Текст книги "Леонид обязательно умрет"

Он долго вглядывался в ее фотографию. На любительском глянце девушке было от силы лет восемнадцать… Ему в мае исполнится тридцать один.

Когда стало светать, он закрыл папку и вместе с другими делами запер в сейф.

Платон обмакнул перо в чернильницу и на чистом листе бумаги аккуратно вывел: «Ухожу из жизни, так как ненавижу социалистический строй, стремящийся сделать из человека…» Платон на этом месте надолго задумался…

Потом решил написать просто: «Ухожу из жизни, так как ненавижу социалистический строй». И точка.

Расписался, поставил дату и даже время…

Он прежде никогда не думал о смерти. И сейчас, держа в руке вороненый «ТТ», скользил мыслью о месте на теле, в которое лучше выстрелить.

Платон погасил свет, смотря сквозь набирающее силу утро. И утро смотрело на него сквозь…

Странно, он даже секунду не подумал о матери. Не вспоминал жизнь, даже фрагментарно… Он уже ни о чем не думал и ничего не вспоминал, находясь в каком-то странном, убаюканном состоянии. Глаза были наполовину прикрыты, а рука то поглаживала дулом пистолета висок, то старалась пролезть в рот, то в сердце метила…

Течение кровяных рек в венах и сосудах стало более медленным, как перед сном…

Он мог бы даже заснуть с пистолетом во рту, поскольку сознание от испуга свернулось в молекулу, оставив тело на автопилоте…

Пробили куранты на Спасской башне…

Сколько еще прошло времени, знает лишь безмятежное утро.

Вероятно, не минуты, а поболее часа, так как сознание, чуть успокоившись, вышло из подполья и решило задаться вопросом: «Может быть, не стоит?»

Именно в это мгновение палец нажал на курок. Пуля маленьким реактивным снарядом рванула из ствола, влетела в нос, затем, превратив его в лохмотья, пронзила череп в лобной доли мозга и, разделив голову надвое, ушла в потолок…

Его хоронили хоть и без военных почестей, но с должным для конторы уважением.

Начальник Платона майор Дронин обнаружил на рабочем столе листок, залитый кровью так щедро, что его можно было принять за чистый, хоть и кровью крашенный. Правда, с другой его стороны отчетливо виднелся контур рукописной строчки. Поднеся бумагу к зеркалу, Дронин без труда прочел предсмертную записку…

Неглупый офицер оглашать ерунды не стал, смял окровавленный лист и, положив его в карман форменных брюк, унес со службы и впоследствии, в домашних условиях, уничтожил…

Майор Дронин, спасший честь Платона Антонова, удивлялся на похоронах, впервые глядя на мать своего подчиненного. Предполагал увидеть маленькую сгорбленную женщину, а увидел дородную тетку, поражающую своей здоровой пышнотелостью. Тонкая каракулевая шуба, не застегнутая на ветерке, открывала фантастический бюст, обтянутый мохером с глубоким вырезом. Большие руки с большими перстнями, мощные ноги в югославских сапогах без каблука.

Она сжимала пухлые, не лишенные привлекательности губы, и лишь пудра, наложенная толстым слоем на наплаканные синяки, выдавала в ней одну из главных героинь проходящих похорон.

Дронин знал, что эта тетка проработала пятнадцать лет нелегалом в США… Чудеса, да и только, с такой вычурной внешностью и не спалилась!..

Знает она или нет причину самоубийства сына?.. Дронин вглядывался в ее лицо долго, но ответа на свой вопрос не нашел…

«Поэтому у нее четыре «красной звезды», а у меня ни одной», – слегка уничижительно подумал о своем профессионализме майор Дронин…

Юлька о смерти Платона Антонова так до конца собственной жизни и не узнала…

4

На войну Ангелина побежала, когда ей едва восемнадцать стукнуло.

Костя, одноклассник, ухаживавший за Гелькой три года, перед уходом на фронт умолял ее отдаться ему всем телом!

Он умолял ее, объясняя, что погибнет на войне, так и не узнав физической близости с женщиной.

