Текст книги "Самая страшная книга 2022"

– Черный Человек!

– Ты был трогательно откровенен со мной, – промолвил я, – и я отплачу тебе тем же. Я заманил тебя в ловушку, Алан Вернер, как и тысячи глупцов до тебя. Владыка мой ненасытен – слышишь чавканье? – и ты Ему на один зубок, но меня ты, во всяком случае, позабавил.

Он безмолвно разевал рот.

– Хочешь спросить, почему я избрал Ему в жертву именно тебя? Девушка, Вернер. Нет, не та, которую ты зарубил. Другая.

Он уставился на меня взглядом быка на бойне, и я прошептал имя ему на ухо.

– Ребекка Энсли?.. – выдохнул он.

Это были последние его слова, прежде чем я вытолкнул его в окно. Клубящаяся, переливчатая тьма приняла Вернера в объятия, полыхнув калейдоскопом огней; из слизистого бурления вылепился сияющий лик божества, чьи глазницы зияли космической пустотой. Оно разверзло бездонный рот, захлестнув обреченного щупальцем языка. Вернер дико закричал; глаза его взорвались в глазницах, зубы белой шрапнелью брызнули изо рта, кожа разлезлась клочьями, обнажая дрожащую плоть и пульсирующие сплетения мышц. Алан Вернер распался на мириады частиц, которые засосала ненасытная прорва, – и тотчас чудовищное лицо, задрожав, расплылось, снова слившись с окружающей чернотой.

Я устремился прочь, и безликие демоны с флейтами в руках почтительно отпрядывали с моего пути. Сквозь мрак безвременья, сквозь звездные пространства я спешил в туманный Аркхем – на встречу с тем, кто некогда призвал меня, обуреваемый горем и жаждой мести.

5. Встреча в Аркхеме

Он храпел в своем старом облезлом кресле, сжимая в руке ополовиненную бутылку виски, когда я черной тенью возник перед ним в лунном свете. С момента нашей последней встречи породистое лицо декана порядком обрюзгло, щеки оплела пунцовая сетка лопнувших сосудов, холеные руки скрючил артрит. Мягкий ветерок покачивал открытую дверь на террасу, ерошил седые патлы старика, шелестел лежащей на его коленях газетой, лениво перебирал раскиданные по столу выписки из «Некрономикона». Бросив на них взгляд, я скривился: старый болван искал способ разрушить наш уговор.

Посмеиваясь про себя, я возложил руку на седой затылок ученого и проник в его сны и воспоминания, тяжелые, расплывчатые, как малярийный туман. Из этого марева я вызвал самую яркую картину: залитый солнцем зоологический сад. Кисловатый аромат соломы и звериного помета щекотал нос, изумрудной зеленью щетинились клумбы, глухо рыкали тигры, и голенастая иссиня-черная птица со щегольским гребнем на макушке мерила сердитыми шагами вольер, а девчушка лет семи тянула отца за рукав: «Папа, ну смотри, папа, страус!»

– Это казуар, Бекки, – пробормотал старик, улыбаясь во сне. – Они живут в Австралии…

Тут-то я и выдернул его из грез в постылую реальность:

– Доктор Энсли!

Он всхрапнул, уронив бутылку на ковер, вылупил глаза:

– А?!

– Вернер говорил, что когда-то вы возглавляли Общество трезвости, – сказал я с притворным укором.

– Вернер! – Набрякшее веко старика дернулось. – Ты наконец до него добрался?

– Не «наконец», – уточнил я, – а когда посчитал нужным. Разве не таков был уговор?

– Я помню наш уговор, демон! – рявкнул старик. – Ты обещал, что он будет страдать как никто! Но вот здесь, – он потряс передо мною газетой, – здесь пишут, что из-за него страдают другие!

– Разве? Взгляните еще раз.

Он развернул газету, лихорадочно перелистал и уронил с возгласом изумления.

– Но как?..

– Он стерт из бытия. Сейчас вы единственный, кто знает о существовании человека по имени Алан Вернер. Даже его жертв припишут другим людям. Мало ли нынче в Германии убийц и мародеров?

– Он раскаивался? – Энсли сверлил меня горящими глазами.

– А вы как думаете?

– Он страдал?

