Текст книги "Реформы и реформаторы"

Князь Меншиков, князья Яков и Василий Долгорукие, Шереметев, Шафиров, Ягужинский, Головкин, Апраксин и прочие теснились в маленькой приемной рядом с токарною.

Все были в страхе. Помнили, как года два назад двух взяточников, князя Волконского и Опухтина, публично секли кнутом, жгли им языки раскаленным железом. Передавались шепотом странные слухи: будто бы офицеры гвардии и другие военные чины назначены судьями сенаторов.

Но за страхом была надежда, что минует гроза и все пойдет по-старому. Успокаивали изречения древней мудрости: кто пред Богом не грешен? кто пред царем не виноват? неужто всех станут вешать? у всякого Ермишки свои делишки; всяка жива душа калачика хочет; грешный честен, грешный плут, яко все грехом живут.

Вошел Петр. Лицо его было сурово и неподвижно; только глаза блестели да в левом угла рта была легкая судорога.

Ни с кем не здороваясь, не приглашая сесть, обратился он к сенаторам с речью, видимо заранее обдуманной:

– Господа Сенат! Понеже я писал и говорил вам сколько крат о нерадении вашем, и лакомстве, и презрении законов гражданских; но ничего слова не пользуют, и все указы в ничто обращаются, того ради ныне паки и в последний подтверждаю: всуе законы писать, когда их не хранить или ими играть, как в карты, прибирая масть к масти, чего нигде в свете так нет, как у нас. Что же из сего последует? Видя воровство ненаказанное, редкий кто не прельстится – и так мало-помалу все в бесстрашие придут, людей разорят, Божий гнев подвигнут, и сие паче партикулярной измены может быть всему государству не токмо бедство, но и конечное падение. Того ради надлежит взяточников так наказывать, якобы кто в самый бой должность свою преступил или как самого государственного изменника…

Он говорил, не глядя им в глаза. Опять чувствовал свое бессилие. Все слова как об стену горох. В этих покорных, испуганных лицах, смиренно опущенных глазах все та же мысль: «Грешный честен, грешный плут, яко все грехом живут».

– Отныне чтоб никто не надеялся ни на какие свои заслуги! – заключил Петр, и голос его задрожал гневом. – Сим объявляю: вор, в каком бы звании не был, хотя б и сенатор, судим быть имеет военным судом…

– Нельзя тому статься! – заговорил князь Яков Долгорукий, грузный старик с длинными белыми усами на одутловатом, сизо-багровом лице, с детски ясными глазами, которые смотрели прямо в глаза царю. – Нельзя тому статься, государь, чтоб солдаты судили сенаторов. Не токмо чести нашей, но и всему государству Российскому сим афронт учинишь неслыханный!

– Прав князь Яков! – вступился Борис Шереметев, рыцарь Мальтийского ордена. – Ныне вся Европа российских людей за добрых кавалеров почитает. Для чего же ты бесчестишь нас, государь, кавалерского звания лишаешь? Не все же воры…

– Кто не вор – изменник! – крикнул Петр с лицом, искаженным яростью. – Аль, думаешь, не знаю вас? Знаю, брат, вижу насквозь! Умри я сейчас – ты первый станешь за сына моего, злодея! Все вы с ним заодно!..

Но опять неимоверным усилием воли победил свой гнев. Отыскал глазами в толпе князя Меншикова и проговорил глухим, сдавленным, но уже спокойным голосом:

– Александра, ступай за мною!

Они вместе вышли в токарную. Князь, маленький, сухонький, с виду хрупкий, на самом деле крепкий как железо, подвижный как ртуть, с худощавым, приятным лицом, с необыкновенно живыми, быстрыми и умными глазами, напоминавшими того уличного мальчишку-разносчика, который некогда кричал: «Пироги подовы!» – юркнул в дверь за царем, весь съежившись, как собачонка, которую сейчас будут бить.

