Текст книги "Служу Советскому союзу"

Стрелка

Я, Лебедев и Макаров стояли перед старшиной роты прапорщиком Балденковым и ёжились под его цепким и придирчивым взглядом. Небольшого роста, худой и жилистый, лет тридцати, не больше – старшина производил впечатление видавшего виды вояки, в чём все мы вскоре и убедились.

– Ильенко, ко мне! – даже не взглянув на дневального, скомандовал старшина.

– Рядовой Ильенко, на выход! – срывающимся голосом завопил дневальный.

В коридоре появился высокий, мускулистый боец с весёлым и добродушным лицом.

– Чего орёшь? – недовольно осведомился он.

Дневальный молча кивнул в сторону старшины. Боец мгновенно изменил выражение лица и ускоренным шагом подошёл к Балденкову.

– Я! Товарищ прапорщик!

– Принимай бойцов, Ильенко, – прокуренным пальцем Балденков ткнул в нашу сторону. – Парадки и вещмешки в каптёрку, ремни сменить на кожаные… пэша оборудованные у вас?

– Никак нет!

– Ильенко! Выдай им погоны, петлицы и лычки. Пусть пришивают.

– Товарищ прапорщик! Так ведь нет у меня ничего! Где я им всё это возьму? – заголосил Ильенко. Как и все каптёры, он был хитёр и прижимист.

– Кому ты тут рассказываешь? – возмутился старшина. – Чтоб к обеду всё готово было! – и, ловко развернувшись на каблуках, исчез из нашего поля зрения.

Вполголоса матеря и проклиная Балденкова, Ильенко повёл нас в каптёрку, где с кровью, отрывая от сердца, выдал нам бэ-ушные погоны и петлицы, и, уж совсем ошалев от своей щедрости, добавил к ним моток ярко-жёлтых лычек. Мы принялись за работу. Я достал из вещмешка свое новое пэша и нерешительно над ним замер. Дело в том, что оно было пятьдесят четвёртого размера.

– Товарищ прапорщик! – ещё в Куйбышеве кричал я местному старшине. – У меня сорок шестой размер! Куда мне пятьдесят четвёртый?

Прапорщик смотрел на меня как на дурака.

– Нет у меня твоего размера! В часть прибудешь – у тебя это новое пэша ротный старшина с руками оторвёт и другое по размеру подберёт. Понял?

Я не верил, но этот ушлый прапор оказался прав. Ильенко, увидев мою форму, проворно выхватил её из моих рук и также проворно спрятал в одном из шкафов.

– Повезло тебе, – обрадовал он меня, – есть один комплект как раз твоего размера. Вечкаев хотел в пэша увольняться, да когда гладил, рукав немного прожёг. Пришлось ему в парадке домой ехать, – с этими словами Ильенко протянул мне ушитое и отглаженное пэша, – лычки клей, и хоть сейчас на дембель.

Я снял парадку и натянул пэша.

– Как по тебе шито! – удовлетворённо констатировал Ильенко. – Только ты это… стрелку на спине разгладь. Она тебе ещё по сроку службы не положена.

Я повернулся спиной к стене, на которой висело потускневшее зеркало. Острая стрелка – от лопатки до лопатки, грозила порезать любого, кто попытался бы к ней прикоснуться. Ох уж мне эта стрелка! Между собой солдаты называли её «дорога домой», и носить её имел право только «старый», или оборзевший «черпак», но никак не «пупок».

Я получал за неё оплеухи и наряды от сержанта Абсалямова, мне «пробивал фанеру» сержант Минаков, про замстаршины старшего сержанта Хазиева я вообще молчу. При каждом удобном случае я разглаживал эту стрелку через мокрое полотенце, прилагая неимоверные усилия – что я только с ней не делал, но она упорно не хотела сходить с моей спины. Только через полгода разгладил я эту стрелку, попортившую мне столько крови, а разгладив, понял, что зря старался. К этому времени я уже отслужил год и плевать хотел на Абсалямова, Минакова и Хазиева. Последние двое к этому времени вообще дембельнулись. Но до этого было ещё далеко, а сейчас я старательно клеил лычки на погоны и мечтал о домашних пирожках.

