Текст книги "Осени не будет никогда"

Композитор пришел в такой восторг от своего изображения, что уже на следующий день вставил Вовино художество в раму под стекло.

А как реагировали его приятели из дип-корпуса, когда на очередном сейшене увидели произведение современного искусства, висящее между Коровиным и Судейкиным!

– Это потрясающе! – восторгался первый секретарь английского посольства.

– Да-да! – подтверждал американский культурный атташе. – Русский Энди Уорхол!

Подвыпив, иностранцы в едином порыве пожелали увидеть русского самородка, который из-за железного занавеса учуял ветры художественной новизны.

За Рыбаковым послали и явили его западному народцу помятым, пахнущим, как все русские люди возле метро, но с приветливой улыбкой на лице.

В этот вечер ему щедро наливали, а под конец гуляний, каждый иновер вручил художнику визитную карточку и слезно просил прибыть к нему в гости.

Поскольку все хотели непременно завтра, то вышел даже маленький скандаль. Решили его дипломаты просто – какая в мире держава сильнее, представителя той и посетит Вова первым.

Так Вова Рыбаков пошел по иностранным рукам.

Ему всегда выставляли много водки и закуски, славословили о гениальности и величии, а когда в бутылке заканчивалось, подталкивали под руки кисти и краски, говорили, что мешать не будут, и исчезали часов на пять.

Вова из благодарности душевной много рисовал, ему было хорошо, унесенному от реального бытия. Он по-прежнему не чувствовал времени, которое крутилось в его жилах, смешанное с водкой, делая художника бессмертным.

Ему всегда вручали перед уходом сумку со всякой снедью, запихивали в карманы всякой жвачки с конфетами и просили заходить по-свойски, когда случится желание…

У него никогда не было средств, никто даже не думал платить ему за работу деньгами, и он ходил домой всегда пешком, через несколько парков и бульваров, и если была осень, непременно набирал свежих листьев в сумку, складывая приметы увядания природы в ванную, в которой и спал. Он чувствовал запах осени и не мог уже жить без него, как без водки. Зимой листья прели, источая необыкновенный аромат, который радовал Бовины ноздри, а летом умирали… У Вовы тогда надолго сжималось сердце и он почти не работал, просто валялся в ванной, зарывшись по горло в пожухлую листву…

Раз двадцать его привозили в КГБ, где подвергали допросам, но так как мозг был давно отключен и даже не помнил об иностранцах, что подтверждали военные психиатры, нарывшие какой-то диагноз в Вовиной молодости, Рыбакова отпускали восвояси, частенько отбирая заграничные подарки, награждая взамен пинком.

Доплетаясь до своего дома, он краем глаза отмечал играющих детей, которым не глядя раздавал конфеты и жвачки, а как-то раз угостил девочку, глаза которой были похожи на Милины. Так, что-то промелькнуло у него в голове!..

В один из наступивших летних сезонов Вова, как обычно, не работал, к иностранцам не ходил, а нутро без запаха осени и водки горело, словно камни в финской парной, не политые водой. Тогда-то он и обменял свою квартиру на Метростроевской на дальнюю новостройку, с доплатой в двадцать ящиков водки.

Стенки в новом жилище были тоньше бумаги, и как-то ночью соседское радио, настроенное на «Свободу», сообщило, что сегодня великому русскому художнику Владимиру Рыбакову исполняется пятьдесят лет. Далее шли поздравления от известных эмигрантов и от мировой общественности… Но Вова ничего этого не слышал, забывшись пьяным сном в своих осенних листьях. Он спал сном праведного алкоголика и совсем не ведал, сколько ему лет…

10

– Слизь-ки-ин! – выл в отдельном боксе лысый. – Слизь-ки-ин!

Его уже переодели в больничное, натянув поверх смирительную рубаху. Причем в пациенте без уха обнаружили необычайную силу, особенно когда лысый схватился за ручку запертой двери и сломал ее. В психиатрических больницах ручки на дверях столь же надежны, как и в тюрьмах, а потому Сашенька попросила ввести подопечному двойную дозу успокоительного и теперь смотрела на него сквозь непробиваемое стекло бокса.

– Ваша фамилия Слизькин? – пыталась уточнить она.

