Текст книги "Сборник рассказов"

***

Вещей у меня немного. Незачем в больнице хлам копить, не к чему обзаводиться добром ненужным и бесполезной рухлядью. Маленький чемоданчик с нижним бельем, сумочка на замочке-молнии с туалетными принадлежностями да томик стихов Александра Блока. Вот и все мое имущество.

Собран мой чемоданчик уже целых три дня. Преспокойно лежит он под койкой, готовый к сегодняшней выписке. Да и я готов давно. Нет у меня здесь никаких дел, нет больше смысла терзаться бессонницей и ловить за хвосты фантомные призраков надежды иллюзорной. Враками все оказалось, грубостью врачебной и ложью белохалатной.

Одежда гражданская загодя у меня получена, поглажена и на спинку стула повешена. Натягиваю я сперва носки белые в сеточку, чтоб ноги мои волосатые не потели. Одеваю брюки сливочно-кофейного цвета да рубаху белую с рукавом коротким и горизонтальными полосами бежевыми. Обуваю туфли остроносые, гвоздиками металлическими подбитые. Пихаю пижаму в чемоданчик, придавливаю сверху тапочками потертыми. Все готово. Можно идти на выход.

Соседей в палате нет, ушли они все на процедуры разные, на завтраки некалорийные или в курилку. Хорошо это, спокойно. Не нужны мне сейчас слова неискренние и прощания радушные. Пошло это, глупо и неинтересно.

Да и во всей больнице лишь к двоим людям душа у меня лежит. К Оленьке Юрьевне, да старичку одному, Куренкову Петру Архипычу. Вот с ними бы свиделся я напоследок, да только не стану никогда специально встречи искать. Не в моих это правилах, напрашиваться на встречи и в гости приходить без приглашения.

Веселый старик этот Петр Архипыч, шкодливый и жизнерадостный. Знает он достоверно, что недолго жить ему осталось. Сосуд у него в голове какой-то лопнул и нельзя никак заменить сосудик этот или заштопать. Однако не тужит старик, не расстраивается. Каждый день превращает он в праздник. Каждый день шутки выкидывает да розыгрыши разные исполняет. Весело с ним всегда, незаметно времечко пролетает и легче переносятся невзгоды больничные.

Выхожу я в коридор. Не таков он, как ночью, полон народу суетящегося, бредущего и спешащего по разным делам лечебным. Нет в нем сомнений сейчас и теней, нет ламп моргающих и недовольных. Иду я по знакомым плитам мраморным, но не слышу шелеста тапочек моих стоптанных. Стучат вместо них каблуки подкованные. Грустно мне от этого, будто не я иду, а кто-то другой и незнакомый вовсе.

Вдруг рука чья-то грубая на плечо мне ложится. Поворачиваюсь и вижу: собственной персоной стоит предо мною Петр Архипыч и скалит зубы желтые и прокуренные.

– Кудыть это ты, Женька, намылылся-намарафетился?! – спрашивает он хитро. – Никак выписываться собрался, со мною не попрощавшись?!

– Ага, – говорю. – Выписываться, но думаю, что ненадолго это, и встретимся мы с вами, Архипыч, вскорости. Потому и прощание неуместно, а вдобавок и глупо.

– Эх, Женька! – говорит он с тоскою, но в глазах его мутно-голубых прыгают забавные чертики. – Дорогой товарищ мой Евгений! Чувствую, что не свидимся более мы никогда и эта наша встреча случайная – последняя. Нет никаких больше сил моих бороться с болезнью.

– Загнули вы это, Архипыч, – говорю я. – Встретимся еще, обязательно. Ведь трижды было уже так.

– Э-эх! – машет рукой старик. – В этот раз по-другому все. Чувствую я, самым нутром чувствую. Ведь знаешь ты, Женька, у меня – сосуд…

– Ага, – говорю. – Знаю.

– Вот знать то ты это знаешь, а представляешь ли на самом деле, что это такое?! Это ведь не хухры-мухры, не елки-палки и не черти что, а самый натуральный сосуд!

– Ага, – говорю. – Знаю.