14. 04. 22.

Черпак – боец, отслуживший год. В Советской Армии существовала загадка: почему черпак постоянно злой? Потому, что дох@я отслужил, но и дох@я осталось.

Старый – боец, отслуживший полтора.

Шинель

Я зашёл в ленинскую комнату и, оглядевшись, уселся за свободный стол. У меня было твёрдое намерение написать наконец-то письмо. Вот уже неделю как я находился на территории Польской, мать её, Народной Республики, а послать короткую весточку домой не было никакой возможности. Свободного времени в Советской армии, особенно у молодого солдата, практически нет. От подъёма и до отбоя он служит за себя и за «того парня», который оттарабанил год и больше.

Достав из кармана шариковую ручку, я вырвал из блокнота листок, написал первую фразу «Привет из Польши» и задумался над второй.

– Кто Колпаков? – услышал я голос с кавказским акцентом и поднял глаза.

В дверях стоял невысокий боец, широкий и мощный, с перекатывающимися под пэша мускулами. Я уже успел заметить, что слабых бойцов в разведроте не было. На то она и разведрота. Многие на гражданке занимались спортом, а несколько человек вообще были призваны из физкультурных институтов. Солдаты-разведчики были дерзкими и задиристыми и ставили они себя гораздо выше бойцов из других подразделений, что усиленно поощрялось ротными офицерами и вызывало почти ненависть остального личного состава полка. Но разведчикам было плевать на это. Вся новая техника и вооружение шла на разведроту, а по количеству поощрений и отпусков ей вообще не было равных. Но и отдувалась разведрота за всех, о чём и поведал мне мой земляк – дембель Яша.

– Колпаков кто? – повысил голос боец.

– Я Колпаков!

Боец с интересом меня оглядел, подошёл и уселся на свободный стул.

– Что делаешь? – спросил он.

– Письмо домой пишу.

Тот скептически посмотрел на мой неровно оторванный блокнотный лист.

– Ты дурак, что ли, на таком писать? Хочешь, чтобы дома подумали, что ты в таком говне служишь, где и нормального листка для письма не достать? – для человека, которому русский язык был неродной, он очень хорошо, почти литературно излагал свои мысли.

– Ну другого-то всё равно пока нет, – озадаченно ответил я.

– Сиди здесь! – приказал боец.

Он вышел из ленкомнаты, пару минут отсутствовал, а вернувшись, вручил мне новую восемнадцатилистовую тетрадь в клетку.

– Здесь пиши! – всё тот же приказной тон.

– Спасибо!

Я снова написал первую фразу и задумался над второй. Боец не уходил, и я вопросительно посмотрел на него.

– Пошли, поговорить надо, – поняв мой немой вопрос, предложил даритель тетради.

«Мой немой вопрос» – хорошая фраза для стихотворения. Может, вставлю куда-нибудь.

Мы зашли в расположение – так в разведроте, да и во всём полку называлось солдатское спальное помещение с двумя рядами двуярусных кроватей, тумбочками и табуретками.

– Твоя? – спросил боец, указывая на одну из шинелей, висящих в шкафу.

– Моя.

– Дашь на дембель? – боец настойчиво заглянул мне в глаза. – Тебе она не нужна, ты же весенник, в парадке будешь увольняться.

«Ах, вот почему ты такой добрый!» – осенило меня, а вслух спросил:

– А я с чем останусь?

– Мою возьмёшь, – боец уверенно показал на поношенную, но довольно приличную шинель, – и погоны с красных на чёрные перешивать не надо. Лычки только наклеишь. Я скажу Ильенке, он подгонит, сколько тебе нужно.

Деваться мне было некуда, и я согласился. Да даже если бы и не согласился…

– Всё, иди, письмо пиши, – разрешил мне боец и, радостно схватив в охапку мою, уже бывшую шинель, исчез.

