Текст книги "Примат воли"

– Пришло, братцы мои, время, – продолжил я. – Уже и земля, и народ исстонались, потом и кровью изошли. Я на это смотреть без бешенства не могу, как не мог принять без бешенства мир с Турцией. Тоже биронова работа. А нынче он удумал матушку Анну Леопольдовну под арест посадить или из страны выслать. Что дальше будет? Упрячет маленького Императора в тюрьму и сам на престол сядет? И мы на это молча смотреть станем?

Гвардейцы наконец зашептались. Им хотелось скинуть Бирона, но они боялись. Боялись того, что я немец. Будь на моем месте даже полуидиот, шут Анны Иоанновны Голицын, согласились бы не раздумывая. Потому что он их крови.

– Я вам не приказываю. Я прошу вас, и спрашиваю – согласны ли вы на такое дело ради своей страны? Разве гоже солдатам, что покрыли себя славой в петровых войнах и тех, что случились после, терпеть конюха на престоле российском?

Они не говорили ни «да», ни «нет». Они сомневались. Я в бешенстве уставился на Анну Леопольдовну. Зачем сидит, ровно клуша? Будто и не в ее интересах все это! Одно слово особы императорской крови – и сомнения будут отброшены. Но эта дурища молчала.

Сообразив, что требуется, вперед вышла ее фрейлина, Юлька Менгден. Хоть у этой ума хватило.

Подпустив в голос слезы и даже выжав немного влаги из глаз, Менгден затянула, как торговка на рынке:

– Защитнички наши! Спасите госпожу мою! Совсем ей жизни не стало от этого конюха курляндского! Каждый божий день оскорбляет он и унижает ее! Госпожа моя решила, что пришла пора арестовать этого выскочку и воздать ему то, чего заслуживает. И она поручила это сделать его превосходительству, графу фельдмаршалу Миниху!

Я был генерал-фельдмаршал, но требовать, чтобы фрейлина точно произнесла мое звание, было нереально. Я и не стал. Потому что вперед выступил великан Стебловский и сказал:

– Мы всегда готовы порадеть за Россию! – слегка подумал и гораздо тише добавил: – И за Ваше Императорское Высочество.

Анна Леопольдовна внезапно ожила. Откуда-то появилась водка, она самолично обнесла каждого изрядных размеров кубком. Поднесла и мне:

– Для храбрости, фельдмаршал. И за удачу.

Я принял кубок и снова почувствовал приступ хандры – что будет после Бирона, если новая регентша оживляется лишь для того, чтобы налить водки? Властвовала в России прачка, властвовала «горничная на троне», теперь будет кухарка? Нет, смещение Бирона – это совсем не конец истории.

Водку я выпил. Как, впрочем, и все. Но она не подействовала. И мы шли к покоям Бирона не крадучись, но осторожно, стараясь казаться как можно меньше и быть как можно тише. Время было что-то около трех пополуночи, регент – пока еще регент – должен был спать самым крепким сном, и опасаться, по идее, было нечего. Но дерзость предприятия невольно заставляла съеживаться.

Я не стал останавливаться у двери, как не останавливался никогда на полях сражений. Зачем оттягивать то, что все равно неминуемо произойдет? Чем раньше с этим разделаешься, тем меньше страху и волнений натерпишься, тем целее будут нервы и спокойнее сон.

Толкнув дверь, которая оказалась незаперта, я шагнул вперед. Преображенцы толпой ввалились следом.

В спальне горели две лампады, так что факела были лишними. Бирон не спал. Он таращил на нас глаза, и в этих глазах легко читалось, что он понял все. И то, зачем мы к нему пожаловали посреди ночи, и то, что его ждет в ближайшем будущем. Внезапно лицо исказилось буйным страхом. Бирон скатился с кровати и полез под нее, выкрикнув:

– Вон, сволочи! Вон пошли! Я регент, я вас всех колесую!

Стебловский проворно скакнул вперед и, схватив его за пятку, рывком вытащил наружу.

Бирон, однако, сдаваться не собирался. Он ловко изогнулся, лягнул Стебловского в район живота, после чего впился зубами в ногу.