Лысый на Сашеньку не реагировал, продолжал подвывать, а она тихонечко радовалась про себя, что ей такой пациент достался. Что-то подсказывало молодому ординатору что благодаря этим мятущимся глазам цвета черной вишни она защитит кандидатскую.

Своему научному руководителю профессору Фишину она решила не сообщать, что пациент имеет способность менять цвет глаз, при этом проливая из них свет, как будто радужки были маленькими фонариками. Сашенька справедливо полагала, что Наум Евгеньевич сочтет ее, по крайней мере, переработавшей, психически уставшей, и отправит дышать свежим воздухом на свою дачу в Моженке к жене Лизоньке с ее множественными банками всевозможного варенья.

Ни этим днем, ни следующим Сашеньке не удалось добиться от лысого ничего, кроме фамилии «Слизькин». Впрочем, в истории болезни его этой фамилией и окрестили, назначив с понедельника различные анализы, в том числе и энцефалограмму, если понадобится – МРТ, но и остальное, как обычно: кровь, моча и т.д. Девушка знала, что в психиатрии крайне редко случаются быстрые результаты, а потому терпеть и ждать умела.

Сашенька шла по стеклянному переходу в другой корпус, но профессор сам спешил ей навстречу, приветливо улыбаясь.

Она шла, чуть цокая каблучками, смотрела на своего научного руководителя, ответно улыбаясь милому лицу, и мечтала сохранить к восьмидесяти годам такую же, как у Наума Евгеньевича, моложавую осанку, физическую силу и ясность ума.

Он приобнял ее, потрепав по волосам, словно маленькую внучку.

– Новенький?

– Ага, – подтвердила, наслаждаясь теплом его большой и сильной ладони.

– И чего там?

– Похоже, амнезия на фоне травматического шока, – сообщила Сашенька неуверенно. – Я такого человека в жизни не видела!

– Какого – такого? – поинтересовался профессор, глядя сквозь стекла коридора на уползающие с территории больницы снега.

А Сашенька не знала, как объяснить необычность лысого. Она просто чувствовала, а как выразить чувства…

– Знаете, он ручку стальную от двери отломил!..

– Сплошь и рядом, – профессор посмотрел дальше по местности, за забор, где начиналось государство, со всеми его мирскими законами, которые не действовали здесь, в психиатрическом больничном комплексе. – Частенько даже пьяные, допившись до «белки», отламывают ручки дверей лифта и падают в шахты. На моем веку раз десять такое случалось. А один раз пятидесятилетний шизофреник поднял трехсоткилограммовую бочку с бетоном и…

Профессор Фишин не договорил, за него продолжила Сашенька.

– И бросил ее на шесть метров сорок сантиметров. Я читала вашу монографию о резком возрастании физической силы при некоторых психических расстройствах.

– Да-да, – кивнул головой старик. – А вы знаете, Сашенька, что ее год назад засекретили?

Девушка сделала лицо удивленным, проверила изящную сережку на изящном ушке и принялась ждать объяснений.

– Пришел этакий мужчина с серым неприметным лицом под цвет костюма, показал удостоверение подполковника ФСБ и поинтересовался, каким тиражом выходила моя монография… Теперь, Сашенька, вы ее ни в одной библиотеке не найдете, даже в Интернете ошметков не осталось…

– Зачем же?

– О том нам не сказывали. А я и не спрашивал. Я этих ребят хорошо знаю. Двадцать лет не выезжал за границу…

Он не докончил, а Сашенька не стала уточнять за что наказание. Оба смотрели, как в больничные ворота медленно вползает автобус с зашторенными окнами.

– К нам что, автобусами пациентов завозить стали? – удивился профессор.

Она не успела ответить, потому что пазик, скрипнув тормозами, остановился, и из дверей посыпались вооруженные автоматами люди в масках и камуфляже. Они живо рассредоточились по территории больницы, а двое, с открытыми лицами, видимо, старшие, направились прямиком к корпусу, где располагалось начальство.

– К нам идут, – проговорила Сашенька.

– Может быть, какое-нибудь ЧП в больнице?

