Текст книги "Реформы и реформаторы"

И современные историки и философы считают, что начатое при Петре I «строительство мануфактур, создание постоянной армии, реформа государственного аппарата были ответом на усиливающийся натиск капиталистической Европы»[83]83
  Павлова-Сильванская М. П. К вопросу об особенностях абсолютизма в России // История СССР. 1968. № 4.


[Закрыть], и более того, что без Петровской реформы «России грозила бы участь Оттоманской Порты или Китая, которые перестали быть субъектом исторической инициативы и на долгие столетия превратились в заповедники мертвого традиционализма»[84]84
  Киссель М. А. К уяснению философско-исторического смысла преобразований Петра Великого // Из истории реформаторства в России: Философско-исторические очерки. М., 1991. С. 26.


[Закрыть].

Правда, существует точка зрения, что Россия пошла бы путем европеизации и без насильственной, ускоренной ломки, спокойно и постепенно. Однако в ситуации системного кризиса у нее просто не было на это времени. К тому же не стоит забывать, что на самом деле Петровские реформы продолжались в течение 1694 – 1725 гг., т. е. были растянуты во времени. За три десятилетия произошла смена двух поколений, и к моменту окончания царствования Петра I социально активная часть общества состояла уже преимущественно из тех, кто не мог помнить допетровскую Русь и испытывать по ней острую ностальгию, для кого введенные Петром новшества стали уже привычными.

Однако все это не означает, что реформы могли быть только такими, какими они оказались на деле, что осуществляться они могли лишь теми методами, какими осуществлялись, что цена их должна была быть непременно такой, какая была заплачена, и что их результаты могли быть только такими, какими оказались. Иначе говоря, что не существовало исторической альтернативы.

История, как принято считать, не терпит сослагательного наклонения. То, что однажды случилось, уже случилось, и изменить это невозможно. Однако современная наука пришла к выводу, что никаких универсальных законов исторического развития, которые предопределяли бы исторический процесс, не существует. Если бы было иначе, то, выведя законы истории, человек мог бы предсказывать будущее, но, как известно, ему это не дано. Пожалуй, наиболее яркий в этом смысле пример дает марксизм. Казалось бы, именно в рамках марксистского понимания истории были выведены простые и понятные законы исторического развития, основанные на смене общественно-экономических формаций, классовой борьбе как основном двигателе истории и убежденности, что коммунизм есть «светлое будущее всего человечества». Однако события конца ХХ в. разрушили эту иллюзию.

В сущности, человечество в целом, отдельные народы, группы людей и даже личности постоянно, ежедневно и чуть ли не ежеминутно совершают исторический выбор. Что именно будет выбрано, зависит от множества факторов, обстоятельств, а подчас и случайностей, но важно, что это именно выбор между несколькими возможностями. А это значит, что история небезальтернативна, что на историческом пути существует множество развилок.

Применительно к истории Петровских реформ можно сказать, что они были необходимы, но нельзя утверждать, что они были неизбежны. Остро необходимы были реформы, с помощью которых можно было бы преодолеть системный кризис и в результате «догнать» в технико-экономическом отношении страны Запада, но вряд ли кто-то решится отрицать, что важную роль сыграл в них Петр I, или утверждать, что, если бы не было Петра, на его месте непременно был бы кто-то другой. И даже если бы «другой» появился, это был бы человек с иным темпераментом, с иным запасом жизненной энергии, с иным видением мира. Но самое главное, что характер реформ мог бы быть иным. К примеру, Османская империя также переживала в XVII в. острый системный кризис и там тоже предпринимались попытки осуществить реформы, но турецкой политической элите казалось, что преодолеть кризис можно не путем европеизации, т. е. создания новой реальности, а путем реставрации институтов XVI в. – времен расцвета империи. В результате кризис приобрел затяжной характер, а Турция превратилась в «больного человека Европы» и лакомую добычу великих держав.