К тому времени она была вполне созревшей девицей, томящейся ночами от любовных фантазий, но в них никогда не случалось Костика, а потому Геля предлагала ему душу для дружбы – самое страшное, что может женщина предложить влюбленному мужчине.

Но в тот день, когда он стоял перед ней на коленях, с баранкой свернутой шинели на плече, с трехлинейкой на другом и плакал, она вдруг поняла, как мальчик страдает и как боится уходить из этого мира в другой, не оставив даже следа своего.

В том, чтобы отдаться ему, Геля вдруг почувствовала собственную миссию. На нее внезапно снизошло, что тело ее и душа могут стать вратами в рай. Она ощущала, что Костик, одноклассник, мальчишечка, часами ждавший ее под окнами, мечтавший дотронуться до ее руки, собиравшийся в жизни стать серьезным физиком, не станет оным, а погибнет на этой войне непременно. Ей даже привиделось, что у него и могилы не будет, разорвет тело снарядом, разметает плоть по полю…

От уверенности в том, что мальчишка погибнет лютой смертью, райские врата в ней открылись, она сама опустилась на колени рядом с ним, вся пахнущая земляничным мылом. Он так и овладел ею, не снимая шинели, не откладывая в сторону винтовки.

Ей было больно от его неловкости и оттого, что она сама в первый раз, а он продолжал тыркаться, спрашивая в отчаянии:

– Ты меня любишь?..

Она не могла ему ответить «да», как ни старалась.

Делала, что могла. И первый, и второй, третий раз… В перерывах он просил ее быть совершенно голой, словно напитывался женщиной на всю жизнь. Смотрел с мукой в глазах на наготу…

А потом пришло время уходить, и он, стоя в дверях, повзрослевший, опять спросил ее:

– Ты меня любишь?

Она погладила его по нежной щеке и пожелала:

– Удачи, Костик!

А он снял с плеча винтовку и рубанул прикладом по вешалке, обрушивая на пол всякие пальто, зонтики, шляпы…

После этого ушел, а она долго дрожала всем телом, сидела голая на холодном полу и думала, что сегодня начался новый этап ее жизни. А может, до этого и жизни не было вовсе. Так, прелюдия одна…

Костика убило совершенно по-глупому. Он был неплохим солдатом, и за то, что в бою остался из взвода единственным живым, получил однодневный отпуск домой.

Конечно, трясясь в кузове трехтонки, думал только о Гельке, о ее голом земляничном теле и о том, как он, с медалью на груди, станет целовать ее голое тело, а медалька будет покачиваться возле самого ее носа…

Совершенный кретин, летчик тяжелого немецкого бомбардировщика, за два часа полета так и не нашел приемлемой цели для пятисоткилограммовой бомбы, а потому, когда горючего в баках осталось лишь на возвращение, сбросил ее, гигантскую, на крохотный грузовичок.

Не то что от Костика ничего не осталось, от трехтонки газовую педаль только разыскали. Все в молекулы превратилось. Поднялось к небу и вместе с дождичком пролилось на огромное клеверное поле…

О без вести пропавшем Костике Геля узнала от его матери, которая была по-мужски, без слез, уверена, что сын отыщется, что он в немецком плену.

Девушка согласно кивала, нисколько не сомневаясь, что Костик уже никогда не отыщется.

Она уже была пострижена парикмахером Зотовым почти под мальчика и через день отправлялась на фронт медсестрой.

Конечно, Геля знала, что призвание ее вовсе не лечить раненых солдат, не таскать их тела с поля боя. Свое предназначение она уразумела, когда отдавалась Костику не любя, став последней женщиной в жизни солдата…

Геля Лебеда, прибыв на передовую, получила сумку с красным крестом, тысячу солдатских улыбок, отыскав в них лейтенантскую – веселую, белозубую, светлую-пресветлую!..

Глядя на него, молоденького, задорного, сама улыбнулась широко и радостно, по ходу улыбки влюбляясь в офицера Володю всем своим существом, до последнего винтика.

Она знала, что отдастся ему при первом удобном случае, так как обреченно чувствовала, что Володечке жить осталось крошечку всего, а она – Райские врата, Последняя Женщина в жизни солдата.

