому как – гений.

Про Штирлица-Исаева в том дремучем XIX-ом веке ещё никто и не слыхивал. Таким образом, практически ни один жандарм и сатрап из третьего отделения не догадывался, что Пушкин опередил своё время… на пресловутые двадцать минут, задолго до народного артиста Тихонова. И это всё, не считая прекрасной лирики! Гений гениален в любом своём проявлении!

Да, вернёмся в чулан. Пробуждался Александр Сергеевич, и рука его сама тянулась к стилу. Рождался очередной шедевр «Монастырь на Сундуке»[12]12
  Сундук (или Шапка) – название горы на водоразделе рек Вой-Вож Сыня и Вангыр (левый приток Кось-Ю) на Приполярном Урале. У Подножия Сундука в настоящее время находится туристическая база «Озёрная» Национального парка республики Коми «Югыд Ва».


[Закрыть]. Строки извивались туристическими тропами и ложились на бумагу, как вибрамы путешественников на плечи далёких перевалов. «Высоко над семьёю гор, Сундук, твой царственный шатёр…» Дунька, чаю мне! С пряниками и лимоном! Ай, да Александр Сергеевич, ай, да… сын кобелиной подруги!

Но первое возбуждение проходило, пытливый ум гения успокаивался и начинал анализировать. Опять призрак социалистического реализма в литературе вставал перед Пушкиным во всей своей Горькой красе и взывал к гордо реющему буревестнику и неуклюжим пингвинам, вечно прячущим что-то жирное в скалах или, там, утёсах.

Со слезами на глазах Александр Сергеевич менял название горы Сундук на Казбек и стремился забыться в малиновом варенье, которое притаскивала глупая дворовая девка вместо коньяка или кизлярки. Конечно, против исторической правды не попрёшь! Нет на Приполярном Урале монастырей, и не воздвигалось никогда. Пушкина посетило было одно прозрение о том, что можно бы поехать на Урал и построить там какой-нибудь монастырь, чтобы ничего не исправлять в своём творении, но… Но со средствами как раз оказалось неважно, поскольку только поутру принесли счёт из «Яра», где накануне гуляли всем Царским Селом на именинах Кюхельбекера. А искать спонсора в разгар ссылочной декабрьской компании 1825-го года – всё равно, что испрашивать у собственной супруги благословления на роман с княгиней Воронцовой, хотя, вполне вероятно, что и графиней.

Тут некоторые читатели могут меня поправить, что в 1825-ом году Александр Сергеевич ещё не был женат. А также – что ссылать, мол, государь-император принялся не сразу, сначала на балу в честь Нового года кадриль станцевал, и только потом уже взялся за государственный гуж, как и полагается сатрапу и жандарму континентальной Европы. Но разве это что-то меняет в существе вопроса? Ну, не было на Приполярном Урале монастыря, не было! Таким образом, становится абсолютно очевидной необходимость поездки на Приполярный Урал.

Пушкин приступил к сборам. Купил себе на «блошином» рынке туристический рюкзак французского производства, брошенный одним генералом в 1812-ом году, заказал в Михайловском, чтоб ему навязали лаптей покрепше, насушил пимикана и ржаных сухарей с солью, и стал дожидаться лета.

Но летом все планы гениального литератора были разрушены коварными «курами» госпожи Воронцовой. Она всё про «тужюр-лямур» пела Александру свет Сергеевичу, а он внимал, как настоящий джентльмен и кавалер. Так незаметно и лето кончилось. Что за беда, скажут многие, можно ведь и осенью махнуть поближе к Полярному кругу? Верно. Ну, а как же тогда быть с Болдинской осенью? Карантин, доложу я вам, не шутки. Заразу государь не позволял разносить на задворки империи, будь ты хоть гений, хоть холоп, хоть кто. Опечалился Александр Сергеевич и забылся в своих «Маленьких трагедиях». Полетели денёчки, посыпались градом через прохудившееся решето среднерусского неба, и наступила новая осень.

Один раз, той как раз осенью, Пушкин совсем уж собрался посетить Приполярный Урал. Он и карты прикупил с этой целью. И не только игральные, надобно отметить. Хотя во время длинного пути по бездорожью только игра в подкидного «по маленькой» и кружка-другая доброго вина могла скрасить унылый досуг, по дороге-то ведь всё больше болотистая местность, и никакой тебе «глубины сибирских руд» не предполагалось. Александр Сергеевич и одеждой тёплой запасся, преизрядно в долги влезая. Куртки «аляски» в те дремучие времена дорогущие были и всё больше одноразовые – никаких камер-юнкерских сбережений не хватит. Собрался, однако. Бог помочь!

