Текст книги "Мудрость в пыли. Книга первая"

– И что же это за место?

– Это – город Старых Женщин. Говорят, где-то сразу за ним и находится настоящий рай. Но никто не стремится туда.

– Почему?

– А зачем? Какой в этом смысл, если ты уже в раю? В месте, населённом лишь самыми мудрыми, самыми добрыми людьми, которые только могут быть на земле. Женщинами, прожившими жизнь, избавившимися от губительных страстей и приобретшими взамен мудрость. Умеющими ладить со временем, творить добро, взбивать подушки и жарить рыбу в сметане. Я покажу тебе это…

– Довольно странное, должно быть, место, – заметил я.

– Чем же? – искренне удивилась кошка.

– Слышится лишь: женщины и кошки, кошки и женщины…

– Что же здесь странного? – снова удивилась кошка. – Так устроена эта жизнь. Миром правят женщины и кошки. И всё вертится вокруг них. Всё создаётся и разрушается во имя них. Всё. Для них слагаются в строки лучшие слова, сливаются в образы краски, теряет лишнее, обнажая скульптуры, мрамор. Для них возводятся города и храмы, истребляются народы, вершатся судьбы единственных и многих…

Кошка осеклась, увидев недоверие в моих глазах.

– Что-то не так? – почти раздражённо спросила она.

– Нет, я не спорю, – неуверенно пожал плечами я, – женщины… Но кошки…

– М-да, – недовольно протянула она. – Ну, тогда слушай…

…Александр III Великий, Александр Македонский, известный в арабском мире как Искандер Зулькарнайн, непобедимый воин и полководец, провозгласивший себя сыном Аммона-Ра, после десяти дней жестокой лихорадки покинул этот грешный мир. Он скончался в Вавилоне, не дожив чуть более месяца до 33-летия и не оставив распоряжений о наследниках, и поэтому основанная Александром огромная империя была поделена между его полководцами. Одному из них, верному слуге и телохранителю Александра, Птолемею Лагу, из знатного македонского рода Лагов, в управление достался Египет, и династия его правила Египтом на протяжении трёх веков. Став первым фараоном династии, Птолемей Лаг проявил себя как мудрый правитель, расположил к себе египтян, сделав их настолько верными себе, что они в последующих войнах ни разу ему не изменили. Птолемей, заботясь о соотечественниках, создал дальновидную политическую систему, наделив особыми привилегиями греческих и македонских воинов и чиновников, назначая их на высшие должности и доверяя управление государством. С берегов Эллады в Египет хлынули толпы переселенцев. Оседая на берегах Нила, они приобретали здесь землю, создавали хозяйства и женились на коренных египтянках. Эллины, растворяясь на благодатных землях Египта, приносили с собой свои обычаи, знания и труд, в то же время жадно впитывая всё новое, что находили здесь. Всё переплелось со временем, став неразрывным и неделимым целым. Покровителем Александрии стал вошедший в общий для греков и египтян пантеон бог Серапис. И греческие боги стали египетскими, и египетские – греческими.

И расцвёл Египет. Александрия стала сосредоточием торговли, искусств и науки, затмив собою Афины. Кишел судами порт, росли дворцы и дома. И полон город был самыми образованными людьми, стремящимися в известные на весь мир музей и библиотеку. И забылось персидское владычество, и воцарились мир и покой.

Но случилось страшное…

Однажды египетский мальчик Фенуку, чей отец плёл корзины и циновки в Мемфисе, по пути за тростником услышал жалобный, похожий на мяуканье, писк. Оглянувшись, он увидел, как вдалеке какой-то грек, размахнувшись, забросил в священные воды Нила туго завязанный мешок. Вода тут же сокрыла мешок, и писк прекратился. В ужасе бросился Фенуку вдоль берега, не отводя глаз от того места, куда упал мешок, но забурлившая от гребнистых спин крокодилов вода лишила его последней надежды спасти несчастных чад священной Бастет.

