Текст книги "В поисках утраченных предков (сборник)"

Медведев хмуро ел сосиски с кетчупом и слушал рассуждения Анатолии о Василии Аксенове, русском писателе, ныне преподающем в Америке. В открытые настежь под потолком столовой окошки светило утреннее солнце, врывался со склона холма теплый ветерок, но настроение складывалось поганое.

Собственно говоря, сестра-хозяйка или менеджер по чистоте, как называл ее Джордж, не рассуждала, а подсмеивалась над бывшим кумиром советской молодежи за страсть к деньгам, которую она, очевидно, подметила в нынешнем американском профессоре.

За столом напротив Медведева церемонно пил кофе немецкий поэт Вернер, длинный, нескладный, избегавший встречаться с Сергеем Михайловичем взглядами, а когда встречался, то Медведев чувствовал в нем затаенную неприязнь европейского интеллектуала, живущего в аптечной чистоте квартиры, к лесному жителю – грязному, оборванному, влезшему в сапогах на ковер и желающему сесть в кресло, чтобы вести разговор на равных. Вернер не спеша пережевывал бутерброды и не спускал глаз с американского телевизионного комментатора, передающего военную сводку из Чечни. Медведев старался скрыть свою хмурость, понимая, что и Чечня и Аксенов со своими долбаными деньгами относятся Вернером на печальный счет нынешней России, а значит, и на его, Медведева, счет…

Поднявшись в свою комнату, Медведев сел за стол и побарабанил пальцами по столешнице. «Надо писать, надо писать…» – мысленно выговаривал он, постукивая ногтями по ореховой фанеровке. Он достал из тумбочки большой черный блокнот и взял авторучку.

Медведеву нравился этот подарок сослуживцев в добротной мелованной обложке. Просторные клетчатые листы трех цветов, сложенные на шведской фабрике в единый блок, напоминали со стороны обреза сухой вафельный торт.

Листы нежно-желтые – при взгляде на них вспоминались кувшинки у берега лесного озера – лежали в блокноте первыми. Медведев дал им заголовок «Греческий дневник». Распахивать кувшиночные страницы было всего приятней. Он начал их заполнять ранним утром, едва поставив в номере чемодан и выпив с Анатолией кофе. Обычные наблюдения путешественника – вдавленные в память бумаги подробности заграничной жизни.

Страницы серо-голубые, как экран компьютерного монитора, Медведев отвел под рассказы Оксаны.

И на листах густо-розовых, охлажденных голубой клеткой, вызревали фрагменты романа. Неоконченные диалоги, фантазии автора, ждущие подтверждения исторические догадки, кирпичики абзацев, на которых будет держаться глава или эпизод. Увы! – всего два десятка страниц убористого текста.

«Спирос выдал мне шелестящую кучу драхм – компенсацию за билеты и стипендию Юнеско. Надо бы скорее начать их тратить, чтобы проверить, не фальшивые ли.

Лайла стала немного приветливее – очевидно, решила, что открытый натиск она отбила, а от флирта – случись такое – убытка не будет.

Администрация Центра обещает нам экскурсию в Линдос с обедом в рыбном ресторанчике. Спирос пригласил и Оксану. Увидев ее на террасе (мы пили кофе перед походом на пляж), он обалдел, выставил грудь колесом, закурил, прошелся важно, спросил, всем ли я доволен, хорошо ли мне работается, и пригласил Оксану на экскурсию, которую он, дескать, устраивает для писателей. Оксана с благодарностью согласилась. Спирос (Спиридон, а не Дух, как я думал вначале) занимается в Центре финансами и хозяйственными делами. Поначалу я принял его за президента Центра писателя Костаса Скандалидиса, когда в первый день пришел засвидетельствовать свое почтение и приволок бутылку водки, икру, набор авторучек «Порше» и прочие подхалимские сувениры. Он улыбался, кивал, и только вечером я узнал, что президент пишет на даче роман, а этот пухлый паренек оставлен на хозяйстве, и зовут его Спирос. Президент появился через пару дней, мы с ним мило поговорили, и, к счастью, у меня нашлось, что подарить славному скандалисту с задумчивыми глазами. Мы час беседовали о разном, и он одарил меня своей книгой на греческом языке и фотографическим альбомом «Малая Азия», на английском.

