Текст книги "«Все мы хлеб едим…» Из жизни на Урале"

VI

Каждый день исправно я отправлялся в поле и всегда заходил к Лекандре, в его хутор. Этот хутор был верстах в пяти от Шатрова, сейчас за капитанским лесом. Земли у Лекандры было десятин восемь. Теперь она представляла волнистый ковер доспевавшей пшеницы, ржи и овса. Небольшая избушка была прилеплена к самому лесу, и с ее порога открывался чудный вид на реку Шатровку, красивым извивом тонувшую среди бесконечных нив и поемных лугов. По ее отлогим берегам рассажались неправильными кучками изб деревушки Моховая, Болтина, Шаблино и т. д. Глядя издали на Шатровку, казалось, что все эти бревенчатые избы точно были насыпаны какой-то исполинской рукой по речному берегу или сейчас только, как стадо утят, выползли из воды и греются в лучах летнего солнышка. Эту картину портило только полное отсутствие садиков и деревьев: хоть бы одно дерево на все это громадное пространство, которое охватывал глаз. Приятным исключением на этой оголенной равнине, когда-то славившейся дремучими сосновыми борами, была красивая капитанская роща. Она была разбита на несколько участков, и в ней велось правильное лесное хозяйство.

Изба Лекандры была устроена как все русские избы и состояла всего из одной комнаты, половину которой занимала громадная русская печь. Простой стол, деревянные лавки и старый сундук составляли всю обстановку. Обед готовил себе Лекандра на керосиновой кухне, а хлеб привозил из Шатрова. Сбоку избы было прилеплено небольшое крылечко, выходившее прямо на двор, то есть просто в загородку, где ходила пара лошадей, стояли крестьянская телега, плуг, бороны и разные другие принадлежности сельского хозяйства. Пара лохматых собак оберегала хуторок вместе с глухим стариком, который попеременно спал то на печи, то на завалинке. По вечерам часто приезжал сюда о. Михей напиться чайку на «благорастворенных воздусях» или забродил с охоты Сарафанов.

– Зачем же у вас еще квартира у Шептуна? – спрашивал я Лекандру.

– А зимой где я буду жить? Отсюда в школу далеко, да и так, мало ли.

Об этом «мало ли» я начинал уже смутно догадываться, отчасти из подмигивания о. Михея, отчасти по тяжелым вздохам матушки. Мне казалось, что я даже знал причину, мешавшую Лекандре окончательно упроститься, как это сделал Африкан Неопалимов. «Где женщина?» – спрашивал какой-то французский адвокат в каждом процессе; мои догадки сводились к этому же щекотливому вопросу. Были некоторые, правда, очень слабые, но все-таки заметные признаки существования такой женщины. В избушке Лекандры мне несколько раз попадались на глаза полевые цветы, искусной рукой собранные в маленькие букеты, пуговка от дамской ботинки и даже целая фильдекосовая перчатка. Это была совсем маленькая перчатка, почти с детской руки. Если присутствие цветов можно было объяснить нежностью матушки, то присутствие пуговок и перчатки решительно нечем было объяснить.

Однажды после долгой прогулки по капитанскому лесу я направился к избушке Лекандры. Я брел по заросшей меже, между стенами пшеницы, которая стояла тын-тыном и глухо шумела под напором набегавшего ветерка. Чудно хорош этот летний ветер, который так и обдавал теплой пахучей струей, разбегался по нивам лоснившейся, как переливы атласа, волной и весело гудел в капитанском лесу. В стороне пестрели в траве полевые цветочки, и любопытными детскими глазками выглядывали из пшеницы васильки. Где-то звенел жаворонок, в траве дергал коростель и звонко ковали кузнечики. Я любил бродить по этим нивам, полям и лугам. Чувствуешь, как оживляют эти солнечные лучи, это дыхание матери-земли, эта кипучая жизнь, разлитая в воздухе, на земле и в земле. Каждая былинка вытягивалась из последних сил, чтобы раньше других втянуть в себя первую капельку дождя, солнечную теплоту, ночную росу. А в этой густой зеленой траве, которая издали казалась бархатным ковром, – какая кипучая жизнь совершалась в ней!