– Ах ты, паскуда! – заревел гигант и смачно опустил кулак на голову регента. Я не успел и слова сказать, как все, кто шел со мной, окружили курляндца и принялись с воодушевлением лупцевать, выкрикивая скопившиеся за десять лет обиды.

Когда тело бывшего конюха и уже бывшего регента обмякло на полу, я подошел к ним и, подняв вверх факел, сказал:

– Достаточно. На сегодня он свое получил. Остальное ему додадут потом. Если эта брауншвейгская баба не совсем дура, она его колесует. Или четвертует. Он этого заслуживает. Теперь давайте довершим начатое. Свяжите эту тварь и отвезите в Зимний дворец. Манштейн! – окликнул я адъютанта. – Возьми кого-нибудь из офицеров и с десяток солдат и привези туда же его брата.

Брат Бирона, Густав, был командиром Измайловского полка, и у всегда невозмутимого Манштейна поползла вверх бровь.

– Могут возникнуть проблемы, – заметил он.

– Не возникнут, – сказал один из офицеров. – Сегодня Федька Толстой в карауле, он мне третьего дня в карты продулся. Пускай отрабатывает долг. Поехали. И солдат не надо.

Я проводил их взглядом и повернулся к остальным. Стебловский с Пушковым заканчивали пеленать бесчувственное тело разодранной на полосы простыней, остальные с интересом наблюдали за процессом. Я принялся раздавать указания. Нужно было известить новую регентшу и сановников о том, что власть переменилась. Сон мне этой ночью не грозил.

А когда удалось, наконец, нормально поспать, оказалось, что я проспал практически все. Анна Леопольдовна не забыла отблагодарить тех, кто принес ей власть, но посты раздала совершенно на свое усмотрение. Я проснулся первым министром. Звание громкое, но мое самолюбие не особенно тешившее – я ровным счетом ничего не понимал в государственных делах и дворцовых интригах. Зато заполучил злейшего врага в лице Остермана, который на этом собаку съел и сам метил на пост Первого. Но получил Генерал-Адмирала.

Еще раз подивившись тупости Анны Леопольдовны, я попытался поговорить с ней по поводу передачи мне высшей военной власти в стране. Но регентша выпучила свои и без того на постоянном выкате от безделья глаза и удивилась:

– Граф! Но генералиссимусом я поставила мужа моего! Думаю, что это достоинство ему, как отцу Императора, более к лицу.

Я мог возразить, что дражайший супруг ее ни на что, кроме делания детей и отправления естественных потребностей, природой не приспособлен, но понял, что напрасно потеряю время. И промолчал.

Нужно было что-то менять. В корне. Замена Бирона на императорскую родительницу ожидавшегося эффекта не имела. Как не имела случившаяся чуть больше месяца назад замена Анны Иоанновны на Бирона. У руля оставались люди, которым смотреть дальше своего носа неинтересно.

Остерман, мастер подковерной борьбы, развил бурную деятельность по смещению меня с поста Первого министра. Я не сопротивлялся совершенно. Меня беспокоила другая мысль – раз уж я не могу держать под контролем ситуацию в государстве, то кто? Нужен был человек. А его как раз и не было. Потомков царя Ивана, после неудачных опытов с Анной Иоанновной и Брауншвейгской династией, в расчет брать не хотелось.

И чем дольше я об этом думал, тем отчетливее у меня в голове оформлялась мысль – единственно реальной кандидатурой на престол была дочь царя Петра, которую он нагулял еще до своего императорства и даже официального брака с Мартой Скавронской, она же Екатерина Алексеевна.

Лизавете, правда, на власть было плевать. Она не стремилась к ней ни после смерти своего племянника, ни после двоюродной тетки. Жила в своем дворце и своем мирке. Денег у нее – я это знал доподлинно – постоянно была острая нехватка, но она не унывала. Она вообще была легким человеком, веселым и приятным. Если ей нужно было удовольствоваться малым, она этим и обходилась. Но больше всего в ее кандидатуре меня привлекло то обстоятельство, что, в отличие от Ивановой ветви Романовых, умом она пошла в своего родителя. С одним, правда, исключением – нраву была не буйного.