Я у берегов Малой Азии, мое окно смотрит на северо-восток, в принципе – на Питер. За моей спиной, на самой вершине холма – ничем не огороженная смотровая площадка, можно катиться вниз, к прибрежному шоссе метров сто, цепляясь за кусты и уснувшие на зиму кактусы. На загривок холма змеиной лентой вползает шоссе, и убегает по стрелке, на которой написано «Древний Акрополь».

В день приезда купил у китаянки в овощном киоске книгу о Родосе на русском языке. «Шанго!» – удовлетворенно сказал я, памятуя, что именно так по-китайски звучит «хорошо». Китаянка пожала плечами. Я растерялся и стал внушать пожилой китаянке, что «шанго» – по-китайски означает «хорошо», «good», «very well». Неужели она не знает? Китаянка улыбалась и мотала головой. Странная китаянка, не настоящая. Не мог же мой покойный батя научить меня неправильно. Я с детства знал, что «шанго» по-китайски «хорошо». На этом стоял и стоять буду. Н-да.

Когда я иду по улочкам Родоса, мне хочется жить в Греции. Здесь нет вызывающей роскоши, тихо, спокойно. Садики, скверики, дворики, кафе. Бредешь, как по ботаническому саду. Пристойное телевидение. На базаре никто не хватал меня за руки и не совал под нос товар. Только косматый старик, чтобы не заснуть, завывал рекламу своим креветкам и каракатицам. Не встретил ни одного полицейского на Родосе. Либо они ходят в штатском, либо их отправили в коллективный отпуск.

На острове затишье. По мне – в самый раз. Многие гостиницы и таверны на ремонте – из них вытаскивают старую мебель, протертые паласы, в витринах магазинов пылятся пляжные товары и бутылки с вином. Словно все бросили и ушли. Греки сидят за карточными столами, пьют винцо, кофе с водой, курят и поглядывают в телевизор.

Рядом с набережной – пустырь с остатками строительного мусора. В окне второго этажа обреченного на снос дома сидит манекен в котелке и белых перчатках – готовится спрыгнуть и салютует прохожим».

Он отложил ручку, потянулся и вышел на пустую террасу – смотреть, как в теплом сухом воздухе парят чайки.

…Медведеву нравилось делать простые, понятные дела: строить дома, сажать кусты роз, рубить бани, ходить по грибы, засевать травой газонную лужайку, развешивать картины, листать исторические справочники, выпускать интересные книги, плыть на байдарке по извилистой таежной реке, играть с сыном в футбол, – все это доставляло радость и сладостное ощущение глубокого утреннего вздоха, когда ты просыпаешься в солнечное утро на сеновале или в палатке, и блаженно потягиваешься; но болезнь, называемая писательством, стерегла его лет с двадцати, и ее приходы, носящие характер запоев, превращали Медведева в человека замкнутого, хмурого, раздражительного, недовольного собой и окружающими. Медведев полагал, что в его жизни что-то сложилось не так – многие писатели работали ежедневно, словно копали одну длинную траншею – от завтрака до обеда, от обеда до вечерних телевизионных новостей, они писали неплохие рассказы, повести, романы, выходили книги, их печатали журналы… Медведев же вползал в свои литературные запои редко и медленно – терял голову на несколько месяцев – и с трудом выбирался из них, оставался недовольным написанным до тех самых пор, пока люди, чьим мнением он дорожил, скажут ему похвальные слова: «Старик, это хорошо! Поздравляю!» Но и после добрых слов вспыхивали отчаянные мысли: лгут, не хотят огорчать, я бездарь!.. Но вот выходила книга, он раздаривал ее в своем кругу, появлялись рецензии, звонили и заходили знакомые, весело блестели глазами: «Неплохо, очень неплохо», и он брал свою книгу в постель – теперь она казалась чужой, и к утру, погасив свет, засыпал с радостной мыслью: и правда, неплохо…