Но тут случилась с поэтом простуда. Сидит себе Пушкин за столом в Михайловском, где уже вся дворня готова сопроводить своего кумира в дальнюю дорогу к Уралу, и чай с малиной сушёной пьёт. Не вышло в тот раз.

А в другой раз совсем иначе получилось. Тогда Пушкин накануне отъезда решил написать небольшой политический памфлет в стихах, чтобы отомстить Николаю Палкину за свою Кавказскую ссылку. Прилёг он на оттоманку, глаза закрыл и принялся сочинять. В России некто плохо правил… Нет, не годится. Так только дилетант может написать. Да, и намёк какой-то несерьёзный получается. Тиранов нужно прямо по имени называть, иначе не памфлет выйдет, а унылая сатира в духе начала горбачёвской перестройки имени Политбюро Яковлевича Лигачёва. Даже думать о таком сочетании инициалов противно…

Хорошо, начну всё иначе. Никола Палкин Русью правил… Опять плохо. Слишком унизительное для государя имя «Никола» так и выпирает из строки. А ежли «Николая» всобачить, то ритм гулять начнёт… Стоп-стоп, подобным образом гению писать не должно. Nikolay First rules Rusiyu. Это вообще по-английски… Боже мой, как мучительно быть великим! Мой дядя самых честных правил…

Так-так-так, а вот сей экзерсис уже на что-то похож. Правда, коронованный тиран опять в стороне остался, зато какая строчка замечательная! Сочиню лучше «Евгения Онегина», а памфлет после напишу…

И тут такое вдохновение посетило Александра Сергеевича, что он и забыл, как всю дворню ещё с обеда взбаламутил, к поездке на Приполярный Урал подбил. Пишет и пишет при свете лучины, а под ногами гуси гуляют ощипанные. Няня Родионовна едва перья успевает затачивать. Сутки минули, вторые… так и не поехал Пушкин на Урал. Из головы все планы долой, когда такая масть ложится. То-то потомки долго будут вспоминать Онегина, то-то будет чем в школе на уроках литературы заняться. Поэма-то, судя по всему, очень поучительная выходила. Энциклопедия русской жизни, никак не меньше! И ведь это же опять всё в Болдине случилось! Такое, понимаете ли, заколдованное место для титана мысли, бойлера рифмостроя!

Ещё и в четвёртый раз собирался Александр Сергеевич на Приполярный Урал. Всё, решил, теперь непременно поеду. Сколько можно самому себя же обманывать? Пора, брат, Пушкин! А то, что же получается: в Бесcарабии и на Кавказе был, в Одессе и в Михайловском прогуливался, не говоря уже про Петербург с Москвой. Столько там мест Пушкинских, даже неудобно становится, если скромностью украшен изрядным манером, как и полагается камер-юнкеру.

Недавно, кстати, ещё одноимённый поэту музей изобразительных искусств открылся. А на Урале Приполярном ни следочка гений не оставил, ни артефакта исторического. Как же так? Нехорошо получается. Люди обидеться могут.

Одним словом, собрался Александр Сергеевич, сидит себе на чемодане в Михайловском, ямщика ждёт, который удалую четвёрку в путь-дороженьку дальнюю впрок овсом кормит. Слышит Пушкин на дворе шум да гам.

Ага!

Выглянул в оконце, а там народу столичного две кареты дилижансовых полнёхоньки. Все гости разом в дом попёрлись, но не по-колхозному, а ноги о коврик на крыльце вытерши. Столичная жизнь тому способствовала и правила гигиенического самообразования. Галдят гости наперебой, шампанским стреляются и Пушкина на нехорошие излишества подбивают.

А приехали в Михайловское такой компанией, что всем на зависть. Пущин, друг верный, ананасы достаёт на закуску. Кюхля длинноносый, ну, тот, который Кюхельбекер, если в полный рост… когда сутулиться перестанет. Ну, чьи именины ещё в «Яре» по большому счёту отмечали, помните? Так вот, этот Кюхля маску Гоголя одел и русского пляшет. Пойду ли, выйду ль я, да… И-э-хх, и-э-ххх, эх! Горчаков, канцлер нержавеющий, работу в департаменте бросил и карлой бородатым предстал. Именно в таком виде его потом Александр Сергеевич в «Руслане и Людмиле» изобразил. Не по злобе какой, не подумайте, а так, для смеха.