Приняв для себя сей вопрос решенным, я начал собирать сведения о Елизавете – как живет и чем дышит, с кем общение имеет, и прочее. Нельзя же просто так прийти к ней и сказать: «А не согласитесь ли Вы, Ваше Высочество, занять престол Российский?». Этот номер прошел на «ура» с Анной Брауншвейгской, но ее я знал, как облупленную – в течение многих лет при дворе почти каждый день видел.

Пока я умствовал, пришла весть, что Бирону смертную казнь заменили на ссылку. Это была моя вторая Крымская кампания. Виктория была разгромной, а вот итоги – ничтожными. Анна Леопольдовна порешила отправить курляндца в Сибирь, в городишко Пелым. Видимо, чтобы я не чувствовал совсем уж горькой обиды, она предложила мне нарисовать план тюрьмы для Бирона.

Тюрьму я нарисовал быстро. Не потому, что имел большой опыт в подобных делах – просто затягивать сей процесс было неприятно. К тому же хотелось побыстрее вернуться к рассмотрению кандидатуры Елизаветы Петровны.

Между прочим, оказалось, что цесаревна не такая уж невинная пташка. Среди иных интересных моментов, я узнал, что она достаточно тесно общалась с французом де ла Шетарди и шведом Нолькеном, которого, правда, выслали из России после начала войны со Швецией. А тема их переговоров была очевидной – возведение Лизаветы на престол. Швед, по моим сведениям, прямо предложил ей деньги и всемерную помощь в обмен на подписанную Елизаветой бумагу, что она возвратит Швеции все захваченные Петром земли.

Елизавета, девушка осторожная, такую бумагу давать не стала, но сон все равно потеряла. Свидетель всех тайных телодвижений Ея Императорского Высочества, личный лекарь Лесток – тоже, между прочим, немец, – был мастером интриги, но отнюдь не героем. Стойко переносить допросы с пристрастием – это была не его стихия. Лизавета Петровна прекрасно понимала это.

Тем временем Остерман где-то за моей спиной сплел хитрую паутину, и Анна Леопольдовна решил на меня осерчать. Вызвала к себе, зачем-то потопала ногами, потом отправила в отставку, пожаловав, правда, сто пятьдесят тысяч за заслуги перед Россией.

Остерман радовался, как ребенок, хотя был уже преклонных лет старик. Постарше меня. А мне было все равно.

Ехать к Елизавете во дворец стало опасно. За мной вполне могли числить обиду за несправедливую отставку, а опыт низложения регентов у меня уже имелся. Так что возникновение догадок – правильных, надо сказать – после такого визита было лишь вопросом времени. Приглашать Ее Высочество к себе было еще хуже. Во-первых, с дамами так не поступают, а во-вторых, от пересудов это все равно не убережет.

Но у Елизаветы часто бывали гвардейцы. В том числе и преображенцы, которыми я до недавнего времени командовал, и которые после низложения Бирона прониклись ко мне искренней дружбой. Через Стебловского я и организовал встречу на улице. Больше того – постарался, чтобы вездесущий Лесток при разговоре не присутствовал. Елизавета села в мою карету, и мы отправились кататься по городу.

– О чем вы хотели говорить, фельдмаршал? – цесаревна с подозрением и даже слегка исподлобья оглядела меня.

– О Вас, Ваше Высочество, – почтительно сказал я. – О Вас, о Вашем батюшке, а также о судьбе России.

– Ого! – она криво усмехнулась. – А не слишком высокие материи для разговора вы выбрали?

Я решил сыграть ва-банк. Дать понять, что и у меня есть камни за пазухой – просто так, для острастки.

– Не слишком. Не более высокие, чем те, которых Вы касались в беседах с Шетарди и Нолькеном.

– Так! – она нахохлилась и взгляд ее сделался колючим. – Это похоже на угрозу. Или я неправа?

– Неправы, Ваше Высочество, – я склонил голову. – Зачем мне угрожать Вам? Даже если бы такое было в моем характере, – чего, уверяю Вас, и близко нет, – все равно смысла не имеет. Что я могу получить от Вас угрозами? Ведь наши пути нигде не пересекаются. Наши интересы – тоже. И все-таки точка пересечения есть.