Как полагается, они бегали друг за другом в березовой роще, плели венки из полевых цветов, целовались до синих губ, а Володечка, влюбленный и смущенный, предлагал ей стать его женой, а она говорила, что не может!

– Не любишь? – вопрошал Володечка, с ужасом ожидая ответа.

– Люблю, люблю! – отвечала она. – Невозможно люблю! Так сильно, что с ума схожу!

– Так что же? – терзал он ее в недоумении.

– Хочешь, я стану твоей ППЖ?

Он фыркал на такое предложение, но она просила о настоящей женитьбе не говорить более и не желала объяснять почему.

– Володечка, ты живи, пожалуйста, сегодняшним днем! – просила. – Вот ведь как хорошо нам вдвоем сейчас!

А он все строил планы без устали, как Госплан. Воображал двух белокурых деток, мальчика и девочку. А после любви гладил ее живот, словно уговаривал утробу зародить жизнь и подарить ему то, о чем мечтает его молодое сердце.

Но ее тело было пропитано скорой конечностью Володечки, а потому само принимало решение о целесообразности всяких мальчиков и девочек в это тяжелое военное время. Дух и душа Гели Лебеды были настроены совершенно для другой миссии, которые они совместно исполняли со всей старательностью, задействовав для этого девичью плоть…

Их с Володечкой любовь протянулась до октября. На землю выпал даже первый снежок, и Ангелине стало казаться, что идея Райских врат для солдат, чей час известен, – идея ложная. Как-то по-глупому сфантазированная ею… Господь дал ей любовь обыкновенную, но самую что ни на есть сладкую – «они жили долго и счастливо и умерли в один день»!

Она даже поспешила к мысли сказать Володечке, что согласна за него замуж и, оставшись на ночь в командирской землянке, вжималась в его тело всеми силами, словно прирасти пыталась, и слова праздничные готовы были слететь с ее губ, как вдруг Геля почувствовала холод, исходящий из его груди. Не придала поначалу значения – грела поцелуями и ладошками, а потом, когда из мужского сердца в ее грудь стал сползать ледник, она все поняла. Еще крепче льнула к нему, стараясь растопить смертельный лед, но здесь над блиндажом стрельнула сигнальная ракета, и Володечка, зачем-то наодеколонив лицо, ушел от нее навсегда.

Лейтенант Володечка владел самой романтичной профессией на войне – был разведчиком. И уже через полчаса, как его семя пролилось в Гелино тело, полз в маскхалате на вражескую территорию с двумя здоровенными сержантами прикрытия. Им предстояло «нехитрое» дело – взять языка и вернуться восвояси. А нехитрое потому, что Володечка знал в совершенстве немецкий язык и, слегка пошпрехав, подманивал к себе фрица, сержанты заламывали его, словно барана, а потом волокли добычу домой.

И в эту ночь все шло как обычно.

Немецкий офицерик был таким же молоденьким, как и Володечка, бравым, а потому справлял малую нужду прямо с бруствера окопа, стоя во весь рост. Автомат висел на боку, а сам гансик напевал что-то веселое. Ночь ведь…

Он тоже поднялся во весь рост и, пошутив по-немецки, стал почти другом. Приближался быстро, улыбаясь широко и бесстрашно. И когда рукопожатие их, казалось, было неминуемо, когда мускулы сержантов напряглись брать немчика, тот вдруг отдернул руку и сделал все так быстро, что бойцы даже толком понять не смогли, что и почему. Вскинул немец автомат и дал длинную очередь по Володечке, практически срезав ему голову с плеч.

Сержанты, конечно, в отместку тоже всадили в ганса по тридцать пуль, но так до конца собственных послевоенных жизней не смогли понять, на чем в ту ночь засветились, какая их ошибка в том деле была.

А перед умирающим немчиком пронеслись обрывки жизни в маленьком литовском городке. Он хорошо помнил, как в городе появились русские, завезя во все парикмахерские советский одеколон «Шипр». Он ненавидел его запах, и особенно было ему паскудно умирать, ощущая в ноздрях носа своего этот ненавистный русопятый аромат.