А дальше была вечерняя прогулка, вечерняя поверка и отбой. Я уснул, как только моя голова коснулась подушки.

– Рота, подъём! – услышал я и мгновенно открыл глаза. Спрыгнул с верхней кровати и ногой задел голову механика-водителя Паши Паламара. Паша был моего призыва, поэтому отделался я лишь лёгким матом. Ещё год я буду спрыгивать с верхней кровати и задевать ногой его западноукраинскую голову. Организм, за полгода привыкший к подъёмам, ясно давал понять, что разбудили нас зачем-то раньше, намного раньше.

– Сколько времени? – спросил я Паламара. – Есть часы?

– Два часа.

– Что за хрень?

– Одеваться не надо, – командовал замстаршины, старший сержант Хазиев, – стройтесь около кроватей.

Зевая, почёсываясь и протирая глаза, мы построились.

– Кадиев! Заур! Где ты там? – крикнул Хазиев.

В расположение зашёл дембель, тот самый боец, с которым мы совершили обмен. Я если бы не знал, то ни за что не угадал бы свою шинель. Она была ушита, подогнана по фигуре, и начёсана до состояния шубы. Такие шинели я уже видел на дембелях, встретившихся мне на аэродроме.

– Рота, смирно! – рявкнул Хазиев.

– Вольно! – улыбаясь, махнул рукой счастливый дембель.

Кадиев прощался с ротой. Он подходил к каждому бойцу отдельно, пожимал руку, обнимал и вручал пару цивильных сигарет. Это была традиция. Молодые молчали, торопливо ныкая сигареты, солдаты постарше, которым довелось послужить с Кадиевым, напутствовали.

– Удачи тебе, братан!

– Заур! Оторвись там за нас за всех на гражданке!

– Фотку пришли!

– Адрес не забудь, а то нажрёшься вина…

Кадиев подхватил с пола «дипломат» и, махнув на прощание рукой, вышел за дверь. Я с завистью посмотрел ему вслед. До дембеля мне оставалось полтора года.

– Численность личного состава разведроты по мирному времени – тридцать два человека, по военному – пятьдесят четыре, – мы – шесть младших сержантов – стояли в канцелярии и внимали ротному, – вы попали в разведку, но это не значит, что все вы прослужите в ней оставшиеся полтора года. Отбор у нас жёсткий, и тот, кто не тянет прямым ходом, отправляется в пехоту или другие подразделения.

Я стоял и, отчаянно борясь с зевотой и непроизвольно закрывающимися глазами, рассеянно слушал ротного.

– А Вам что, товарищ младший сержант, не интересно? – видимо, заметив моё состояние, обратился ко мне Красичков.

Я вздрогнул и вернулся в реальность. Я уже знал, что когда ротный обращается по фамилии и на «Вы»… В общем, ничего хорошего такое обращение не сулит.

– Никак нет! Интересно! – выпалил я.

– Интересно? – с издёвкой спросил ротный. – Ну тогда сегодня дежурным по роте заступаете. Там ещё интереснее будет. Вопросы?

– Никак нет!

После обеда я начал готовиться к наряду. Подшившись и начистившись, я подошёл к шкафу, в котором висели шинели. Нашёл свою, полученную в обмен от Кадиева, и надел на себя. Шинель сидела неплохо, не хватало только лычек на погонах. Этим-то я и решил заняться.

– Эй, Колпачок! Ты какого… мою шинель напялил? – неожиданно услышал я чей-то грозный голос.

Обернувшись, я увидел черпака Васю Краснова. Лицо его, словно в подтверждение своей фамилии, негодующе полыхало. Впрочем, красным оно у него было постоянно. Не Вася, а Чинганчгук какой-то!

– Твою шинель? – удивлённо спросил я.

– Ну, не твою же! Снимай давай!

Я занервничал от нехорошего предчувствия.

– Мне эту шинель Кадиев отдал. Мы поменялись с ним.