Мне оставалось сделать до избушки Лекандры шагов двести. Когда я посмотрел в ее сторону, первое, что бросилось мне в глаза, было белое платье… Да, настоящее белое платье, которое стояло ко мне спиной и нервно помахивало коротким зонтиком. Я сразу узнал Тонечку. Но что она могла делать у Лекандры? Я искал глазами капитана, но его не было. Итак, мне приходилось сделаться невольным свидетелем и разрушителем tete-a-tete. Воротиться назад я не мог, потому что Лекандра уже заметил меня.

– А… здравствуйте, – как сквозь сон протянула девушка, подавая мне свою крошечную ручку.

Тонечку нисколько не смутило мое неожиданное появление, и она, кажется, не думала прибегать к объяснениям того обстоятельства, как попала она сюда. Лекандра был с ней груб и суров сегодня особенно. Меня это удивляло, потому что уж совсем не гармонировало с его добродушием. Из разговора оказалось, что девушка была помощницей в школе Лекандры. Это было для меня новостью.

– Вас, кажется, это удивляет? – спрашивала девушка, улыбаясь своей спокойной улыбкой.

– Да, отчасти…

– Ведь мой отец такой богач, и вы, вероятно, в первый раз имеете удовольствие слышать, что помощницей учителя в Шатрове дама, то есть известная комбинация оборок, бантов и… нервов. Да?

Тонечка громко смеялась своей шутке, а Лекандра кусал губы и смотрел куда-то в сторону.

Мы очень весело провели несколько часов в обществе этой девушки, присутствие которой было именно тем, чего недоставало избушке Лекандры. Учитель вынес на траву свою керосиновую кухню, и Тонечка принялась готовить чай своими белыми детскими ручками.

– И вы пьете из этой гадости? – спрашивала она, заглядывая с ужасом в глубину медного проржавевшего чайника. – Вы когда-нибудь отравитесь…

– Нас не скоро отравишь, – грубил Лекандра. – Это если…

– Хорошо, хорошо. Вы, кажется, сегодня достаточно наговорили мне грубостей, – прервала учителя Тонечка, напрасно стараясь снять кипевший чайник с кухни. – Послушайте, в прошлый раз я оставила у вас перчатку? – обратилась она к Лекандре. – Ручка у чайника расколота, жжет голую руку…

Лекандра был уничтожен и растерялся, как пойманный школьник. Но девушка, кажется, ничего не хотела замечать и все время держала себя непринужденно и просто, как сестра. Причина, мешавшая Лекандре окончательно упроститься, была теперь налицо и, право, была так мила и грациозна, что стыдиться ее решительно не было никакого основания. Лицо Тонечки на свежем воздухе разгорелось слабым румянцем, и на щеках, когда она смеялась, забавно дрожали маленькие ямочки. В темно-серых глазах так и вспыхивали искорки. Вся ее фигурка, с легкими, грациозными движениями, была сегодня необыкновенно хороша, а подобранные юбочки открывали хорошо сложенную ногу в крошечном прюнелевом ботинке.

– Я, кажется, сегодня очень много наглупила, – с милой простотой проговорила Тонечка, надевая на свои белокурые волосы шляпу. – Отчего вы не забредете к нам как-нибудь? – обратилась ко мне девушка, протягивая на прощанье руку.

Я поблагодарил за это любезное приглашение и обещал воспользоваться им при первом удобном случае.

– А вас не смею приглашать, – с улыбкой проговорила Тонечка, поворачивая свою головку к Лекандре. – Вы ведь тоже не приглашаете меня…

– Как не приглашаю: ходите почаще мимо-то, без вас веселее, – отрезал Лекандра, окидывая «оборки» Тонечки уничтожающим взглядом.

Заметив мое намерение провожать ее, Тонечка с улыбкой проговорила:

– Нет, уж вы, пожалуйста, останьтесь при одном вашем намерении… Я настолько ценю его, что освобождаю вас от скучной обязанности тащиться с дамой по такому жару. Я привыкла везде ходить одна.