Вижу я чертиков веселых в глазах стариковских. Вижу, что шутку он новую готовит, но не до шуток мне сейчас. Грустно мне очень, а общеизвестно, что для увеселений и забав должное настроение требуется, подходящее.

– До свидания, Петр Архипыч, – говорю я тепло и пожимаю руку.

– Бывай, не пропадай, – понимающе говорит Архипыч и хитро мне подмигивает. – Да не переживай ты так, не убивайся! Все с твоей аллергией решится-поправится. Аллергия что – пшик, пустое место! Это не как у меня – сосуд, а вдобавок – лопнувший.

Иду я дальше и грустно мне еще больше, но не от того, что с Архипычем распрощался, а все по причине той же, что не слышу шелеста тапочек моих. Вновь чувство меня посещает, что и не я это иду вовсе, а другой кто-то, посторонний. Словно завладел этот кто-то телом моим и ногами волосатыми, что идут теперь покорно и позвякивают.

Звонок мрамор коридорный. Много звуков он производит разнообразных. Стучат по нему каблуки туфель. Стучат каблучки чьих-то туфелек. Первый стук мой, а второй… Узнаю я второй этот стук из тысячи других разных стуков. Очень уж приятные ассоциации вызывает он в душе моей и в сердце одиноком.

Оборачиваюсь. Так и есть, не ошибся! Ольга Юрьевна стоит передо мною вся такая хорошенькая, рыженькая, конопатенькая.

– Здравствуйте, Евгений Николаевич, – говорит она тихо и теребит полу халатика своего белоснежного.

– Здравствуйте, Ольга Юрьевна, – отвечаю я. – Здравствуйте и прощайте.

– Выписываетесь? – спрашивает она, и слышу я тревогу в голосе ее приятном.

– Ага, – говорю. – Выписываюсь.

Тут-то Ольга и удивила. Жуликовато озирается она по сторонам, привстает на цыпочки и целует меня прямо в губы, но без языка. Губы у нее мягкие и теплые, молочные какие-то, парные. Неожиданно это все, но хорошо очень, словно миллион я выиграл в лотерею государственную или наследство получил неположенное. Захотелось мне прижать Оленьку покрепче и всю усыпать поцелуями горячими, раскаленными. Вместо этого отстраняюсь я и говорю:

– Лишнее это, Ольга Юрьевна. Пустое.

Смотрит она непонимающе, обиженно даже.

– Зачем вы так, Евгений Николаевич? Зачем ты так, Женя?

Удивительно мне, что именно сегодня впервые сказала мне Ольга «Женя», но молчу я. Нет у меня слов для женщины этой, пусто во внутренностях моих, сгорело там все, оплавилось, растеклось. Понимаем мы оба, что поздно знакомство наше состоялось. Ничего из него не вырастет хорошего, не проклюнется росток зеленый, в дерево не превратиться и плодов не даст.

– Мы ведь с вами встретимся еще? – спрашивает она наконец, и глубокую надежду улавливаю я в этом вопросе.

– Ага, – говорю. – Встретимся.

– Скоро?

– Ага, – говорю. – Скоро.

– До свидания тогда, Женя. И говори мне, пожалуйста, «Оля». Ведь не старая же я еще и не страшная?!

– Хорошо, Ольга Юрье… то есть Оля.

Смотрит она на меня и улыбается, но печально как-то, не по настоящему. Словно не верит в услышанное. Улыбаюсь я в ответ и долго еще наблюдаю за тем, как уходит Оленька по коридору, как движутся ножки ее и стучат по мрамору каблучки.

Цок-цок-цок…

Засмотрелся я на вояж этот завлекательный, задумался. Вдруг – удар! Кто-то пихает меня в грудь, да сильно так, жестко, что сбивается дыхание мое и кашель вылезает наружу.

Кашляю я, смотрю недовольно, а это Семеныч, электрик больничный взлохмаченный весь, небритый и неаккуратный. Тоже он, видать, засмотрелся, задумался, вот и воткнулся мне в грудь головою. В руках у него чемоданчик с инструментом, под мышкой – шахматная доска.

– Выписываешься, Женька? – спрашивает он вместо извинений.

– Ага, – говорю. – Выписываюсь.