Медведев никогда не сожалел о своей болезни, и предложи ему кто-нибудь всемогущий избавиться от литературных запоев, предложи забыть хмурость, раздражительность, сломанные в гневе авторучки и карандаши, и вместо этого спокойно делать одно из полюбившихся дел, он отверг бы такое предложение: жизнь потеряла бы свой смысл.

«Хочешь просто жить и не писать?» – спросили бы его. «Нет», – не задумываясь ответил бы Медведев.

…Чайки кружили лениво, сыто, иногда взлетали выше холма – так, что приходилось задирать голову и прикладывать руку козырьком, и Медведев, устав от блеска солнца и моря, вернулся в номер и вновь сел за легкомысленный дамский столик.

«Все идет не так, как надо. Есть все условия для работы, можно сказать, рай земной: отдельная просторная келья, великолепный вид на море, кухня-гостиная, каменная терраса над скалой, по которой можно ходить в раздумьях с чашкой кофе в руках, есть письменный стол, к которому можно спешно присесть и записать фразу, абзац, накатать целую страницу или даже главу. Но меня тянет наслаждаться новыми впечатлениями: трогать волосатые стволы пальм, стоять на пирсе и смотреть, как рыбаки ловят рыбу на розовый ошметок креветки, курят, переговариваются, потягивают из горлышка домашнее вино, тянет стоять на террасе и смотреть вниз, на бегущие по набережной автомобили, нюхать незнакомые цветы, срывать твердые бугристые шишечки с кипарисов, разглядывать мокрые камушки в пене прибоя, тянет записать все это в дневник, чтобы не забылось…

Полдня подступался к письму, листал старые записи… Все казалось мелким, безнадежно неинтересным, скучным, и я спустился к морю, набрал две горсти камушков на берегу Эгейского моря, посмотрел, как рыбаки закидывают и закидывают свои удочки, и подумал, что наша сестра-хозяйка Анатолия с серыми глазами похожа и на француженку, и на гречанку, и на немку. Что не удивительно: корпус крестоносцев из девяти стран два века простоял на острове, затем – четыре века турецкой оккупации, потом итальянцы, освободившие в 1912 году остров от османов, потом немцы – союзники итальянцев во Второй мировой войне, облюбовавшие Родос для отдыха, потом английские десантники, разогнавшие фашистский санаторий в сорок третьем… Греческий флаг поднялся над Родосом лишь в 1948 году.

Собака, похожая мордой на летучую мышь, каждый вечер караулит меня и облаивает через железную калитку, которой мне никак не избежать, если я поднимаюсь в гору. Совершенно беспородный пес, которого и дворняжкой не назовешь, но живет в доме, при хозяевах, несет хозяйскую службу. Раздается внезапный пронзительный лай – я вздрагиваю и мысленно плююсь – опять забыл про засаду, растяпа. Во владении собаки – каменная лесенка, взбегающая от калитки к дверям дома, и два обзорных балкончика по бокам от калитки. Коварно облаяв меня через калитку (черная морда с зубами высовывается меж железных прутьев), она азартно перебегает на смотровой балкончик и яростно гавкает вслед.