Ну, Горчаков-то тогда ещё с Бисмарком не тягался на малых оборотах, но кое-что для державы значил; не стал, однако, на Сергеича обижаться и силу свою политическую на однокашнике тренировать. Африканские страсти, мол, и всё такое. Тем более, гений… Вона, ему какой нерукотворный памятник отгрохали! Ну, сам воздвиг, так сам… Запретить нельзя… Нет такого уложения в Своде Законов империи.

Из-за спины Горчакова выглядывает Анна Петровна К* из тогдашней мелодрамы «Я помню чудное мгновенье…» Румяная вся, да ядрёная.

– Поехали, Шурик, к цыганам, – говорит с загадочным придыханием.

Её подруга и тайная соперница, княгиня (а, может, всё-таки графиня, ведь муж-то граф, как-никак?) Воронцова строит глазки из супового набора господина Оливье… по ранжиру строит, делая вид, что и не ревнует вовсе к этой «бульварно-будуарной особе» с Пушкинского бульвара. Тоже куда-то Александра Сергеевича устремить хочет, наверное, в Крым, в Алупку, во дворец Воронцовский.

Вяземский напротив ни к чему не призывает, а осаживает прибывших словом художественного пастыря:

– Не видите, гений в народ собрался, а вы ему пробки в колёса! Говорил же, незачем Пушкина отвлекать! Лучше бы самопишущую ручку попытались изобрести для нашего Александра Сергеевича, изверги!

Хозяин Михайловского имения, конечное дело, немного в оторопь пришёл. Сами подумайте, с каких-таких резонов взялись вышеназванные господа и дамы на гостевой волне в аккурат перед обедом ездить?

Александр Сергеевич впрямую и спросил, не мудрствуя лукаво, чего, дескать, гости незваные припожаловали? За всех Горчаков ответил, ему в Сенате не привыкать.

– Девятнадцатое октября на носу, брат Пушкин, – сказал он, – а мы ещё и не подумали, как отпраздновать… юбилей Лицейский.

– Согласен, – Пушкин ему отвечает, – девятнадцатое октября вот-вот разразится… Осень, стало быть (хорошо, что не Болдинская, прости меня, Господи, грешного)… Тогда, какого рожна, моншеры, вы на санях приехали, притащилися?

Тут уже рассудительный Вяземский вступил:

– Так ведь, хотели мы на колёсном ходу отправиться, но потом подумали обстоятельно и решили, что всё равно возвращаться уже по снегу придётся… Так чего зря колёса переводить? Правильно я излагаю, господа?

«Эге, да эти надолго измыслили…», – смекнул Александр Сергеевич и уже готовился смириться с новыми обстоятельствами, в уме подсчитывая прямые и косвенные убытки Михайловскому хозяйству. Придётся с музеем «Пушкиногорье» покуда обождать…

Только тут жизнь сделала новый зигзаг.

Пушкин гостей кивком приветил и быстро их пересчитал. Кого-то не хватало. И точно, стоит Бенкендорф на крылечке. Топчется, войти не решается.

– Заходи, брат Христофорыч (не Колумбов ли сынок?), раз приехал. Не стану тебя гнать, хоть ты мне и кровушки-то попортил, ни один гематолог не сосчитает! Не держу я зла, поскольку немедленно уезжаю на седой Приполярный Урал, где не место обидам и ожесточению.

Гости закричали:

– И мы тоже хотим с тобой в Приполярье ехать! Возьми с собой!

Подумал немного Пушкин и сказал:

– Хорошо, поехали! Только, чур, сначала шампанское допьём! Сколько там его у вас?

Вяземский повеселел, оживился и ответил:

– Да, сущая ерунда! Всего двенадцать дюжин! С ананасами, правда, немного хуже. Два бочонка маринованных и полтора десятка копчёных в фольге пищевого свойства.

Пушкин пригубил полбутылки «кликошки» и усмехнулся озорной гениальной гримасою:

– Это ничего! На первое время хватит. В случай чего, огурцов по дороге купим! А сани нам – в самый аккурат, на севере пригодятся.