Скоро Тонечка своими короткими шажками быстро начала удаляться от нашей избушки. Она шла по меже и казалась издали с своим распущенным зонтиком каким-то белым цветком. Мы несколько времени молча курили. Лекандра лежал на траве, что его приводило в некоторое созерцательное настроение, в котором он мог оставаться в одной позе по нескольку часов. Солнце палило. Не слышно было щебетанья птиц, которые теперь сладко дремали в пахучей тени капитанского леса. Над полями раскаленный воздух тихо струился, как нагретая вода. Вдали изредка вставали над нивами легкие желтые облачка и долго тянулись в воздухе желтыми полосами. Это пылила проселочная дорога, по которой проезжали крестьянские телеги.

– А что этот капитан? – спрашивал я, чтобы хоть чем-нибудь нарушить созерцательное настроение Лекандры.

– Скотина!

– То есть?

– Ограбил крестьян, дерет с них за все, а деньги посылает в Петербург сынку-гусару.

– А что, эта Тонечка, должно быть, умная девушка? – опрашивал я Лекандру, впадавшего опять в летаргию.

– Ничего… порядочная дура. С моей мамынькой ей ладно бобы-то разводить. И за каким лешим сюда таскается?!.

Лекандра окончательно «замкнулся в свое я», как выражаются семинарские записки по философии. Разговорчивость и мрачное настроение находили на него полосой, ни с того ни с сего. Так и теперь. Полежав несколько времени в безмолвии, Лекандра вдруг расхохотался.

– Над чем вы смеетесь?

– Как над чем? Да вы разве не замечаете, что любезная мамынька задалась целью женить меня непременно на Тонечке. Ха-ха!.. Вот вышла бы примерная пара!.. Хоть сейчас картину рисуй: зять капитана от артиллерии. Ох-хо-хо-о!..

– Не знаю, по-моему, это не так смешно…

– Да? Отчего же… у всякого барона своя фантазия. Только, по-моему, жениться на Тонечке, это – завести себе лазарет по конец жизни: смотреть на нее, как на красивую куколку – это еще я могу понимать, но представить ее во образе дражайшей половины… Только недостает, чтобы она начала курить папиросы, как моя родительница…

– А все-таки, Тонечка нравится вам?

– Пожалуй… Некоторое время даже питал к ней душевное и сердечное расслабление, а теперь ничего, прошло.

– Упрощаетесь?

– Да, упрощаюсь. Вы подумайте: я из-за сохи влезу в избу, как трубочист, а тут этакая Маргарита в качестве жены. Что же я с ней буду делать? Смотреть? Нет, уж боже избави от такой церемонии. Раньше я еще иногда допускал мысль, что из нее может выйти что-нибудь вроде женщины.

– Бабы?

– Да, если хотите: бабы. Совершенно верно. Ведь нужно и корову подоить, и лошадь иногда прибрать, и порты починить, а тут одни перья да банты.

– Тонечка в школе занимается, получает жалованье, следовательно, она может себя заменить другими руками.

– Ну да… конечно, можно и заменить. Только опять это совершенно особенная музыка… Ну, да не стоит говорить о пустяках. Вон посмотрите, никак цивилизация к нам катит… Да, она самая. Рассказ приклеился к новому дельцу, – вон волокет какой кузов. Ах, проказники, проказники!

– Вы про какое новое дельце говорите?

– А вот про то самое, зачем Сарафанов приехал в Шатрово.

Я слышал от Павла Иваныча о «дельце», которое у него было в Шатрове, но до сих пор как-то не интересовался им. Раза два Сарафанов пытался вытащить меня на охоту в болото, но я откладывал это удовольствие под предлогом, что до Петрова дня нехорошо стрелять дичь.

VII

Сарафанов шел, с перекинутой за плечами двухстволкой, своим твердым, развалистым шагом, точно возвращался с прогулки, а не после двенадцатичасовой охоты. Издали он сильно смахивал на медведя, который умел ходить на задних лапах. Лягашик, прихрамывая, плелся назади. Рассказ, сильно вытягивая жилистую шею, тащил на спине чуть не целый воз из мешков и лубочных коробков. Все лицо у него было покрыто потом и волосы на лбу прилипали к коже мокрыми прядями.