– Интересов? – переспросила Елизавета.

– Именно, – подтвердил я.

– В таком случае, скажите мне, в чем могут совпадать интересы принцессы без двора и отставного сановника?

– Ущербные люди, – усмехнулся я. – Но принцесса без двора, если у нее есть хоть капля честолюбия, может сделать шаг наверх. А отставной сановник, если она даст на то согласие, может помочь ей в этом.

– Граф! – щеки Елизавета запылали. – Ваши намеки на Шетарди и Нолькена, а теперь еще и о шаге наверх весьма прозрачны. Вы совсем не можете плести тонкую паутину интриг.

– Зато я хорошо умею воплощать в жизнь задуманное.

– А вы представляете, чем это грозит?

– Меньшим, чем в случае с Бироном. Послушайте, Елизавета Петровна… Уж позвольте, я к Вам вот так, по простому… Я солдат. Бояться чего-то, что может грозить мне в будущем, я не привык. Бояться нужно того, что сейчас. К примеру, турецких пуль и ядер. Но, если совершить над собой усилие, страх можно загнать в угол. И делать то, что нужно делать. А вот если дать волю страху, который парализует вас не хуже обморока, вы точно ничего не сможете предпринять. И когда придет завтра, изменить что-либо уж точно будет невозможно. А вот это действительно страшно. Поэтому я скажу прямо: я здесь, чтобы предложить Вам престол. Батюшка Ваш, умирая, сказал только «Оставляю все…», но кому, сказать не успел. Между тем, Вы были его любимое дитя. Вряд ли он всерьез рассматривал кандидатуру внука. А с супругою своею, Вам это лучше моего известно, в последнее время он не ладил, даже завещание разорвал.

Вы убегали трона семнадцать лет; хватит уже. От судьбы не уйдешь. Больше скажу – если Вы и дальше будете уклоняться, то вся Ваша страна через это претерпит. Сколько – на то воля божья, но вспомните, сколько она претерпела за последние семнадцать лет!

– А позвольте спросить, фельдмаршал, – ехидно проговорила Елизавета, – какое дело вам, иноземцу, до судеб российских?

– Я себя давно уже иноземцем не почитаю, – устало возразил я. – И за Россию не раз кровь проливал. Вы скажете – тому причиной деньги. Что ж, не без этого. Но поверьте мне, в те моменты я меньше всего о деньгах думал. Я просто не мог быть трусом и вести себя иначе, чем вел, когда рядом были такие солдаты. И я вам вот что еще скажу. Я не первый офицер и не последний, кто подвизался служить российской короне и оказался навсегда пленен вашей страной. В ней есть то, чего нет нигде более – здесь живет душа мира. Отсюда весь ваш размах, бесшабашность и удаль. Из-за этого русский солдат с открытым сердцем прет сквозь впятеро большую армию противника – и проходит. У вас великий народ, Елизавета Петровна. И он достоин лучшего, нежели Бирон или эти господа из Брауншвейгского дома.

– Откуда в вас такая велеречивость? – удивилась она. – Сами только что уверяли, что вы – солдат. Но мысль вашу я поняла. И если вы считаете, что мне предопределено занять российский престол, значит, не будет иметь особого значения – откажусь я сейчас или соглашусь?

– Не будет, – я улыбнулся. – От судьбы не уйдешь. Вот только время будет упущено.

– Каким же образом вы собираетесь мне помочь?

– Таким же, как поступил с Бироном.

– Но вы уже не командир преображенцев.

– Зато они мне доверяют весьма. Больше, нежели после Крымской кампании.

– Я боюсь, – просто сказала Елизавета.

– Понимаю, – согласился я. – Сложно на такое предложение сразу и однозначно ответить «да». Необходимо все обдумать, взвесить. Но я и не требую от Вас немедленного ответа. Я лишь предложил Вам то, что мне кажется необходимым. Воля Ваша – принимать или не принимать предложение. Я буду ждать ответа через Стебловского.

– Я подумаю и извещу вас. А сейчас прошу доставить меня к моему экипажу.