Но девушка уже чувствовала, что она каким-то образом связана с приездом ОМОНа. Слегка заволновалась, но тотчас заставила себя успокоиться…

Так они с профессором простояли минут семь, пока не увидели заведующего третьим отделением, указывающего на Сашеньку:

– Вон она…

Из-за спины заведующего появились военные. Один из камуфляжных кивнул головой, а второй быстро-быстро заговорил что-то по рации.

Лицо первого, жирного телом, как кастрированныи певец, показалось Сашеньке знакомым. Она судорожно попыталась вспомнить, где встречала эту мерзкую, гадливо улыбающуюся харю?.. Она узнала мента, когда тот уже ударил ее кулаком в лицо. В глазах потемнело, она отлетела к стене, но устояла на ногах, удержав сознание почти ясным.

– Ну что, козявка?! – лыбился возле самого ее лица старшина Пожидаев и пыхал луковым духом изо рта. – Собираемся на спецпоселение, или сразу в крытку?!

Она чувствовала, что рассечена бровь, что кровь сочится по щеке. Ей очень хотелось сесть, прислониться к прохладной стене и потерять сознание.

Сашенька вдруг увидела мертвенно-бледное лицо профессора Фишина. Она смотрела, словно в рапиде, как он шагнул к старшине и как сжатым кулаком вдарил менту по виску, как по бычьей башке молотом, отчего тот, крякнув, осел мешком с салом на линолеум и завращал ошарашенными глазами. Профессор Фишин вновь замахнулся, желая добить сволочь, но его занесенную для удара руку перехватил капитан-омоновец. При этом шея офицера напряглась, и чуть выше кадыка открылся тонкий бледный шрам.

– Не надо, дедушка! – попросил он, подумав, что в дедуле силы, сколь и в медведе, услышал щелканье затвора АК и заорал. – Отставить!!!

Пожидаев, целящийся в живот профессора, вопросительно поглядел на офицера и увидел ногу в сапоге, выбивающую из его ослабевших рук автомат. Совсем не понял, что происходит!.. Фигня какая-то!.. Преступники налицо, а капитан… Сука!!!

Дальше разбирались в кабинете главврача.

– Мы забираем вашего пациента, – констатировал капитан, показывая бумаги.

В это время Сашенька находилась в ординаторской, где ей зашивали рассеченную бровь.

– И девушку забираем, – продолжил омоновец.

– По какому праву? – рыкнул пожилой главврач, привыкший к тому, что Кащенко есть государство суверенное и командовать в нем может только он.

– По праву выданного мне постановления. Я человек спокойный, военный, рычать на меня не надо, все равно, что приказано – сделаю.

– А Сашеньку-то за что? Извините, Александру Игоревну Бове?..

– Она подозревается в пособничестве преступнику, ранившему сотрудника милиции.

– Чушь какая-то!

– Я военный и приказов не обсуждаю, – повторил капитан. – Нам нужен сам подозреваемый. Корпус, палата?

– Да я понятия не имею! – развел руками расстроенный психиатр, автоматически отметив на шее офицера бледный шрам. – У меня тысячи больных!

– Тогда мои люди будут вынуждены прочесать всю больницу.

– Вы с ума сошли! Там же сумасшедшие! Последствия ваших действий непредсказуемы! После этого их надо будет целый год успокаивать! Все второе отделение станет омоновцами…

– Дайте тогда информацию, – попросил капитан. – Ваша девушка знает. Бове…

– Да-да, конечно… Она на четвертом этаже, в ординаторской…

– Пожидаев! – крикнул омоновец. – Пожидаев!..

В кабинет ввалился старшина, половина лица которого заплыла синяком.

– Я Пожидаев…

– У тебя наручники есть?

Главврач вжался в кресло и вытянул губы трубочкой.

– Пять пар.

– Ползи на четвертый этаж и забирай эту самую, Бове…

– Козявку? – обрадовано уточнил старшина.

– Действуй в рамках закона, а то я сам на тебя целую книгу напишу!

– Ага…

Пожидаев почти вывалился за обитую свиной кожей дверь, когда его нагнали последние напутственные слова капитана:

– Подумай, каким козлом будешь выглядеть, объясняя, как эта девочка тебе, сальному борову, сопротивление оказывала!

Старшина исчез. Главврач с капитаном несколько секунд послушали звуки удаляющихся ментовских ботинок, затем омоновец двинул по столу старинный телефонный аппарат черного цвета и приказал неформально:

– Валяйте!