– Одначе здорово парит, – проговорил Сарафанов, прислоняя ружье к углу избы.

– Что, устал, Павел Иваныч? – спрашивал Лекандра.

– Нет, не устал… Только поясница немножко тово… Должно быть, к ненастью ноет.

– А чаишку хочешь пошвыркать?

– Ежели такая ваша милость будет… А где у меня Личарда?

Рассказ растянулся в избе и не подавал голоса. Он успел выпить не один ковш самой холодной воды и теперь едва дышал, закрыв единственное око.

– Какое у тебя дельце, Павел Иванович? – спрашивал я, пока Лекандра хлопотал около своей кухни.

– Дельце? А вот… – Он развязал один из коробков и достал несколько жестяных банок из-под монпансье. Крышки банок были плотно припаяны к стенкам. – Вот, изволите видеть, банка, а в этой банке двенадцать дупелей… Сто лет пролежат и хоть бы что!

– Консервы!

– Да, вроде как консервы, только получше.

– Как вы их приготовляете?

– А вот как: выберем болото, Личарда разведет на берегу огонь, приготовит паяльник, коробки и всякое прочее. Потом я иду в болото и начинаю крошить дупельков… Только успевай мигать. Десяток в полчаса погублю и сейчас их к Личарде. Он их ощиплет, сложит в коробки, зальет свежим салом и сейчас припаяет крышечку. Вот и готово-с. А у меня уж опять десяток готов… Наивно вам говорю. Этого дупеля по здешним местам видимо-невидимо. Без полусотни штук мы еще не вылезали из болота.

– Куда же вы потом с этими консервами?

– Как куда: продавать… Помилуйте, да с руками оторвут, если на охотника. Первый отец Михей, – ну, ему, конечно, я даром презентую, – капитан, становой, доктор… Всем будет любопытно. Вы заметьте – это будет вроде только объявления: один попробует, пятерых угостит да десятку похвалит. Вот у меня целых пятнадцать заказчиков. Если считать за банку, значит за десяток дупелей, – ну, рубль – и то составит пять рубликов я зашибу в день. Поняли? Очень грациозно-с… Это я только пробу делаю, а на будущий год настоящим делом займусь. Тысячу банок приготовлю в лето!.. Это у меня в кармане останется семьсот рубликов. А если буду посылать в Петербург да в Москву – это опять другой разговор пойдет.

– Вы, кажется, посылали уж маринованных рябчиков?

– Ах, то опять особь статья. Там меня в одном магазине подвели: послал им на пробу несколько банок, высылают требование на целую сотню. Послал сотню… Они, черти, эту сотню слопали или продали, а денег не выслали. Наивно вам говорю: хаос! Теперь уж не проведут. Своего комиссионера заведу. Недавно в газетах объявление такое прочитал.

Чай был готов, и мы напились с Лекандрой во второй раз, ибо пар костей не ломит.

– Ты, Павел Иваныч, компанию на акциях устрой лучше, – советовал Лекандра, – вот как железные дороги строят… Слыхал?

– Как не слыхать: и мы не левой ногой сморкаемся. Хе-хе!.. Только ведь это я так, между делами: и удовольствие получишь, и сам не в убытке.

– Может, опять какое-нибудь дельце затеваешь?

– А то как же: волка ноги кормят. И еще какое дельце-то: каламбур, пальчики оближешь.

– Именно?

Сарафанов огляделся по сторонам и заговорил вполголоса, точно боялся, что его может подслушать даже трава.

– Третьева дни иду это я по Шатрову от капитана, – чай у них пил, как вот сейчас с вами, – иду, а навстречу едет башкир из Кулумбаевки, Урмугуз. «А, знаком, селям малику»… Ну, то-се, разговорились…

– Это ты, значит, хочешь взяться за дело ирнабаевских и кулумбаевских башкир с Локтевскими заводами?