Низенький толстый Шафиров отдувался и вытирал пот с лица. Длинный, как шест, тощий Головкин весь трясся, крестился и шептал молитву. Ягужинский упал в кресло и стонал: у него подвело живот от страху.

Но, по мере того как из-за дверей слышался гневный голос царя и однообразно-жалобный голос Меншикова – слов нельзя было разобрать, – все успокаивались. Иные даже злорадствовали: Светлейшему-де не впервой, кости у него крепкие – с малых лет к царской дубинке привык. Ништо ему! Изловчится, вывернется.

Вдруг за дверью послышался шум, крики, вопли. Обе половинки двери распахнулись, и вылетел Меншиков. Шитый золотом кафтан его был разодран; голубая Андреевская лента в клочьях; ордена и звезды на груди болтались полуоторванные; парик из царских волос – некогда Петр в знак дружбы дарил ему свои волосы каждый раз, когда стригся, – сбит на сторону; лицо окровавлено. За ним гнался царь с обнаженным кортиком и с неистовым криком:

– Я тебя, сукин сын!..

– Петенька! Петенька! – раздался голос царицы, которая, как всегда в самую нужную минуту, точно из-под земли выросла.

Она удержала его на пороге, заперла дверь токарной и, оставшись наедине с ним, прижалась к нему всем телом и уцепилась, повисла у него на шее.

– Пусти, пусти! Убью!.. – кричал он в бешенстве. Но она обнимала его все крепче и крепче, повторяя:

– Петенька! Петенька! Господь с тобою, друг мой сердешненький! Брось ножик, ножик-то брось, беды наделаешь…

Наконец кортик выпал из рук его. Сам он повалился в кресло. Страшная судорога сводила ему члены.

Точно так же, как тогда, во время последнего свидания отца с сыном, Катенька присела на ручку кресел, обняла ему голову, прижала к своей груди и начала тихонько гладить волосы, лаская, баюкая, как мать больного ребенка. И мало-помалу под этою тихою ласкою он успокаивался. Судорога слабела. Иногда еще вздрагивал всем телом, но все реже и реже. Не кричал, а только стонал, точно всхлипывал, плакал без слез:

– Трудно, ох, трудно, Катенька! Мочи нет!.. Не с кем подумать ни о чем. Никакого помощника. Все один да один!.. Возможно ли одному человеку? Не только человеку, ниже ангелу!.. Бремя несносное!..

Стоны становились все тише и тише, наконец совсем затихли – он уснул.

Она прислушалась к его дыханию. Оно было ровно. Всегда после таких припадков он спал очень крепко, так что ничем не разбудишь, только бы от него не отходила Катенька.

Продолжая обнимать его голову одной рукой, другою, как будто тоже лаская, она шарила, щупала на груди его под кафтаном быстрым воровским движением пальцев. Нащупав пачку писем в боковом кармане, вытащила, пересмотрела, увидела большое, запачканное, должно быть подметное, в синей обертке, за печатью красного воска, нераспечатанное, догадалась, что это то самое, которого она ищет: второй донос на нее и Монса, более страшный, чем первый. Монс предупреждал ее об этом синем письме; сам он узнал о нем из разговоров пьяных денщиков.

Катенька удивилась, что муж не распечатал письма. Или боялся узнать истину?

Чуть-чуть побледнев, крепко стиснув зубы, но не теряя присутствия духа, заглянула в лицо его. Он спал сладко – как маленькие дети, наплакавшись. Она тихонько положила голову его на спинку кресла, расстегнула на груди своей несколько пуговиц, скомкала письмо, сунула в углубление груди, наклонилась, подняла кортик, подпорола карман, где лежали письма, и снизу полу кафтана по самому шву так, что можно было принять эти надрезы за случайные дыры, и положила остальную пачку на прежнее место в карман. Если бы он заметил пропажу синего письма, то подумал бы, что оно завалилось за подкладку и оттуда сквозь нижнюю прореху выпало и потерялось. Дыры случались нередко в заношенном платье царя.