Я открыл окошко и отдал форейтору приказание. На том мы с Елизаветой и распростились.

Ответа пришлось ждать два месяца, в течение которых цесаревна себя никак не проявляла. И не только в отношении моего предложения. Сошли на нет даже переговоры с Шетарди. Лесток ходил тихий и задумчивый.

Неожиданно что-то заподозрил тихоня Антон Брауншвейгский. Что могло спровоцировать его подозрения – ума не приложу. Даже больше – я никак не мог ожидать, что угроза разоблачения придет именно с этой стороны. Хотя, по совести, до угрозы было еще далеко.

Тем не менее Антон сделал внушение своей супруге – мол, остерегись Лизаветы, не ровен час, взыграет в ней отцовская кровь. Поначалу регентша отмахивалась, но как-то на приеме решила, что пришла пора поговорить в открытую. Видимо, сказывалась поздняя осень и паршивое настроение.

Отозвав Елизавету в отдельную комнату, Анна Леопольдовна долго ходила перед ней из угла в угол, хмурясь и что-то бурча под нос. Потом, остановившись перед потенциальной соперницей, принялась критиковать Шетарди, всех, кто имеет с ним какие-либо дела, и сделала пару намеков на то, что и у принцессы рыльце в пушку. Намеки получились весьма тонкими, явно не сама герцогиня Брауншвейгская их изобрела, но подхватила у супруга своего, а тот – у человека, по чьему наущению состоялся разговор.

Елизавета обладала умом куда более тонким, чем ее собеседница, быстро сообразила, в какую сторону ветер дует, но, решив, что ее переговоры с Шетарди на не совсем лояльные к нынешней власти темы находятся в таком большом секрете, что на свет божий выплыть никак не могут, решила вступиться за французского посланника. Однако герцогиню это заступничество несколько возмутило. Она отбросила всякую дипломатию и заговорила откровенно.

– А что это вы, матушка, так ревностно маркиза защищаете? Не амуры ли у вас? Или, упаси, господи, какой-то политес? Слышала я, что Вы, Ваше Высочество, с неприятельской армией шведской сношения имеете? И будто доктор Ваш, Лесток, с Шетарди видится регулярно да разговоры нехорошие ведет? Мне советуют немедля арестовать доктора. Я, конечно, слухам о Вас не верю, но надеюсь, что Вы не станете скандалов чинить, если его задержат и он окажется виновным?

Елизавета побледнела, как полотно. Все стало яснее ясного. Оставалось только надеяться на собственные смекалку и артистизм. И того, и другого у нее было в избытке.

– Я с неприятелем отечества моего никаких альянсов и корреспонденций не имею, а зачем мой доктор ездит до посланника французского, я его спрошу, и как он мне ответит, так я вам и объявлю.

И цесаревна заплакала. Регентша долго стояла перед ней, хмуро глядя, как вздрагивают от рыданий плечи тридцатилетней женщины, которую рок угораздил родиться не у тех – а может, как раз тех самых – родителей.

А на следующий день Лесток почти прямо спросил принцессу:

– Ваше Высочество все еще ни на что не решились?

– Отстаньте вы, доктор, с вашими выдумками, – тихо проговорила Елизавета. – До добра они точно не доведут. Я ночью беседу имела с матерью Императора. Она прямо сказала, что вас вот-вот арестуют, старый интриган.

– Это будет плохо, Ваше Высочество, – Лесток склонил голову и хитро посмотрел на нее. – Потому что, если арестуют меня, значит, у них против меня что-то есть. А если у них есть что-то против меня, то против Вас у них есть много больше. Вот, взгляните на послание, что просил Вам передать Шетарди.

И он положил перед Лизаветой две карты – даму треф и даму червей. Даму треф остригали наскоро пририсованные ножницы, за ней виднелись купола монастыря; вокруг дамы червей были нарисованы маленькие человечки, в восторге подкидывающие вверх шапки.

– Что это? – холодно спросила цесаревна.

– Два варианта Вашего будущего. Третьего, Ваше Высочество, Вам, увы, не дано.