– Даже всенепременно-с… Послезавтра поеду с Рассказом в Кулумбаевку, а потом в Ирнабаевку. По пути возьмем Иртяшское болото, – слыхали? В ширину семь верст да в длину двенадцать… Тут настоящий момент дупелей!

– Какое это дело у башкир с заводами? – спрашивал я.

– Один хаос и больше ничего! Наивно вам говорю: хаос, – отвечал Сарафанов, отдувая пар с своего блюдечка. – Локтевские заводы принадлежат Бухвостову, то есть принадлежали. Сам-то Бухвостов умер сто лет назад. Так-с. После его смерти его супруга в тысяча семьсот девяносто втором году предъявляет в земский суд купчую крепость, будто бы написанную еще в тысяча семьсот семьдесят шестом году. А по этой купчей кулумбаевские башкиры продали заводам двадцать тысяч десятин. Понимаете? Почему же сам Бухвостов не явил эту купчую и не просил о вводе во владение?.. Это раз. Второе: прошло шестнадцать лет, значит, земская давность. Третье: часть якобы проданных кулумбаевскими башкирами земель принадлежит ирнабаевским. Все-таки, несмотря на все это, земский суд утвердил эту купчую.

– Да ведь туг надо знать все законы, как пять пальцев, – говорил Лекандра.

– Хорошо-с, дойдем и до законов. Подождите. Через десять лет, значит в тысяча восемьсот втором году, приезжает для проверки межей правительственный землемер. Хорошо. Башкиры ему жалобу, а Бухвостова заявила в оренбургскую межевую контору, что по спорным землям устроила с башкирами мировую сделку. Межевая контора посылает другого землемера: башкиры ему жалобу, а он их бунтовщиками обозвал. Приехал третий землемер; только этот совсем не стал разговаривать с азиятами, а взял да ночью замежевал лучшие угодья и земли да, кроме того, внутри межи оставил целую деревню Ирнабаевку. Башкиры опять жаловаться. Тогда Бухвостова предъявила свою полюбовную сказку, дескать, так и так, обмежеванную землю башкиры уступили ей, Бухвостовой, а что-де касается замежеванной деревни, так у нас есть условие, по которому ирнабаевские башкиры обязываются оставить свою деревню, когда это нам будет угодно. Башкиры объявили и полюбовную сказку и условие подложными.

Сарафанов допил чашку, вытер рот платком и, пожав руку Лекандры, продолжал:

– Ну-с, таким манером дело это уж дошло до Гражданской палаты, которая признала, что Бухвостова владеет кулумбаевскими землями правильно, а ирнабаевскими неправильно. Бухвостова давно уж умерла, а дело вели наследники. Хорошо. Они не унялись и пошли хлопотать дальше: жаль было, вишь, уступить ирнабаевские-то земли. В тысяча восемьсот пятьдесят шестом году это дело попало в московскую межевую канцелярию, которая и вырешила: замежеванные у ирнабаевских башкир две тысячи десятин оставить за заводами, а вместо них отмежевать у кулумбаевских башкир эти две тысячи десятин и передать их ирнабаевским.

– Да ты выучил это дело наизусть, Павел Иваныч?

– По бумажке учил, как «верую». Ну-с, теперь рассуждение должно быть такое: во-первых, московская межевая канцелярия не имела права отводить заочно способные земли; потом, наследники в течение целых пятнадцати лет не приводили его в исполнение, значит, оно опять потеряло силу за давностью. Так? Хорошо. Это самое дельце и выплыло на днях: едет мировой посредник уговаривать ирнабаевских башкир уступить заводам эти две тысячи десятин. Вот я услыхал это от Урмугуза и спрашиваю, что они хотят делать. «А не будем, говорит, отдавать, и кончено». «Да ведь вас, говорю, азиятов этаких, засудят…»

– Отчего же они не обратятся к кому-нибудь из присяжных поверенных или опытных адвокатов?

– Обращались, голубчик, не один, не два раза: адвокат сдерет с них дикую пошлину, а дельце лежит. Потому одно слово: азияты. Всякий ладит с них сорвать, что можно. Не любят, где плохо лежит. Да-с.