Эх, Володечка, и зачем тебе было фасониться перед заданием!..

Сержанты, конечно, вытащили тело командира на свои позиции и, чтобы не хоронить лейтенанта в закрытом ящике, сами, никого не подпуская, пришивали полдня голову убитого к телу. Закрыли шовчик тельняшкой, затем гимнастерка с подворотничком белым, и все в лучшем виде пошло в землю.

А потом слова комполка над холодной могилой…

Уж как плакала Геля, будто превратилась в осенний дождь – с подвывом.

Ее жалели искренне. И даже комполка, с седыми висками кадровик, навидавшийся всякого, подставил печальные глаза ветру, чтобы осушить их от слез.

А когда глаза высохли, он взглянул на ефрейтора Лебеду взглядом не отеческим, а совсем по-другому…

Прождал неделю после похорон, а потом вызвал к себе в командную землянку.

Она не знала зачем и, все еще потрясенная смертью Володечки, видела лицо полковника размытым, почти стертым. Слова его доносились словно из подпола, через вату.

Он усадил ее за рубленный из сосны стол, достал консервы и колбасный круг, разлил по кружкам водку из довоенной бутылки и предложил помянуть разведчика.

Она пила водку и ела колбасу. Полковник рассказывал какие-то анекдоты, и она даже хихикала, умирая, казалось, душой.

А потом он дотронулся своей рукой до ее пальцев, и Гелю вдруг пронзило мертвецким холодом. Все тело затрясло от бесконечного мороза, льющегося из полковничьих пальцев, в глазах девушки вдруг прояснилось, она увидела перед собой лицо уже немолодого человека, его мужской взгляд, скользящий по ее натянутой гимнастерке, и вдруг сказала:

– Я буду вашей походно-полевой женой. Хотите?

Полковник намеревался было сказать, зачем же она обижает его, но испуганный тем, что девушка может ускользнуть из его жизни, ответил жадно:

– Хочу.

Он был хоть и пожилым мужиком, но остался мастером, каким являлся смолоду по ублажению бабского тела.

Никогда Геле не было так хорошо телом. Полковник делал что-то такое, отчего ее сознание отлетало надолго в пространство без времени, где наверняка жила душа Володечки. Но в этом пространстве Геля забывала о погибшем лейтенанте, никакой мозговой деятельности в ней не наблюдалось, лишь чувственность одна.

Полковник Чудов, напитываясь молодым телом, его бродящими соками, сам свежел на глазах, а потому боготворил ефрейтора медслужбы, призывая девчонку в любой удобный момент.

В полку солдаты называли Гелю швалью.

Еще давеча все с умилением наблюдали ее любовь с разведчиком Володечкой, а теперь, когда она ублажала полковника, при встрече с нею воротили солдаты морды, будто несвежей псиной от медсестры несло.

Шваль!

Впрочем, в глаза не оскорбляли, уважали комполка сильно, как мужика понимали, но мечтали, чтобы Лебеде пуля залетела промеж ног. И вот ведь какая фамилия – Лебеда! Отрава!

Сама Геля не замечала солдатское отношение к ней, находилась в полку будто отрешенная от всего мира, хотя в бою вела себя смело и вытащила из лап верной смерти с дюжину бойцов.

Все равно ее не прощали.

Даже солдатик Вася Васильев, которого все звали Васильком, даже тогда, когда ему в бою оторвало снарядом обе ноги по колено, кричал ей, беснуясь от запаха собственной крови:

– Вытащи, шваль! Прошу тебя, б… такая!

Она бранных слов будто не замечала, ползла через воронки, ориентируясь на крики, и приговаривала:

– Сейчас, милый! Потерпи! – А потом, когда тащила Василька, слушая в коктейле с визгом пуль повторяющееся «шваль» да «шваль», все отвечала нежно: – Потерпи, родной! Уже скоро!

Она чувствовала, как от Василькового тела исходит вместе с кровью тепло, а потому была счастлива, что не мертвячий холод брызжет. Будет парень жить, а ноги… Что ноги!..