– Ну, удачи тебе, – говорит Семеныч и добавляет мечтательно. – Может партийку? Так, на прощаньице?

– Нет, – говорю. – Не хочется что-то.

– Да ну тебя! – обижается Семеныч и убегает на поиски очередной жертвы ферзей и коней, сам похожий в мгновения эти на диковинного волка, голодного и тощего.

Иду я к выходу и кашляю, а мысли всякие в голову залетают, кружатся. Но не о том я думаю, что бросить пора курить, не о том, что хамло этот Семеныч и жлоб. Не о том даже, что Оленька мне подсказала, раскрывшись почти и в чувствах признавшись. О шелесте я вспоминаю отсутствующем, что тапочки мои производили, но не производят более.

Долго ли шел я или скоро, неважно. Добрались наконец ноги мои до выхода, до дверей стеклянных, двухстворчатых, сквозь которые кусок улицы виднеется, аллейка с тополями подстриженными и гулкими автомобилями блестящими. Сквозь двери эти увидел я листочки народившиеся, чистенькие такие и зелененькие, как долларовые купюры. Людей разглядел, улыбающихся и юных, влюбленных каких-то, ярких и радостных. И стало мне в это минуту еще грустнее, еще гадостнее и по-нехорошему противнее. Зависть меня обуяла, черная, как уголь каменный. Понял я, что никогда мне больше не пройтись вот так по аллейке с юной девушкой в меня влюбленной и мною любимой…

Остановился я. Нос почесал, пробежался пальцами по волосам неподстриженным, сединою потрепанным. Вздохнул тяжко, выдохнул и отправился на выход.

Так бы и вышел я на воздух и свет, к парочкам, листочкам и автомобилям. Нет же! Взгляд мой любознательный, разуму неподвластный зацепился за деталь одну незначительную, к человеку относящуюся. Заметил взгляд мой, как стоит около стойки регистратуры никто иной, как Антон Борисович, врач лечащий, незаслуженно кулаками битый. Нос у него распухший весь, красный и толстый. Пластырь на нем прилеплен телесного цвета, прямо посреди переносицы.

Совестно мне стало от картины этой непорядочной, стыдно очень, прямо до покраснения. Подхожу я к нему с видом самым виноватым и пристыжиным очень.

– Извините, Антон Борисович, – говорю я и протягиваю руку, ту самую, которой нос ему раскровянил. – Бес меня вчера попутал, дьявол самолично руку мою направлял, пальцы в кулак сжимал.

– Не паясничайте, Зыкин! – буркает он недовольно и очечки привычно поправляет. – Спасибо бы лучше сказали, что в милицию на вас заявления не написал.

– И вовсе я не паясничаю, – отвечаю. – Мне ведь и правда совестно, за поступок вчерашний, темпераментный.

– Ладно, бывает, – говорит доктор и пожимает протянутую ладонь.

Рукопожатие липко и мягко, но для меня и это подарок. Простил все-таки. Хороший он человек, Антон Борисович. Пьющий, но правильный. Да и доктор такой. Настоящий.

– Прощайте, Борисыч, – говорю я и вздыхаю тяжело. – Прощайте и еще раз простите.

– Ладно уж, Зыкин, – говорит он и от чего-то краснеет. – А над словами моими подумайте, поразмышляйте…

Глянул я на доктора исподлобья, развернулся и пошел, стуком металлическим шаги свои сопровождая.

«Может и прав он, доктор этот? Но нет же! Нет!»

Отмахнулся я от мыслей таких некачественных, с крыльца спустился. Никто меня не встречал, не приветствовал. Детки мои дорогие-любимые в школе сейчас сидят, на занятиях, а больше никого у меня и нету.

Автомобиль свой иностранный, в европейской стране изготовленный оставил я на стоянке платной. Три недели стоит он там, скучает, выписки моей дожидаясь.