– С Кадиевым? – зло рассмеялся Краснов. – Ну, сейчас ты увидишь – на что ты поменялся, – Вася залез в шкаф, порылся там, и вытащил искомую шинель. – На! Меряй!

Я был в шоке! Нет, я был просто уничтожен! Шинель имела такой отвратный вид, что её противно было надевать. Вдобавок ко всему она была не по уставу короткой, в нескольких местах прожжённая, а в одном, как мне показалось, даже прострелянной! Такое впечатление, что её сняли с убитого штрафника.

– С кем, с кем это ты поменялся? – до боли знакомый голос.

Старшина роты – прапорщик Балденков – стоял в дверном проёме и с интересом слушал наши с Васей препирательства.

– С Кадиевым, – промямлил я.

– Ты – мул тупоголовый! – заорал старшина. – Ты не успел в роту прийти, а уже всю кровь у меня выпил! Ты почему мне не доложил, что у тебя шинель отбирают? Ты почему Хазиеву не доложил? Где Хазиев?

На шум прибежал Хазиев. Получив несколько оплеух от старшины и обещание от Хазиева, что «сгнию в нарядах», я занял у Шуры Князева шинель и ушёл на развод. Надо сказать, что за полтора года я так и не добыл себе новую шинель. На разводы, в караулы и прочие торжественные построения я брал шинели других бойцов, и никто, естественно, не возражал. Даже когда я уходил в отпуск, меня собирали с миру по нитке. Шинель заняли в танковом батальоне, шапку в роте связи. Солдатское братство никогда бы не позволило даже самому чмошному бойцу появиться перед родителями в затрапезном виде. Да, было так! А кадиевскую шинель мы разрезали на тряпки и натирали ими намастиченные полы расположения.

01. 03. 22.

Сапог

– И решили эти три мула отметить «сто дней до приказа»… – старшина роты прапорщик Балденков расхаживал перед строем и неторопливо, с паузами вёл своё повествование.

У стены, вдоль которой фланировал старшина, стоял солдатский, давно не чищеный сапог. Балденков принёс его из каптёрки и, никому ничего не объясняя, поставил на всеобщее обозрение. Мы – двенадцать человек «молодых» и трое «духов» – стояли по команде «вольно» и внимали словам старшины.

– Естественно, на сухую им отмечать было неинтересно, до дома же потерпеть тяжело, и вздумали они купить вина в соседней деревне, – продолжил Балденков, – и ночью, после отбоя, эти три дурака туда и двинули. А идти надо через военный городок, а там патрулей, особенно ночью, до… и больше. Ну, и нарвались они на один из них. Бросились бежать, патруль за ними. Ушли, конечно же. Хороши они бы были, если бы их сцапал какой-то чмошный патруль, – старшина строго оглядел строй. – Запомните: разведчики никогда не сдаются. Машите всеми частями тела, царапайтесь, зубами грызите, но никогда не сдавайтесь. Надеюсь, это понятно? Не надо повторять?

– Так точно! – не совсем слаженно рявкнули мы.

Зазвонил телефон, дневальный снял трубку, представился и внимательно вслушался в слова неведомого и неслышного нам абонента.

– Товарищ прапорщик! Вас к телефону!

