Текст книги "Бенгальская вода"

Дмитрий Мурзин
Бенгальская вода

© Д. Мурзин, 2013

© Е. Горбовская, предисловие, 2013

© А. Горной, предисловие, 2013

© Вест-Консалтинг, 2013

Предисловие

Поэзия Дмитрия Мурзина – это, прежде всего, необыкновенная чистота и та особенная пластичность, с которой он прикасается как к самому сокровенному, так и к самому обыденному – тихо, спокойно и мудро перебирая струны полярных, а порой и экстремальных, человеческих ситуаций и чувств, и одним только своим прикосновением превращая обыденное в сокровенное.

Одним из замечательных и ярких свойств лирики Дмитрия Мурзина является его особое отношение к человеческой драме в целом, его «акварельное» видение, где драматизм ситуаций, почти всегда, не успев вступить в свои права, уступает место катарсису, тем самым сообщая лирике особую пленительную лёгкость.

Если бы у меня не было своих стихов, я бы хотела, чтобы стихи Дмитрия Мурзина были моими.

Екатерина Горбовская

О «Бенгальской воде» Дмитрия Мурзина

Читая новый поэтический сборник Дмитрия Мурзина, ловишь себя на мысли, что, казалось бы, расхожий, не отягощённый ответом вопрос: из чего «растут» стихи? – в данном случае не является таким уж банальным и риторическим.

 
Сдержанное молчание
На основных частотах.
Нет. Ещё не отчаянье.
Но уже что-то.
 

Есть поэты, которым для написания стихотворения необходимо сначала найти особое поэтическое выражение – некий смысловой конгломерат, магический кристалл, где, как в семечке, уже содержится всё, что будет написано ниже. Поэзия у них являет себя не как чудо, а как неоспоримое чудо: не вода в кувшине превращается в вино, а кувшин с вином сразу появляется на столе. Оно не позволяет усомниться, не требует ни объяснений, ни человеческого участия.

У Дмитрия Мурзина не только каждое стихотворение, но и каждая строфа обычно начинается вполне прозаически. Вот первая строчка, вот вторая… И грамматика, и синтаксис в полном порядке. Всё правильно, со всем соглашаешься. Прозрачность. Прозаичность. Ещё слово, ещё… И вдруг, в буквальном смысле на глазах, строчки преображаются, слова оживают, приобретают объём, становятся эмоционально значимыми. Читатель недоумевает: как это произошло? В нём просыпается Фома не столько неверующий, сколько удивлённый. Он внимательно читает следующую строфу, прислушивается к её звучанию, пытаясь на этот раз не пропустить точку бифуркации, пограничного состояния уже живого и ещё неодушевленного. Всё напрасно.

 
Здесь пожнёшь, что посеял.
Дышит всё чудесами.
Здесь нырнувший в бассейне
Может вынырнуть в храме…
 

Такова она, «Бенгальская вода», Дмитрия Мурзина.

Александр Горнон

Влажный остаток

«Мы шли с тобой, как ходят только дети…»

 
Мы шли с тобой, как ходят только дети,
Ладонь зажав запальчиво в ладони,
Не чуя ни засады, ни погони,
Как водится, забыв про всё на свете.
 
 
Мы шли с тобой, как ходят только дети,
В какой-нибудь Шекспировской Вероне,
Как будто бы нас время не догонит,
Как будто нет ни старости, ни смерти.
 
 
Впустую и погоня, и засада,
Мы знали, что не нужно торопиться,
Мы понимали: всё идёт как надо.
 
 
Улыбки освещали наши лица,
Мы шли с тобой, как дождь идёт в Макондо.
Мы просто не могли остановиться.
 

«На всё про всё осталось полчаса…»

 
На всё про всё осталось полчаса.
Я сам себе назначил эти сроки.
Подобье циферблата, колеса,
Вращенье выворачивает строки.
 
 
Идут часы, опять же – полчаса,
Семь раз отмерь и ошибись в расчетах…
 
 
Пускай мы не на разных полюсах —
Вполне смертельна разница в широтах.
 