– И ты туда же?

– Ах, господи, господи! Ведь я не обязан даром за них хлопотать… Все мы хлеб едим!

– Смотри, Павел Иваныч, тово…

– Чего тово…

– А понимаете: возьмут этак за хвост да в окошко.

– Ну, это еще старуха-то надвое сказала. Это еще мы посмотрим. Ежели за мной ничего нет, да я чист перед богом… Ах, господи, неужели уж и суда праведного не найдем?!. Вы, может, думаете, что заводы смазали колеса кому следует, ну, и пусть их. Мы пойдем напрямик.

– Где ваше не пропадало!

– Хоть бы и так… Я даже пострадать готов. Наивно вам говорю.

Сарафанов действительно, по своему обыкновению, горячо взялся за новое дельце и уехал к башкирам. Мне нужно было пробираться уже восвояси, хотя было немного и жаль расставаться с Шатровым.

– Мне Тонечка говорила, что вы обещали зайти к ним, – проговорила однажды матушка, когда мы с Лекандрой ели у нее какие-то пирожки.

– Это еще что за китайские церемонии, – окрысился Лекандра, но потом стих и даже отправился вместе со мной к капитану. – Ведь вот, подумаешь, какова сила инерции, – резонировал он дорогой, стуча палкой по заборам, – спросите меня, зачем я иду…

– Ведь вы обещали, – уговаривал я.

– Что же из того, что обещал: велика важность!

Домик капитана стоял на пригорке. Это был обломок доброго старого времени: с мезонином, с какой-то колоннадой, с широким подъездом. Время изрядно поработало над этим произведением помещичьего вкуса, и везде проглядывала мерзость запустения: колонны покосились, крыша прогнила, мезонин стоял с выбитыми стеклами.

– По Сеньке и шапка, – говорил Лекандра, поднимаясь по шатавшимся ступенькам развалившегося крыльца.

В пустой передней пахло сыростью, и на всем лежал толстый слой пыли. В гостиной нас встретил сам капитан, путавшийся в длинном халате и с длиннейшей трубкой в руках.

– А, господа, очень рад, очень рад… – прошамкал он, усаживая нас в старинные кресла с выгнутыми спинками и удивительно тоненькими ножками.

Гостиная представляла лавку старых вещей: мебель, картины, часы, какие-то мудреные предметы, назначение которых трудно было угадать, – все это точно было нарочно подобрано. На одной стене висели неизбежные пастух и пастушка, вышитые по канве шелками; нос у пастуха походил на лестницу, нога пастушки на пилу, какой пилят дрова. Скоро показалась Тонечка.

– Не ожидала от вас такой любезности, – чистосердечно и просто проговорила она.

– У нас редко кто бывает, – шамкал капитан. – Разве отец Михей когда заглянет.

Подан был неизбежный чай. Капитан вытащил откуда-то заплесневевшие бутылки с какими-то мудреными старинными винами, даже завел баульчик с музыкой – вообще хлопотал ужасно, чтобы угодить своим гостям, то есть, вернее, своей Тонечке.

– Зачем вы тревожите так свой «восемнадцатый век»? – шутил учитель. Он сегодня, к моему удивлению, уже не грубил, а даже с ловкостью ручного медведя старался помочь хозяйке в ее хлопотах. Результатом этих благородных усилий было два разбитых чайных блюдечка и отломленная ручка у кресла.

– Ничего, это ему полезно, – отвечала Тонечка, кивая головой в сторону отца.

Девушка была сегодня в ударе. Она рассказывала о своих занятиях в школе, о том, как она сначала трусила, а потом понемногу привыкла. Разговор зашел о будущем. Тонечке хотелось со временем открыть вечерние классы, чтобы учить девочек рукодельям. Когда вопрос зашел о профессиональных школах, она проговорила:

– У Никандра Михеича был отличный план относительно добавочных ремесленных классов… Не знаю, в каком положении он теперь.

– На точке замерзания, – отвечал Лекандра.