– Как вы не можете и представить.

Взгляд ученого потух. Обмякнув в кресле, он пробормотал:

– Почему же я не испытываю облегчения?

Он будто к самому себе обращался, но я все же ответил:

– Потому, что это ничего не изменило? Или потому, что вашей вины ничуть не убыло?

– За этим ты устроил весь этот спектакль с меткой? Чтобы умножить мою вину?

– Я обязан множить ее. Я не наемный убийца, вы знаете, и, заключив с вами сделку, преследовал только свои интересы. На что вы рассчитывали, призывая Ползучий Хаос?

– Я не хотел, чтобы…

– Вы и своей дочери не хотели смерти.

Энсли вздрогнул как от удара.

– За что ты хочешь нас истребить? – пробормотал он. – Чем мы так насолили Иным Богам?

– Так предначертано, ничего личного, – ответил я. – Чего уж там, из всех нас я единственный, кому вы сколь-нибудь интересны. Это забавно – дарить вам опасные игрушки и смотреть, как вы с ними резвитесь. Кстати, об игрушках…

Я вынул из складок ризы револьвер, взвел курки и протянул декану рукоятью вперед. Тот отпрянул.

– Вы ведь этого хотели, доктор, – напомнил я. – Впрочем, я охотно вырву вам сердце или оторву голову, только попросите.

– Премного благодарен, – пробурчал старик и нехотя взял оружие, стараясь не коснуться моей руки. – В этот раз я уж лучше управлюсь сам.

– Воля ваша, сэр.

– Скажи мне, Ньярлатхотеп. – В голосе Энсли дрожала надежда. – Там, куда я отправляюсь… моя девочка будет ждать меня?

– Отчего бы вам самому не проверить?

Я вышел на террасу, окунувшись в бархатный сумрак ночи. Внизу в туманной дымке спал Аркхем, и луна проливалась серебром на его колючие шпили и двускатные крыши. У перил меня настиг приглушенный треск выстрела.

Я улыбнулся звездам. Они сияли в точности как миллионы и миллиарды лет назад, когда Иные Боги явились в этот мир, еще не изведавший чувства неизбывной вины.

Дмитрий Карманов
Зубы Ватерлоо

Руки мелко дрожали. То ли от сырого ночного холода, то ли от нового привкуса страха, еще не испытанного на этой войне и отдающего тухлой отрыжкой в пересохшей гортани. А может, от отвращения к тому, что сейчас предстояло сделать. Герберт еще раз вытер руки о штаны. Выдохнул. И принялся переворачивать труп.

Зеленый мундир пруссака был пробит картечью сразу в трех местах. Пробит навылет, так что из дыр торчали тряпки и куски мяса. От мертвеца пахло мокрой псиной, засохшей кровью, но больше всего – дерьмом. Именно этот густой запах – запах человеческого дерьма – стоял над полем боя. Герберт почувствовал его сразу же, спустившись с холма. Так, именно так, всегда воняла война.

Провозившись с тяжелым трупом, чертыхаясь и злясь на себя, Герберт наконец перевернул его на спину. Весь перед пруссака, от сапог до шевелюры, был покрыт слоем плотной, жирной грязи, и даже лицо его в свете луны казалось черным, как у негров с американских плантаций. Превозмогая отвращение, Герберт натянул рукав куртки на ладонь и вытер лицо мертвеца. Рванул тугой стоячий воротник, освобождая подбородок.

Теперь рот. Челюсти плотно сжаты. Пришлось тянуть обеими руками, но тщетно – пруссак умер со стиснутыми зубами. Герберт выругался и достал нож. Надежный именной нож, с которым он прошел всю войну.

Уже кромсая окоченевшие губы, он понял, что старается зря. Изо рта мертвеца несло такой тухлятиной, что его самого чуть не вывернуло наизнанку. Уже ни на что не надеясь, он дорезал нижнюю губу и отбросил ее прочь. Перед ним лежал обезображенный кадавр, скалясь на луну кривыми рядами гнилых зубов.

Герберту остро, почти невыносимо, захотелось закричать в полный голос, сунуть в горло грязные окровавленные пальцы и выблевать все – эту ночь, этот вечный страх, тычки капрала, прокисшую кормежку, вшивые одеяла, мозоли от лямок 60-фунтового ранца, недели маршей, грохот канонады, а особенно весь минувший день – от начала и до конца – день, который навсегда врежется в память плотным смрадом человеческого дерьма.