Одной из этих великих держав стала и петровская Россия. Петр I создал более эффективную, основанную на бюрократических принципах систему административного управления, хорошо оснащенные регулярную армию и флот, имевшие благодаря рекрутским наборам неисчерпаемый источник пополнения. Он заложил основу русской промышленности, в результате чего уже к концу 30-х годов XVIII в. Россия вышла на первое место в мире по производству чугуна, преобразовал финансово-налоговую сферу. Сделав более строгой социальную структуру русского общества, создав условия для формирования полноценных сословий, реформы способствовали развитию светской культуры. Но при этом Петр не просто сохранил существовавший политический строй, а, что выглядит особенно парадоксальным на фоне насаждаемой европеизации, закрепил то, что составляло традиционную особенность социально-политического развития России, – крепостничество.

И вот тут-то самое время поговорить об исторической альтернативе. В самом начале своей реформаторской деятельности, когда старая организация служилых людей уже была разрушена, а новая еще не сформировалась, когда старая политическая элита была дезорганизована, а новая еще не возникла, у Петра I была физическая возможность ликвидировать крепостное право без опасения, что это вызовет активное сопротивление элиты. Подготовленная в Посольском приказе накануне Великого посольства 1697 – 1698 гг. «аналитическая записка» о положении крестьян в странах Западной Европы свидетельствует о том, что в «верхах» об этом вопросе задумывались[85]85
  См.: Карацуба И. В., Курукин И. В., СоколовН. П. Развилки родной истории: Антиучебник. М., 2005. С. 200 – 202.


[Закрыть]. Однако все то немногое, что позволяет нам судить об отношении к крепостничеству самого Петра, говорит о том, что царь вполне осознанно видел в нем необходимый элемент (или даже фундамент) системы социальных отношений возводимого им здания Российской империи. Чтобы понять логику царя Петра, а значит и понять, почему выбор был сделан в пользу крепостничества, необходимо обратиться к идейной основе его преобразований.

Принято считать, что идейные истоки Петровских реформ – в западноевропейской рационалистической философии второй половины XVII в., в свою очередь явившейся результатом развития естественных наук. «Географические и научные открытия, как и ускорение интеллектуального развития, способствовали постепенному возникновению представления о том, что созданный Богом мир не завершен, а его продуктивные возможности безграничны. Более того, человек сумел обнаружить законы, регулирующие природу, и, основываясь на этом знании, он считал возможным использовать свои силы для максимального увеличения ресурсов как в материальной, так и в культурной сферах. Рост продуктивных возможностей должен был сперва принести пользу государству и его правителям, а затем постепенно увеличить благосостояние и процветание почти всех членов общества. <…> Достичь этого можно было с помощью образованной элиты администраторов под руководством государя, который воспитывает население для продуктивной работы через регулярность и плановую деятельность центральной власти. <…> Эту новую политическую культуру обычно называют регулярным полицейским государством»[86]86
  Raeff M. Peter’s Domestic Legacy: Transformation or Revolution? // J. Cracraft, ed. Peter the Great Transforms Russia. Lexington – Mass. – Toronto. 1991. P. 287.


[Закрыть]. Человечеству показалось, что «наконец найден ключ к счастью – стоит правильно сформулировать законы, усовершенствовать организацию, добиться беспрекословного, всеобщего и точного исполнения начинаний государства. Отсюда… оптимистическая наивная вера людей XVII – XVIII веков в неограниченные силы разумного человека, возводящего по чертежам, на началах опытного знания, свой дом, корабль, город, государство»[87]87
  Анисимов E. В. Время Петровских реформ. С. 40 – 41.


[Закрыть].