«Возьми меня в ночной абонемент…»

 
Возьми меня в ночной абонемент.
Возьми меня в дозор, в разведку, в драку.
Возьми на мушку, выбери момент,
Убей как друга, или как собаку.
 
 
Прими меня в штыки, или на грудь.
Возьми меня на сдачу, словно спички,
Как сотню грамм, закушай чем-нибудь.
Вот так раз пять – и я войду в привычку.
 

«Красиво жить – не запретишь…»

 
Красиво жить – не запретишь,
Так запрети жить некрасиво,
Пускай слеза настольной ивы
Настольный жалобит камыш.
 
 
Красиво жить не запретишь.
Пускай звезда в твоем колодце
Не отразится, а взорвется,
И ты об этом промолчишь.
 
 
Красиво жить не запретишь.
Пусть в небе отразится небо
И ночь придёт чернее хлеба,
Когда ты сладко-сладко спишь.
 
 
Красиво жить не запретишь,
Пусть я приду не раньше ночи,
А дальше – место многоточий,
А дальше – кыш, читатель, кыш…
 

«Я помню чудное… Беспечен…»

 
Я помню чудное… Беспечен
И два не чудных я забыл…
Придёт февраль, наступит вечер
И серафимый шестикрыл
Нас разберёт на чёт и нечет.
А февраля и след простыл…
И нам оправдываться нечем,
И незачем. Я Вас любил
И (даже!) обнимал за плечи…
 

Одесса. Лето 1977 года

 
Вот то Чёрное море, где
Я учился глаза открывать в воде,
Так и не научившись плавать…
Понимая мир едва ли на треть,
Я бросал в прилив возвращенья медь,
Не предчувствуя крах державы.
 
 
От Одессы память вернула лишь
Соль лимана и частный сектор крыш,
Да экскурсию в катакомбы.
Мы снимали комнату «для гостей»,
Пахла чем-то солёным моя постель,
На подушке синели ромбы.
 
 
Во дворе, как водится, виноград,
И хозяйкин, грозный такой, халат,
Говорит: «Не ешь, он незрелый».
А я всё же ел, и кривило рот —
Не был сладок этот запретный плод,
Но зато мне было две Евы.
 
 
Евам было по одиннадцать лет,
Я когда-то помнил восемь примет,
По которым их различали…
Нет иных таких, среди Надь и Лен,
Ведь они похожи, как пара колен,
Как одна сторона медали.
 
 
Из чудес вечерних, ау, смотри,
Кабачок пустой, со свечой внутри,
Как провалы горят глазницы,
Полыхают ноздри, пылает пасть,
Надо мною страх обретает власть,
И потом полночи не спится.
 
 
Ночью было душно, а днём – жара,
Остальное – смутно, чай, не вчера,
Было жизни седьмое лето.
Тридцать лет, для памяти – всё же крюк,
Остаётся запах, уходит звук
По слепящей полоске света.
 

Жара № 2

 
Этим летом, говорят в народе,
Что-то невозможное в природе,
Пиво закипает в пищеводе,
Засыхает на лету плевок.
Вот уже вторую четверть часа
Умирает очередь за квасом,
Продавец похож на Фантомаса,
Разливает жёлтый кипяток.
 
 
Моряки, спасайте наши души,
Обгорает кожа, пухнут уши,
И всё невозможней жить на суше,
Господи, пошли хотя бы тень…
Город в воду прыгает с откоса,
Небо выцветает, даль белёса
И без спички пыхнет папироса…
Перелетовать бы этот день.
 
 
На ногах – печёные кроссовки,
Всё несвеже, липко и неловко,
Даже открывая газировку,
Суеверно говоришь: «Сезам».
Враг-прогноз нам не сулит осадки,
Абрикосы жёлтые не сладки,
Солнца раскалённая облатка
Выжигает серые глаза.
 