Но он лишь стиснул челюсти – как тот безымянный пруссак, что сейчас лежал перед ним, – выдохнул, поднял голову и огляделся, ища глазами Эдварда. Почти полная луна давала достаточно света, и Герберт вдруг понял, что они тут не одни. По всему полю, то там, то тут, кто-то шевелился и двигался. Где-то даже мерцали фонари. Люди ходили между мертвецами, присаживались, шарили, искали и что-то закидывали в мешки и наплечные сумки. Отсюда, со склона холма, казалось, что поле битвы кишит трупными червями.

Эдвард был недалеко, в полусотне ярдов. Он споро потрошил какого-то синемундирника, и, судя по всему, дела у него шли неплохо. Он не терял времени. Июньские ночи коротки.

Герберт поднялся, обошел труп лошади с развороченным брюхом и наклонился над следующим мертвецом. Наученный горьким опытом, он сразу отогнул губы несчастного и внимательно рассмотрел зубы. Пара-тройка гнилых, но остальные на вид были в приличном состоянии. Можно браться за плоскогубцы.

Эдварду было проще. Непонятно у кого и за какие деньги он раздобыл целый набор зубоврачебных щипцов – разных размеров для передних зубов, клыков и коренных. Выдирать ими было легко, если попрактиковаться, разумеется. Герберт же долго бродил по палаточному лагерю отребья, сопровождавшего армию, но разжился лишь небольшими плоскогубцами, за которые пришлось оставить грабительский залог в шесть шиллингов, почти истощивший его запасы наличности.

– Герби, братишка, тебе нужна практика, – заявил Эдвард, увидев плоскогубцы. – Поймай Жужу и вырви у нее клыки.

Жужа была блохастой псиной, увязавшейся за батальоном еще со дня высадки на континенте. Она, виляя хвостом, ходила от палатки к палатке, жрала как не в себя, но была неизменно худой, как скелет в анатомическом музее.

Не то чтобы Герберт любил Жужу, но мысль экспериментировать над живой собакой была ему противна. Поворчав, Эдвард раздобыл пару дохлых упитанных крыс, каждая размером с кошку.

– Вот тебе, на опыты.

Рвать крысиные зубки плоскогубцами оказалось неожиданно легко. Главное было подцепить их неповоротливым инструментом, а дальше – пара движений – и зуб выскальзывал сам. Сейчас же, вытягивая человеческий резец, Герберт понял, что эксперимент с крысами был столь же бесполезен, как игры в войнушку – на настоящей войне.

Первый зуб треснул и разломился. Герберт не стал сразу бросать его, а расшатал остатки и вытащил длинный бордовый корень, чтобы освободить доступ к соседним. Со следующим он осторожничал, долго возился, но в конце концов на его ладони оказался первый пригодный к продаже экземпляр. Герберт аккуратно положил его в холщовый мешочек и продолжил.

Труднее всего оказалось справиться с большими коренными зубами. Просто так они не вылазили, сколько бы сил он ни прилагал. Для доступа к ним пришлось резать щеки и долго-долго ковырять десны, стесывая комочки кровавой плоти и расчищая все до кости.

Это было противно, но Герберт предпочитал не думать об этом. Мертвым не больно.

Труп с изуродованным лицом вернулся в грязь. Холщовый мешочек с добычей остался все таким же невесомым, однако, если тряхнуть, там уже что-то побрякивало. Сколько он потратил на это? Час? Герберт посмотрел на свои ладони, черные от глины, пепла и крови. Хотелось сполоснуть их, но ни ручья, ни лужицы. Лишь мусор, осколки, обрывки, трупы, трупы, трупы и вездесущая грязь. Ливень накануне битвы сделал свое дело.

Он разогнулся, ища глазами товарища. Эдвард отошел еще на сотню ярдов и трудился над очередным французом. Даже издалека было видно, как споро шли у него дела – еще бы, с нормальными-то инструментами. Наверняка и зубов он добыл уже гораздо больше. Впрочем, Герберт не завидовал ему – в конце концов, если бы не Эдвард, сидел бы он сейчас вместе со всеми у костра, кутаясь во вшивое одеяло и слушая пьяную похвальбу тех, кому посчастливилось выжить. А здесь, на ночном поле, у него есть шанс. И упустить его нельзя.