Уже много позже, в госпитале, с оформившимися культями, Василек в ночи представлял свою спасительницу голой и потреблял свое естество рукой, приговаривая блаженно:

– Я люблю тебя, шваль!..

Память в русском человеке, хоть и длинная, но и ей приходит конец. Даже злой памяти кончик настает… Потихонечку простили Геле лейтенанта. И за спасенных мужиков, и за то, что с комполка пылинки сдувала. Лебеде даже Славу третьей степени присвоили за спасенных… Каким-то образом люди уразумели, что не на паек командирский позарилась. Решили просто – девка не совсем в себе, и судить перестали.

Она и эту перемену к себе не заметила. Жила как жила, обихаживая своего полковника, не обижаясь даже, когда он, повернувшись к ней спиной, письма от жены читал. Хотела только, чтобы настоящая, не полевая, писала ему больше да ласковей, так как кто его знает, когда…

«Когда» наступило через два месяца и шестнадцать дней. Странной была смерть комполка, а кое-кто, шепотом, называл ее мистической.

В эту ночь полковник любил медсестру особенно пылко. В его мозгу с каждой секундой любви все отчетливее проступало желание, чтобы каким-то образом его тыловая жена растворилась в небытии, а походная стала настоящей.

Полковник был мужиком опытным, а потому сдержался от неспелых предложений, застонал, как будто ранили его, и на короткое время потерял над реальностью контроль.

А потом они спали на широком командирском топчане.

Ночью пару раз стрельнули из миномета немцы. Просто наобум, чтобы жизнь противнику медом не казалась. Заряды легли далеко от позиций, так что никто даже и не проснулся…

А утром она вышла из землянки в одной гимнастерке, сверкнула по всей позиции голыми ногами. Позвала ординарца, отрешенно жестом руки указала.

– Чего? – не понял пожилой старшина.

– Сюда, – проговорила она потусторонним голосом, так что старшине при солнечном свете стало жутко.

Полковник лежал на топчане с безмятежным лицом и, казалось, счастливо спал… Если бы не минометный снаряд, торчащий из груди. Он не разорвался, но, пробив полковнику грудную клетку, разворотил сердце. А без сердца какая жизнь!..

А потом саперов вызвали. А один из них ошибся, и разнесло всю землянку к едрене фене! И полковника разметало по деревьям, и троих саперов вместе с ним.

Всем полком ошметки снимали с веток.

А еще потом, когда останки захоронили, накрыв флагом, когда помянули крепко командира каждый стаканом спирта, несколько добровольцев за что-то долго били Гелю Лебеду. Особенно старался ординарец-старшина, вспоминая мистический страх…

Гелю после этого перевели в другой полк, а добровольцев-мужиков отправили на смерть в штрафбат…

Новым местом службы Гели оказалось какое-то секретное подразделение, и, прежде чем попасть в часть, она имела долгий разговор с особистом:

– Имя? Фамилия?

– Лебеда, Ангелина.

– Отца как звали?

Спрашивающий, казалось, даже не смотрел на нее. Уткнулся в бумаги, чиркая в них карандашиком галочки и плюсики.

– Андреем.

– Значит, А.А.?

– Что?

– Инициалы ваши – А.А.

– Так точно.

– В комсомол вступили в четырнадцать лет… Так… Общественную работу не вели… Хотя нет, в самодеятельности участвовали… Танцы… Орден Славы… А чего в партию не вступили?

Она пожала плечами.

– Вступайте! – посоветовал особист. – Тогда вас не будут бить ногами мужчины!.. Кстати, за что они вас?

В этот момент душа Гели наполнилась холодом, словно заморозка холодильника. Она смотрела на этого мужика, и словно тупели ее мозги.

– Вы не переживете войны, – сказала против воли.

Здесь особист посмотрел на нее внимательно.

– Я так понимаю, именно за это били…

Он вовсе не был напуган, вновь склонился над бумагами, старательно выписывал что-то уже ручкой.

Ей очень хотелось стать ему последней радостью, но особист вдруг признался с еле заметной нежностью в голосе, что у него молоденькая красавица жена, беременная, наверное, наследником.