Вся деятельность Петра I была как бы воплощением этой веры – веры в то, что на основе рационального знания можно выстроить своего рода идеальное государство, в котором все будет устроено разумно, правильно, как в тех механических изобретениях, которым царь дивился во время своего путешествия в Европу, и где каждый элемент государственного механизма будет выполнять предназначенную ему функцию, а сам механизм будет работать точно, как часы. Элементами же этого механизма, его колесиками и винтиками, должны были стать подданные государства и государя как его олицетворения. Цель такого государства – «общее благо», т. е. благо всего народа, обеспечиваемое процветанием и мощью государства, ради которого все и должны трудиться. Именно этот смысл имел царский указ 1702 г., которым была введена новая форма прошений на высочайшее имя, заканчивавшихся формулой: «вашего величества нижайший раб», ибо каждый житель страны являлся рабом государства[88]88
  Полное собрание законов Российской империи. СПб., 1830. Т. 4. № 1899. (Далее – ПСЗ.)


[Закрыть]. Согласно легенде, сам царь Петр разъяснял: «Говорят чужестранцы, что я повелеваю рабами, как невольниками. Я повелеваю подданными, повинующимися моим указам. Сии указы содержат в себе добро, а не вред государству. Англинская вольность здесь не у места, как к стене горох. Надлежит знать народ, как оным управлять»[89]89
  Нартов А. К. Достопамятные повествования и речи Петра Великого // Петр Великий: Воспоминания. Дневниковые записи. Анекдоты. СПб., 1993. С. 309.


[Закрыть].

Иначе говоря, именно особенности русского народа, по мнению Петра I, делали невозможным введение в России «англинской вольности» и требовали сохранения крепостничества, причем не только как основы взаимоотношений помещика и крестьянина, но и как закрепленной Петровскими реформами системы (она казалась справедливой и разумной) отношений государства со всеми социальными группами. Это была система, основанная на взаимных обязательствах: крестьянин работает на помещика за то, что тот служит государству, в то время как горожанин обеспечивает государство необходимыми продуктами, причем государство определяет, какие продукты и в каком количестве ему необходимы[90]90
  Отсюда понятное стремление Петра I и его преемников избежать злоупотреблений помещиками своими правами в отношении крепостных. В указе Сенату 15 апреля 1721 г. царь писал: «Обычай был в России, который ныне есть, что крестьян, и деловых, и дворовых людей мелкое шляхетство продают врознь, кто похочет купить, как скотов, чего во всем свете не водитца, а наипаче от семей, от отца или от матери, дочь или сына помещик продает, от чего немалой вопль бывает» (см.: Воскресенский Н. А. Законодательные акты ПетраI: Акты о высших государственных установлениях. М. – Л., 1945. Т. 1. С. 92).


[Закрыть]. Если дворянин служит честно и беззаветно, его заслуги будут замечены государством и вознаграждены. Если горожанин, не покладая рук, трудится над исполнением государственного заказа, он может приобрести богатство и почет, но все это – лишь награда за исполнение долга по отношению к государству. В этом смысле, как считал русский историк И. Д. Беляев, Петровская реформа «всех людей, живущих в России, признала государевыми людьми»[91]91
  См.: Беляев И. Д. Крестьяне на Руси. М., 1903. С. 237 – 241.


[Закрыть].

Но какие такие особенности русского народа имел в виду царь? По-видимому, к таковым Петр I относил прежде всего то, что он воспринимал как невежество в самом широком значении этого слова, т. е. не просто необразованность, отсутствие конкретных знаний, но и «неправильное», основанное на суевериях и религиозных предрассудках, лишенное естественнонаучной основы восприятие мира. Уже в 20-е годы XVIII в. на предложение ввести в России шведский тип местного самоуправления с участием крестьянства Сенат наложил резолюцию: «В уездех ис крестьянства умных людей нет». Отсюда и задачи, которые ставил перед собой царь Петр.