Спустился на кухню за кофе и включил наугад телевизор – выступает священник: на фоне алтаря, перед микрофоном, в рясе, но без митры. Что-то страстно проповедует, жестикулирует. Черная ряса, седая борода, потрясает крепким сжатым кулаком (чувствуется, священник и в морду дать может). Но вот голос его смягчается, ладони раскрываются навстречу зрителям, он начинает говорить тихо и проникновенно… И вновь голос возвышается, палец предостерегает…

Женщины отдаются либо по любви, либо за деньги, либо из благодарности. Последняя причина – самая унизительная для мужчины. Существует женская гордость, существует мужская. Ее иногда подменяют мужской удалью, сексуальной доблестью. А она в другом – не хватать то, что плохо лежит. Ты попробуй ухватить королеву, а не пьяненькую бухгалтершу на вечеринке… Я понимаю – добиться любви, когда сам любишь. Это высокий полет. А взять то, что дают из благодарности или жалости, – это плевать на себя. Я уверен, что большинство мужчин меня не поняло бы, расскажи я им об этом. Сочли бы за импотента или дурака – не хочет взять красивую бабу!

Анатолия поставила в гостиной рождественскую елку, щедро усыпав ее шарами. На двери появилась золотая подкова в цветах и с надписью по-гречески. В клетке возле елки прыгали по жердочкам две маленькие птички. Анатолия считает, что птицы – лучшие друзья. Они не шумят, но тихо возятся, и с ними веселее.

Работал до 16 часов. Пишется плохо. Увидел два эпизода и записал вчерне; плюс общие рассуждения о становом хребте Евразии – России, которую не скинешь на обочину, но можно раздробить.

Внезапно стало темно, налетел ветер, от турецкого берега надвинулась синяя мгла.

Пошел дождь – тяжелые капли за окном летят почти горизонтально, напоминая просверки трассирующих пуль. Я вижу, как они лупят в облезлую стену старого флигеля, стоящего с заколоченными окнами, быстро сделав ее темной. Пальма в два обхвата, чья раскидистая прическа видна от моего письменного стола, теперь ходит ходуном, скрипит, ее листья шелестят на шквальном ветру, и кажется, что она мчится на мотоцикле. Эта пальма – выше крыши, изображена на буклете Центра.

Через неделю улетать. Пошел прогуляться после дождя и в темноте улиц наступал иногда на улиток – крупных и жалобно хрустящих. И шел потом осторожно, приглядываясь к влажно блестевшим плиткам. Горели рождественские елки на площадях и в окнах домов, за картами и вином сидели греки в тратториях. Два больших платана прятали свои стволы окраской армейской камуфляжной формы. Я сказал им, что они попались, остановился и провел рукой по их гладкой коже. Она была теплая.

В китайском ресторанчике вывесили красные и голубые фонарики с джонками, зелеными холмами, соснами… И шарманкой пиликала восточная мелодия при входе на террасу – грустная и веселая одновременно. Китаянка улыбнулась мне, я заказал свой суп, котлеты с жареным картофелем.

На обратном пути встретил двух парней и девушку – из России. Работают официантами на маленьком соседнем острове. Приехали на Родос подхалтурить – квартиру кому-нибудь убрать… Белобрысая девчушка тут же попросила взять посылку для дочурки – переслать в деревушку под Брянск. «Купила ей медведя, – она изобразила зверя чуть ли не в натуральную величину, – а на почте не принимают, слишком большой. Очень хочу ей к Новому году подарок сделать!»

Первая мысль – отказаться. Причины веские: чемодан полетит багажом до Питера, а сутки таскаться в Афинах с медведем под мышкой… Но тут же представил, как девочка в заснеженной деревушке получит от мамы подарок, будет спать с медведем в обнимку, сажать его на горшок и вспоминать маму, которая неизвестно когда вернется домой…

– Медведь упакован?

– Да, да, в полиэтилене… – девчушка смотрела с мольбой во взоре. – Я вам дам денег на камеру хранения и на посылку. Ну, пожалуйста… – Ей лет девятнадцать, не больше; видно по всему, что помыкалась в жизни.

Завернули за угол, прошли немного, я с парнями остался под платаном – с него плюхались редкие тяжелые капли. Она побежала по переулочку к дому, в котором они остановились.