– Зачем, зачем ты это сделал? – задыхаясь от слёз, протянул он руки к уходящему греку, едва настигнув его.

– А что мне оставалось? – равнодушно пожал плечами грек. – Кормить я их не собираюсь, а от писка нет никакого житья. Так лучше уж так, покуда не прозрели они, и не осознают себя в этом грешном мире…

И неспешно направился в сторону греческого квартала, оставив безутешно рыдать на берегу Нила упавшего на колени Фенуку.

Заливаясь слезами, вернулся он домой и рассказал всё оставившему плетение тростниковой циновки отцу. И чем дальше рассказывал Фенуку, тем более серым от ужаса становилось лицо отца. А после, не сказав ни слова, встал отец и направился в сторону городского рынка.

В едва надвигающихся сумерках заполыхал греческий квартал. Египтяне, жители Мемфиса, ослеплённые праведным гневом, исступлённо принялись истреблять растерянных греков. До самого утра длилось восстание. До рассвета рекой лилась кровь. А когда всё закончилось, камня на камне не осталось от греческого квартала. Мудрый Птолемей, всё понимая, не стал мстить восставшим. А выжившие в страшной резне никогда не вернулись в то проклятое место…

Похожая история произошла два с половиной столетия спустя в Александрии, во время правления Птолемея XII Авлета. По улице ехала богато украшенная колесница, запряжённая мулами, которая везла ко двору правителя посланца Рима, жаждущего прибрать в свои крепнущие руки лакомый для всех Египет. Вдруг тишину раскалённого египетским солнцем воздуха разорвал пронзительный кошачий визг. Это перебегавшая дорогу кошка угодила под колеса повозки. Все находившиеся вокруг замерли. Ставший белее смерти возница беззвучно зашептал что-то сведёнными губами. Вокруг стала собираться толпа.

Сидящий в колеснице римлянин встревоженно озирался вокруг. Искалеченная кошка, жалобно мяукая, отползла на обочину, где корчилась от боли. И внезапно испустила дух. Находившийся неподалёку египетский солдат одним махом вскочил на колесницу и, выхватив изогнутый меч-хопеш, в мгновение ока поразил возницу. Римский чиновник, выскочив из повозки, пустился прочь. Разъярённая толпа с криками бросилась за ним. Римлянин, спасаясь, успел укрыться в собственном доме, вокруг которого стала собираться на глазах растущая толпа местных жителей. Прибывшие вскоре представители власти не смогли успокоить египтян ни уговорами, ни увещеваниями, ни угрозами. Ни действующие в Египте законы, ни опасность гнева всемогущего Рима не остановили ослеплённых гневом александрийцев. Вскоре петли и засовы не выдержали натиска народного гнева, и несчастный римлянин был растерзан разъярённой толпой…

Да, конечно, это Египет, где кошка была божеством. Но уверяю тебя, мой милый мальчик, во всей истории человечества с его войнами, восстаниями, интригами, заговорами и дворцовыми переворотами свой невидимый след оставили кошки. И если история вершится железными мужскими руками, то водят ими изящные женские пальцы, время от времени поглаживающие мурлычущую кошку. Кошки никого не оставляют равнодушными. Кошек либо любят, либо ненавидят. Третьего не дано. При всех прочих признаках люди так и делятся: на тех, кто любит кошек, и тех, кто ненавидит.

– А почему вас тогда так не любят собаки?

– А за что им нас любить? За чёрную человеческую неблагодарность? Им, преданно служащим и заискивающе заглядывающим в глаза достаются лишь цепь да тумаки, а вся любовь и обожание – нам, надменным, неприступным и своенравным. И какая же после этого у них к нам может быть любовь? А в остальном… Да-да, мой милый мальчик, именно так. Миром правят женщины и кошки…

«Ну-ну, – недоверчиво повторил я про себя, – женщины и кошки. Впрочем, если ей нравится так думать…»

* * *

… Жара становилась нестерпимой. Вскарабкавшееся на самую вершину неба солнце пекло так, словно хотело истребить всё живое, случайно оказавшееся в этой пыльной пустыне. Путник чувствовал, что каждый следующий шаг даётся ему всё труднее. Пот застилал глаза, и радужные пятна предвестниками надвигающего обморока появлялись с пугающей частотой.