 
А недавно в них зима катила,
Вьюга на стекле значки лепила,
И мороз, эпическая сила,
Был не лучше нынешней жары.
Хорошо хоть отступает ночью,
Мы с тобой переживём что хочешь,
Нам с тобой, в отличие от прочих
Наплевать на правила игры.
 
 
Нас ударят, ну а мы – как мячик,
Мы переживём все неудачи,
В том, что мы устроены иначе,
Нету ни заслуги, ни вины.
Солнце пробивается сквозь штору,
Подглядеть своим пытливым взором
Счастье невозможное, в котором
Мы с тобой опять уличены.
 

«Выйдешь в чём есть из трамвая…»

 
Выйдешь в чём есть из трамвая,
В воздухе пахнет грозой,
Светит звезда роковая
Ласковой бирюзой.
 
 
Выдохнет ночь, как живая,
В спину, листвою шурша…
Ходят по кругу трамваи,
Мается в круге душа.
 
 
Светит звезда, остывая…
Будто бы над головой
Смерть, падла, как таковая,
Жизни, как таковой.
 

«Кончается век, как ни в чём ни бывало…»

 
Кончается век, как ни в чём ни бывало,
Кончается так, как кончаться привык.
А мы продолжаемся. Дело за малым:
Успеть отпустить застоявшийся миг.
 
 
Кончается век, словно ниточка рвётся,
Но крутится-вертится шар голубой.
И жизнь продолжается, жизнь остаётся,
Как солнце, висящее вниз головой.
 

«В старом кресле старый Бунин…»

 
В старом кресле старый Бунин
Новый замысел лелеет,
Говорит, мол, все там будем,
Пишет «Тёмные аллеи».
 
 
В новом маленьком рассказе
Много воздуха и солнца.
То, что он придумал в Грассе,
Нас, сегодняшних, коснётся,
 
 
Героиня роковая
Никого не пожалеет…
Бунин пишет, Бунин знает —
Есть ли свет в конце аллеи.
 

«Шторы задёрнуть, чтобы всю ночь до утра…»

 
Шторы задёрнуть, чтобы всю ночь до утра
На негативах угадывать: ху из ху?
Смотреть, как в ванночке соль серебра
Реагирует на всякую чепуху…
 
 
Считать до пяти, экспонируя «бромпортрет»,
Увеличителем «Юность», похожим на самовар,
Сожалеть о том, что резкости нет, да и счастья нет,
Ракурс не тот, голова не попала в кадр.
 
 
Вот ты со мной, вот ты с ним, вот ты одна,
Сделать ещё пару карточек – и шабаш…
Наблюдать, как твоё лицо всплывает со дна,
И, засыпая, пинцет уронить в фиксаж.
 

«хочется лёгкого: рук твоих на загривке…»

 
хочется лёгкого: рук твоих на загривке.
ветки черёмухи. теплого молока.
всё чересчур. букетик сирени, сливки,
и слишком тяжелые белые облака.
 
 
всё чересчур. я получил с лихвою,
гуще, больше, сильнее, невпроворот.
так чересчур, что, кажется, я завою,
только с того, что зевота скривила рот.
 
 
то, что мне перепало – двоим хватило б —
друзей и предательства, верности и измен,
сколько всего память моя вместила.
столько свободы, что кажется лучше плен.
 
 
вместо одной мне выпало две дороги,
я был идущим, то есть осилил их,
небо коптил за двоих, но зато, в итоге,
смерти боялся больше чем за двоих.
 

«Выхожу один я, надо мною…»

 
Выхожу один я, надо мною —
Ни звезды, ни звука – ничего.
Я придавлен этой тишиною,
Пустотою неба своего.
 
 
И стою, не сытый и не пьяный,
Неподвластный, не познавший власть.
У судьбы – две язвы, три изъяна,
Слава Богу – жизнь не удалась.
 

«Поэт молчит. О чём молчит поэт?..»