Главврач покраснел, как рак, а потом как-то осунулся. Его государство завоевали, а теперь приходилось выдавать контрибуцию.

– Сихарулидзе? – вяло спросил он в трубку. Ему на другом конце, видимо, подтвердили, и далее главврач что-то сказал на грузинском.

– По-русски, пожалуйста! – попросил капитан и зачем-то вытащил из сапога огромный нож.

– Сашенькин новенький… Шестое отделение? Так-так, записываю… Слизькин, тринадцатый бокс?.. Спасибо…

– Вы что же, грузин?

– Нет-нет… Я – немец. Мои родители были немецкими коммунистами… Просто я в семидесятых в Тбилиси проработал шесть лет… Чтоб язык не забывать, говорю с Сихарулидзе на грузинском…

Главврач торопливо объяснял, не сводя глаз со сверкающей стали ножа.

– Я тоже в Тбилиси был, – поведал капитан. – Правда, несколько дней… – помахал ножом. – Трофей, – пояснил. – В полсекунды отрезает голову… Барану…

Теперь главврач поглядел на шрам капитана не вскользь, а взглядом все понимающего, бывалого человека.

– Прощайте, гражданин психиатр!

– Я – товарищ, – буркнул под нос главврач. – И тоже воевал…

Капитан сунул нож в сапог, а старый сын немецких коммунистов еще долго прислушивался к наступившей тишине. Ему казалось, что капитан, сообщивший по рации: «Бехтерев, Бехтерев, я – Фрейд, через минуту в шестом», – вовсе не ушел, а стоит сейчас за дверью с оголенным ножом и поджидает его, чтобы отрезать голову, как барану.

Главврач и раньше отмечал у себя симптомы мании преследования. Или это старческие мании?.. На покой…

То, что происходило в тринадцатом боксе, более напоминало не задержание, а бой раненного зверя с людьми.

Когда лысому попытались завести руки за спину, чтобы защелкнуть на них наручники, он неожиданно дернул плечами, да так, что стокилограммовый омоновец отлетел к стене. Благо, она была обтянута мягким спецматериалом, иначе бы голову отбил.

– На хрена рубаху развязали! – заорал капитан. – Синицын, Пробкин, Выхин – в бокс!

За тем, как лысый в одно движение сломал Синицину руку, а Пробкина столкнул лбом об лоб с Выхиным, тем самым обоих выведя из строя, наблюдал профессор Фишин. Глядя на схватку, он безо всякой тщеславной мысли отмечал, насколько точна его монография.

– Все назад! – приказал капитан.

Увечные отшатнулись, омоновец вытащил из подмышечной кобуры короткоствольный пистолет и, почти не целясь, дважды выстрелил резиновыми пулями лысому в лоб.

Лысого качнуло из стороны в сторону, и прежде, чем он упал, капитану показалось, что глаза придурка засветились, словно фонарики. Он подумал, что надо скорее валить из психушки, а то, не ровен час, сам двинешься!..

Ехали обратно молча. Лишь стонали раненые. Главврач, правда, предлагал оказать омоновцам медицинскую помощь, но капитан от греха подальше отказался, опасаясь за психическое здоровье своих бойцов.

На заднем сидении автобуса был уложен куль со спеленатым по рукам и ногам лысым преступником. Он пришел в себя и смотрел тоскливо черными глазами в потолок автобуса.

На предпоследнем сидении расположился дюжий боец Карлов, к руке которого была пристегнута тонкая кисть Сашеньки Бове. Капитан подумал, что девушка похожа на дочку бойца Карлова, настолько она была миниатюрной.

Левая бровь Сашеньки была заклеена лейкопластырем, а под глазом наливался спелостью синяк.

«Какую красоту испортил, подлец!» – подумал капитан, поискал глазами жирный затылок мента Пожидаева, перебрался к нему на сиденье и по-дружески обнял.

– Не сбежит? – поинтересовался тихо.