– Потом мы думали устроить образцовую ферму, – продолжала девушка уже во множественном числе, что немного передернуло учителя. – Только это еще в проекте…

– Образцовая ферма имеет для крестьян такое же значение, как школа плавания для щук, – сгрубил Лекандра.

Капитан все время ходил в своем халате по комнате и, отмахиваясь маленькой ручкой, повторял: «Пожалуйста, не обращайте на меня внимания!.. Пожалуйста, не обращайте!» Он пускал густые облака дыма из своей трубки и по временам улыбался. Несколько раз он подходил к нам, наводил ухо и с улыбкой говорил:

– Вот и отлично!..

Что было «отлично» – я никак не мог понять, только капитан являлся для меня совсем в новом свете. Глядя на его высохшую маленькую фигурку, никто бы не подумал, что капитан способен был пустить по миру сотни людей. Теперь это был чадолюбивый отец, счастливый тем, что его дочь весело говорила и» щебетала, как птичка. Этот громкий говор и смех представлял такой контраст со всей окружавшей нас обстановкой почтенной старины: сердитые генералы очень сурово смотрели на нас из своих старинных рам, а шелковые красавицы делали совсем томные глазки своим пастушкам.

– Главное, что обидно, – ораторствовала Тонечка, – за какое вы дело ни возьметесь, вы встретите прежде всего глухой отпор даже со стороны людей, на которых, кажется, можно было рассчитывать. Потом, это отношение свысока ко всему, это желание… как бы вам сказать?.. желание быть маленьким оракулом.

– Если это в мой огород камни летят, то совершенно напрасно, – с улыбкой говорил Лекандра. – Все мы люди, все человеки…

– Ну, вот и всегда так: скажет человек жалкую фразу, и доволен.

Тонечка рассердилась, хотя никто и не думал ей возражать. Видно было, что у ней давно что-то накипело на душе и теперь выливалось порывистыми горячими фразами. Капитан заботливо моргал глазами и не говорил больше своего «отлично».

– Как жаль, что вы так скоро уезжаете, – говорила мне Тонечка, когда вышла провожать нас в переднюю.

– В самом деле, останьтесь, – упрашивал капитан. – Ей-богу, останьтесь! Мы устроим отличное катанье на реке… Понимаете, этакая луна, звезды…

– Ай да «восемнадцатый век», как он разошелся сегодня, – говорил дорогой Лекандра. – И ведь странная вещь, как это иногда случается… Просто, черт его знает!.. Этакое дворянское гнездо в некотором роде, и вдруг в нем вырастает какая-нибудь Тонечка. Ведь посмотреть не на что, а в голове уж и вопросы разные и этакая чуткость… Она, пожалуй, и славная бы девка, только вот эти фалборки да банты… А у меня в голове шумит. Этот «восемнадцатый век» нам подсунул чего-то самого анафемского…

На другой день я уехал из Шатрова. Матушка успела сунуть в мой экипаж какую-то коробку с пирожками, о. Михей долго пожимал мою руку и самым добродушным образом говорил:

– А ведь, право, остались бы еще погостить… Ну вас там, с вашим городом. Вот скоро грибы поспеют, наливки будем скоро пробовать…

Когда мой экипаж – простая деревенская телега – тронулся в путь, он еще раз остановил меня:

– Послушайте, батенька, если вам где-нибудь в газетах попадется этакое средствие от геморроя… Настрочите как-нибудь цидулочку! Просто, понимаете, как сядешь на диван или на стул… Хе-хе!.. Ну, прощайте. Дальние проводы, лишние слезы.

– Ну, омморошная! – крикнул Шептун, дергая вожжами. Он взялся отвезти меня до ближайшей станции.

Я возвращался один, потому что Сарафанов уехал в Кулумбаевку. Наша телега бойко покатилась по мягкой дороге, и Шатрово скоро осталось назади. Опять кругом потянулись пашни, поля и нивы, а вдали серебряной чешуей отливала на солнце река Шатровка.

– А это все пашни нашего змея, – проговорил Шептун, указывая кнутиком на желтевшие поля пшеницы.

– Какого змея?

– А от антиллерии-то…