Девочка сидела на руках у Путника, обхватив его шею слабыми детскими ручонками. Да, они действительно быстро растут… Бедный ребёнок, истощённый долгим переходом, впал в сонное оцепенение и почти не шевелился.

– Пить…

Путник вздрогнул. Отстранившись, посмотрел на ребёнка. Измождённое дитя смотрело на него усталым взглядом полузакрытых серых глаз. Запёкшиеся губы едва шевельнулись:

– Пить…

Путник опустился на раскалённую пыльную землю. Открыл фляжку, прислонил к губам ребёнка. Остатки горячей воды увлажнили детские губы, девочка сделала несколько жадных глотков.

«Печально, – подумал Путник, – что первое слово ребёнка вызвано не любовью, не распирающей грудь радостью, а смертельной жаждой…»

Путник встряхнул пустую фляжку. Солнце, казалось, стало палить ещё сильней. Путник закрыл глаза и откинулся на спину, в горячую пыль. Тело стало невесомым и поднялось над землёй. Ласковое течение подхватило его и бережно и нескоро понесло куда-то. Наверное, прямо к морю. Негромкий детский смех послышался рядом. Стало хорошо и спокойно. И абсолютно безразлично. Не о чем больше беспокоиться. Течение само несёт тебя. И что-то очень похожее на счастье…

Путник открыл глаза. Над ним стояла женщина. Она была прекрасна. Правильные черты и безупречная красота античной статуи. Её мудрый взгляд излучал любовь и понимание. Хотелось любоваться ею, не отводя глаз и затаив дыхание. Она была золотая. Беспощадное солнце, отражаясь от её обнажённого тела, от покатых плеч, сверкало невыносимо. Женщина наклонилась и, подняв девочку с земли, взяла на руки и приложила к груди. Путнику показалось, что он услышал детское «мама».

– Не беспокойся, – сказала женщина, – всё будет хорошо.

Голос её слышался ласковым журчанием воды и перезвоном волшебных колокольцев. Она коснулась, склонившись, губ Путника, и рот его наполнился холодной влагой. Он жадно сглотнул. Ожило пересохшее горло. Женщина снова коснулась пальцами его губ. И снова живительная прохлада напоила его, разливаясь а груди прибывающими силами. Путник хотел поблагодарить, но женщина тихо покачала головой.

– Не забывай, что ты добрый, – тихо сказала она. Или просто подумала. Путник не разобрал.

– Я – добрый? – искренне удивился Путник.

– Добрый, – женщина ласково улыбнулась. – Все добрые. Но не всегда помнят об этом.

– Хорошо, – ответил Путник, – я постараюсь.

– Это несложно, – сказала женщина. – Важно просто не забывать. Будь добрым, и дорога сама приведёт тебя прямо к морю. И только так…

Женщина поднесла руку к глазам Путника, и тот почувствовал, как его веки тяжелеют…

* * *

…Очень скоро становится некуда себя деть. Пытаясь заглушить саму свербящую, ноющую мысль о постоянном чувстве голода, пытаешься найти себе хоть какое-то занятие. Но в голом бетонном кубе мало за что зацепиться взгляду. И очень скоро становятся известны наизусть все неровности и трещины на голых стенах, полу и потолке, все линии на собственных руках, все доступные расстояния, интервалы и звуки. И понимаешь, что затаившееся где-то там, вдалеке, начинает подкрадываться безумие. И голод, голод…

Узник открыл глаза. Сквозь чуткий неспокойный сон он услышал приближающиеся шаги там, за дверью. Не может быть… Сквозь наклонную щель в двери с грохотом высыпалась на бетонный пол долгожданная порция бобов. Узник, словно дикий зверь, в один прыжок очутился у двери и, не помня себя, стал, хватая с пола, запихивать бобы в рот. Но вдруг, опомнившись, в ужасе остановился.