– Две гинеи, Герби! – Эдвард бережно развернул клочок бумаги, оказавшийся объявлением, вырезанным из газеты. – Читай сам! Вот тут. Пол Крисби, дантист, Лондон, Харли-стрит, бла-бла-бла… Вот здесь! Предлагает по две гинеи за каждый здоровый человеческий зуб! Две гинеи, Герби! За каждый! А сколько у нас этих зубов? Пара дюжин, верно? И у них тоже, – он указал на юг, в сторону французов.

Сумма получалась гигантской. Герберт трижды перечитал объявление, ища подвоха, но черные буквы были сухи и конкретны. И пусть не по две гинеи, пусть по фунту, по десять шиллингов, да черт с ним, он и по пять бы с радостью отдал – все равно это было много. Очень много. Вся его служба в армии, все семь лет боли, страха, дерьма и смерти – все это стоило лишь двадцать три фунта, семнадцать шиллингов и шесть пенсов. Он запомнил сумму до пенни, и так же, до последнего пенни, выдал ее Амелии и крошке Элис, когда уходил из дома на армейский пункт сбора.

И сейчас, всего за одну лунную ночь, он мог заработать больше, чем за все семь лет войны. Герберт тряхнул головой, отгоняя мысли, и склонился к следующему трупу. Июньские ночи коротки. А мертвым не больно.

На ложбинку, заполненную телами в три слоя, он набрел уже под утро, когда глаза саднило от зверского недосыпа, пальцы сводило судорогой, а мешочек с драгоценной добычей обрел приятный вес. Всю ночь Герберт избегал вырезать зубы у трупов в красной форме, ведь именно они сражались с ним бок о бок минувшим днем, однако у самого края ложбинки мелькнул, как показалось, красный офицерский мундир.

Офицеры. Именно об их зубах Эдвард мечтал как о самой ценной добыче. Они-то не грызли сухари и не давились солониной на марше, как солдаты. У них были отдельные повара, меню и не меньше трех приемов здоровой пищи по расписанию.

Герберт приблизился к трупу. Да, он не ошибся. Сквозь грязь можно было разглядеть дорогое красное сукно, темно-синие обшлага, позолоченные петлицы и даже золотой лампас на плотных серых панталонах. Майор, не меньше. А то и полковник.

Ну что ж, он и будет последним в эту ночь.

Нож привычным движением скользнул в руку. Губы оказались плотными и мясистыми, настолько, что из них даже брызнула кровь. Герберт поморщился, откромсал нижнюю губу и разрезал щеку, чтобы сразу получить доступ ко всей челюсти.

Зубы и впрямь были великолепные – чистые, ровные, цвета благородной слоновой кости. Он невольно залюбовался ими, однако тут же одернул себя – небо уже светлело, и любое промедление становилось все более опасным. Уже привычными движениями Герберт один за другим расшатал плоскогубцами и вытащил передние зубы, потом вынул клыки и приступил к самому тяжелому – коренным зубам. Пусть туго, но почти все они вышли, и лишь под конец дело застопорилось.

Вполголоса шипя проклятия и поминутно оглядываясь на розовеющий горизонт, Герберт пытался вызволить зубы из окровавленного офицерского рта. Вдобавок ко всему нож, исправно служивший ему всю ночь, окончательно затупился и скорее не резал, а мял и продавливал десны, оставляя рваные кровоточащие трещины. Отчаявшись, он решил использовать нож как стамеску, приставив его к корню зуба и сильно ударив кулаком по рукояти.

В этот момент труп издал протяжный стон.

Герберт застыл, промороженный этим звуком до костей. Офицер дернулся и еще раз слабо, жалобно застонал.

Мертвым не больно. Он повторял это всю ночь. А как насчет живых?

Офицер приходил в себя. Он поскреб по грязи ногой, сжал пальцы в кулак, наморщил лоб и снова застонал, но уже громко, отчетливо и с неизбывной тоскливой мукой. А потом вдруг открыл глаза.