Для того чтобы устроенный по-новому государственный механизм заработал, необходимо было, во-первых, создать систему законодательства, регламентирующего, по возможности, все стороны жизни подданных, во-вторых, наладить полицейский контроль за ними и, наконец, в-третьих, воспитывать народ, обучать его и приучать работать на общее благо. Поэтому тема учебы – центральная для всего петровского царствования. Царь не просто создает учебные заведения в России, посылает молодых людей учиться за границу и запрещает не получившим образования дворянам жениться, но он все время учится сам, постепенно, по мере приобретения новых умений и навыков, указами князя-кесаря Ф. Ю. Ромодановского продвигаясь по служебной лестнице и тем самым демонстрируя своим подданным и необходимость учения, и образец служения отечеству, доказывая, что учеба – это путь к обретению социального статуса, недоступного тем, кто имеет лишь благородное происхождение. Выслуга становится главным принципом петровской бюрократической системы, закрепленным Табелью о рангах, дававшей право получения дворянства за службу. Шведов Петр I воспринимает не столько как врагов, сколько как «учителей», научивших Россию воевать, и пьет за их здоровье на поле Полтавской битвы. А когда Северная война наконец закончилась, в царском указе вновь появился мотив учения, которое продолжалось для России 21 год (столько шла война) – втрое дольше, чем тогда было обычно.

Однако, как писал Петр I (эти слова воспроизводит в своем романе Мережковский), «наш народ, яко дети, неучения ради, которые за азбуку не примутся, когда от мастера не приневолены бывают»[92]92
  ПСЗ. Т. 7. С. 150.


[Закрыть]. Отсюда – вывод о необходимости насилия как основного способа осуществления преобразований. «Сами знаете, – говорил царь, – хотя часто добро и надобно, а новое дело, то наши люди без принуждения не сделают»[93]93
  ПСЗ. Т. 6. С. 388.


[Закрыть]. Иначе говоря, железной рукой, с помощью силы и принуждения царь ведет своих неразумных и не сознающих своего счастья подданных в светлое будущее, которое обеспечит им общее благо. По сути, здесь мы имеем дело с тем, что потомки назовут идеей прогресса через насилие.

Вид Биржи и Гостиного двора на Малой Неве. Офорт М. И. Махаева (1749)

Но было бы неверно полагать, что реализовать эту идею в России первой четверти XVIII в. в тех масштабах и формах, в каких это было осуществлено, можно было лишь в силу идейной убежденности. В сущности, Петру I было свойственно неуважение к отдельной человеческой личности, чью частную жизнь (собственно, частной жизни у петровского подданного и не могло быть) он считал возможным лепить по собственному усмотрению, и глубокое презрение к русскому народу в целом, благодетелем которого он себя считал.

Своего рода уменьшенной моделью будущей России должен был стать Санкт-Петербург – любимое детище Петра I, его Парадиз – город изначально искусственный, созданный по воле царя в, казалось бы, абсолютно непригодном для обитания человека месте, как символ преодоления природы человеческим разумом и энергией. Для всей страны новая столица с ее линиями улиц и проспектов, пересекающимися под прямым углом («Все прямое, правильное кажется ему прекрасным», – пишет Мережковский), с определенными царским указом типами домов, стоящих фасадами вдоль улиц и выкрашенными в установленный царем цвет (для каждой категории жителей избран свой цвет), с одетыми в европейское платье жителями, вся жизнь которых – и общественная, и частная – была строго регламентирована, эта столица должна была стать (и стала!) образцом, воплощенным идеалом регулярности.

Мережковский тщательно воспроизводит ставшую к началу ХХ в. привычной мифологему Петербурга – по выражению Ф. М. Достоевского, «гнилого, склизлого города». Один из героев романа «Антихрист», Тихон, как зачарованный «бродил по улицам, смотрел и удивлялся». Для него это – «страшный город», в котором «все было плоско, пошло, буднично и в то же время похоже на сон». Здесь нет противоречия: и героев Достоевского, и героев Мережковского Петербург одновременно притягивает, завораживает и отталкивает. Петербург кажется Тихону таким же призрачным, как Китеж-град, и порождает в нем «жуткое чувство, которого он уже давно не испытывал, – чувство конца», усиливающееся при встрече с царем – человеком со «страшным лицом». В этом эпизоде автор романа «Антихрист» как бы переносит назад, в самое начало истории Петербурга, размышления Достоевского из романа «Подросток»: «А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет, как дым, и останется прежнее финское болото, и посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?» В глазах Тихона на городе и на его основателе Петре – «одна печать», страшная печать конца.