Геля подумала, что она не одна такая на земле, дарящая любовь перед смертью. Входов в рай, как в муравейнике, великое множество. И это – хорошо…

– Вы – счастливый человек! – произнесла она, улыбнувшись так искренне, что даже особист с трудом выдержал могучее влечение к этой странной девушке.

Но он выдержал.

Выдал ей предписание, взяв суровую расписку, в которой говорилось: все, что она с этого дня узнает на новом месте службы, является государственной тайной, за разглашение которой ее неминуемо ждет высшая мера наказания – расстрел.

Прощаясь, он вышел из-за стола, оказавшись здоровенным мужчиной, на спине которого рос горб. Особист посмотрел ей в глаза, стараясь найти в них понимание, отчего он не на передовой, но девушка будто смотрела сквозь него, в какую-то неизвестную даль.

– Сколиоз, – зачем-то оправдался он, протянул руку и попрощался. – До свидания, Ангелина Андреевна!..

Через неделю Геля прибыла к месту прохождения новой службы.

Прежде ей никогда не приходилось бывать в Туле. Она проехала на легковушке через весь город, разрушенный до основания, и, высовывая то и дело голову из «эмки», спрашивала местных жителей:

– А где у вас можно самовар купить?

Она ни разу в жизни не пробовала самоварного чаю. А сейчас, будучи в Туле с карманными деньгами, захотела попробовать.

Прохожие смотрели на нее, как на чокнутую, а шофер неустанно ныл, что самовары только на барахолке, это в сторону. А ему приказали доставить ее как можно скорее в область. А туда, в деревню Жутки, переть и переть, так он до ночи не вернется в город.

В деревушку с гоголевским названием, подле которой располагалась новая Гелина часть, они попали под вечер.

Войсковое формирование было огорожено колючей проволокой, а по периметру сплошь солдаты с гавкающими собаками.

На КПП долго проверяли документы, а потом дежурный отвел ее в штаб.

Принимал ефрейтора Лебеду капитан по погонам, а вот на лычках отличительные знаки отсутствовали. К какому роду войск принадлежал офицер, понять было совершенно невозможно. На то она и секретность.

Здесь долго не рассусоливались.

Капитан запросто рассказал, что часть – радиолокационная, что ее задача отслеживать всевозможные радиосигналы противника. Часть не самостоятельная, а является приложением к другому формированию.

– Про ракетные батареи слышали?

Она кивнула.

– Вот мы их и бережем от противника… Радиолокация – знаете, что такое?

– Никак нет.

– По физике сколько в школе было?

– Пятерка.

– В школе такого предмета, как радиолокация, нет, – улыбнулся капитан. – Наука почти новая, секретная…

– А я зачем?

– Вы будете приставлены к главному.

Она не поняла.

– Будете обеспечивать его быт и здоровье, – пояснил капитан.

– Он что, болен?

– В бою, если что, вам придется спасать только его!.. Понимаете? Только его!.. Скольких вы там вытащили?

– Я что, одна такая на всю армию?

– Не знаю. Приказ.

– Поняла.

– Отлично… Вас проводят…

Главный появился только через два дня.

Она влюбилась в него тотчас, и, когда их представили, она поздоровалась не по форме – протянула ладошку для пожатия.

– Ефрейтор! – зарычал капитан. – Вы что!

А главный лишь улыбнулся и взял ее пальчики в свою мягкую сухую ладонь и пожал их несильно.

– Полковник Мовчанов. Илья Васильевич. Пойдемте пить чай?

Она готова была с первой секунды на все. Чего там чай пить!.. От его рукопожатия исходило тепло, никакого холода. Никакого!.. А значит, никакой смерти, и наконец ей природа подарила нормальное человеческое счастье!.. Верила, не верила…

Они пили чай со смородиновым листом, она смотрела на него во все глаза и слушала, как он ей докладывал, что совсем не кадровый военный по призванию, просто ученый, что ракетные установки сопровождает уже второй год…

– Мне сорок три года, – зачем-то сказал он, глядя ей прямо в глаза.