Старшина недовольно сморщился (не дали договорить) и неторопливо двинулся в сторону дневального. Я смотрел на его подтянутую, но совсем не богатырскую фигуру. Старшине было тридцать один год от роду, и мне, восемнадцатилетнему сопляку, он казался пожилым, видавшим виды мужиком, который буквально дневал и ночевал в роте. Никто из офицеров и близко не проводил столько времени с личным составом, сколько проводил старшина. Он наравне с нами бегал кроссы, марш-броски, преодолевал полосу препятствий и «тропу разведчика», постоянно поучая нас, как всё это легче и удобнее сделать. Будучи одним из лучших стрелков в полку, он пристреливал нам автоматы, и, если было нужно, ремонтировал их. Он метал ножи, сапёрные лопатки и любые другие предметы, которые могли вонзиться в тело врага. Подозреваю, что он мог водить даже танк, хотя за рулём или рычагами нашей боевой техники я его ни разу не видел. Сначала я думал, что он участвовал в боевых действиях, но потом выяснил, что ни в Афгане, ни в других горячих точках он не был. Всем военным премудростям он научился в мирное время. Им впору было восхищаться, если бы не один его недостаток – его какая-то ненормальная любовь к чистоте и порядку. В борьбе за них он доходил до исступления, орал, брызгал слюной, топал ногами и раздавал затрещины и пинки наряду по роте. Мы все терялись в догадках: откуда у старшины это сумасшествие, пока однажды я не побывал у него дома. Какая-то неопрятная жена, которая, похоже, не очень-то его и слушалась, двое маленьких, крикливых детей, и бардак в квартире такой, что я мысленно ужаснулся! Ужаснулся и всё понял. Старшина, неспособный навести порядок дома, наводил его в казарме, и наводил жёстко и жестоко!

Балденков поговорил по телефону и снова вернулся к нам.

– На чём я остановился? – спросил он.

– Убежали от патруля, – напомнил ему Игорь Тригубов – высокий, интеллигентный парень, выдернутый законом о всеобщей воинской обязанности с первого курса какого-то московского ВУЗа.

– Убежали от патруля… – рассеянно пробормотал старшина, вспоминая сказанное ранее. – Да! Убежали они от патруля и направились к хлебзаводу. У одного из них там земляк служил. Говорит: не получилось вина выпить, так хоть чая со свежими булочками попьём. С тем и перелез через забор. Перелез и тут же нарвался на другой патруль. Ушёл и от него, перемахнул через забор с другой стороны хлебзавода, прибежал в роту и, несолоно хлебавши, спать лёг. И всё бы ничего, да только те двое, что остались, ничего про это не знали. Ждали они его, ждали, да так ни с чем и вернулись в казарму. В роте говорят они дежурному, что, мол, когда это чмо появится, разбуди нас. А тот отвечает: да он час назад вернулся, спит давно. Вот тут-то всё и началось! Подняли они его с кровати, вывели в коридор, и один из них зарядил этому любителю булочек с ноги в грудную клетку. Да так удачно попал в область сердца, что тот подёргался, подёргался, да и умер на этом самом полу возле тумбочки дневального.

Мы как по команде повернули головы и посмотрели на тумбочку, возле которой произошло убийство.

Каждый из нас, похоже, рисовал свою кровавую картину.

– Вот так вот: один вместо дембеля на тот свет отправился, а другой в тюрьму сел. Десять лет ему дали, – голос старшины вернул нас в реальность, – после этого весь офицерский состав роты сняли с должностей, разжаловали и в Забайкальский военный округ отправили. Хорошо хоть не посадили никого. В полку ночной патруль ввели, так что кто дежурным или дневальным будет заступать, имейте в виду: не вздумайте спать. Штык-нож со спящего снимут, а утром мне или офицерам отдадут, вы тогда вообще из нарядов не вылезете. Сдохнете там! Понятно? Нет?

– Так точно! – снова не совсем слаженно крикнули мы.

– Товарищ прапорщик! А когда это случилось? – впечатлённый рассказом, спросил я.

– За год до вашего прибытия. Вы ещё на гражданке были, мамкины пирожки ели. Про это ЧП я да ещё Ильенко помнит, – старшина встрепенулся, – дневальный! Рядового Ильенко ко мне!

– Товарищ прапорщик! Ильенко нет!

– А где он?

– На склад пошёл, сигареты получать.

– Тьфу ты, бля! – бесслюнно сплюнул Балденков. – Вечно его нет, когда он нужен. Ну, ладно, придёт расскажет. Он, кстати, в ту ночь дневальным был.

Старшина замолчал и задумался. Было видно, что он усиленно что-то вспоминает, что-то очень важное. Вспомнил и просиял лицом.