Выехали затемно. Головной возница, смешавший шампанское с козьим молоком, частенько останавливался в лютом голодном лесу, откуда глазенапились на телеги, полные туристов, одичавшие коровы, отставшие от обоза Наполеона в Отечественном исполнении 12-го года.

Всё шло замечательно: вскоре выяснилось, что дорогу к Приполярному Уралу помнит один Афанасий Вяземский, но он, как на грех, заснул, и все попытки себя разбудить пресекал морским извилистым загибом, который слышал от адмирала Нельсона лично, когда служил в качестве шпионки леди Гамильтон Кентского уезда Трафальгарской волости. Делал он это настолько естественно, что граф Бенкендорф даже усомнился:

– Не иначе, в департаменте английского лорда-канцлера Вильяма Лэмба инструкции получал… стервец этакий?!

Таким образом, дальше пришлось ехать исключительно по интуиции. Её не оказалось ни у кого, кроме госпожи Анны К*. Как вы наверняка знаете, женская интуиция самая правильная в мире.

Когда в предутреннем небе показались огоньки, Пущин вскричал:

– Братья! Я вижу землю обетованную! Это и есть Приполярный Урал!

– Земля, земля! – проснулся Вяземский! – Взять её на абордаж! Сарынь на кичку! Кичку на кичу! Победитель получает всё!

– Уймись, скаженный, – успокаивал затейника Горчаков. – Дамы спят. Намаялись…

– С кем же, позвольте спят, когда я-то здесь?! Футы-нуты, ну чисто размонплезировый некомильфос, право слово!

А у Пущина заело пластинку в приводе. Знай себе горланит:

– Земля обетованная, земля обетованная…

Цыгане из ресторана «ЯрЪ» не стали возражать, когда Иван Пущин так неосторожно намекнул на их происхождение, поскольку медведь сегодня был в ударе, и они предполагали расквитаться весьма скоро. Но не на того напали. Пущин вёл себя осторожно. С медведем «барыню» танцевать не стал, рогатиной в нос его не тыкал, а только всё подбадривал Пушкина, который усомнился, туда ли они приехали.

– Где горы? – постоянно спрашивал Александр Сергеевич, и скупая слеза поэта лилась на простую бумагу. На гербовую уже не хватало денег. Когда рядом цыгане с шампанским в серебряном ведёрке со льдом и съевший не один пуд соли и побелевший от неё медведь, сбежавший от помещика Троекурова, всегда происходит именно таким образом.

Так мимоходом автор этих строк в своей необыкновенной исследовательской манере установил одну малоизвестную истину. В XIX-ом веке все дороги вели не в Рим, как считалось ранее, а, как минимум, в «ЯрЪ», по крайней мере, в Российской империи.

Внезапно у путешественников в одночасье кончились не только деньги, но и кареты, лошади, мужское бельё (с женщин снимать не стали из соображений галантности) и крепостной ямщик, в количестве три, а в карты везло плохо. Пришлось вызывать такси и ехать домой за валюту.

Вот так и получилось, что не удалось нашему гениальному поэту посетить заповедных мест Приполярного Урала. Но, если хорошенько подумать, то это и к лучшему. Как знать, исполни свои планы Александр Сергеевич, насладились бы мы тогда «онегинской строфой», прочитали бы «Маленькие трагедии» и «Капитанскую дочку»? Как знать, как знать? Я лично в этом не вполне уверен…

Уголь Гоголя
Рукописи не… Эксперимент

 
Гоголь шарит в Гугле!
Гоголь шерудит угли.
Гоголь доволен.
Главное – угол не голый…
…как Голем обглоданный богом —
человекомашиной,
механизмом кабалистического осколка из олова
глухо —
Гоголь в печке
кочергой бухает
с насечкой на ручке,
чтоб не выпадала из рук
горгульей летучей,
испуг
по свету рассеивая
теменью темени
поэта Есенина,
осеняет знамением
святым
кусты
купины горящей,
явившейся в сон
явственней настоящего!
Гугол шерудит в голове Гоголя
испареньем ментоловым
мысли гения трогает…
 

(в качестве эпиграфа)

Из полуразрушенной кирпичной трубы валил едкий дым. В натренированном на Кафке воображении представлялись белоснежные стены Центрального крематория, а фактически… Фактически – остатки старинного уклада, в виде облупившихся стен с кое-где заколоченными фанерой оконными проёмами. Котельная.