К сторожу я подошел сперва, поздоровался. Сообщил, что забираю коня своего железного. Квитанцию получил. Сел в машину, но долго не заводил двигатель. Руками вцепился я в колесо рулевое, сжал пальцы да так сильно-сильно, что кровь на ладонях выступила. Ожидаемая боль не заставила ждать своего появления. Отрезвила она, убрала лишнее, веником подмела мусор в голове моей, гадостями всякими забитой и заваленной…

Вставил я ключ в замок зажигательный, крутанул, поехал привычной дорогой, сквозь пробки знакомые, гудки наглые и злые лица чужих людей.

И вот я дома. Ничего за время отсутствия моего не изменилось здесь, не испортилось. Дом наш осиротевший детки мои держали в чистоте и порядке образцовом.

Заглянул я в ванную комнату, руки помыл и лицо сполоснул водою холодной. Сбросил одежду уличную, в шорты черные и футболку растянутую облачился. Из сумочки больничной достал тапочки, на ноги одел. И хорошо мне вдруг стало так, покойно! Словно вернули меня тапочки эти на землю грешную, многострадальную.

Прошелестел я на кухню и чайник включил. Заглянул в холодильник и убедился, что полон он продуктами и детки мои не голодают. Радость я испытал неподдельную от простого этого обстоятельства.

«Слава Богу, – подумал я. – Слава тебе, Боже, что деньги у меня пока имеются, не кончаются. Благодарю тебя, что дал мне возможность в свое время подзаработать, в командировках северных, на берега зимних морей далеких. Да и детки мои бережливые очень, расчетливые, понимающие. Лишнюю копеечку не потратят они, зная о том, что не из воздуха деньги появляются».

Я открываю форточку. Щелкаю зажигалкой, закуриваю. Кашляю. Улыбаюсь. Жду. Тикают настенные часы. Сгорают сигареты. Закипает и отключается чайник. Я игнорирую его. Я жду возвращения детей.

Слышу я наконец, как открывается замок дверной. Слышу голоса их удивленные и в тоже время радостные, ведь не думали они, что вернусь я сегодня.

Я выхожу в прихожую. Стоят они передо мною, смотрят, улыбаются, и чистота улыбок этих наполняет сердце мое любовью и болью.

Я обнимаю детей, сразу двоих и чувствую, что сейчас захлебнусь, потону в волнах нежности, настолько сильно, неимоверно и безгранично люблю этих ребятишек.

Вновь закипает чайник. Сын и дочь садятся рядом со мною. Мы пьем горячий кофе, и он горчит, а торт, купленный Танечкой два дня назад, слишком жирен и не свеж уже. Не обращаем мы на это внимание. Смерть нашей мамы заставила по-иному взглянуть друг на друг. Мы научились прощать по-крупному, а на мелочи, такие как кофе или торт, мы и вовсе не смотрим.

– Как в школе? – спрашиваю я у Танюши.

– Все хорошо, папа, – отвечает она и дотрагивается до моей руки. – Все в порядке. Не волнуйся. Тебе вредно.

– Слава Богу, – вздыхаю я и чувствую, что сейчас расплачусь. – Заботливая моя.

Танечка прижимается ко мне совершенно по-кошачьи. Я глажу волосы дочки, мягкие такие, каштановые, очень похожие на волосы мамы ее умершей.

– Не переживай, папочка, – говорит Мишенька и обнимает меня за плечи. – Я ведь теперь не маленький, а Танька и совсем уже взрослая.

– Как же я могу за вас не переживать?! – говорю я строго, но улыбаюсь. Ей ведь только пятнадцать, а тебе всего лишь десять. Постоянно я вас бросаю, оставляю. Тяжело ведь вам, маленьким, одним справляться.

Дети смотрят на меня с любовью и укором.

– Мы ведь все понимаем, папа, – говорит за двоих Танечка. – Мы ведь все уже понимаем…

– Ага, – добавляет в подтверждении сестриных слов Мишка.

Так мы сидим вместе и болтаем до самого вечера.

– Завтра к маме поеду, на кладбище, – говорю я перед сном на прощание и смотрю на детей.

Сынок и дочка молчат, со мною не просятся. Знают они, что один я к Мариночке езжу, целый день у могилки ее проводя. Знают они, что плачу я у могилки родной и не хотят смущать меня слезами этими.

– Цветов отвезу я маме завтра, ее любимых – ландышей серебристых и лилий королевских.