Выбрал из рассыпанных по полу бобов один, бережно взяв, отнёс в угол камеры и положил на огороженный клочок земли. После снова вернулся к двери и доел оставшиеся бобы. Сытости не настало. Лишь несколько заглушило голод.

Узник склонился над клочком земли в углу камеры. Поднял единственный оставшийся боб, поднёс к лицу. Долго и внимательно вертел перед глазами, будто запоминая. А потом, тяжело вздохнув, вернул на прежнее место. Он опустился на колени, погрузил ладони в землю и, выкопав небольшую ямку, положил на самое дно последний боб. Засыпал землёй и сверху разрыхлил пальцами. А после, прислонив ладони к стене, долго ждал, когда тонкая извилистая струйка наполнит их водой. Дождавшись, вылил на землю. Затем ещё раз. Затем напился сам и вернулся на то место, где всё время спал. Он знал, что ждать придётся долго. Чудовищно долго.

Как-то в очередной раз обследуя все уголки камеры, он нашёл выпирающий из бетона стены крохотный камешек. Достаточно повозившись и изодрав пальцы в кровь, он сумел его извлечь. Теперь, следя за появлением и уходом солнечных лучей в отверстии под потолком, заменявшим ему окно, он, словно пещерный человек, делал заметки на стене, перечёркивая в итоге по диагонали недели, месяцы…

Бобы сквозь наклонную щель в двери высыпались, когда чувство голода становилось совсем невыносимым. И тогда он, почти обезумевший, слышал приближающиеся шаги и радостный грохот скачущих по полу разбегающихся бобов. И каждый раз бросался к двери и шарил руками по полу, поспешно запихивая их в рот. И оглядывался на клочок земли в углу камеры, из которого только благодаря чудовищным усилиям собственной воли до сих пор не выкопал и не проглотил посаженный плод. Потому что знал: после того, как тот прорастёт, и, едва окрепнув, начнёт плодоносить, ни единого боба сквозь дверную щель больше не выпадет. И рассчитывать придётся только на собственные силы. И ещё молиться. И потому усердно орошал землю из собственных ладоней, а после, каждый раз затаив дыхание, склонялся низко и пристально вглядывался, в надежде увидеть проклюнувшийся росток.

И вот чудо произошло. Раздвинув преграждавшую путь землю, росток появился. Слабый и почти прозрачный, он пробился на свет. Сама жизнь и надежда на жизнь.

Узник склонился над ним, едва дыша, и почувствовал нечеловеческую усталость. Он был один в этом каменном мешке. Один во всём мире. Во всей Вселенной. И капли влаги вокруг ростка впитывались, мгновенно уходя в землю. Жизнь продолжалась…

* * *

…Сквозь сон Путник услышал какой-то нарастающий звук. Неведомая адская песнь, приближаясь, наполняла окружающее пространство воем, словно всадники Апокалипсиса, прознав, что час их пробил, вострубили о своём пришествии. Звук приближался всё ближе и ближе. Но открыть глаза не было сил…

* * *

Я стоял напротив зеркала, скептически разглядывая своё отражение. Мне всё, определённо всё не нравилось.

Кошка с любопытством наблюдала за мной.

– Что с тобой? – ласково спросила она. В её голосе я уловил лёгкую иронию.

– Ничего, – поморщился я.

– Так уж и ничего? – насмешливо протянула она. – Тогда откуда столько внимания к собственной персоне? Раньше такого за нами не замечалось. Дай-ка я угадаю. Наш мальчик идёт на свидание. Я права?

Я замешкался, не зная, что сказать.

– Какая прелесть! – умилилась она. – Какое чудное время! И кто же наша избранница?

– Зачем тебе? – удивился я. – Ты же её всё равно не знаешь.