– Козявка-то? Ха-ха!.. От старшины Пожидаева еще никто не сбегал! А если вы, товарищ капитан, думаете, что пигалице наручники велики, то это специальные, сам подгонял, для юных проституток…

Старшина чувствовал тяжесть руки командира, патетически думал, что человек в погонах всегда поймет другого человека в погонах, но тут рука омоновца погладила его по выбритой щеке со стороны окна, а потом неожиданно зажала рот, так что не вякнуть, ни пикнуть, причем большой палец этой мозолистой пятерни полез Пожидаеву прямо в левую ноздрю, внедряясь все глубже и глубже.

– Мы баб не бьем, – прошептал капитан и улыбнулся широко, да так приветливо, что со стороны казалось – лучшие друзья они с ментом. – Мы баб либо жалеем, либо любим.

Палец капитана лез все глубже, достигнув аденоидов. Пожидаеву хотелось орать от боли, но рот был намертво зажат. Он чувствовал, что ноздря вот-вот лопнет, вспотели ноги, а капитан все не прекращал пытки, наверно, желал добраться до ментовского мозга.

– Сейчас пойдешь и снимешь с нее наручники! – шепотом приказал омоновец. – Понял?

Старшина как мог гыкнул, изображая всеобъемлющее понимание ситуации, при этом скопившаяся во рту слюна испачкала ладонь капитана, и тот еще минуту с отвращением оттирал ее об обмундирование Пожидаева…

Приехали в Тверской отдел, и под расписку капитан сдал задержанных ментам.

В коридоре раскорячился на костылях Душко, и когда, мимо пронесли лысого, а затем провели докторицу с изуродованным лицом, рядовой вдруг почувствовал в груди какое-то незнакомое препятствие, мешающее дыханию, к глазам подступило что-то горячее, но тут он расслышал удовлетворенный голос Хренина:

– Взяли скотов!

Горячее тотчас отступило от глаз, сердце Душко сжалось, и ему вдруг стало необходимо умереть. Он всем нутром возжелал, чтобы препятствие дыханию вовсе перекрыло доступ воздуху и…

– Ишь ты! – продолжал Хренин. – На сотрудников покушались!

– Заткнись, скотина! – выдавил Душко.

– Чего?.. Чего ты?.. – оторопел старший сержант. – Все по-нашему вышло!

Душко отставил костыли и закрыл лицо руками.

По коридору прошагал старшина Пожидаев. Он, несмотря на полыхающую сиреневым цветом левую часть носа, состоял в хорошем расположении духа.

– Еще сопротивлялись, суки! – пояснил он про свой нос.

Хренин понимающе кивнул и подумал, что, не ровен час, действительно медаль дадут.

Все следственные мероприятия отложили до утра, так как начальник отдела полковник Журов находился в Главке, а после Главка он никогда в отдел не возвращался, дабы не портить себе настроение после просторных кабинетов с секретаршами, пахнущими Францией.

Старшина также покинул отдел раньше по причине нанесенных повреждений, за ним Хренин – лечить ребро, лишь Душко остался с утра, удивляя ночных дежурных своей маетой.

– Шел бы ты домой! – жалел его дежурный Федорыч. – Ведь пулю только вытащили. Добегаешься до горячки!

– Не знаешь, Федорыч, задержанных в обезьянник поместили?

– Это которые в тебя стреляли? Ты что! По камерам развели!..

Сашенька никак не могла заснуть, а потому сразу услышала призывный шепот.

– Доктор, вы здесь?

Этот тихий призыв сразу разбудил старую бомжиху Свету, задушившую шарфом своего сожителя, который не желал собирать вторсырье, эксплуатировал ее по женской и материальной части, колотил регулярно, за что в сердцах и был умерщвлен в Великий Пост.

– Щещаш шебя на хоровод поштавят! – захихикала шепелявая Света. – Вот удивишься, шкоко у бабы дырок!

– Отвали! – цыкнула на бомжиху Сашенька. – Я здесь…

Душко сел под дверью камеры и заговорил:

– Это все из-за меня!.. Я не хотел… Простите меня!..

– Да кто вы? – удивленно вопрошала Сашенька.

– Я тогда на бульваре был… Душко моя фамилия… Рядовой Душко…

Он почувствовал ее запах через дверную щель. Так пахли девушки, которых он видел чаще всего издалека, которые даже в фантазиях его жили лишь мгновение… В мозгах закружилось, и он опять запросил прощения, да так искренне и настойчиво, как обычно каются дети.