И ровно в это мгновение Герберт узнал его. Несмотря на сумерки, грязь и искромсанное лицо. Глаза – эти бледно-синие глаза, холодные настолько, что в них будто плавают льдинки. Полковник Уолтер Мортон. Второй батальон 69-го пехотного полка. Его, Герберта, полка.

Полковник уставился на Герберта, попытался что-то сказать, но вместо слов изо рта выплеснулся сгусток кровавых ошметок. Не до конца отрезанная нижняя губа повисла на подбородке. Герберт отпрянул, но Мортон цепко схватил его за руку.

Грязь. Жирная бельгийская грязь второй раз спасла его. И если днем она остановила французские пушки, то сейчас благодаря ей Герберту удалось выскользнуть из захвата полковника. Не оглядываясь и уже не таясь, он бросился наутек.

Герберт Освальд. «Г» и «О». Именно эти инициалы он вырезал на ноже еще в Англии. Нож должен быть приметным – на случай, если потеряешь или украдут. «Г» и «О» красовались на ноже, лежащем на столе у капитана Стоуна. А капитан Стоун занимался расследованиями всех инцидентов в полку и был чертовски внимателен к деталям.

Когда Герберт обнаружил потерю ножа, у него еще теплилась надежда, что он обронил его по пути. Что нож где-то глубоко в бельгийской грязи. Или что полковника Мортона не найдут. По крайней мере, живым.

Но Мортона нашли. И когда его нашли, он был в сознании, а в руке сжимал нож – тот нож, которым изуродовали его лицо.

Про то, что у капитана Стоуна нож с его инициалами, его нож, Герберту рассказал Эдвард. Рассказал вполголоса, задыхаясь от волнения, быстрого шага и какой-то смутной радости. Радости, которая часто бывает на войне, – глубинной и неловкой радости оттого, что беда случилась не с тобой. И тут же, переведя дух, выдал совет:

– Бежать.

И после, вглядевшись в лицо Герберта, добавил:

– Ты же сам все понимаешь. Если бы это был кто угодно, но не полковник Мортон…

Эту фразу Герберт и сам катал под языком все утро, катал, как кусок жилистого мяса, оставшегося во рту после еды. Если бы это был не полковник Мортон…

О Мортоне ходили разные слухи. Поговаривали, что его судили в Вест-Индии за издевательства над рабами на плантациях, но тот суд так ничем и не закончился. Потом он якобы сидел в знаменитой Флитской тюрьме за истязания пленных, однако недолго – Короне понадобились опытные офицеры, едва на континенте вновь заполыхала война. В испанской кампании он, как говорили, запарывал солдат до смерти. И даже здесь, в Бельгии, рассказывали, как Мортон заставил выдать провинившемуся пехотинцу ровно триста плетей, и, хотя тот потерял сознание уже после второй дюжины, полковник лично приводил его в чувство и командовал продолжать наказание, содрав с несчастного всю кожу от затылка до ягодиц.

Никто, ни один солдат, сержант или офицер, не хотел попасть под прицел ледяных глаз полковника. И хотя Герберт ни разу не заслужил внимание Мортона, он прекрасно понимал, что чувствует кролик при виде удава.

А теперь он, Герберт, оказался тем самым, кто изуродовал лицо полковника и вырезал ему зубы. Его нож стал уликой. И сколько у него осталось времени до того, как Стоун опознает и найдет хозяина этого приметного ножа – час, два?

Эдвард был прав. Бежать.

С дезертирами на этой войне обходились просто – их расстреливали. Но лучше честно и быстро умереть от пули перед строем, чем… Об этом Герберт предпочитал даже не думать.

Он быстро, стараясь занять делом трясущиеся руки, перебрал пожитки. Ружье, конечно, придется оставить. Как и ранец – с ним он даже не выйдет из лагеря, часовые сразу заподозрят побег. Форма приметна, но с этим пока ничего не поделать. И жаль, чертовски жаль, что им запретили отращивать усы и бороду – их можно было бы сбрить и тем самым резко поменять внешность.

– Герберт Освальд! – раздалось над самым ухом. – Есть здесь такой?