Елизавета задумалась. Собственно, то, что придется делать выбор, ясно стало уже вчера. Да и сам выбор был ясен. В монастырь она не хотела. Но Шетарди в этом деле был слабым игроком. Его Франция была далеко, своих людей в Петербурге у посланника почти не было, а одними деньгами вопрос не решить.

– Ступайте к Миниху! – решительно велела Лизавета.

– Как, то есть, к Миниху?! – оторопел Лесток. – А он здесь при чем?

– А при чем здесь Шетарди? Миних имеет имя в гвардии. Кроме того, он служит российской короне. А я не хочу быть обязанной ни Швеции, ни Франции, ни иной какой Пруссии. Ступайте.

– Но позвольте! – начал было Лесток. – Шетарди рассчитывал…

– Я вам ничего сейчас не позволю! – в голосе Елизаветы Петровны впервые прорезались стальные нотки, и Лесток понял, что решение она приняла окончательное. И еще он понял, что при такой государыне особой вольницы ждать не придется. – Позволю только выполнять мои приказания. Ступайте к Миниху и передайте ему, что я отвечаю «да». И чем скорее он все организует, тем лучше. Ничего не бойтесь. Если вас и будут где поджидать, то как раз у Шетарди.

И Лесток пришел ко мне. Вид имел недовольный и недоверчивый. Не знаю, отчего, но немец немцу в России душу открывать никогда не торопится.

– Ее Высочество просила передать вам, фельдмаршал, что ее ответ – «да». А также сказать, что времени нет совершенно, потому как регентша что-то заподозрила.

Я смотрел на него с не меньшим подозрением, чем он на меня. Толстый, рыхлый. С совершенно иезуитским складом ума. Не люблю таких. К тому же, если его сейчас схватят, он расскажет все, что знает, и даже то, чего не знает. Для этого не потребуется и пыточной комнаты.

– Вы, Лесток, сидите пока у меня. Я сейчас отдам необходимые распоряжения, первые результаты будут известны часа через полтора-два. С ними и поедете к цесаревне.

– Но она ждет меня сейчас! – ему совсем не улыбалось торчать у меня, ожидая неизвестности. Во-первых, это было, с его точки зрения, небезопасно – мое жилище стало временным штабом готовящегося переворота, и неважно, что брауншвейгцы об этом не подозревали. Во-вторых, Лесток чувствовал мое негативное к нему отношение, которое воспринималось и всеми обитателями дома, как руководство к действию. Ну, и, в-третьих, в случае провала он хотел оказаться рядом с Елизаветой, которая в его глазах выглядела куда более надежной защитой, чем я или тот же Шетарди. Он как-то не брал в расчет, что, если заговор будет раскрыт, не спасет даже имя петровой дочери – не говоря уж о влиянии и деньгах. У нее давно не осталось ни того, ни другого.

Но деваться было некуда. Лакей проводил его в залу, где Лесток и остался на ближайшее время. Я же вызвал адъютанта и приказал ему скакать к казармам преображенцев и вызвать Стебловского. По делу, аналогичному годичной давности.

Манштейн понятливо усмехнулся. Он тоже был военным и понимал, как важно хранить тайну до поры.

Стебловский прибыл через три четверти часа. Но не один, а с каким-то длинным и стройным франтом. Звеня шпорами, они, в сопровождении Манштейна, прошли в мой кабинет и отдали честь. Хоть и был в отставке, все равно я оставался для них командиром и фельдмаршалом. Приятно.

– Присаживайтесь, господа, – предложил я им. Оба послушно устроились в креслах. Манштейн остался стоять. – У меня, поручик, есть к вам деликатное предложение, которое, полагаю, мой адъютант уже успел озвучить. Но прежде, чем мы перейдем к непосредственно его обсуждению, хотелось бы узнать о вашем спутнике.

– А! – загремел Стебловский. – Это старина Гронштейн, хороший малый, даром, что немец. Водку пьет, как лошадь. Видите ли, фельдмаршал, я на прошлой неделе слегка побузотерил в одном трактире, помял некоего высокопоставленного гражданина и его коня гнедого… Ну, он просто верхами был. В общем, меня разжаловали. Так что теперь Гронштейн ротой командует. Он товарищ хороший, надежный. Год назад его с нами не было, ну, так в этот раз будет.