Детки мои притомились и спать отправились. Я же долго сидел еще на кухне под форточкой. Курил. Думал над словами Антона Борисовича.

«Да пусть и так даже! Что же из этого?! Пускай это правдой будет натуральною! Не брошу я их никогда, не оставлю! Все я сделаю для них, кровь свою по каплям выцежу, жизнь отдам по частям или в целости, душу заложу в ломбард дьявольски, не задумываясь ни на секунду! В девятый раз мне ложиться в больницу придется? Да хоть в сотый! Хоть в тысячный, хоть в миллионный! Ведь после каждого раза домой я возвращаюсь, к ним, к деткам своим ненаглядным! Каждый раз обнять их могу, приласкать, приголубить. Пусть на неделю, на день, на час. Да хоть бы и на миг… Как бы плохо мне не было, в какие бы чернушные глубины не забрасывало меня сознание мое уставшее и организм больной. Детей я не брошу никогда…

Тушу я сигарету очередную. Встаю. Иду в детские комнаты. Беззаботно спят детки мои. Знают, что папа их дома и ничего не случится плохого или неположенного.

«Хороший все-таки человек Антон Борисович, – думаю я и целую спящую дочку. – Смелый он очень, мужественный. Правду жестокую сказать не побоявшийся…»

«Прав он, доктор этот», – думаю я и глажу по голове разметавшего на кровати сына.

Знаю я, что надолго дома не задержусь. Пройдет день, три, пять, неделя. Аллергические позывы вновь потянут меня в лекарственные недра больниц и госпиталей.

«В девятый уже раз, – думаю я, но не пугает меня эта цифра. Ведь смысл в ней есть и цель у меня присутствует.

И пусть это не поможет в очередной раз. Но ведь когда-нибудь поможет?! А даже если и нет. Ведь позволяет мне лечение обратно домой возвращаться, к своим детям, которых люблю больше, чем жизнь собственную.

«Пусть валятся на нас несчастья. Что ж с того?! Ведь на дне этого глубокого короба страданий, что дарует человеку жизнь, всегда остается надежда.

Аллергия моя вернулась через три дня…

Паразиты

Доктор неврологии Семен Андреевич Дельский очень волновался. Эта черта была для Дельского характерна, но сегодняшнее волнение выходило за рамки «волнения обыкновенного».

Еще бы! Именное приглашение на гербовой бумаге, врученное вежливым юношей с тонкими усиками, исходило от самого академика Снежницына! Дельский не представлял для чего он – скромный работник рядового НИИ понадобился руководителю Международной Неврологической Лаборатории, но открыв конверт едва не бухнулся в обморок.

Взяв себя в руки Семен Андреевич перечитал приглашение семь раз. Отложил, включил телевизор. Открыл журнал «Основы самокопания», заварил чай и уставился в окно, временами прикасаясь к заветному конверту. Лег рано, но сон никак не шел. Проворочался всю ночь, лишь под утро провалившись в сумбурные сновидения.

Встал он опухший и взвинченный, с насморком и блуждающей на губах улыбкой. Почистил зубы, вырвал торчащие из носа волоски, в очередной раз помечтав о новой щетке. Выпил на завтрак чашку купеческого чая, закусил сушкой. Повязал желто-синий галстук в крупный горох мало гармонировавший с серыми тонами престарелого костюма и вышел из дома в неначищенных ботинках.

Семен Андреевич не утруждался мелочами. Он служил Науке и прибывал в убеждении, что фаворитами строгой дамы модники и франты не становятся.

Вызов в Международную Неврологическую Лабораторию! Что может быть значимее для ученого, чьи сердце и разум брошены к нестройным ногам Царицы рационального?! Для того, кто спустя десятилетия исканий наконец-то обрел желанное признание?! Семен Андреевич не понимал, чем вызвано долгожданное приглашение, но не сомневался в его заслуженности.

За то время пока металлическая колбаса вагонов метро дотащила Семена Андреевича до нужной станции, докторское воображение нарисовало целую галерею радужных полотен. На одном Дельскому вручали медаль с выступающим профилем президента Никарагуа. На другом он читал лекцию в древних стенах Сорбонны. На третьем получал поздравления от коллег-иностранцев и игривые подмигивания молоденьких девушек из научных сообществ…

Последний образ заставил Дельского покраснеть.