А она все не понимала.

– На каком бульваре?

– На Страстном… Милиционер я… Это мы лысого обнаружили… Без уха…

– Вспомнила… Были милиционеры… Лиц только не помню… Далеко было… Надеюсь, вы не жирный?

– Нет-нет, я не Пожидаев, я – Душко…

– А за что вы прощения просите?

Рядовой замялся.

– Трудно объяснить… Ранили меня в ногу… Я помочь вам хочу!..

– Да чем же, если вы рядовой?.. Хотя погодите, – Сашенька на мгновение задумалась. – Запоминайте телефонный номер! Позвоните по нему, спросите Зурика, Зураба. Просто скажите ему, где я нахожусь… Меня зовут Александра Бове… Запомните?

– Я запомню, – пообещал Душко. – Все сделаю, как надо… Верьте мне…

Через минуту он уже набирал со служебного телефона номер мобильника.

– Александра Бове? – переспросил голос с кавказским акцентом. – А что с ней?

Душко показалось, что он слышит веселый женский смех и еще какие-то голоса.

– Она в милиции.

– В милиции? – с крайним удивлением переспросил Зураб.

– Так точно.

– Сашенька Бове в милиции, – человек на мобильном словно переваривал информацию, затем на приблизившийся женский смех гаркнул раздражительно. – Подождите!.. Говорите в милиции?

– В Тверском отделе.

Зураб подумал еще недолго, а затем сказал:

– Да черт с ней, с Сашенькой Бове! Везите ее хоть в Бутырку! А лучше сами ее используйте. Прекрасное тело и гениальный язык флейтистки!..

И повесил трубку.

Душко еще раз позвонил, после чего тот же голос послал его по-русски по общеизвестному адресу, на что милиционер сообщил, что он сотрудник МВД, что враз вычислит мобильник грязного хачика, засунет аппарат тому в заднепроходное отверстие, затем туда последует весь его фруктовый бизнес, а если Зурабик торгует шаурмой, то в конце совсем больно будет!..

– Таких, как ты, рожа носатая…

Далее фантазия Душко иссякла, хотя гневный порыв выветрился не до конца, и он сказал просто:

– При задержании – смерть!

– Понял, – почему-то грустно ответили из мобильного. – Прости, мент…

Душко вернулся к камере и соврал Сашеньке, что телефон заблокирован. Наверное, Зураб поменял номер.

– Я сам что-нибудь придумаю! – с воодушевлением зашептал Душко. – Обязательно!

– Нищего нового в шизни нет! – философски заметила бомжиха Света. – Фее мы – осенние цветы!

От этой фразы Сашеньке вдруг стало смешно, она так красиво улыбалась в ночи, что если бы Душко мог созерцать сие откровение, в его душе произошли бы процессы, несовместные с жизнью простого мещанина, хоть и милиционера.

– Идите, рядовой Душко! – попросила докторша. – Вы обязательно что-нибудь придумаете… Сейчас я попробую здесь спать.

Утром все участники событий по делу лысого собрались в кабинете полковника Журова. Полковник после вчерашнего посещения Главка был слегка сумрачен, кривил губами, а, обнаружив на вычищенным до блеска ботинке голубиную акварель, сомкнул брови и желал разговаривать только матерно.

– Уроды, козлы и педерасты! – начал он привычно. – Сегодня был звонок от Министра здравоохранения нашему министру, смыслом которого являлось утверждение, что наш отдел творит беззаконие! Что мы арестовываем человека, которому почти поставлен психиатрический диагноз и который находится не под нашей юрисдикцией!

– Это как не под нашей! – возмутился Пожидаев.

– А ты, Пожидаев… – полковник сделал вдох. – Есть буржуазия, есть рабочий класс, а ты занял, вша лобковая, место прослойки жировой, после того, как интеллигенция протухла!

– Так точно, – прокричал старшина.

– Я выбил у нашего министра пять дней, чтобы дело раскрутить!

Пожидаев и Хренин дружно зааплодировали. Лишь Душко стоял смущенный, опираясь на костыли.

– Не дрейфь, пацан! – поддержал полковник раненого. – Всех усадим!