Мигом кончила все это Катенька. Потом опять взяла голову Петеньки, положила ее к себе на грудь и начала тихонько гладить, лаская, баюкая, глядя на спящего исполина, как мать на больного ребенка или укротительница львов на страшного зверя.

Через час проснулся он бодрым и свежим, как ни в чем не бывало.

Недавно умер царский карлик. В тот день назначены были похороны – одно из тех шутовских маскарадных шествий, которые так любил Петр. Катенька убеждала его отложить на завтра похороны и сегодня больше никуда не ездить, отдохнуть. Но Петр не послушался, велел бить в барабаны, выкинуть флаги для сбора, поспешно, как будто для самого важного дела, собрался, нарядился в полутраурное, полумаскарадное платье и поехал.

«О монстрах, или уродах.

Понеже известно есть, что как в человеческой породе, так в зверской и птичьей случается, что родятся монстры, то есть уроды, которые всегда во всех государствах сбираются для диковинки, чего для пред несколькими летами уже указ сказан, чтоб оных приносили; но таят невежды, чая, что такие уроды родятся от действа диавольского, через ведовство и порчу, чему быть невозможно, ибо един творец всея твари Бог, а не диавол, которому ни над каким созданием власти нет, – но от повреждения внутреннего, также от страха и мнения матерного во время бремени, как тому многие есть примеры, – чего испужается мать, такие знаки на дитяти бывают; того ради, паки сей указ подновляется, дабы, конечно, такие, как человечьи, так скотские, звериные и птичьи, уроды приносили в каждом городе к комендантам своим, и им за то будет давана плата, а именно: за человеческую – по десяти рублев, за скотскую и звериную – по пяти, а за птичью – по три рубли, за мертвых. А за живые: за человеческую – по сту рублев, за скотскую и звериную – по пятнадцати рублев, за птичью – по семи рублев. А ежели гораздо чудное, то дадут и более. А кто против сего указу будет таить, на таких возвещать; а кто обличен будет, на том штрафу брать в десятую против платежа за оные, и те деньги отдавать изветчикам. Вышереченные уроды, как человечьи, так и животные, когда умрут, класть в спирты, буде же того нет, то в двойное, а по нужде в простое вино, и закрыть крепко, дабы не испортилось, за которое вино заплачено будет из аптеки особливо».

Петр любил своего карлика – «нарочитую монстру» и устроил ему великолепные похороны.

Впереди шли попарно тридцать певчих – все маленькие мальчики. За ними – в полном облачении, с кадилом в руках крошечный поп, которого из всех петербургских священников выбрали за малый рост. Шесть маленьких вороных лошадок в черных до земли попонах везли маленький, точно детский, гробик на маленьких, точно игрушечных, дрогах. Потом выступали торжественно, взявшись за руки, под предводительством крошечного маршала с большим жезлом двенадцать пар карликов в длинных траурных мантиях, обшитых белым флером, и столько же карлиц – все по росту, меньшие впереди, большие позади, наподобие органных дудок – горбатые, толстобрюхие, косолапые, криворожие, кривоногие, как собаки барсучьей породы, и множество других, не столько смешных, сколько страшных, уродов. По обеим сторонам шествия рядом с карликами шли великаны-гренадеры и царские гайдуки с горящими факелами и погребальными свечами в руках. Одного из этих великанов, наряженного в детскую распашонку, вели на помочах два самых крошечных карлика с длинными седыми бородами; другого, спеленутого как грудной младенец, везли в тележке шесть ручных медведей.

Шествие заключал царь со всеми своими генералами и сенаторами. В наряде голландского корабельного барабанщика шел он все время пешком и с таким видом, как будто делал самое нужное дело, бил в барабан.

Невской першпективой, от деревянного моста на речке Фонтанной к Ямской слободе, где было кладбище, двигалось шествие и за ним – толпа. Люди выглядывали из окон, выбегали из домов; и в суеверном страхе не знали православные, креститься или отплевываться. А немцы говорили: «Такого-де шествия едва ли где придется увидеть, кроме России».