Жил Семен Андреевич в одиночестве двухкомнатной квартиры, чем-то напоминая монаха, в чем-то аскета. Бывшая жена Маргарита Ульяновна, бухгалтер по образованию и образу мысли, человек практичный, приземленный и от науки далекий ушла одиннадцать лет назад. Во времена Союза женщина мирилась с отсутствием денежных излишек, но девяностые годы с их оголтелой коммерцией расставили все по местам.

Образ бухгалтерского мышления способствовал успеху. Маргарита Ульяновна продавала женское белье и аксессуары. Много белья и много аксессуаров. Сеть фирменных бутиков «Труссэль» расползалась по стране как моровое поветрие.

Семен Андреевич по поводу развода не переживал. Работал больше обычного. Пить не начал, даже курить бросил. Жизнь холостая немногим отличалась от времен женатости.

Добрая Маргарита Ульяновна, чувствуя вину, навещала бывшего мужа. Гладила рубашки-брюки и лохматую докторскую шевелюру. Приносила что-нибудь вкусненькое.

– Нашел бы ты работу, Сеня! – говорила она тепло и скармливала Семену Андреевичу очередной капустный пирожок. – Не надоело играться в институты? Хочешь, к себе возьму, директором по научным вопросам?

К приготовлению пищи бывшая жена была неспособна генетически. Дельский давился, но ел. Приходы Маргариты по большей степени раздражали, но он терпел. Когда-то Дельский любил эту женщину.

Здание Международной Неврологической Лаборатории занимало старинный особняк времен Николая I. Несмотря на возраст выглядело оно молодцевато и отремонтировано. Семен Андреевич постоял перед массивной дверью, удивленно рассматривая промокшие ботинки с кусками налипшей грязи.

«Когда умудрился?», – подумал он и нажал на кнопку звонка.

Открыли без задержек. Ждали. Встречал Семена Андреевича знакомый тонкоусый юноша.

– Здравствуйте, доктор, – вежливо улыбнулся он и протянул руку. – В прошлый визит я не представился. Валентин Лужнов, ассистент академика Снежницына. Личный адъютант, если угодно.

Тонкоусый хихикнул, Семен Андреевич вяло улыбнулся. Он потел и очень волновался.

«Какой любезный юноша, куда там нынешней молодежи с их интернетами и экзистенциализмом».

– Рад. Очень.

Валентин хитро прищурился, бросил взгляд на комки грязи на докторских ботинках.

– Добрались нормально? – и не дожидаясь ответа. – Пройдемте. Все в сборе.

Семен Андреевич передал плащ важному, похожему на генерала царской охранки, гардеробщику. Захотелось вытянуться в струнку и отдать честь. Дельский сдержался.

Ионизированный воздух и белоснежные коридоры Международной Неврологической Лаборатории делали ее похожей на дорогостоящую частную клинику. Семен Андреевич неоднократно задавался вопросом: почему стены больниц преимущественно выкрашены в белый цвет? В конечном счете он решил, что нейтральный белый положительно действует на людей нездоровых, тянет к свету выздоровления.

– Вы слышали о деятельности МНЛ?

Брошенный через плечо вопрос звучал утверждением, но Семен Андреевич часто-часто закивал:

– Конечно! Разве есть те, кто не знает?

Тонкоусый неопределенно хмыкнул. Мужчины поднялись на третий этаж. Вежливый Валентин пропустил Семена Андреевича, открыл дверь в картинном полупоклоне.

Дельский замер на пороге огромного конференц-зала. Круглый стол, взятый на вооружение еще легендарным Артуром, начинался от двери и намекал на равенство собравшихся. И все они, сидящие на коже кресел, повернули головы к застывшему Дельскому.

– Мм-ммм, – вместо приветствия выдавил Семен Андреевич, по-тараканьи раздавленный торжественностью обстановки, весом расположившихся на креслах научных величин.