– А мне девятнадцать, – ответила Геля.

– Для вас я старик.

– У меня был мужчина старше вас.

– Разошлись?

– Нет, его убили…

– Война…

– Она…

– А у меня жена – почти ваша ровесница.

Ее тряхануло, словно она взялась за оголенные провода под током… Какая жена?..

– И дочка, – добавил он. – Крохотная, еще двух нет…

Она принялась любить его на расстоянии, сосчитав, что нельзя мужика, обреченного на жизнь, с женой разводить… Опыт невзаимности был для нее внове, но не приносил таких ужасных мучений, как ей думалось до войны.

Неразделенная любовь хоть и приносила страдания, но эти были наполнены странной сладостью. Геля впервые за долгое время имела возможность пожалеть себя, а не будущего мертвого солдата. Небо предоставило отпуск от тяжелых обязанностей, кто-то свыше разрешил ей поставить ненадолго свою ношу и выпрямиться. И она ходила пряменько, даже когда бой шел. Норовила все впереди Мовчанова шагать, сделавшись его щитом. А он раздражался от дел таких и кричал после:

– Вы, Лебеда, – не смейте! Я приказываю вам!

– А как эти штуки работают? – не слушала слов полковника Геля и показывала на крутящиеся локаторы.

– Вы понимаете… – Конечно, он был не военным, а ученым. – Вы понимаете, я был в лаборатории Архипа Люльки…

– Смешная фамилия.

– Очень!.. На самом деле, человек – кремень!.. Что я хотел сказать?.. Вам действительно интересно, как они работают?

– Мне нравится ваш голос…

В Мовчанове было наивности столько же, сколько и в малом ребенке, или в ученом, которым он и являлся.

– Хотите, я вам стихи почитаю?

И он читал ей между боев Есенина.

Она слушала.

А потом их как-то мигом одним потянуло друг к другу, так что они зубами стукнулись в поцелуе. Поцелуй с кровью продолжался почти вечность, такую недолгую…

Они любили радостно и празднично.

Ангелина впервые за долгое время была наполнена счастьем до краев и частенько плакала, так как счастье переливало через эти края, а он понимал, зачем эти слезы, и тоже капал своими мужскими глазами.

Она говорила ему, что впервые видит зеленые глаза, а он отвечал, что впервые целует такие алые губы… Она ему, что он самый сильный мужчина в мире, а он ей, что красивее ее, нежнее и прекрасней никого не встречал!.. Слов у них нарождалось великое множество…

Сопровождая ракетные установки, они двигались от города к городу, от одной ночи любви к другой. Стонали над головами снаряды «Катюш», и их тела вторили тем смертельным стонам. Пищала радиолокационная аппаратура, но они ее преступно не слышали, а когда как-то спохватились…

В общем, она осталась с двумя взводами автоматчиков и снайперов, пока ракетная батарея уходила. Осталась защищать не железо, а его.

Почти всех перестреляли немцы, выжили только шесть человек. Но батарея ушла…

В этом бою Лебеда впервые взяла в руки винтовку с оптическим прицелом… Вырвала из рук убитого.

Когда они догнали батарею, лейтенант Штреков докладывал начальству о небывалой меткости Ангелины Лебеды, уложившей до десяти немцев в одном бою.

– Это медсестра-то так стреляет? – удивился командир прикрытия майор Быстров, сам «Ворошиловский стрелок», снайпер каких поискать.

– Она, – подтвердил Штреков.

– Эта пигалица, которая физика доит?!

Лейтенант Штреков потупился.

– Отвлекает, сука, от боевых задач! Если что, нас с тобой расстреляют, глазом не моргнут!.. Еле ушли, падло!

Майор поглядел на красного физиономией лейтенанта Штрекова, решил, что от мороза.

– Сам решу проблему!..

Ближе к весне батарея оттянулась в тыл, дабы произвести необходимые ремонтные работы.

Маленький поселок Луч накрыло безвоенной ночью, и они впервые любили друг друга под звуки тишины. Было поначалу даже как-то не по себе без локационного писка и воя ракет, а потому приходилось сдерживать крики, дабы не разбудить кого-нибудь.