Был пятый час вечера. Быстро темнело. Шел мокрый снег хлопьями. По обеим сторонам «першпективы» два ряда голых липок и крыши низеньких домиков белели от снега. Густел туман. И в мутно-желтом тумане и в мутно-красном свете факелов это шествие казалось бредом, наваждением дьявольским.

Но толпа, хотя и в страхе, бежала, не отставая, шлепая по грязи и рассказывая шепотом страшные, тоже подобные бреду слухи о нечистой силе, которая будто бы завелась в Петербурге.

Намедни ночью караульный у Троицы слышал в трапезной церковной стук, подобием бегания; и в колокольне кто-то бегал по деревянной лестнице, так что ступени тряслись; а утром псаломщик, когда пошел благовестить, увидел, что стремянка-лестница оторвана и веревка, спущенная для благовесту, обернута вчетверо.

– Не кто другой, как черт, – догадывались одни.

– Не черт, а кикимора, – возражали другие.

Старушка-селедочница с Охты собственными глазами видела кикимору, как она пряжу прядет:

– Вся голая, тонешенька, чернешенька, а головенка махонькая, с наперсточек, а туловища не спознать с соломинкой.

– Не домовой ли? – спросил кто-то.

– Домовых в церкви не водится, – отвечали ему.

– А может, какой заблудший? На них-де бывает чума, что на коров и собак, оттого и проказят.

– То к весне: по веснам домовые линяют, старая шкура сползает – тогда и бесятся.

– Домовой ли, черт ли, кикимора, а только знатно, сила нечистая! – решили все.

В мутно-желтом тумане, в мутно-красном свете факелов, от которого бегали чудовищные тени гигантов и карликов, само это шествие казалось нечистою силою, петербургскою нежитью.

Сообщались еще более страшные вести.

На Финляндской стороне какой-то поп «для соделания некоего неистовства» нарядился в козью шкуру с рогами, которая тотчас к нему приросла, и в сем виде повезут его ночью на казнь. Драгунский сын Зварыкин продал душу дьяволу, объявившемуся у Литейного двора в образе немца, и договор подписал кровью. В Аптекарском саду, на кладбище разрыли воры могилу, разбили заступами гроб, принялись тащить покойника за ноги, но не вытащили, испугались и убежали; утром увидел кто-то ноги, торчавшие из могилы, – и прошел слух о воскресении мертвых. В Татарской слободе, за крепостным Кронверком, родился младенец с коровьим рогом вместо носа, а на Мытном дворе – поросенок с человечьим лицом. «Не знаменуется благое в городах, где такое рождается!» Где-то явился петух о пяти ногах. На Ладоге выпал кровавый дождь; земля тряслась и ревела, как вол; на небе было три солнца.

– Быть худу, быть худу, – повторяли все.

– Питербурх пустеть будет!

– Не одному Питербурху – всему миру конец! Светопреставление! Антихрист!

Наслушавшись этих рассказов, маленький мальчик, которого мать тащила за руку в толпе, вдруг заплакал, закричал от страха. Женщина в отрепьях, с полоумным лицом, должно быть юродивая, нечеловеческим голосом закликала. Ее поскорее увели в соседний двор. Царь не любил шутить с кликушами: выгонял из них бесов кнутом. «Хвост кнута длиннее хвоста бесовского!» – говорил он, когда ему докладывали о «суеверных шалостях».

Среди вельмож и сенаторов было тоже много испуганных лиц. Перед самым выступлением шествия Шафиров поднес государю только что полученные с курьером письма из Неаполя, от Толстого и царевича. Государь спрятал их в карман, не распечатав, – должно быть, не хотел читать при свидетелях. Шафиров, однако, из полученной им коротенькой записки Толстого уже знал страшную весть. Она тотчас облетела всех:

– Царевич едет сюда!

– Иуда Петр Толстой выманил, ему-де не первого кушать.