Начальник отдела было сел на край стола, но тут, вспомнив, ловко подхватил падающий бюстик Президента и поставил гипс на место.

Пожидаев опять захлопал, за что был назван кастратом и евнухом. Значения второго слова старшина не знал.

– Короче, лимита! – отрезал полковник. – Сам дело раскручивать буду!

Лица Хренина и Пожидаева воспылали неподдельной радостью первомайского парада, а Душко чуть не рухнул на пол из-за подломившегося костыля.

– А ты на больничном! – напомнил полковник рядовому. – Вали на хату и отлеживайся!

– Я сказать хочу!

– Выполнять приказание! – проорал Журов, и Душко, вдруг вспомнив армейского полковника Грозного, ловко развернулся на костылях и отправился прочь.

Остальная бригада проследовала в подвал, где с предосторожностями была открыта камера с безухим преступником.

Лысый по-прежнему лежал на полу, спеленутый по рукам и ногам. Его глаза смотрели на вошедших, и, казалось, что какая-то мысль в них бродит затаенная.

– Снимите вы с него все это барахло психиатрическое, – скривился полковник, поправляя значок ромбовидной формы, свидетельствующий о высшем образовании.

– Очень опасен! – предупредил Пожидаев. – Троих омоновцев в реанимацию отправил за три секунды. Лишь мой друг капитан справился с ним. Да и то с помощью спецоружия…

– На нем же наручники! На ногах кандалы! Вы чего, памперсы не надели?.. Давай, Хренин, распутывай его! Ишь, как глазеет!.. Ух, зверюга!..

Хренин с опаской приблизился к лысому и принялся развязывать узлы простыней. Проделывая весь этот процесс, старший сержант то и дело слышал лязганье зубов, отчего бойцу с преступностью становилось жутко. А ну как укусит!.. Делай потом уколы от бешенства…

Впрочем, процедура закончилась успешно, Хренин утер пот со лба и швырнул простыни в угол камеры.

Теперь лысый лежал на полу в больничном исподнем и шевелил пальцами как рук, так и ног.

– Фамилия?!! – неожиданно рявкнул полковник, отчего Хренин перепугался, и чуть было не обмочился.

– Слизь-ки-ин, – протянул лысый.

Полковник ответу чрезвычайно обрадовался и велел сотрудникам поднять задержанного и усадить на лавку.

Мужчины не без опаски сделали это, а Пожидаев прикинул, что вес у безухого куда более центнера.

– Слизькин, говоришь? – продолжил полковник и на протяжный вой собеседника сообщил: – А меня зовут Геннадий Фролович…

И здесь случилось неожиданное. Только что усаженный на скамейку лысый вдруг оттолкнулся скованными ногами от бетонного пола и полетел через всю камеру в сторону полковника.

«Теперь новое начальство будет», – подумал старшина Пожидаев и захлопнул решетку с той стороны, оставляя полковника и Хренина наедине с сумасшедшим.

Впрочем, лысый не долетел до полковничьей фигуры, рухнул возле ног Журова и принялся лизать обувь товарища начальника. Он долизал голубиные разводы и тоненько пропел:

– Ва-си-лий Кузь-ми-ич!..

А с той стороны решетки вопил Пожидаев.

– Зачем вы закрыли дверь! – он тряс пистолетом и просил: – Отойдите, я его застрелю!

– Отставить! – приказал полковник, испытав неподдельный ужас от прыжка сумасшедшего. Но он был офицером и умел сдерживать эмоции. – Я не Василь Кузьмич, я – Геннадий Фролович… И прекрати облизывать мои ботинки, скотина!

Полковник ткнул мыском ботинка лысого по зубам, отчего те должны были вылететь в полном составе, но не только все тридцать два остались на местах, а еще причинили Журову физическую боль, как будто он ногой по стене ударил.

Тем временем Хренин запустил в камеру Пожидаева, который целился дулом ПМ в лысый череп арестованного и просил:

– Позвольте, я стрельну!.. Позвольте!..

– Все назад! – скомандовал полковник.

Сам, кривясь от боли, отшатнулся к стене и, сжав кулак, вдруг оборотился в сторону Пожидаева, тыркнул им по жирной физиономии и зашипел гадюкой:

– Я тебе стрельну! Постреляли уже! Хватит!