Парням лет по двадцать пять, коротко стриженные. Один из Вологды, второй из Барнаула – ходоки за три моря. Я поинтересовался, как дела. Жить можно, был ответ. Да, Греция дорогая страна, но платят неплохо.

Медведь оказался с пятилетнего ребенка ростом. Девчонка поцеловала его на прощанье, сунула мне деньги и бумажку с адресом.

Этим медведем я вверг в панику коварную собаку, на цыпочках подойдя к ее калитке. Пёска еще не успела открыть пасть, как я пугнул ее медведем. Захлебываясь паническим лаем, она взлетела к дверям дома. Я, как дурак трясясь от смеха, продолжил подъем по улице, и ее истошный лай сопровождал меня до самого поворота. Наверное, до сих пор сидит в дозоре и мечтает о реванше. А бурый медведь сидит у меня на шкафу, смотрит, как незнакомый дядя пишет в блокнот, и ждет переправки в заснеженную Россию.

Оксане сегодня захотелось побыть одной: парикмахерская, хождение по магазинам в поисках вечернего платья и сувениров».

Роман о предках неожиданно стал – кто-то неведомый выпряг лошадей из повозки, и теперь они мирно паслись поодаль, словно и не знали возницу.

Тут не лишне сказать, что с самого рождения Сергей Михайлович жил, в сущности, под чужой фамилией, но проведал об этом лишь несколько лет назад.

Старшая сестра, собираясь переезжать на новую квартиру, передала Сергею тугие связки семейных документов и писем, и он обнаружил, что его отец носил до 1939 года фамилию Медведичовский. Мелькнула страшная догадка – он не сын своего отца, но вскоре все прояснилось: в связке нашлись аттестат зрелости, служебные удостоверения на имя Медведичовского Михаила Константиновича с фотографией отца и довоенные школьные снимки, на которых родитель смотрел в фотообъектив его, Сергея, глазами. «Второе издание Миши», – теребя густой мальчишеский ежик волос, любила повторять покойная мать. Все прояснилось, но не объяснилось: почему отец решил поменять фамилию? Сергей стал допрашивать старшую сестру, но та лишь пожимала плечами.

Пока были живы отец и мать, в семье ни полусловом не обмолвились об изменении фамилии.

Когда открылись архивы, Сергей Михайлович обнаружил: его пращуром был Ондрий Медведич, среднепоместный дворянин Великого княжества Литовского, женившийся на Марии Овской, польской дворянке, и, как было записано в найденных документах, «ставший прозываться Медведич-Овским».

Дети его именовались уже Медведичовскими – возможно, дефис между двумя именами собственными показался кому-то излишним и только запутывающим дело.

Сергей Михайлович стал азартно спускаться в глубь веков, в изобилии находя там и Коровичей и Овских, и их формулярные списки, дразнящие воображение перечислением имений, должностей, наград, сведения об участии в походах против неприятеля и даты отпусков. Достойно удивления – дореволюционные архивы оказались полнее и строже архивов советского времени.

Так, например, заявление отца в загс с просьбой в 1939 году изменить фамилию обнаружить не удалось. Знающие люди подсказали, что в послереволюционные и довоенные годы изменение фамилии не считалось чем-то из ряда вон выходящим. Пупкины становились Ивановыми, Ивановы – Пролетарскими, Немытовы – Немировичами…

Сергей догадался, что отец скрывал свое дворянское происхождение и решил подзапутать карты. Ему это удалось. Но и Сергею Михайловичу, потомку многих лихих и хитроватых белорусов, литовцев, поляков, молдаван, русских, русских и еще раз русских, удалось подтвердить поговорку о судьбе кончика вьющейся веревочки.