– Точно! Сапог! – старшина поднял с пола принесённый ранее солдатский кирзач и потряс им перед лицами близ стоящих бойцов. – Вот этим сапогом и был убит тот несостоявшийся дембель.

Мы онемели и ошарашенно смотрели на это неожиданное орудие убийства. Балденков же между тем из рассказчика снова превратился в старшину роты и деловито, по-хозяйски осмотрел нашу обувь.

– Паламарчук! У тебя правый сапог совсем никудышный, и размер как раз твой. Бери. – И видя, как тот испуганно и отрицательно замотал головой, искренне удивился. – Да бери, чего ты? Хороший сапог, крепкий! Тебе его до дембеля хватит!

01. 06. 21.

«Молодой» – солдат, отслуживший полгода.

«Дух» – только что призвавшийся солдат.

«Тропа разведчика» – усложнённая полоса препятствий, специально созданная для полковых разведрот и разведбата.

Новый год

– Ну что, товарищи солдаты, завтра – новый год, с чем я вас всех и поздравляю! – голос ротного эхом летал по казарме и, отражаясь от стен, проникал в наши чуткие уши. – Для кого-то это – первый новый год в армии, для кого-то – последний, дембельский. Завтра с утра ПХД, далее по личному плану, ну а вечером празднуем! Хазиев! У вас всё готово? Есть что на стол поставить?

– Так точно! Есть! – бодро отрапортовал замстаршины – старший сержант Хазиев. – Скинулись, закупили.

– Хорошо! Молодцы! – одобрил ротный. – После построения пришли бойцов в канцелярию, пусть сумку заберут. Жена вам какие-то салаты приготовила, просила передать.

– И у меня пусть заберут, – встрепенулся лейтенант Забашта, – моя тоже вам что-то нашинковала.

– И у меня заберите – вторил Забаште прапорщик Балденков.

Промолчал лишь один старлей Катин. В свои двадцать пять он не был женат, и готовить праздничное угощение ему было некому. Я стоял в строю, в первой шеренге, и переводил удивлённый взгляд с Красичкова на Забашту, с Забашты на Балденкова. Я даже и не предполагал, что офицерским жёнам есть дело до каких-то там солдат. Оказывается – есть!

– Сахарук! Вы кунг доделали? – закончив с праздничными вопросами, ротный перешёл к повседневной, армейской рутине.

Сахарук – крепкий, светловолосый сержант – выпрямился, повернул голову в сторону ротного и, немного подумав, выдал длинное, нецензурное предложение, из которого следовало, что доделать-то они доделали, но до того уродливо получилось, что просто фиаско! Естественно, через слово звучало простонародное название распутной женщины. Мы замерли в изумлении, но, как ни странно, такой ответ неожиданно развеселил вечно неулыбчивого ротного.

– Сахарук! Такое впечатление, что ты не боец советской армии, а махновец. А я не командир роты, а твой батька.

Рота взорвалась раскатистым смехом.

И наступило 31 декабря 1987 года. После завтрака мы принялись за уборку казармы. Коридор, ленкомната, бытовка, сушилка, туалет и умывальник. Самым тяжёлым было отмыть коридор. Казарма была немецкой, и фрицы, словно предчувствуя своё скорое поражение, как будто в отместку выложили коридор ярко-жёлтой рифлёной плиткой. Отмыть эту плитку от чёрных кирзовых следов было практически невозможно. Но не для советского солдата! С помощью «машки», хозяйственного мыла, и молодой дури полы отмывались за пару часов. Для этого как раз и применялась «машка». В нашем случае это был танковый трак, к которому сверху была приварена длинная стальная ручка, а снизу – три штыря. На эти штыри надевались круглые полые щётки, во внутрь которых набивались куски мыла. На пол выливалось несколько вёдер воды, и с помощью «машки» взбивалась обильная мыльная пена, которая и убивала въевшиеся следы сапог. Самое трудное было – это убрать пену. Мы орудовали тряпками, вымывая рифлёность каждой вражеской плитки.