Но о каком конце идет речь? С одной стороны, тут очевидно восприятие Петербурга как города-призрака, города-миража, которому самой судьбой предначертано «быть пусту» (слухи о подобном предсказании, упоминаемом Мережковским, восходят к 20-м годам XVIII в.). С другой стороны, для писателя Петербург еще и символ яростного столкновения старого и нового; новый город символизирует собой конец старого мира, который многими героями его романа воспринимается как катастрофа, своего рода порожденный Антихристом Апокалипсис.

В романе Мережковского борьба старого и нового постоянно идет в душах героев – и в душе царевича Алексея, и в душе Тихона. И эта борьба ломает, коверкает их судьбы, заставляет страдать и метаться. И тут надо сказать, что писатель очень тонко почувствовал одну из особенностей эпохи радикальных реформ. Исследователи, изучавшие процессы модернизации в странах третьего мира в ХХ в., обратили внимание на то, что в период радикальных преобразований, в особенности проводимых ускоренными темпами, резко возрастает число психических заболеваний и самоубийств среди населения. И это легко объяснимо: на глазах людей стремительно меняется окружающий мир с его привычной системой ценностей, привычной структурой общества, привычными социальными связями, привычными способами взаимодействия человека с окружающими и даже с привычными повседневными делами. Адаптироваться к новому миру, найти в нем свое место и заново организовать свою среду обитания удается далеко не каждому, и особенно это трудно людям с традиционным сознанием.

В такие периоды в обществе усиливаются мистические настроения, люди еще больше, чем прежде, начинают верить в чудеса, предсказания, в судьбу, в действие потусторонних сил, а потому невероятную популярность приобретают разного рода колдуны, гадалки, хироманты, астрологи, чревовещатели и пр. В сознании многих элементы старого и нового уживаются самым причудливым образом, образуя странную и, как правило, лишенную целостности картину мира.

Подобный результат «ускоренного просвещения» точно показан Мережковским в образе Михаила Аврамова, который, «как бы раз навсегда изумленный, сбитый с толку слишком внезапным переходом от Псалтыри и Часослова к басням Овидия и Вергилия… уже не мог прийти в себя». Этот эффект «разорванного сознания» в результате деятельности царя-преобразователя будет сказываться в России еще долго. И не только в сознании отдельных людей, но и в самой жизни будут соседствовать вещи, казалось бы, несовместимые. Так, рационалистическая философия будет уживаться с легкомысленным и вычурным искусством барокко, а образованный русский барин, проводящий свой досуг за чтением сочинений Вольтера, будет одновременно владельцем крепостного гарема.

Что же касается Петербурга, то это «страшный город» еще и потому, что, по словам одного из лучших его знатоков, историка Н. П. Анциферова, это «город на костях человеческих». Вольно или невольно в своей знаменитой книге «Душа Петербурга» (1922) он повторил слова из дневника фрейлины Арнгейм, приведенного в романе Мережковского: «Воистину, этот противоестественный город, страшный Парадиз, как называет его царь, основан на костях человеческих!» В дневнике фрейлины отражены и сведения о «сотне тысяч переселенцев, которых сгоняли сюда силою, как скот, со всех концов России», которым «стоило жизни» строительство крепости на острове Веселом (Заячьем).

По-видимому, Мережковский читал неоднократно издававшиеся в конце XIXв. «Записки» датского посланника в Петербурге Юст Юля, сообщавшего о 40 тысячах человек, погибших при строительстве Кронштадта, и 60 тысячах человек, погибших при строительстве Петропавловской крепости, и попросту сложил цифры. Подобные же сведения можно было найти и в свидетельствах других иностранных путешественников XVIIIв., которые, скорее всего, Мережковскому были неизвестны[94]94
  См.: Беспятых Ю. Н. Петербург Анны Иоанновны в иностранных описаниях. СПб., 1997. С. 73 – 74.