Удалось, например, установить: дед нашего героя – Константин Павлович Медведичовский прошел всю войну с германцем, получил за отражение атак неприятеля под местечком Гросс-Кошляу полковника, имел семь боевых орденов, жил на Фурштадтской улице и – сгинул в 1917 году, оставив после себя единственного потомка – сына Михаила, 1910 года рождения и крещенного, как указывала «Выпись из метрической книги» в Петровском Воскресенском всех учебных заведений соборе, более известном петербуржцам как Смольный собор.

Михаил Медведичовский, отец Сергея, с отличием окончил Ленинградский финансовый техникум, работал главным бухгалтером фабрики мягкой игрушки в Павловске и перед самой войной слегка укоротил и изменил фамилию до понятного и по-русски внушительного «Медведев», оставив от предыдущей лишь первые шесть букв, сохранив тем самым свою жизнь и образец подписи, которую ему приходилось в избытке чиркать на финансовых документах. Подтвердил же факт изменения фамилии сослуживец и друг отца, которого удалось разыскать в Парголове, – крепкий, слегка заикающийся старик, отказавшийся от коньяка, но охотно выпивший почти стакан водки. «Мишка это сделал, чтобы не принимали за еврея или поляка», – уверенно сказал он и поведал несколько смачных историй из своей молодости, в которых они с отцом Сергея рвали на Марсовом поле цветы девушкам, убегали от милиционеров, ныряли ночью с Литейного моста и перед войной опрометью неслись в Павловск на работу, чтобы не сесть за опоздание в тюрьму – закон был прост: пятнадцать минут опоздания – принудительные работы, двадцать одна минута – тюрьма…

Об изменении фамилии нашлось сообщение в газете «Вечерний Ленинград» за май 1939 года, рядом с объявлением о разводе некоего Кострицы В.С. Закончив войну в Праге, Михаил, ставший уже Медведевым, женился и с расстановкой в девять лет произвел на свет дочку и сына – Евгению и Сергея.

Приоткрылось и другое. Младший брат деда – Николай, в отличие от орденоносца царской армии Константина, сгинувшего с историческо-архивного горизонта в огненном семнадцатом году, – младший брат этот самый революционный огонь и раздувал, будучи в военной группе социал-демократов, а вернувшись после Февральской революции с каторги, служил в Красной Армии комиссаром и погиб во время лютой Финской кампании 1939 года, оставив малышке-дочке фамилию Медведичовская и свою безупречную биографию пламенного революционера. Воспользовалась ли дочь доставшимися по наследству привилегиями, выжила ли в войну со своей матерью и какую носила фамилию после замужества, – установить пока не удалось. Военно-исторический архив прислал двоюродному внуку лишь ксерокопии из личного дела дивизионного комиссара Медведичовского Николая Павловича, также орденоносца, но уже Красной Армии…

Внуки царского полковника стали Медведевыми и выжили; потомки революционера остались Медведичовскими. Что стало с ними?..

Более пятидесяти Медведичей, Овских, Медведичовских, и Медведевых (если быть точными, пятьдесят три) умещались в картотеке Сергея Михайловича и жили в квадратиках на просторном листе миллиметровки, слегка обтрепанном на сгибах и прилепленным теперь скотчем к стене в его номере на острове Родос.

Медведев понимал, что рискует: он начал роман, не закончив исследования. Но как было не схватиться за него, если в одну прекрасную ночь герои ожили, стали двигаться, говорить, назначать дамам свидания, вызывать обидчиков на дуэль, стали любить и ненавидеть, воевать с Наполеоном и Котовским, идти под расстрел и расстреливать… Надо было срочно записывать… Да и кто скажет, когда исследования могут считаться законченными?