И опять хотел было достать сиреневый нос старшины, но тот был начеку и ловко убрал физиономию из-под начальственного обстрела.

– Ва-си-лий Кузь-ми-ич!.. – вновь провыл лысый и, извиваясь всем телом, постарался придвинуться к полковнику. При этом глаза безухого источали безумную радость, а рот расплылся в улыбке.

Зубы у него, как у вурдалака, отметил Хренин, а Журов, теряя терпение, заорал:

– Я не Василь Кузьмич, а Геннадий Фролович Журов! А ты, преступная сволочь, расколешься, как пить дать, даже если в твоей башке две психушки!

Проорав сие, полковник коротко подумал, что лысый вовсе не преступник, что это он, Журов, его подставляет, но цель была столь благородна – спасение душ ментовских, – что в теле Журова не было ровным счетом никакого сожаления. Просто так ничего не бывает. Попался ему безухий, значит, таковая его судьба, таково предназначение – спасти ценой своей шкуры других людей. Еще полковник подумал, что как эти его мысли созвучны христианскому духу – жертвуя собою, спасать других!.. Здесь в его мозгу зашевелилось слово «добровольно», но Журов не понял, к чему оно сейчас. Улыбка лысого становилась все шире, а взгляд влюбленнее, и все это, и размышления философские, и облик лысого страдальца, окончательно укрепили полковника в верном служении Отечеству.

– Пиши протокол! – распорядился Журов, оборотившись к Хренину. – Писать умеешь?

– Умею, – буркнул старший сержант.

Полковник совсем пришел в себя, а потому, сев на корточки, приблизил свое лицо к морде подследственного, чем восхитил младшие чины.

– Ты, паря, подчинись судьбе! – ласково ворковал он. – Я тебе протекцию по зонам составлю…

– Ва-си-лий Кузь-ми-ич!.. – Безухий безуспешно пытался дотянуться до офицерских ботинок.

– Пусть Василь Кузьмич, – великодушно согласился Журов, вспомнил про боль в ноге и решил, что надо определиться: либо ботинки на размер больше иметь, либо ногти стричь. А то, как у футболиста, пальцы на правой ноге синие. – Пусть Василь Кузьмич, ладненько…

– Слизь-ки-ин, – подал голос лысый.

– Пиши, Хренин!

– Пишу…

И полковник принялся диктовать, мол, я, Слизькин, находясь в состоянии наркотического опьянения, оказал сопротивление сотрудникам милиции, завладел табельным оружием старшего сержанта Хренина и выстрелил в рядового Душко, ранив его в ногу.

– Записал?

– Так точно! – отозвался Хренин.

– Затем, – продолжил полковник, – вступив в преступный сговор с врачом «скорой помощи»… Как там ее? Пожидаев!

– Так это, – встрепенулся старшина. – Козявка… О, черт!.. Бове Александра… Отчества не помню… Не знаю… В оперативке есть…

– Потом впишем, – кивнул полковник, попав в ритм диктовки. – В сговор с Бове Александрой, которая помогла мне скрыться от заслуженного наказания… С моих слов записано верно, число, месяц, подпись!

– … Месяц, подпись… – закончил Хренин.

– Дай-ка! – попросил бумагу полковник, проглядел ее глазами и поинтересовался. – А почему без запятых?

– А зачем?

– Действительно…

Сам расставил знаки препинания и велел милиционерам снять наручники с лысого.

– Убьет ведь! – похолодел Пожидаев.

– На худой конец, покалечит! – поддержал Хренин.

– Не тронет!

Журов смотрел в глаза безухого, которые источали слабый свет, и был тот свет – светом любви.

– Ты же не тронешь Василия Кузьмича? – улыбнулся навстречу полковник.

– Ва-си-лий Кузь-ми-ич!…

– Ну вот… Расстегивай, – скосился Журов на Пожидаева.

Старшина решился, держа на всякий случай в левой руке ПМ. Правой повернул ключик, тем самым освободив руки-лопаты лысого.

– А теперь, – полковник подтолкнул к лежащему протокол. – Теперь подпиши… – вложил в ладонь ручку и погладил безухого по голове. – Ты – Слизькин, а я Василь Кузьмич…