[Закрыть]. В наше время считается, что «есть факты и соображения, которые говорят как за, так и против утверждений об огромной смертности работных людей в Петербурге». Однако в конечном счете, зная данные о числе людей, ежегодно прибывавших на петербургские стройки, можно сказать, что «при такой массе строителей за 15 лет смерть 100 тысяч человек кажется невероятной»[95]95
  Анисимов Е.В. Юный град: Петербург времен Петра Великого. СПб., 2003. С. 105 – 111.


[Закрыть]. Примечательно, что в высказываниях Петра I о жертвах, принесенных на алтарь реформ, вновь возникает тема школы. Обращаясь к Т. Н. Стрешневу с просьбой прислать новых работников, царь писал: «Понеже при сей школе много учеников умирает, того для не добро голову чесать, когда зубы выломаны из гребня»[96]96
  Там же. С. 112.


[Закрыть].

Итак, опора на насилие и сохранение крепостничества была сознательным выбором царя Петра, и именно поэтому мы говорим о нереализованной физической возможности отменить крепостное право. Однако некоторые исследователи утверждают, что без крепостного права Петру I вообще не удалось бы осуществить свои преобразования, требовавшие мобилизации сотен тысяч людей в армию, на заводы и стройки. Доля истины в этих рассуждениях, безусловно, есть. Но тут следует говорить о крепостничестве расширительно, как о существовавшей в России того времени социальной системе, в рамках которой ни у одной из групп населения фактически не было никаких гражданских прав, а все подданные рассматривались как рабы государства. Только в этих условиях можно было согнать десятки тысяч людей сперва на строительство флота в Воронеже, а затем на возведение новой столицы, одновременно царским повелением перемещая туда на постоянное жительство сотни семей.

Необходимо отметить, что все эти мобилизации (за исключением рекрутских наборов) в наименьшей степени касались помещичьих крестьян, которые к тому же составляли относительно незначительную часть податного населения страны. Между тем ликвидация крепостного права как права помещиков (причем не закрепленного в законодательстве) на владение крепостными душами могла иметь важные социальные, политические и экономические последствия.

Одним из важнейших противоречий итогов Петровских реформ стало то, что, создавая государство, в котором все социальные слои были несвободны и зависимы от властей, Петр I одновременно подготовил почву для формирования сословий европейского типа, т. е. наделенных не только обязанностями, но также правами и привилегиями. В первую очередь это относится, конечно же, к дворянству. О возникновении высшего сословия как единой социальной группы только и можно говорить применительно к петровскому времени. Не случайно именно тогда начинаются и поиски слова, которым можно было бы эту группу назвать. И далеко не сразу начали использовать слово «дворянство», первоначально это сословие называли иноземным словом «шляхетство». И именно отсутствие в русском языке собственного слова лучше всего показывает отсутствие и самого явления, которым оно обозначалось.

Но, уравняв в 1714 г. поместье и вотчину, даровав дворянству освобождение от подушной подати и закрепив Табелью о рангах порядок государственной службы, Петр I заложил основы правового статуса высшего сословия и способствовал консолидации дворянства. Однако одновременно с этим новые идеи, ставшие известными дворянину петровского времени, светское образование, которое он теперь обязан был получить, возможность познакомиться с жизнью собратьев по сословию за границей – все это заставило русских дворян задуматься над своим положением, оценить свои сословные нужды и интересы. В результате первые десятилетия после смерти царя Петра проходят в России под знаком борьбы дворянства с государством за свободу. Но чем свободнее становилось дворянство, тем более росло его политическое могущество. И в этом не было бы ничего катастрофического, если бы сословные права русских дворян не были бы жестко связаны с правами крестьян.