Я пристально посмотрел на Гронштейна.

– Откуда вы, сударь?

– Из Дрездена, – он с легкостью выдержал мой взгляд. Молодец.

– Знаете, для чего я вас пригласил?

– В общих чертах. Готов содействовать.

– Причина готовности?

– Не люблю скуку, – он усмехнулся.

– Достойная причина, – согласился я. – Не лучше и не хуже любой другой. Итак, господа, к делу. Год назад нашими усилиями страна избавилась от Бирона. Это хорошо. Но на его место пришли люди хоть и не такие злобные, зато куда более неумные… Слава богу, хоть ленивые. Это плохо. Есть мнение, что операцию с Бироном придется повторить. Упреждая ваши вопросы, назову имя – Елизавета Петровна.

– О! – загудел Стебловский. Гронштейн одобрительно кивнул. Цесаревна всегда водила тесную дружбу с гвардейцами, ее дворец для них не закрывался. Поэтому реакция была ожидаемой.

– Но действовать нужно быстро. Брауншвейгский дом что-то подозревает, и завтра может быть уже поздно.

– Завтра в любом случае будет поздно, – сказал Гронштейн. – Сегодня по полку передали приказ – выступать в Финляндию. Вроде, Левенгаупт идет на Выборг. Когда выступление – неизвестно, но нужно быть готовым в любой момент.

– Значит, самое время. Если гвардейцы уйдут, поддержать Елизавету будет вовсе некому. Ни на престол возвести, ни даже защитить в случае опасности. Отправляйтесь-ка вы, молодые люди, в расположение, и вечерком, когда все ваши товарищи соберутся, разведайте их настроения. Не думаю, что результат будет нам неприятен, но сделать это нужно. А завтра в это же время жду вас у себя.

Я не ошибся. Настроения были самые благоприятные. Гвардейцы любили Елизавету Петровну. Кроме того, им не нравилась идея топать куда-то в заснеженную Финляндию и драться там с армией Левенгаупта. Как фельдмаршалу, мне это было неприятно. Но, как заговорщику, такое настроение было мне на руку.

На следующий день в кабинете собралось уже пять человек, не считая меня. Были Гронштейн и Стебловский, был верный мне Манштейн и вроде как верный Елизавете Лесток. Кроме того, присутствовала и сама цесаревна, рискнувшая посетить собрание заговорщиков. Нагрянь сейчас сюда Тайная Канцелярия – и Иван Антонович правил бы еще долго.

Но канцелярия пока не спешила. Спешили мы. В общих чертах, план действий был ясен. Только Гронштейн, немецкий наемник, считал, что солдатам нужно раздать денег.

– У меня только тысяча рублей, – Елизавета выглядела растерянной. – Мои родственники меня не балуют. Впрочем, я могу заложить драгоценности.

– Можно обратиться к Шетарди, – сказал Лесток. – За пару дней он сумеет раздобыть необходимую сумму.

– Через пару дней мы будем морозить задницу под Выборгом, и вам с Шетарди придется самим объяснять герцогине, что она больше не является регентшей! – прогремел Стебловский. Потом посмотрел на Елизавету и добавил: – Простите за грубость, Ваше Высочество.

Та отмахнулась. Мол, не до извинений.

– У меня есть деньги, господа, – сказал я. – Все-таки, меня не просто так в отставку выгнали. Если нужно заплатить солдатам – мы им заплатим.

Елизавета повеселела. На меня она смотрела с благодарностью и теплотой. О том, что я немец, «а зачем немцу обустраивать судьбы России», она уже не вспоминала.

– Тогда, господа мои, я жду вас к ночи в своем дворце!

На том и разошлись. А ближе к полуночи собрались у цесаревны. Стебловский довольно потирал руки – он лично объехал дом Остермана и Зимний дворец. И там, и там окна оказались темны. Все было спокойно.

Елизавета долго не появлялась. Лесток сообщил, что она молится. Хорошее дело, тем более что нам любая помощь понадобится. Также и помощь небес лишней не будет.