 
Поэт молчит. О чём молчит поэт?
О том, что деньги есть, а музы нет.
А вот сосед – известный музовед,
Стихов не пишет, но всегда при музе.
Поэт с утра встаёт – небрит и наг,
Не к месту вспоминает про коньяк,
Пьёт не взахлёб и курит невзатяг —
Похмелье, и тоска с душой в союзе.
 
 
Поэт идёт, поэту всё равно,
Снаружи осень, а внутри вино,
Поэт молчит, как партизан в кино,
Но больше сходства с партизаном нету.
Уже уходит осень из-под ног,
Раскачиваясь с пятки на носок.
Поэт молчит и музе невдомёк,
Что на душе творится у поэта.
 
 
И никакой не радует исход,
Коль музу у соседа отобьёт,
То будет счастлив много, если год,
Но муза назовёт его поэтом.
Потом манатки муза соберёт,
Поэт вослед скривит усталый рот
И забормочет в рифму, обормот…
И хватит. И не думаем об этом.
 
 
Уж лучше всем остаться при своих.
Поэт пускай дожёвывает стих.
Эй, музовед, будь счастлив за двоих.
Эй, муза, доставайся музоведу.
Поэт молчит, поскольку всё – тщета,
И он не тот, и музыка не та,
Не вакуум, а недопустота,
И надо бы, да недо…, недо…, недо…
 

«Лето кончилось. Лето прошло…»

 
Лето кончилось. Лето прошло.
Стрекозой отплясало, отпело.
И тревогою душу свело,
И окутало бренностью тело.
 
 
Безотчётное чувство тоски,
И куда подевалась беспечность…
Осень жёлтые носит носки,
И за шиворот капает вечность.
 
 
Осень властвует в нашем дворе,
А душа ещё грезит о лете…
В сентябре, октябре, ноябре
Человечек особенно смертен.
 

«Если надолго зажмуриться…»

 
Если надолго зажмуриться,
Припоминаю, как сон,
Вечер, иркутскую улицу,
Ежика с грустным лицом.
 
 
Как дальше жизнь моя сложится?
Знать бы судьбу наперёд…
Девочка с ёжиком ёжится,
Трогать его не даёт.
 
 
Полночь. Четверг. После дождика.
Пива бутылку купил.
Помню какого-то ёжика,
А о тебе позабыл.
 

«Злой я был, когда шатаясь…»

 
Злой я был, когда шатаясь
Брёл домой по пустырю,
От обиды задыхаясь,
Нарываясь на зарю.
 
 
Злой я был и шёл сквозь темень,
Как идёт из раны кровь,
Проклиная место, время,
И, особенно, любовь.
 
 
Ты таким меня застала:
Ярость с пеплом и золой…
Улыбнулась и сказала:
«Успокойся. Ты не злой».
 

«Двое спят, заснув на полуслове…»

 
Двое спят, заснув на полуслове,
Недоговорив, недошептав,
Переутомлённые любовью,
Пере-пере-пере-перестав.
 
 
За стеною замолчала вьюга,
Снег идёт в кромешной тишине,
Спящие в объятиях друг друга
Мирно улыбаются во сне.
 
 
Ночь прошла, и посветлело небо,
На пол тень упала со стола.
Он проснулся и ушел за хлебом,
А она проснулась и ушла.
 

«За окнами хмуро и сиро…»

 
За окнами хмуро и сиро,
Уснёшь и увидишь во сне,
Что мир разделён на два мира
В какой-то ужасной войне.
 
 
В какой-то продуманной бойне,
В каком-то тумане и мгле…
И колокол на колокольне
Звонит обо всех на земле.
 
 
Ты держишь винтовку, как палку,
От страха и злости дрожишь,
Такой близорукий и жалкий
Кого-то убить норовишь…
 
 
Окопы, обстрелы и взрывы,
И будет всё именно так,
Пока не увидишь красивый
Пробитый осколками знак:
 
 
До вражьей столицы 2 мили.
И тут же проснёшься без сил,
От счастья, что мы победили,
И ты никого не убил.
 