Для Петра I крестьяне как подданные государства были деталями государственной машины, выполнявшими отведенную им функцию по обеспечению службы офицерства и чиновничества. Но чем больше личных прав завоевывал дворянин, тем меньше оставалось их у крестьянина. А с освобождения дворянства в 1762 г. помещичий крестьянин перестал быть подданным государства и окончательно стал собственностью помещика. Это имело множество последствий. Так, сословное самосознание русских дворян, сопряженное не только с высоким социальным статусом, но и с владением особым видом имущества, оказалось иным, чем у западноевропейских феодалов. Это отразилось соответствующим образом и на общественном, и на национальном сознании в целом. Что же касается крестьянства, то крепостничество способствовало закреплению в его менталитете черт социального иждивенчества, социальной и хозяйственной пассивности, отсутствия навыков и представлений о личной свободе.

Но в созданном Петром I государстве крепостничество стало еще и базой развития промышленности, поскольку создаваемые фабрики и заводы основывались именно на труде крепостных. Так были фактически подавлены ростки капитализма, предполагающего наличие свободного рынка рабочей силы. Причем, поскольку труд крепостных был непродуктивен, бурное развитие российской экономики в петровское время позднее было обречено на затухание, а сама экономика – на отставание от стремительно развивавшегося Запада, что обернулось в конечном счете новым системным кризисом. Этот кризис и привел в середине XIX в. к поражению в Крымской войне, сделав возможным начать новые радикальные реформы. Но между тем крепостнический путь развития нанес удар и по так и не сложившемуся «третьему сословию»: зависимость промышленности от труда крепостных заставляла предпринимателей стремиться к повышению своего сословного статуса путем получения дворянского звания и вело не к противостоянию промышленников и дворянства, как было в других странах Европы, а к их компромиссу.

Все известное нам об укреплении в результате Петровских реформ крепостничества, о насилии как основном способе осуществления преобразований, о созданной Петром I социальной и политической системе подтверждает, что результатом реформ стало значительное расширение в России пространства несвободы. Царь как бы не видел, не замечал, а может быть, и не хотел замечать, что в действительности именно «англинская вольность», которую он так решительно отвергал, была основой экономического процветания государства, добиться которого он мечтал для России.

Собственно, об этом и пишет Мережковский, заставляя своих героев – царевича Алексея и его собеседника Езопку – размышлять о том, что «та Европа, которую вводил Петр в Россию – цифирь, навигация, фортификация, – еще не вся Европа и даже не самое главное в ней; что у настоящей Европы есть высшая правда, которой царь не знает. А без этой правды, со всеми науками, вместо старого московского варварства будет лишь новое петербургское хамство». Впрочем, не случайно этот эпизод романа заканчивается обращенными к Езопке неожиданно мудрыми словами Ефросиньи: «Что же здешнюю вольность хвалишь, так не вороньему клюву рябину клевать. Дай вам волю – совсем измотаетесь. Как же вас, дураков, не учить палкою, коли добром не хотите?»

Справедливости ради, надо заметить, что вряд ли стоит совсем уж отказывать Петру I в понимании значения гражданских свобод. Одно из первых нововведений, осуществленных им после возвращения в 1698 г. из Великого посольства, было преобразование управления городами, выделенного им в особую отрасль административного руководства и основанного в значительной мере на принципах самоуправления. Судьба этого нововведения чрезвычайно показательна. Городское самоуправление было в значительной степени мнимым, его основные функции сводились к исполнению фискальных обязанностей в отношении государства, а горожане зачастую смотрели на необходимость занимать выборные должности как на тяжкую повинность. Но постепенно взгляды людей менялись, и, когда в последней четверти XVIII столетия Екатерина II расширила функции самоуправления, это достаточно быстро дало свои плоды в виде появления структурированных городских обществ, развития городских культурных центров и пр. Но в том-то и дело, что на это требовалось время, что привыкание к свободе и приобретение умения ею пользоваться не происходит сразу, а Петру нужны были быстрые и осязаемые результаты.