Кого здесь только не было! Китаец Ли Чан в желтом узком костюме, ректор Пекинского Университета, Шарль Лурье, аристократ и специалист по шизофрении, Маркос Родригез из Мехико, похожий на главу наркокартеля… Все эти окладистые бородки, позолоченные пенсне и мудрые морщины, знакомые Дельскому по научным журналам и сетевым фотографиям.

Они ждали ЕГО! Доктора из рядового НИИ!

– А вот и Семен Андреевич!

Довольный бас пророкотал над ухом Дельского отчего тот вздрогнул и вжал голову в плечи.

Хозяин баса академик Карл Робертович Снежницын, фигура мирового масштаба и директор МНЛ, добродушно рассмеялся:

– Не тушуйтесь, любезный доктор. Все в сборе, ждем вас.

– Мммм-еееня?! – вспотел Семен Андреевич и подумал об инфаркте миокарда.

– Да-да, герр Дельский, – закивал круглый и лысый Генрих Шрай из Баварской Академии и протянул крупноклетчатый платок.

Семен Андреевич принял дрожащей рукой предложенное и зачем-то протер лоснящуюся лысину Шрая.

Все рассмеялись, а доктор Дельский едва не лишился чувств.

«Пропал! – подумал он и захотел расплакаться. – Все испортил, дурак!»

– Успокойтесь, Семен Андреевич, – на плечо легла теплая рука. Дельский подумал, что именно такая, теплая и мягкая рука должна быть у Деда Мороза. – Я понимаю ваше состояние, но скажу откровенно: волнение беспочвенно.

– Спасибо, Карл Робертович, – выдавил Дельский и посмотрел на академика Снежницына влюбленными глазами.

Не отрывая взгляда от монументального лица академика Семен Андреевич сел на краешек персонального кресла и превратился в слух.

– Коллеги! – начал Снежницын и рокот академического баса заполнил пространство конференц-зала. – Здесь собрались свои, поэтому не стану витийствовать. Предмет сегодняшнего консилиума «hominem normalis» – человек обыкновенный. Жизнь обычного человека, вне зависимости от общественного и материального положения, состоит, в сущности, из переноса генного материала во времени и пространстве. Дети, внуки, правнуки. Потомки и потомство. Размножение. Но речь о ином.

Академик взял секундную паузу.

– Есть другие. Те, кого обыватель, наш hominem normalis, называет латинским словом гений. Поэты и композиторы, ученые и актеры. Разные в своей гениальности, но похожие по сути и мыслительной конституции. Они ненормальные. Аbnormal. Они те, кто вышел за рамки. Переступил черту, отделяющую обыденность от неординарности. Великие сумасшедшие, что пишут облик мира людей. Двигают жестокое, но разумное животное к свету знания и красоты. Красоты божественной, если опираться на доводы теологов.

«А я никогда не бывал в церкви! – с ужасом подумал Семен Андреевич. – Какой же негодяй!»

– Но как рождаются гении, эти дети случая, самородки и мини-творцы? Кто они, наши вменяемые сумасшедшие? Результат удачной комбинации генов, воспитания или потрясения? Ответ на этот вопрос терзал человека со времен пещер и пожирателей мамонтов!

Снежницын повысил голос:

– Встаньте, пожалуйста, Семен Андреевич.

Взгляды собравшихся сомкнулись на серой фигуре Дельского. Это было до того неожиданно, что замерший доктор принялся трепать горошковый галстук и едва себя не удушил.

Подошел вежливый Валентин, помог подняться. Семен Андреевич натужно улыбнулся зачем-то помахал рукой. Ученые засмеялись.

– Прошу тишины, уважаемые, – продолжил академик Снежницын. – Наш гость и коллега – Семен Андреевич Дельский. Мужчина, пятьдесят три года, кандидат медицинских наук, доктор НИИ имени Чижова. Автор монографий и руководитель лаборатории прикладной неврологии. Незаурядный, интеллектуально одаренный человек, стремящийся к познанию…

Каждое слово наполняло Семена Андреевича гордостью, ласкало, гладило.

– Но! – голос академика рванулся к потолку конференц-зала. – Он не гений. И никогда им не станет!

Дельский издал неясный звук. Приговор. Настолько убедительный, что ему сделалось дурно.