«То ли с веком-кастратом не справился…»

 
То ли с веком-кастратом не справился,
То ли впрямь – человеческий хлам.
Все поступки мои мне не нравятся,
А по сути – не нравлюсь я сам.
 
 
Ни стишком, ни романом, ни повестью
Не изжить, не сказать напрямик
Эту мелочность, сделочки с совестью,
Будто совесть моя – ростовщик.
 
 
Наслаждаясь минутной победою,
Сам себе, сам себе говорю:
Я ведь ведаю, ведаю, ведаю,
Я ведь ведаю, что я творю.
 
 
Я ведь знаю всё это заранее,
Понимаю: за каждым углом —
Не возмездие. Нет. Наказание.
А возмездие будет потом.
 

«Мой милый друг, я шлю тебе привет…»

 
Мой милый друг, я шлю тебе привет
С границы между радостью и болью.
Аз есмь региональный компонент.
Меня всего теперь изучат в школе.
 
 
И я сто раз в гробу перевернусь,
Я поперхнусь вином «Кинзмараули»,
Когда мои творенья наизусть
Промямлит второгодник Хабибуллин.
 
 
Я буду выступать то здесь, то там,
Вокруг меня – иные компоненты,
Аплодисменты, водка, суета,
И водка, и опять аплодисменты.
 
 
И так пройдут года. И много лет
Моя жена вздыхает тихо в спальне:
Где шарится её региональный,
Подвыпивший, любимый компонент.
 

«Обмани меня по-простому…»

 
Обмани меня по-простому,
На каком-нибудь ровном месте.
Будто Кама впадает в кому,
Отражая бардак созвездий.
 
 
А когда буду рвать-метаться,
Улыбнись и скажи, что поздно,
Обведи меня вокруг пальца,
Заведи и оставь в трёх соснах.
 
 
Дай мне вышептать твоё имя,
Подпусти меня близко-близко,
Проведи меня на мякине —
Я устал от твоих изысков.
 

«Пока не кончатся патроны…»

 
Пока не кончатся патроны,
Пока не почернеет ворон,
Мы выстоим. Но наши жёны
Возьмут нас лаской и измором.
 
 
Пускай взирают благосклонно
С доски почёта наши лица,
Мы хороши, но наши жёны
Нас знают лучше сослуживцев.
 
 
Пусть на заре прихлынут волны,
Поймём, что никуда не деться…
Мы не рабы! Но наши жёны
Похожи на рабовладельцев.
 

«Жизнь похожа на монету…»

 
Жизнь похожа на монету
Аверс там, а реверс здесь.
Счастье есть, а чаю нету.
Счастья нет, а сахар есть.
 
 
Ин и янь не уживутся,
Решка заклюёт орла.
С голубой каёмкой блюдце
Опустело. Все дела.
 
 
Счастья нет и денег нету,
Кошелёк пустой дотла.
Словно из ребра монеты
Эта женщина была.
 

«Не давай мне, Боже, власти…»

 
Не давай мне, Боже, власти,
Чтоб тираном я не стал,
Да избави от напасти
Капиталить капитал.
 
 
Ниспошли смягченье нрава,
Всё, что будет – будет пусть,
Но не дай отведать славы,
Потому что возгоржусь.
 
 
Ничего не надо даром,
Для других попридержи
И большие гонорары,
И большие тиражи.
 
 
Дай мне, Господи, остаться
Аутсайдером продаж
И блаженно улыбаться
Раздаривши весь тираж.
 
 
Но дрожат от счастья пальцы,
В голове – мечтаний дым:
Сколько же сорву оваций
Я смирением своим.
 

«Наш повар варит борщ, наш повар чегеварит…»

 
Наш повар варит борщ, наш повар чегеварит,
Наш повар бородат, банданист и лукав,
И лук в его руках слезу в глазу нашарит,
И защекочет нос набор его приправ…
 
 
Всё под его рукой кипит, бурлит, клокочет,
Костёр его – горит, дрова его – трещат,
Он, знай себе, поёт, он, знай себе, хохочет
Поёт – о том, о сём, смеётся – наугад.
 