Уже в постсоветское время взгляды на проблему крепостного права, а значит и на проблему несвободы, подверглись определенной ревизии. Крепостничество стали рассматривать как воплощение традиционных, патриархальных отношений в неиспорченном западным влиянием русском обществе допетровского образца, как благостное единение взаимных обязательств власти и народа. С гораздо менее эмоциональной и более научно обоснованной точки зрения возникновение и длительное сохранение крепостничества связано с природно-климатическим фактором, т. е. с неблагоприятными условиями ведения сельского хозяйства. Сторонники такой позиции видят в крепостничестве не только жестокую форму эксплуатации, но и систему «выживания на основе отношений патернализма в неблагоприятных условиях жизни российского социума»[97]97
  Милов Л. В. Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса. М., 1998. С. 561.


[Закрыть]. Наконец, довольно широкое распространение получила точка зрения, согласно которой само русское крестьянство ни экономически, ни морально не было готово к освобождению, и если бы это случилось, то вся экономика страны рухнула бы.

Опровергать первую из названных точек зрения бессмысленно, поскольку речь тут идет об убеждениях, о вере и в конечном счете о вкусах. Вторая позиция в силу свой научной обоснованности может быть предметом дискуссии. Так, небесспорными представляются сравнение климата Европейской России с климатическими условиями других стран и делаемые на этой основе выводы об исключительно неблагоприятных условиях хозяйствования в нашей стране. Если бы это было так, то Россия в лучшем случае могла бы лишь прокормить самое себя, но не стала бы на рубеже XIX – XX вв. снабжать хлебом всю Европу. Но главное, за подходом, основанным на признании главенствующей роли природно-климатического фактора в русской истории, просматривается не только весьма убедительное в ряде случаев объяснение многих ее явлений, но и все то же представление об отсутствии у человека свободного выбора.

Наконец, третья точка зрения также имеет свои основания, только непонятно, как определить, чем измерить готовность человека к свободе? Собственно, вопрос о том, что чему должно предшествовать – свобода просвещению или просвещение свободе, – это вопрос, широко дебатировавшийся и в XVIIIв., когда многие были убеждены, что если крестьян освободить, то они попросту разбегутся, и на рубеже XX – XXI вв., когда оказалось, что далеко не все в состоянии цивилизованно воспользоваться нежданно-негаданно свалившейся на их головы свободой. Впрочем, понятно, что длительное сохранение в России крепостного права никак не способствовало подготовке русского крестьянства к освобождению, но, напротив, закрепляло в его сознании и мировосприятии означенные выше черты.

citeОднако отмечены и попытки современных историков преуменьшить значение крепостничества, в особенности когда речь идет о проблемах становления в России гражданского общества: «Современное (гражданское) общество выходцев из Европы в США без всяких моральных проблем триста лет использовало рабство, считаясь при этом идеалом демократии (но в то же время с Запада осыпали проклятиями “деспотическую Россию” за крепостное право, просуществовавшее очень недолго, и лишь в центральных областях)»[98]98
  Кара-Мурза С. Г. Советская цивилизация. Т. 1. // Электронный ресурс: Kara-Murza.ru/books/sc_a/sc_a76.htm. Посл. посещ. 17.01.2006.


[Закрыть]. Детальный разбор этого утверждения выходит, конечно, за рамки нашей темы и лишь то, что эта фраза являет собой яркий пример откровенной подтасовки фактов истории, заставляет остановиться на ней чуть подробнее. Начнем с того, что «современное (гражданское) общество» на территории США в XVIII, XIX, XX вв. и в начале XXI в. – это абсолютно разные общества и «гражданским» общество, например, XIX в. может считаться только в критериях этого столетия, но никак не ХХ в., а уж кто считал или считает американское общество XVIII или XIX в. «идеалом демократии», и вовсе загадка.