– Батюшка, слышь, посулил его на Афросинье женить.

– Женить? Как бы не так. Держи карман. Жолв ему, а не женитьба!

– А ну как даст Бог свадьбу?

– Венчали ту свадьбу на Козьем болоте, а дружка да свашка – топорик да плашка!

– Дурак, дурак! Погубит он себя напрасно.

– Быть бычку на обрывочке!

– Не сносить ему головы своей!

– Под обух идет!

– А может, и помилуют? Не чужой ведь – родной: и змея своих черев не ест. Поучат и помилуют!

– Учить поздно, распашонка на нем не сойдется.

– Не учили, покуда поперек лавки укладывался, а во всю вытянулся, не научишь!

– Поди ко мне в ступу, я тя пестом приглажу – вот вся и наука!

– Унянчат дитятку, что не пикнет, упестуют!

– Да и нам, чай, всем такая будет баня, что небо с овчинку покажется.

– Беда, братцы, беда – тут и о двух головах пропадешь!

И в толпе вельмож все повторяли, так же как в толпе народа:

– Быть худу! Быть худу!

А царь все шагал да шагал по грязи и бил в барабан, заглушая унылое пение: «Со святыми упокой», «Вечная память!»

Туман густел. Все расплывалось в нем, таяло, делалось призрачным – и вот-вот, казалось, весь город, со всеми своими людьми, и домами, и улицами, подымется вместе с туманом и разлетится, как сон.

Вернувшись с похорон в Летний дворец, Петр сел в маленькую верейку, переехал через темную ночную Неву, один, без гребцов, сам работая веслами, и причалил у небольшой деревянной пристани на противоположном берегу.

Здесь, почти у самой реки, недалеко от Троицкого собора, стоял маленький низенький домик, один из первых домов, построенных голландскими плотниками при самом основании Петербурга – первый дворец Петра, похожий на бедные хижины саардамских корабельщиков. Он был срублен из соснового леса, который рос тут же, на диком болоте Кейвусари, Березового острова, выкрашен масляною краскою под кирпич и крыт дощечками под черепицу.

Комнаты низенькие, тесные – всего три: направо от сеней конторка, налево столовая и за нею спальня, самая крошечная из трех – четыре аршина в длину, три в ширину – едва повернуться. Убранство хотя очень простое, но уютное и опрятное, на голландский образец. Потолок и стены обиты выбеленным холстом; окна широкие, низкие, с переплетом из свинцовых желобков и мелкими стеклами, с дубовыми ставнями на железных болтах. Двери не по росту Петра – он должен был наклоняться, чтобы не удариться головой о притолоку.

После постройки Летнего и Зимнего дворцов стоял этот домик пустой. Только изредка царь ночевал в нем, когда ему хотелось остаться совсем одному, даже без Катеньки.

Войдя в сени, растолкал храпевшего на войлоке денщика, велел дать огня, прошел в конторку, запер дверь на ключ, поставил свечу на стол, сел в кресло, вынул из кармана письма Толстого, Румянцева и царевича, но, перед тем чтоб их распечатать, остановился, как будто в нерешимости, прислушиваясь к мерному гулкому бою часов на колокольне у Троицы. Пробило девять. Последний звук замер, и наступила тишина, такая же, как в те дни, когда Петербурга еще не было и кругом этого бедного домика были только бесконечные леса да непроходимые топи.

Наконец распечатал. Пока читал, лицо чуть-чуть побледнело, руки задрожали. Когда же прочел последние слова в письме царевича: «…поеду из Неаполя на сих днях к тебе, государю, в Санкт-Питербурх», дух захватило от радости. Дальше не мог читать. Перекрестился.

Это ли еще не знамение, не чудо Божие? Только что изнемогал, отчаивался, думал, что Бог забыл его, отступил навсегда – и вот опять рука Господня поддерживает.

Почувствовал себя вновь сильным и бодрым, как будто помолодевшим, готовым ко всякому труду и подвигу.