Все бы ничего, но Лизаветы не было почти час, и мы стали тревожно переглядываться – как бы не передумала. Но к половине первого ночи цесаревна вышла к нам. Протянула большой нательный крест и сказала:

– Целуйте все. Чтобы перед Богом мы теперь отступить не могли.

Крест целовали в полном молчании. А к чему слова? Готов поручиться даже за Лестока – он этой минуты ждал сильнее, чем сама Елизавета, а потому никакого резона идти на попятный не имел.

Через несколько минут во дворце появилось еще несколько гвардейцев – видимо, близких друзей цесаревны. Мне не понравилось, что я не предупрежден о них заранее. Но, в конце концов, рисковала она ничуть не меньше моего. Вышел и фаворит цесаревны, малоросс Разумовский. С ним, очевидно, все оказались в сборе, потому как Елизавета решила, что больше медлить нельзя, сказала пару пустых ободряющих фраз о том, что ни Россия, ни она сама участников этой ночи не забудут, взмахнула рукой и пошла к выходу. Остальные вереницей потянулись за ней.

В расположении поста, у съезжей избы, нас ждал неприятный сюрприз. Караульный, увидев чужаков, решил отличиться и ударил в барабан – дескать, тревога. Я с бешенством посмотрел на Стебловского. Тот виновато развел руками, шагнул вперед, отобрал у караульного палочку и проткнул ею барабан.

Дальше все пошло гладко. Гвардейцы, узнав, для чего их созвали посреди ночи, обрадовались. Ну, а когда им раздали деньги и, как водится, попотчевали водкой, они готовы были нести Елизавету во дворец на руках. Что, впрочем, и пришлось проделать чуть позже, потому что цесаревна, сдуру нацепившая кирасу, начала задыхаться уже через сто шагов.

По дороге я отдал распоряжение, чтобы оцепили дома Головина, Остермана, Менгден и Левенвольде, и ждали известий из дворца. Арестовывать их сразу было опасно – а ну, как затея провалится?

Но она не провалилась. Даже несмотря на то, что во дворце какой-то унтер-офицерик и четыре офицера попытались остаться верными присяге. Их скрутили, а остальным объяснили, что происходит. Те согласились, что Елизавета Петровна – это получше Анны Леопольдовны, и препятствий чинить не стали. Мы прошли прямо в комнату регентши, и принцесса, подняв факел высоко над головой, сказала срывающимся от волнения голосом:

– Сестрица! Пора вставать!

В постели лежали двое. Но вторым был не муж герцогини, а ее фрейлина Менгден. Она испуганно вскрикнула и скатилась с кровати. Регентша же, рывком приняв сидячее положение, подтянула одеяло к подбородку и прошептала:

– И все же это вы, сударыня!

– Как видите, милочка, – согласилась Лизавета.

Анна Леопольдовна обвела нас круглыми от ужаса глазами и сказала:

– Я знала, что рано или поздно этим закончится. Только, умоляю, не трогайте детей!

– Не бойтесь за них, сестрица. И за себя тоже не бойтесь. Прежде, чем решиться на этот шаг, я дала обет Господу, что в мое царствование не будет ни одной смертной казни. Негоже мне начинать с клятвопреступления. Оденьтесь и выйдите на улицу. Вас и вашего супруга отвезут в мой дворец. Там вы и побудете, пока я не решу вашу судьбу.

Вечером следующего дня ко мне приехал Лесток и, ухмыляясь, сообщил, что Императрица желает меня видеть.

– Она еще не короновалась, – возразил я.

– Но она уже на престоле, – возразил он. И был прав. Вчерашняя принцесса ныне на престоле, а остальное – сущие мелочи.

Елизавета не захотела разговаривать при Лестоке. Ленивым, но уже исполненным властности жестом она отослала лекаря прочь, и тот ушел, оскорбленный таким недоверием своей наперсницы.

– Присаживайтесь, фельдмаршал, – ласково сказала новоиспеченная правительница. Я уселся в кресло и всем своим видом выразил внимание. – Помните, я обещала, что все, кто мне помогал, будут вознаграждены? Вы, пожалуй, помогли мне, как никто другой. Пришло время выполнять обещания. Ваши желания, граф?