Время не щадило ничего… и никого… Неподалёку смердело озеро с какими-то не очень популярными на Западе отходами. В хвоистой дубовой роще поцокивали шпорами кошки-летяги – плод прогрессивного генетического эксперимента императорской службы защиты от природы.

Антрацит сегодня не завезли, топить приходилось, чем придётся. Николай Васильевич рассеянно смотрел во двор сквозь рельефное от грязи стекло, превращённое настырными мухами весеннего призыва в аэродром местного значения. В кармане халата мерзко хрустело на сгибах решение арбитражного суда. Обжалованью не подлежит, а, наоборот, подлежит описи и аресту… Приговор не окончательный. Всё ещё могло измениться. Вертикально вздыбившаяся власть обещала вмешаться. Хорошо, что пока лето… В лесу полно фосфоресцирующих экзотических плодов черманго с запахом лежалого силоса и вкусом желтопузого сала-ветерана. Семена этого чуда флористики завезли вместе с отходами ядерных реакторов Киото… Скорее на счастье, чем на беду, ибо желудку не прикажешь, право слово. А тот непроверенный факт, что, мол, от этого продукта обыкновенно случается перерождение жировых отложений в отвратительную перебродившую лимфу гадкого оливкового оттенка, и фактом пока назвать нельзя. Пока не приехала лаборатория МГЧС (министерства глобальных чрезвычайных ситуаций). Что ж, что бы там не говорили… Голодать тяжело. Гораздо тяжелее, чем набуздыкаться коварных плодов и ожидать, проймёт или не проймёт… Будто кто-то чёрную метку прислал.

Николай Васильевич почесал за ухом и сосредоточился на происходящем за оконным проёмом действе, предварительно сменив диспозицию. Теперь он смотрел в сторону улицы. Действительно, картина, открывающаяся ему во дворе, не радовала многообразием, не блистала новизной. Другое дело улица. Видите, куда Николай Васильевич свой взор орлиный устремил? Одинокий мотоциклист с атавистическим отростком мастодонта на кончике носа катил за угол, горько изливаясь едкой синеватой завесой от некачественного бензина. «Противогаз у него хороший, МГЧС-овский, с недельным запасом питательной смеси внутри тамбура безопасности», – подумалось Николаю Васильевичу.

«Опять на счету вместо денег одни баранки», – философские мысли с трудом пролезали по кровеносным сосудам мозга, суженным неумеренным употреблением холестеринов, пестицидов, диоксидов… Там, в этом списке, было что-то ещё, о чём лучше не поминать в приличном обществе.

И?

И где же у Гоголя уголь?..

* * *

– Папка, папка приыхиль, – верещал сопливый мальчик с губами, занесёнными кремовым снегом от бутафорского бисквитного торта, который выставлялся в витрине кафе-кондитерской, что на Малой Гигантской улице. По чётной стороне, если смотреть со стороны котельной…

– Кажется, ещё один родственничек пожаловать изволили, – с трудом подавляя отвращение, Гоголь потянулся в постели, представляющую собой казённый полосатый матрас зековской раскраски в комплекте с тонким байковым одеялом и тюфячком-думкой. Продолжил с раздражением:

– Ну, что, парень, хочешь меня привлечь за незаконное соблазнение твоей мамаши и кусок наследия творческого оттяпать под шумок? Вынужден огорчить. Нашлись у тебя предшественники, всё в Швейцарию да Италию повывезли, прокисший груздок им в глотку. А иначе, думаешь, чего я в этих хоромах прозябаю недееспособный? От неумеренной экзальтации что ли и частого потребления своего именного напитка сальмонеллёзного?

* * *

Было раннее июльское утро, и ничего не предвещало… Гоголь семенил маленькими синюшными, как у социалистической курицы, ножками по коридору и думал: «Ничего не предвещало… Хорошее начало для новой повести. Только бы компьютер не сломали…» Компьютером Гоголь называл стеклянную дверь в общую залу. На её экране он обычно творил по утрам пальцем, замешанном во вчерашнем клюквенном киселе с конопляным ливером. Киселя Гоголю удавалось сэкономить до полупинты за один только ужин…