Потом опустил голову и, глядя на пламя свечи, глубоко задумался.

Когда сын вернется, что с ним делать? «Убить!» – в ярости думал он прежде, когда не надеялся на возвращение. Но теперь, когда знал, что вернется, ярость потухла, и он спрашивал себя впервые спокойно, разумно: что делать?

Вдруг вспомнил слова свои в первом письме, отправленном в Неаполь с Толстым и Румянцевым: «Обещаю Богом и судом его, что никакого наказания тебе не будет, но лучшую любовь покажу тебе, ежели... возвратишься». Теперь, когда сын поверил этой клятве, она приобретала страшную силу.

Но как исполнить ее?

Простить сына не значит ли простить и всех остальных, так же, как он, изменников, злодеев царю и отечеству? Все людишки негодные, взяточники, воры, тунеядцы, ханжи, лицемеры; «длинные бороды» соединятся с ним и в такое бесстрашие придут, что никакой грозы на них не будет. Учинят всему государству падение конечное. И ежели сын над отцом надругается так при жизни его, то что же будет после смерти? Все разорит, расточит, не оставит камня на камне, погубит Россию!

Нет, хотя б и клятву нарушить, а нельзя простить.

Значит, опять розыск, опять пытки, костры, топоры, плахи и кровь?

Вспомнилось ему, как однажды, во время стрелецких казней, когда он ехал верхом на Красную площадь, где в тот же день должно было пасть более трехсот голов, вышел к нему навстречу патриарх с чудотворной иконой Божией Матери просить о пощаде стрельцов. Царь поклонился иконе, но патриарха отстранил рукою гневно и сказал: «Зачем пришел сюда? Я Матерь Божию чту не меньше твоего. Но долг велит мне добрых миловать, а злых казнить. Ступай же прочь, старик! Я знаю, что делаю».

Патриарху сумел ответить, но как-то ответить Богу?

И представился ему, как в видении, бесконечный ряд голов, лежащих у Лобного места, на длинном бревне вместо плахи, затылками вверх, лицами вниз – русые, рыжие, черные, седые, лысые, кудрявые. Навеселе, только что с попойки, вместе с Данилычем и прочими гостями он ходит с топором в руках, засучив рукава, как палач, и рубит одну за другой эти головы. А когда устает, гости берут у него топор, по очереди, и тоже рубят. Все пьяны от крови. Платье обрызгано кровью, на земле лужи крови, ноги скользят в крови. Вдруг одна из этих голов, когда он уже занес над нею топор, тихонько приподымается, оборачивается и глядит ему прямо в глаза. Это он, Алеша!

«Алешенька, мальчик мой родненький!» – представилось ему другое видение, как, вернувшись из чужих краев, пробрался он тайком ночью в спальню царевича, наклонился над его постелькой, взял на руки сонного, и обнимал, и целовал, чувствуя сквозь рубашку теплоту его голого тельца.

«Убить сына» – только теперь понял он, что это значит. Почувствовал, что это самое страшное, самое важное во всей его жизни – важнее, чем Софья, стрельцы, Европа, наука, армия, флот, Петербург, Полтава; что тут решается вечное: на одну чашу весов положится все, что он сделал великого, доброго, на другую – кровь сына, и как знать, что перевесит? Не померкнет ли вся его слава от этого кровавого пятна? Что скажет Европа, что скажет потомство о клятвопреступнике, сыноубийце? Труден разбор его невинности тому, кто не знает всего. А кто знает все?

И перед Богом может ли человек, хотя б и за благо отечества, взять на душу такой грех, как пролитие крови от крови своей?

Но что же, что делать? Простить сына – погубить Россию; казнить его – погубить себя. Он чувствовал, что этого никогда не решит.