Герберт почувствовал, что мир сейчас поплывет под ногами. Он-то надеялся на час или два… Оглянувшись на голос, он споткнулся о взгляд Эдварда. Тот сделал большие глаза, мотнул головой в сторону. И тут же откликнулся:

– А кто спрашивает?

Посыльным оказался смутно знакомый коротышка, мелькавший при штабе полка. Он повернулся к Эдварду и ответил:

– Капитан Стоун приказал явиться. Немедленно. Это ты Освальд?

Эдвард медлил, давая товарищу время. И Герберт, хватаясь за шанс, деревянно встал и с фальшивой неторопливостью пошел прочь. Сердце прыгало и гнало припустить бегом, но он сдержался. И не оборачиваться, ни в коем разе не обернуться, хотя затылок горел, будто его жгло солнце.

А там, сзади, Эдвард выдерживал паузу, сколько мог. И медленно выговаривая слова, произнес:

– О-о-о-освальд? Не-е-ет. Это не я, конечно.

– А где Освальд? – В голосе посыльного прорезалось раздражение.

Дальше Герберт уже не слушал. Стараясь не ускорять шаг, он прошел мимо караульных по протоптанной тропинке, по которой здесь ходили «до ветру». И лишь оставшись один, резко поменял направление и вломился в кусты.

Бежать. Он и вправду бежал, сколько мог. Потом задыхался, переходил на быстрый шаг, шел десяток-другой ярдов – и вновь припускал, истекая потом, до хрипа, до судорог, до звона в ушах.

Спустя мили и мили, когда силы иссякли окончательно, а паника немного улеглась, он заполз под ствол поваленного дерева, закопался под прошлогодние листья и лежал там долго-долго, пока дыхание не выровнялось, а мысли не обрели упорядоченность.

Итак, он дезертир. По горькой иронии, дезертир из победившей армии, одержавшей верх в решающей и, скорее всего, последней битве. У него с собой ни припасов, ни денег, ни оружия. Есть лишь мешочек с теми самыми злосчастными зубами мертвецов, из-за которых он и оказался в столь бедственном положении. Мешочек, который может стоить целое состояние, но совершенно бесполезный здесь, на континенте, в чужой стране.

Надо понять, где он находится. Из лагеря он побежал примерно на юго-восток, чтобы укрыться в лесах. Значит, сейчас он скорее на территории французов, а значит, перво-наперво нужно избавиться от красного мундира. Переодеться, добыть еды, добраться до моря и вернуться на родину. Туда, где ждут Амелия и крошка Элис.

Сейчас, при свете дня, двигаться опасно. Ночью будет проще. Надо выждать. Собраться с силами. Поспать, наконец. И хотя что-то животное внутри него толкало вскочить и бежать дальше, прочь от Мортона, лагеря и союзной армии, но усилием воли Герберт заставил себя не двигаться. Замереть. И уснуть.

Несколько следующих дней слились для него в одну бесконечную ночь. К утру он находил очередное убежище – в крестьянских сараях, опустевших фермах, на сеновалах или в лесах, а в темноте продолжал путь. Еды было мало, но она была – война задела этот край, перепугав жителей и согнав многих с насиженных мест, однако не разорила его. Раздобыть крестьянскую одежду тоже оказалось несложно. Он нашел старую шляпу, почти скрывшую его лицо, и надеялся, что отрастающая щетина изменит его до неузнаваемости.

Спустя неделю он увидел за холмами зарево и решил осторожно приблизиться и посмотреть, что там происходит. Это могло быть опасно, но неизвестность казалась еще большим злом.

Герберт укрылся в высокой пшенице, вымахавшей здесь фута на три, и подполз к краю поля, за которым простиралась широкая полоса вытоптанной и искореженной земли. По ней ходили крестьяне в платках, закрывавших носы, и медленно волочили трупы, собирая их в огромные груды. Туда же скидывали и куски тел – оторванные руки и ноги, головы и что-то, в чем уже невозможно было опознать ничего, кроме гнилого мяса. Дюжина селян, пыхтя и отдуваясь, тащили дохлую лошадь – все к той же куче. Мертвецы были раздеты догола, и, скорее всего, уже давно. Ничего ценного у них не осталось.