Компьютер, конечно, никудышний из двери. Особенно в момент неожиданной перезагрузки, когда нетворческие личности начинают хаотически шляться по коридору, заполняя собой файл подкачки. В такие моменты Гоголю и по лбу доставалось не раз так, что он терял сознание. Но зато, когда приходил в себя, всякий раз набранный текст был нетронут. Перезагрузка на сию клинопись, на эту кисельную мазню (в понимании людей недалёких), не действовала. Действовала на шедевральные завихрения маэстро Гоголя исключительно неопрятная женщина, служащая уборщицей в заведении. Действовала она так: приникала влажной тряпкой к экрану дверного монитора, нимало не подозревая, что пытается опустошить скрижали истории, и заводила «очистительную песнь». Как правило, времени, пока она распевалась, Гоголю хватало на то, чтобы вызвать кого-нибудь из врачебного персонала. Уборщицу забирали в палату для убойно помешанных. То есть туда, где обитатели были поражены каким-либо комплексом, заставляющим их производить бурную деятельность с непредсказуемыми главным врачом последствиями.

Многие подумают, будто Гоголевские литературные труды оставались всего лишь однодневками. Но нет. Вечером, когда команда пациентов подставляла под медицинские процедуры свои самые уязвимые места, уборщица, каковую выпускали в пустыню обезлюдевшей клиники (никому вреда не причинит), расхристанной гневной мегерой пролетала по коридорам и сметала труху уходящего дня в свой безразмерный уборщицкий совок. На его дне только опытный криминалист смог бы обнаружить следы засохшего суточного киселя, которым отважный Гоголь раскрывал свою безразмерную душу классика. Но это ничего. Это не страшно. Ибо наш герой ещё до обеда успевал «слить инфу» со своего мобильного (с петлями рояльного типа) компьютера на жёсткий носитель, то есть на плотную, плохо мнущуюся, бумагу. А, проще говоря, на картон. От греха, так сказать, подальше и от соблазнов соседей по палате, разумеется, тоже.

Жизнь в палате – это вам не заседание в Палате лордов. Здесь пружина интриги куда как потуже затянута будет. Без напудренных буклей и накрахмаленных мантий. Один Ванька Авель со второго спального яруса недвижимой плацкарты чего стоит! Обитал в палате и бывший брандмейстер пожарной команды, потерявший социальные привилегии пролетарского толка на пожаре телятника, но получивший взамен вселенскую свободу мысли. Он частенько устраивал службу Вакху. Оправдываясь после очередного запоя перед Николаем Васильевичем, бывший огнеборец валил всё на «чужих», оккупировавших его безмятежное тело ипохондрического сангвиника. Пили, де, совсем невменяемые и никуда не годные, князь Навуходоносор и его дочь единоутробная, а ему, чиновнику безответному, болезному, и противостоять-то никак нельзя – в нужнике утопят. Звери!

Сначала папаша с «доцей вавилонской» глушили «казёнку», без конца чокаясь и целуясь взасос (на эту картину не советовал бы никому смотреть, без глаз остаться можно!), потом – что придётся. Тогда приходилось плохо не только обитателям палаты, но и дежурным санитарам. Однако Гоголь терпел. Жизнь научила его быть НАД суетой, даже если ты в это время лежишь связанным под кроватью.

Работал Гоголь в котельной круглый год. В котельной, обеспечивающей нечеловеческим теплом не только приписанную к ней клинику, но и присовокуплённую к ней же императорским указом прилежащую атмосферу. Летом, обыкновенно, не то. Летом тепло уносилось по Великой Чукотской магистрали, прямиком к нашим легендарным полярникам. А много ли тех полярников по арктическим заулкам державы блукает? Вот я и говорю, летом котельную кочегарили не в полную силу, чтобы нечаянно не растопить льды на полюсе и не получить выговор от ООН за организацию внепланового потопа. Отсутствие антрацита помогало в решении этой благородной задачи. Гоголь как никто понимал значимость своей работы. Не то, что господа из тихих и тишайших. Им бы только спереть чего-то съестного на кухне, а про мировые проблемы думать неохота.