 
Он весь – из озорства, побасенок, улыбок,
Случится коль чего – так он и горю рад.
А что судьба его – комедия ошибок…
Зато – костёр горит. Зато – дрова трещат.
 

«На хлебе и Водкине день ото дня…»

На Хлебникове и воде…

А. Кабанов

 
На хлебе и Водкине день ото дня
Ты шепчешь: «Таким полюбите меня,
Небритого, в рваных трико.
Когда я весь в белом, навроде коня,
Чешу языком, словно твой Потебня —
Любить меня очень легко.
 
 
Когда обнимают меня все подряд,
Когда грантоед я, когда кандидат —
Всё это лишь морок и взвесь.
Когда я вливаю в себя наугад,
И виски, и хеннеси, и суррогат —
То в этом я тоже не весь.
 
 
Когда я на кухне шепчу этот бред,
И рифмы проходят парадом планет —
Хотят этот мир изменить…
Нужны мне бумага, чернила и свет,
Мне нужно мгновение, несколько лет…
Тогда – может быть, может быть…
 
 
Нельзя обойтись парой вежливых фраз,
Решается всё только здесь и сейчас —
Нельзя оставлять на потом.
А то – не признает поэта Пегас,
А то – позабудет поэта Парнас,
А то ведь – останусь скотом…»
 

«Катит шарик скарабей…»

 
Катит шарик скарабей
Из навоза и песка.
Покопаешься в себе:
Всё одно – одна тоска.
 
 
Вот усмешка на губе,
Вот чернила, вот февраль,
Покопаешься в себе:
То аптека, то фонарь.
 
 
Грибоедов на арбе
Едет Пушкина встречать…
Покопаешься в себе,
И охота закопать.
 

«Тридцать семь. Гуляю лесом…»

 
Тридцать семь. Гуляю лесом.
Вместе и душа, и тело,
Потому что у Дантеса
Поважнее было дело.
 
 
И морозец некусучий,
И снежок какой-то мелкий,
И по сучьям, и по сучьям
Скачет белка, скачет белка.
 
 
Снова варежки забуду,
И в карманах руки грею…
Я не предан. У Иуды
Было дело поважнее.
 

«Как мало воздуха и света…»

 
Как мало воздуха и света
На родине моей, в промзоне.
Мои любимые поэты
Не продаются на «ОЗОНе».
 
 
И пусть с вином у них – вендетта,
И вечно не хватает денег…
Мои любимые поэты
Не против выпить в понедельник.
 
 
А кто осудит их за это —
Почувствует себя здесь лишним.
Мои любимые поэты
Уснули.
Тише!
Тише.
Тише…
 

«Подступает дрожь и пронзает холод…»

 
Подступает дрожь и пронзает холод:
Я уже не юн и уже не молод.
 
 
В арифметику проникает старость:
Что уже успел, что успеть осталось.
 
 
Всё черней сухарь, всё неслаще сдоба,
И всё меньше люльки, всё больше гроба,
 
 
Всё несахарнее уста.
Поцелуй меня, я устал.
 

«Вяло сигарету разминаю…»

 
Вяло сигарету разминаю.
Не курю. И не прошу огня.
Будто бы не знал – но вспоминаю
Тех, кто жил на свете до меня.
 
 
Как они здесь сеяли-пахали,
Как бывали здесь навеселе.
Как они наивно представляли
Всё, что будет после на земле.
 
 
Вот уж на чужом пиру похмелье,
Вот уж пальцем не туда попал…
Вряд ли они этого хотели,
Ничего-то я не оправдал.
 
 
Нет печи. А так – считай Емеля,
Полон весь намерений благих,
Даже помолиться не умею
За безвестных пращуров своих.
 
 
Вздрогнув и очнувшись от напасти,
Брошу сигарету – баловство,
Задыхаясь от стыда и счастья,
Как Иван припомнивший родство.
 