Эта груда мертвечины была не единственной. За ней, дальше и дальше, насколько хватало глаз, высились такие же. Самые дальние смердели вонючим дымом, а те, что поближе, пылали гигантскими погребальными кострами. Они горели ровно и долго, как толстые сальные свечи, вот только питал их огонь человеческий жир, вытапливаемый из трупов.

Герберта передернуло. Он уселся в переплетение пшеничных стеблей и попытался сообразить, что за заварушка здесь была. Похоже, он сильно отклонился к югу и попал к Линьи, где за день до решающей битвы Наполеон схватился с пруссаками, которых так ждал герцог. И если это так, то стоит обойти поле по широкой дуге и повернуть на запад – к побережью, к морю, к надежде выжить и вернуться домой.

В тот вечер он впервые подумал об этом всерьез. О том, что может спастись. Снова увидеть дом посреди зеленых хэмпширских лугов. Обнять Амелию, услышать смех Элис.

Он оборвал свои мысли. Сначала нужно добраться до него, этого побережья.

Из порта Кале ежедневно отправлялись десятки кораблей и лодок разного размера и калибра – и грузные торговые шхуны, напоминающие обожравшихся мертвечины воронов, и поджарые ост-индские 30-пушечники с хищными ястребиными силуэтами, и похожие на шустрых воробьев однопарусные лодки.

На них-то и рассчитывал Герберт, когда, озираясь, шел от пирса к пирсу, надеясь, что никто не опознает вдруг в потрепанном крестьянине, заросшем густой бородой, дезертира из победоносной армии самого герцога Веллингтона.

Впрочем, все дезертиры похожи – это Герберт понял на собственной шкуре. После Линьи и Шарлеруа он двинулся на запад, в сторону Лилля. И по пути прибился к группе таких же, как он, солдат, по разным причинам покинувших свои армии. Там были и австрийцы, и русские, и пруссаки, и голландцы, и французы. Враги на поле боя, еще недавно убивавшие друг друга, теперь они вместе искали еду, прятались на брошенных фермах и строили планы.

Это было неплохое время. Герберт успокоился и перестал слышать дробный перестук пульса в голове, толкающий бежать без оглядки. Но успокоились и местные жители – война закончилась, и они понемногу стали возвращаться в брошенные дома и деревни. Шайке дезертиров, каждому из них, пришлось делать выбор.

Все звучало чертовски убедительно – сдаваться властям нельзя, прятаться уже негде, значит, надо выбрать пару-тройку одиноко стоящих ферм, ограбить их, разделить добычу – а уж после разбредаться, каждый в сторону дома. Единственное препятствие – владельцы этих самых ферм. Им была уготована незавидная участь.

Герберт не стал спорить, возражать или убеждать кого-либо. Для себя он все решил – одно дело убивать на войне, а совсем другое – вот так. Вечером он хотел незаметно улизнуть от остальных, но два дюжих австрийца, Франц и Никлас, встали у него на пути.

– Вход бесплатный, выход – нет, – протараторил Франц скороговоркой.

Никлас, всегда молчаливый, просто показал рукоять ножа в рукаве.

– Сколько? – спросил Герберт.

– Половину всего, что у тебя есть, – быстро ответил Франц.

– Каждому, – вдруг добавил Никлас и растянул рот в гаденькой ухмылочке.

Они забрали деньги, но это было не страшно. Главную ценность Герберт спрятал хорошо и никому не показывал. Мешочек с зубами ждал своего часа.

В одиночку Герберт смог добраться до Артуа, где его застали холода, предвещающие близкую зиму. Походив по деревням, он нанялся работником к зажиточному землевладельцу. Оказалось, что Наполеоновские войны выкосили мужское население – кто ушел волонтером, кто рекрутом, но мало кто вернулся. Так что здоровый мужчина, готовый на любую работу, пришелся очень кстати, а к его ломаному французскому привыкли быстро и лишних вопросов не задавали.

К весне, когда дороги просохли, он скопил немного денег и разузнал прямой путь до Кале – того самого порта, в котором он сошел на землю Франции. Оттуда до родных берегов было всего пару десятков миль. Найти капитана, который согласится перевезти его в Англию за пару монет, труда, как он полагал, не составит…

Герберт отвлекся от воспоминаний. Только здесь, в порту, он понял, что планы оказались слишком радужными. Гроши, с таким трудом заработанные на ферме, не заинтересовали никого ни с больших, ни со средних кораблей. На континенте все еще находились крупные оккупационные армии союзников, а значит, торговля шла как никогда бойко – припасы требовались всем. Третий день он методично обходил пирсы, а по ночам кормил клопов в убогой комнатушке, стоимость которой еще более облегчала его кошелек.