Да и нельзя решить одному. Но кто поможет? Церковь? Что на земле свяжете, то связано будет на небе, и что разрешите на земле, то разрешено будет на небе. Так было прежде. А теперь – где Церковь? Патриарх? Его уже нет. Он сам отменил патриаршество. Или митрополит, «Степка-холопка», который, пав до земли, челом бьет государю? Или администратор дел духовных, плут Федоска, с прочими архиереями, которые «так взнузданы, что куда хошь поведи»? Что он им скажет, то они и сделают. Он сам – патриарх, сам – Церковь. Он один перед Богом.

И чему, безумец, радовался только что? Да, рука Господня простерлась к нему и отяготела на нем страшною тяжестью. Страшно, страшно впасть в руки Бога живого!

Точно пропасть разверзлась у ног его; и повеяло оттуда ужасом, от которого на голове его зашевелились волосы.

Он закрыл лицо руками.

– Отступи от меня, Господи! Избавь душу мою от кровей, Боже, Боже спасения моего!

Потом встал и пошел в спальню, где в углу, над изголовьем постели неугасимая лампада теплилась перед чудотворною иконою Спаса Нерукотворного, писанной в поднос царю Алексею Михайловичу жалованным царским иконописцем Симоном Ушаковым и хранившейся некогда вверху, в сенях кремлевских палат. То был русский перевод с незапамятно древнего византийского образа: по преданию, когда Господь восходил на Голгофу, то, изнемогая под ношею крестной, вытер пот с лица полотенцем – убрусом, и на нем отпечатлелся Лик.

С тех пор как мать Петра, царица Наталья Кирилловна, благословила сына этим образом, он уже никогда не расставался с ним. Во всех походах и путешествиях, на кораблях и в палатках, при основании Петербурга и на полях Полтавы – везде образ был с ним.

Войдя в спальню, прибавил в лампадку масла и поправил светильню. Пламя затеплилось ярче, и в золотом окладе вкруг темного Лика в терновом венце заблестели алмазы – как слезы, рубины – как кровь.

Стал на колени и начал молиться.

Икона была такая привычная, что он уже почти не видел ее и, сам того не сознавая, всегда обращался с молитвой к Отцу, а не к Сыну – не к Богу умирающему, изливающему кровь свою на Голгофе, а к Богу живому, крепкому и сильному во брани, Воителю грозному, Победодавцу праведному – тому, кто говорит о себе словами пророка: Я топтал народы во гневе моем и попирал их в ярости моей; кровь их брызгала на ризы мои, и я запятнал все одеяние свое.

Но теперь, когда поднял взор на икону и хотел, как всегда, обратиться с молитвою мимо Сына к Отцу, – не мог. Как будто в первый раз увидел скорбный Лик в терновом венце, и Лик этот ожил и заглянул ему в душу кротким взором; как будто в первый раз понял то, о чем слышал с детства и чего никогда не понимал: что значит – Сын и Отец.

И вдруг вспомнил страшную древнюю повесть, тоже об отце и сыне:

«Бог искушал Авраама и сказал ему: возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаака, и принеси его во всесожжение. И устроил Авраам жертвенник, и, связав сына своего, положил его на жертвенник. И простер Авраам руку свою, и взял нож, чтобы заколоть сына своего».

Это лишь земной прообраз еще более страшной жертвы небесной. Бог так возлюбил мир, что не пожалел для него Сына своего, единственного своего, и вечно изливаемою кровью агнца, кровью Сына, отчий гнев утоляется.

Тут чувствовал он какую-то самую близкую, самую нужную тайну, но такую страшную, что не смел думать о ней. Мысль его изнемогала, как в безумии.

Хочет или не хочет Бог, чтоб он казнил сына? Простится или взыщется на нем эта кровь? И что если не только на нем, но и на детях его, и внуках, и правнуках – на всей России?

Он упал лицом на пол и долго лежал так, распростертый, недвижимый, как мертвый.

Наконец опять поднял взор на икону, но уже с отчаянной, неистовой молитвой мимо Сына к Отцу:

– Да падет сия кровь на меня, на меня одного! Казни меня, Боже, – помилуй Россию!