В небольшие перерывы, когда лопата ставилась в угол, а напарник садился пить спирт с чайными присадками из трёхведёрной кочегарской кружки, Гоголь творил. Фантастические мысли уносили его вдаль, в небывалый мир лубочного самодержавия. Он кружил над незнакомыми городами, сёлами и станицами, высматривая сюжеты для своих новых произведений в прозе и в… прозе, иногда приземляясь прямо в чисто поле, оценивая производительность державных пастбищ. Ах, как это всё было сказочно, забавно и, в то же время, значительно! Конечное дело, зимой столько не напишешь, как летом. Зимой, знай себе, уголь кидай, не разгибая спины… Но и в холода великие Гоголь ухитрялся уноситься в свой сиротливый мир непризнанного гения. Делать это приходилось за счёт сна, зарядки и штопанья носков. Именно по этой причине в зимние месяцы Гоголь разгуливал в валенках на босу ногу. Портянки он терпеть не мог, портянки напоминали Гоголю о его невыразительном происхождении и пахли плакатами большевистско-партийной направленности каждым квадратным вершком своей кумачовой заскорузлости.

Обыкновенно, в сырую погоду Гоголь любил с утра натягивать калошки немецкого производителя «Резиновый беобахтер», безразмерный кафтанчик ватного содержания, и шёл себе созидать тепло для мёртвых и прочих душ, зябнущих в сельской клинике имени товарища Арманд по материнской линии. А также он своим самоотверженным трудом согревал отчаянных ребят-полярников на побережье моря Лаптевых или залива Провидения с прилегающими затоками и фьордами без имени и отчества.

* * *

Писатель от Бога, милейшей души человек, старинный приятель эфиопских поэтов. Что, кроме вышесказанного, мы знаем про Гоголя? Когда-то давно, ещё при царе-батюшке, Гоголь ушёл в оппозицию, в котельную, в глушь… до Саратова, правда, не добрался по причине отсутствия надлежащих для малоросского писателя документов. А потом ещё революция подоспела. Тогда всяк себе сам мандат мастерил. А вот Гоголь не пожелал лёгкой славы, не стал писать, что, мол, он «соль земли русской», постеснялся. Но совсем без документов нельзя. Фальшивомандатчики справили Гоголю замечательный паспорт негоцианта из Сарепты, который к сборщикам мёда отправился на Таманские верфи. Но и туда Гоголю с пододеяльником, полным рукописных шедевров, попасть не удалось. Таможня ярилась. Задержала классика и назад завернула. Не хватало ещё, чтобы здесь безобразную нелегальщину распространял с высочайшего соизволения, да, ещё и взяточный фонд по конвертикам не рассовывая. То Велемир Хлебников, плюс наволочка, плюс стихи, плюс будетлянин, минус самооценка, плюс трофейная башкирская астролябия, минус нашествие гуннов, плюс Вселенная, минус революционное сознание… А теперь вот ещё и Гоголь с пододеяльником… Никакого служения Родине нормального не получается, когда куда ни плюнь, одни гениальные личности по стране снуют с утра до вечера. Подоспели и репрессии. Вот тут-то и завернул наш Гоголь в первую попавшуюся больничку. Вернее, в котельную при сельской лечебнице. А что, ничего в том постыдного для писателя нету! Уходить в котельные академии сделалось модным издавна, ещё в пору засилья оголтелого реализма. Вот такое «Кино».

* * *

Николай Васильевич ощутил чьё-то присутствие у себя за спиной. Рядом, возле несвежего оконного стекла пристроился Фёдор Михайлович. Он тоже был грустен и немного лукав глазами.

– Воровство кругом, мздоимство и разор нешуточный. Где уж там, с углём разобраться, когда иноземные басурманы и тати государевы все недра наши на закордонные прелести в виде неразлагающихся отходов поменяли… через свою мошну транзитом? Где уж, где уж… – голос вошедшего источал неподдельно неискреннюю тревогу.

– Ну, и не скажите, Фёдор Михайлович, не скажите. Ныне все людишки циркулярные гнева императорского опасаются, понемногу имитацию бурной деятельности изображают в своей Думной Думе. Это вам не при царе-батюшке! Тогда, помнится, больные мне всё о каком-то Шенноне говорили. И дался им тот Шеннон. Его и на глобусе-то нарисовать забыли. Да, я не о том хотел, милостивый государь… При царе-батюшке так преизрядно тащили, что я нимало не удивлюсь, когда узнаю, будто Шеннон, этот самый, тоже какой-нибудь ухарь умыкнул. И сейчас крадут, конечно, не без того, но также и интерес казённый кое-как соблюдать начали. По всем приметам, должны нам уголь прислать вскорости. А иначе, все их мерехлюндии со свободным, аки птица феникс, словом, местами непечатным, ни к чему получаются. Вроде как, поперёк дышла новым боярам такая беспринципность…