«Вот так, – подумал он и почесал мясистый нос. – Светило мировой науки вынес вердикт. А чего ожидал? Ведь не надеялся, что пригласили в МНЛ на роль консультанта?!»

– Однако! – академиков палец гордо встопорщился. – Новейшее открытие в области, я даже и не знаю, господа, какой из областей следует приписать сей удивительнейший факт, способно кардинально изменить патовое положение вещей! Открытие способно катализировать деятельность человека стремящегося, позволит ему сделать необходимый рывок, шаг за черту дозволенного hominem normalis! Позволит встать в один ряд с теми, чьи имена обессмерчены деяниями!

Звенела тишина. Академик насладился произведенным эффектом и продолжил:

– Два с половиной года назад группа молодых ученых, одним из которых является мой ассистент, Валентин Сергеевич Лужнов, наткнулась, не побоюсь этого слова, именно наткнулась на загадочный феномен…

Кто-то выдохнул, по столешнице стукнули пальцы. Дельский переступил с ноги на ногу.

– Колонию микроорганизмов. Паразитов, живущих в коре головного мозга человека! Но не обычных паразитов. Паразитов-тружеников, паразитов-созидателей. И каково же было изумление членов группы, когда комплекс генетико-химических исследований показал, что обнаруженные паразиты в девяносто семи процентах случаев избирают в качестве пристанища… мозг гения.

Вскинутая ладонь академика остановила вопросы, готовые сорваться с губ ученой братии.

– Мы изучаем вопрос. Истина далека, но есть и успехи. Мы смогли извлечь колонию из мозга-носителя и помести во временную среду. Не спрашивайте, я все равно не скажу о какой личности идет речь! Второй важнейшей находкой стало понимание функционала наших маленьких друзей: пропорционально росту колонии увеличивается творческая активность хозяина, рождается гипертрофированный умственный всплеск!

Дельский икнул и ущипнул себя за запястье. Он не спал. Происходящее было реально.

– Третьим по хронологии, но первейшим по значимости выступило идентификация кровожадности натуры паразитов. Разросшаяся колония превращает мозг осчастливленного гения в решето. Решето образное, иллюзорное. Паразиты не пожирают мозг. Разросшаяся колония внушает носителю желание умереть. Пушкин и Лермонтов, Есенин и Маяковский…

– И Ломоносов, – неожиданно добавил Семен Андреевич и покраснел от собственной смелости.

– О да, Лама-Носов, – экстатично выдохнула похожая на воблу Сильвия Бейлз из Университета Чикаго.

– Все верно. Ломоносов. Все они были заражены.

– Позвольте, милейший Карл Робертович, – включился академик Раппопорт – Если я правильно понял, уровень желания смерти носителя разнообразен? Ведь не каждый гений кончил в молодые годы?

– Совершенно верно, Исаак Моисеевич. Не каждый. Думаю, что носитель способен бороться с желанием уйти из жизни. У кого-то это выходит, у другого… увы. И здесь я подхожу к ключевому вопросу. Искусственное заражение… Возможно ли оно?

– Вы хотите сказать, что намерены экспериментальным путем переместить колонию в… носитель? – Исаак Моисеевич потер сухонькие ладошки, – Смело, но рискованно! Попахивает вивисекцией…

– Операция? – коротко, как удар катаны, спросил профессор Миномото из Киото.

Карл Робертович покачал головой:

– Операционное вмешательство не требуется. Три! Всего три внутривенных укола, и наши маленькие друзья окажутся в новом доме. Три укола под общим наркозом. Перемещение, предельно бережное обращение и абсолютный перманентный контроль колонии, при котором убийство носителя маловероятно.

Академик Снежницын в упор, но по-доброму взглянул на ошарашенного Семена Андреевича:

– Вы согласны, любезный?

«Могут размножиться и уничтожить носителя… – промелькнуло одно. – Никогда не станет гением…»

– Разве я вправе отказаться?! – Семен Андреевич был искренне возмущен. – Ведь это же ради науки! Ради будущего! Ради… человечества!

Академик Снежницын переглянулся с тонкоусым:

– Готовьте операционную, Валентин Сергеевич.