Наутро Геля проснулась от дверного скрипа и увидела подле кровати молодую красивую женщину с полными удивления глазами.

Мовчанов уже не спал, лежал тихо и смотрел на вошедшую.

– Прости, – вдруг произнес он.

Ангелина не поняла, к кому обращены эти его слова.

– Это ППЖ, – добавил полковник радиолокационных войск. И толкнул ее слегка в бок: – Иди-иди!..

В душе что-то хрустнуло.

Странно, еще недавно она была готова стать походной женой многим, но сейчас его слова казнили ее без предупреждения.

– Не уходите! – твердо сказала молодая женщина.

Здесь было попытался выскочить из кровати полковник, но она тихим, но властным голосом остановила его:

– Не надо движений!.. У Юли будет другой отец!

И вышла.

Он вскочил, в одном исподнем побежал следом, отсутствовал час, а потом вернулся с таким жалким видом, будто его из «катюши» вместо ракеты выпустили.

Долго сидел, уставившись в окно, а потом спросил:

– Как думаешь, простит?

– Нет, – ответила она.

Он завыл в рукав, но ей было его не жаль вовсе. Она вспомнила слова капитана про обеспечение быта и здоровья, а потому жарила яичницу совершенно спокойная, даже удовлетворенная, как человек, полностью выполнивший приказ.

– Ты-то меня не оставишь?

В его обращенных к ней глазах сконцентрировалось столько мольбы, как у старой псины перед последней дверью, в которую она еще не скреблась.

Геля не отвечала, почти не слыша его, даже не заметила, как он подошел к ней и взял за плечи.

Здесь ее шарахнуло невыносимым холодом. Трясло так, словно жидким азотом облили. Даже яичница перестала скворчать, мигом застыла.

«Не может быть! – кричало ее нутро. – Он же был теплым! Я не могла ошибиться!..»

Ее трясло и трясло.

Ему же показалось, что она так сильно переживает, а потому локаторщик обнимал ее все крепче.

– Простишь?

Яичница застыла, хотя в печи со всем жаром пылали сухие березовые поленья.

– Простишь?

– Я – твоя жена, – проговорила она покойно. – Походная…

– Ну, не обижайся, – попросил он, поцеловав в ухо. – Это же не по-настоящему… У меня же там ребенок…

Она обернулась и поцеловала его в губы.

Отпуск Гели Лебеды от дел Высоких окончился, и она приступила к своим, почти забытым, обязанностям…

А потом ее вызвал Быстров и обозвал швалью.

– Так тебя, кажется, называли?

Она кивнула.

Он напрямую предложил ей за перевод в школу снайперов вторую Славу.

– Оставь его.

Показал наградной лист.

– Вы же майор, – удивилась она. – Вы же не можете…

– Я все могу, я с Берией на прямом звонке!.. Иди думай…

Она ушла, уверенная, что выполнит свою миссию до конца. Она не бросит его, и тело ее, как и душа, будут в распоряжении Мовчанова до его смерти.

Человек полагает…

Мовчанова и Быстрова арестовали в тот же вечер.

Обоих избили при аресте с жестокостью, говорящей о том, что нечего жалеть свиней перед забоем.

Больше Геля его не видела.

Мовчанова расстреляли за шпионаж в пользу американцев. Быстрова за то, что проглядел шпиона…

Новый руководитель спецбатареи нашел на столе Быстрова представление Лебеды за мужество в бою к ордену Славы второй степени и отослал его по инстанциям. Также он прочитал рапорт ефрейтора Лебеды о переводе в школу снайперов, правда, без подписи, отпечатанный на машинке. Обрадовался, поскольку от старого состава необходимо было в таком деле избавляться… А здесь все само складывалось…

Вызвал Лебеду, показал рапорт:

– А где подпись?

Она расписалась.

– Его расстреляли?

По глазам нового начальства все поняла.

– Завтра отбывай к новому месту назначения.

– Есть, – ответила она.

Так Ангелина Лебеда стала снайпером.