«Когда-то незнакомые слова…»

 
Когда-то незнакомые слова
Казались мне садовыми цветами,
И ароматы в воздухе витали,
И медленно кружилась голова.
 
 
Набравшись не ума, а лишь морщин,
Случается, твержу себе украдкой,
Что, всё же, на одной взрастают грядке
И рододендрон, и адреналин.
 
 
Забывшись лишь на несколько минут,
Вхожу под свод немыслимого сада,
Где так, как в детстве, то есть так, как надо,
Гортензия с претензией цветут.
 

«Губы – к губам…»

 
Губы – к губам.
И язык не сдержать за зубами.
Видишь, и мне
На лицо повязали глаза.
Время идет,
И коса не находит на камень.
Время идет,
И опять торжествует коса.
Время пришло.
Мне набросили руки на плечи.
Медленно-медленно,
Чтобы не сбросить их с плеч,
Двигаюсь я
К неизменному времени встречи.
Места не знаю.
Но им можно и пренебречь.
 

«Сумерки крадутся по дворам…»

 
Сумерки крадутся по дворам…
Осень в решете приносит дождь.
И такая сладостная дрожь
По прошедшим летним вечерам.
 
 
Музыка звучит издалека,
Только та, что нравится и снится,
Только та, что освещает лица
И – не разгоняет облака.
 
 
Осень мне цветные крутит сны
На обычной простыне в горошек.
Хочется быть умным и хорошим
И не просыпаться до весны.
 

«Что-то рано ты ликуешь…»

 
– Что-то рано ты ликуешь,
Рано ёкает в груди!
Так – меня не завоюешь!
Ты по воздуху иди!
 
 
– Может – рано я ликую,
Может – и наоборот!
Но тебя я завоюю! —
И по воздуху идёт.
 
 
– Ты явился слишком поздно,
И с другим мне хорошо!
А его – не держит воздух
По которому он шёл.
 

«Поздно, автор, слишком поздно…»

 
Поздно, автор, слишком поздно.
Завертелся твой сюжет.
Он уже несёт ей розы,
И назад дороги нет.
 
 
Всё уже в ней сердцу мило,
Коготок уже увяз.
Автор ничего не в силах
Изменить на этот раз.
 
 
Всё – на взводе, всё – на нерве.
Поцелуев полон рот.
Только он – совсем не первый
Кто, как в пропасть, к ней шагнёт.
 
 
Автор нагуляет проседь,
Но не выдержит – шепнёт:
– Да она же тебя бросит!
Зачеркнёт! Перелистнёт!
 
 
Так и будет, так и будет,
Ты уж автору поверь…
И не станет бить посуду,
Просто выставит за дверь.
 
 
Автор спит, но ранит душу
Еле-еле слышный глас:
– Автор! Я тебе не слушал…
Автор! Что же ты не спас?..
 

Феодосия

 
Искупаться лишь раз, в самый первый день,
(Айвазовского видел, у Грина был),
Сесть куда потише, забиться в тень
И не вспоминать то, что позабыл.
 
 
Покупать на рынке вино, кизил,
Прямо в тапках ходить встречать поезда,
И о том, что что-то там позабыл,
Позабыть уже навсегда.
 

Новые стремена

«Носитель языка, чтоб уберечь язык…»

 
Носитель языка, чтоб уберечь язык,
Бежит из той страны, язык которой носит.
Настали времена и взяли за кадык,
И вот родная речь молчит, пощады просит.
 
 
Молчание всегда срывается на крик,
Изъята буква «ять», де-факто и де-юре.
И в колченогий стиль, как косточка в язык, —
Войдет порок и бич, бред-аббревиатура.
 
 
По планам ГОЭЛРО, ВКП(б), ЧК —
Пойди-ка разбери – что истинно, что ложно.
И, сгорбившись, идёт носитель языка —
И ноша тяжела, и бросить невозможно.