И гуляла из документа в документ веселая история о сорока отбитых у армии Наполеона маркитантках, которых командир летучего отряда Епифан Медведич вывез в свое поместье и раздарил друзьям и начальству для «применения в хозяйстве». Оставив, надо думать, расторопных иностранок и в своем поместье? Целая переписка сложилась в военном ведомстве по этим кудрявым пленницам и их скарбу, включавшему три подводы гардероба и два трюмо орехового дерева. Как отмечалось в одном донесении, неволя для маркитанток была вынужденной, но беспечальной, приняли их хорошо. Все сорок мадам были освидетельствованы местным лекарем Егором Хлябой, признаны, за некоторым исключением, пригодными для несения хозяйственных и иных повинностей в военное время и определены к делу согласно их наклонностям и умениям. И как сложились судьбы сорока маркитанток наполеоновской армии, кого они народили в лесных белорусских поместьях? И не растут ли на его обильном древе веточки от того веселого и шумного трофея? Ах, как чесались у Медведева руки заняться историей маркитанток вплотную! Но видит око, да зуб неймет – всему свое время: архивные находки являются не каждый день и даже не каждый месяц.

…Медведев предпринимал отчаянные попытки сдвинуть повозку романа дальше – курил, стоя у темного окна, выходил среди ночи на террасу, возвращался, стараясь неслышно закрывать двери, торопливо листал исторические справочники в надежде схватить интересный факт и воодушевиться его развитием, пробирался на кухню и варил себе кофе, лежал, погасив свет, ожидая, когда придет смачная фраза или явится картинка, но язык словно онемел, воображение уснуло, и он вставал, щелкал выключателем, мрачно смотрел на разложенные повсюду книги, бумаги, документы, снова курил, снова выходил на улицу, стукал кулаком по мраморному ограждению террасы, вглядывался в темноту моря, обзывал себя последними словами, пытался увидеть хоть краешек следующего эпизода, но тщетно: предки словно объявили своему летописцу бойкот.

Медведев догадывался, точнее, знал, откуда такое сопротивление материала… Знал, что, исчезни с его горизонта Оксана, прокрутись время обратно на несколько дней и пойди он тогда прямиком в Центр, а не шебаршись, как мальчишка, выглядывая Снежную Королеву, и не подстраивай с ней встречу за столиком уличного кафе, все катилось бы сейчас отменно, только успевай погонять и выбрасывать в мусорную корзину скончавшиеся авторучки… Но что проку корить себя за опрометчивые поступки! Он уже влип, вмазался, делает потуги сыграть новую литературную партию – написать рассказ или даже повесть на эмиграционном материале, он обманывает себя, что видит в Оксане только героиню, но это же чушь – он уже разглядел в ней интересную женщину, играет с огнем, и дебют этой партии уже разыгран, надо либо сдаваться и вставать из-за стола, либо двигать фигуры в миттельшпиле, надеясь не на выигрыш, а на пат. Да, да, надежда только на патовую ситуацию, когда фигуры расположатся таким образом, что ходить станет некуда… А это и будет его спасением, его выигрышем.

Под утро Медведеву снились сны – цветные, акварельно-прозрачные и тревожные. Держась за руки, они бежали с Настей по редкому лесу, выбежали на залитую солнцем поляну – он отчетливо видел васильки и ромашки под ногами, потом Настя со смехом упала и оказалась в расстегнутом халатике – он подсел к ней и стал гладить по голове, она потянула его к себе, освобождаясь от одежды, и вдруг он понял по ее лицу, что она ждала кого-то другого, думала, что бежит с кем-то другим…

Потом он шел по железнодорожным путям, проложенным сквозь колосящуюся рожь, и навстречу ему шла женщина с голубыми глазами, они сближались быстро… Женщина остановилась в нескольких шагах, замер и он, увидев ее выставленную вперед руку с перстнями. «Не подходи!» – сказала женщина. Она с угрозой повертела головой в платке: «Не подходи!..» На плечо женщины опустилась большая птица с голубыми крыльями и белыми незрячими глазами… Женщина вновь тревожно посигналила рукой: «Нельзя!» – и исчезла вместе с птицей. На него мчался паровоз, заслоняя небо и истошно гудя… Он прыгнул в сторону и покатился, сминая рожь и ушибаясь локтями…