Отчаявшись, он пошел в дальний конец гавани – туда, где швартовались однопарусные лодки. Глядя на них, он не был уверен, что хотя бы одна доберется до Дувра. Но выбирать не приходилось.

Впрочем, на сей раз ему повезло. Потершись среди владельцев лодок – больше в ближайшем кабаке, чем на пирсе, – он сошелся с Томасом, англичанином из Фолкстона, занимавшимся мелкой торговлей через пролив. Тот согласился перевезти соотечественника на другой берег, однако запросил за это плату. Герберт взывал к человеколюбию и напоминал, что Томас не понесет никаких затрат на его перевозку, а тот хотел двадцать франков серебром. После яростной торговли сошлись на двух с половиной, еще четверть франка ушло на то, чтобы скрепить сделку выпивкой.

После второй кружки эля Томас потребовал вперед половину суммы. Герберт отказался. Тот помолчал, поглядел на него мутными и белесыми, как у рыбы, глазами, ярко выделявшимися на покрасневшем лице, разъеденном оспинами, и ударил кулаком по столу:

– Спасибо за выпивку, друг, но сделка отменяется.

Герберт посмотрел на него, пытаясь понять, не шутка ли это. Нет, тот был не пьян и говорил совершенно всерьез. Тогда он молча достал серебряный кругляш, вложил его в ладонь Томаса и крепко сжал его пальцы.

– Один франк, мой друг. Один чертов франк. И не дай бог, я приду на пирс и не увижу там твоей посудины. Фолкстон – городок маленький. И не смотри на мою бороду, я вовсе не крестьянин. Я и под Ватерлоо грязь месил, и убивать умею, если что.

В рыбьих глазах капитана появилось какое-то новое выражение.

– Отплываем в шесть утра, – сухо сказал он. – Сразу после восхода. Опоздаешь – я не виноват.

Герберт встал в пять. Споро собрался и спустился вниз, расплатиться за комнату. Сонный помощник хозяина меланхолично оттирал столы от следов ночной попойки. С улицы доносился шум и пьяные крики.

– Кто это так спозаранку? – поинтересовался Герберт, отсчитывая медяки.

– Англичане. – Парень сплюнул прямо на стол и сразу же вытер тряпкой. – Вчера очередной батальон прибыл для отправки обратно. Ну и ходят по заведениям, якобы ищут дезертиров. А на самом деле устраивают драки и требуют бесплатной выпивки. Победители, чтоб их…

И он добавил виртуозное французское ругательство, в котором было слишком много незнакомых слов. А Герберт насторожился. Полузабытое ощущение зверя, за которым идет погоня, вновь всколыхнулось где-то в животе.

Он вышел на улицу и, косясь по сторонам, пошел к Западной гавани, где стояла лодка Томаса. Едва показался пирс, он остановился. Живот мучительно сжался, а в висках громко, как копыта на мостовой, застучала кровь.

Томас был не один. С ним разговаривали двое военных в до боли знакомых красных мундирах. Один, в более цветастой форме, похож на адъютанта. Второй тоже непрост – холеный, лощеный, явно штабной. Они слушали Томаса молча и внимательно, не перебивая. Тот же заливался соловьем и яростно жестикулировал.

Стук в висках превратился в набат. Герберт решил потихоньку ретироваться в переулки между крепостью и гаванью, но в этот момент Томас вдруг нащупал взглядом его лицо. Он вытянул руку. Военные синхронно развернулись в сторону Герберта, и он, не помня себя, рванулся прочь.

Замелькали улочки и дома. Лавки, булочник, раскладывающий товар на дощатом лотке, зашторенные бордели, чистильщик обуви на постаменте, темные кабаки, собаки, роющиеся в выгребной яме. Герберт не оглядывался. Он знал, что у него фора. Что сейчас, еще чуть-чуть – и он затеряется здесь, переведет дыхание, и тогда…