– Знали бы мои кенты на гражданке, чем я в армии занимаюсь! – грозно сопел Серёга Налётов, выжимая тряпку.

– У нас в учебке полы деревянные были. Подмёл, помыл, и всё! Ни «машки», ни пены, – кряхтел я в ответ, стряхивая со лба капли пота.

– Шевелимся, шевелимся, не спим! – подгонял нас Хазиев. – Чтоб к обеду всё отмыто было!

– Писсуары должны блестеть, как у кота яйца! – с татарским акцентом орал из туалета сержант Абсалямов. – Чего ты уставился на меня, как баран? Чего уставился, я тебя спрашиваю? Упал на очко!

– Мужичок! Ты для кого здесь пену оставил? Для меня? – носком начищенного до блеска сапога сержант Минаков указывал на пропущенный мной мыльный островок.

«Да пошёл ты, сука московская!» – мысленно посылал я его.

К двум часам всё было закончено, и рота отправилась на обед. Обед был праздничным! От непраздничного он отличался тем, что к повседневной солдатской пайке были добавлены пара карамелек и печенье.

– Конфеты и печенье здесь съедайте, по карманам не ныкайте! – грозил Хазиев нам – молодым. – Не дай бог у кого-нибудь найду!

Печенье исчезало в наших вечно голодных желудках, конфеты, несмотря на угрозы, прятались по карманам. До лучших времён.

Последний день старого года. В ленкомнате были расставлены и накрыты столы. Картофельное пюре, салаты от офицерских жён, бутерброды с сыром и колбасой, выпечка и сладости, купленные в чипке – вот и весь нехитрый, солдатский ассортимент. Никаких спиртных напитков, даже из-под полы, и не потому, что все были спортсменами – трезвенниками, а потому, что достать спиртное было практически невозможно. Даже офицерам, чтобы купить вина или водки, приходилось ездить в близлежащие польские города. Что уж тут говорить про солдат. Находились, правда, отчаянные дураки. За месяц до описываемых событий четверо бойцов решили отметить день рождения одного из них. Слили с машины антифриз и замахнули по стакану. В результате один умер, а трое остальных ослепли! В Союз уехал цинковый гроб, а взбешённый комдив приказал на каждой машине повесить табличку: «Антифриз – яд!».

Старший сержант Хазиев встал из-за стола, вытянулся во весь свой небольшой рост.

– Приступить к приёму… – начал было он, но, видимо, осознав, что уставная команда здесь не к месту, махнул рукой, – жрите, короче, с новым годом всех!

Мы не заставили просить себя дважды. Уплетая картофельное пюре с бутербродами, я краем глаза смотрел телевизор. На экране маячил генсек Горбачёв. Глаза его хитро и предательски блестели. Очень скоро он выведет войска из ГДР, Польши, Венгрии и Чехословакии, сдаст всю агентурную сеть и получит за своё иудство Нобелевскую премию. Но это будут цветочки по сравнению с тем, что вскоре после него натворит президент Ельцин.

Расправившись со своей порцией, я вылез из-за стола и вышел на улицу покурить. Польская зима – это трёхмесячное продолжение осени: сырость, слякоть и грязь. Снег если и выпадает, то лежит не более суток, тает, обнажая чёрную землю и серый асфальт. При повышенной влажности минус пять в Польше ощущается как минус двадцать в Союзе.

– Занесла же меня армейская нелёгкая в такую жопу! – выругался я вслух и, выбросив окурок, поспешил в относительно тёплую казарму. Ленкомната шумела! Кто-то доедал бутерброды, кто-то пил чай, кто-то смотрел «Голубой огонёк». И вроде всё было хорошо, и вроде всё было празднично, гуляй, веселись, но когда Хазиев спросил нас, салабонов – будем ли мы смотреть телевизор или ляжем спать, все в один голос закричали: спать!

04. 10. 21.

ПХД – парково-хозяйственный день.

Чипок – солдатское кафе, чайная.