– Резонно, – заметила кошка. – А какая она?

Я пожал плечами.

– Здесь что-то не так, – протянула она, – тебя что-то смущает.

Я напрягся, слушая, что же она скажет дальше.

– Она красивая?

– Да, – кивнул я, – очень.

– Умная?

– Умная.

– И, конечно, ведёт себя достойно?

– Конечно! – почти возмутился я.

– Так в чём же дело? – в полуобороте её головы читалось искреннее изумление.

Я вздохнул, не зная, как объяснить.

– Ну, – подбодрила меня кошка.

– Она… – начал было я.

– Так-так…

– Ну, в общем… Она невысокая…

– Ещё раз, – попросила кошка. Она явно не верила своим ушам.

– Она ниже меня ростом, – наконец выдавил из себя я.

– Намного?

Я замялся растерянно.

– О да! – выдохнув, мечтательно зажмурилась кошка.

– Что? – не понял я.

– Маленькая женщина, – мурлыкнула кошка. – Это замечательно. Каждая женщина прекрасна. И каждая женщина прекрасна по-своему. Но маленькая женщина – это что-то особенное.

– Да? – неуверенно спросил я.

– Ещё бы! – кошка сладко выгнулась, вонзив когти в диванную плоть. – Быть рядом с маленькой женщиной – постоянно присутствовать при чуде. Волшебство, которое впоследствии станет обычным и незаметным, но от этого не перестанет быть волшебством. И никуда не денется. Такое каждодневное незаметное волшебство…

Кошка поймала мой недоуменный взгляд.

– Ах, мой милый мальчик, – в голосе её послышалась добрая насмешка, – как я тебе завидую! Тебе ещё только предстоит испытать всю радугу самых прекрасных чувств и ощущений. Терпкий вишнёвый вкус смущения и застенчивости, вяжущий язык и не дающий вымолвить ни слова. Холодная прорубь крайнего волнения, сдавливающая грудь и не дающая вздохнуть полной грудью. Вязкая липкая смола томительного ожидания, размазывающая время до состояния вечности. Всё, всё это тебе только ещё предстоит пережить. Но это-то и прекрасно.

Заметив, что целиком завладела моим вниманием, кошка томно прищурилась:

– А маленькая женщина… Фарфоровая хрупкость, почти прозрачная на свет. Маленькие тонкие пальцы, манящие запястья… Ты потом это поймёшь. Её внимание драгоценно, а благосклонность дарит счастье. И, может быть, тебе улыбнётся удача наблюдать, как зреет мудрость в вечно юном теле. Так что тебе повезло, очень повезло. Ты понимаешь, мой мальчик?

– Я понимаю, – ответил я.

* * *

По пыльной пустыне ехал странный автобус. Из колоколов репродукторов, смотрящих вперёд с его крыши, раздавались адские звуки. Мелодия шарманки, которой в былые времена зазывали на цирковое представление посетителей, звучала невероятно замедленно и затянутые вопли вызывали ужас у всякого слышавшего этот вой. Боковые окна автобуса зашиты листовым металлом, и весь он покрыт нелепым и разномастным граффити, отчего казалось, что по пустыне едет не то гараж, не то трансформаторная будка. За рулём автобуса сидел зловещего вида растрёпанный рыжий клоун, беспрестанно изрыгающий проклятья в адрес всего, что попадалось ему на глаза. Слушать приходилось его спутнице, худосочной женщине в грязном кринолине и длинном остроконечном средневековом колпаке, украшенной длинной, достающей до груди бородой.

– Какого чёрта? – брызгал слюной клоун. – Невозможно придумать более тупого занятия! Ехать по этой долбаной пустыне можно с закрытыми глазами. Это поганое зеркало под колёсами этого громыхающего сарая ведёт из ниоткуда в никуда. Глазу зацепиться не за что!

Голос его становился всё выше и выше, постепенно доходя до визга. Женщина обречённо молчала в ответ.

– Даже если я брошу руль, ничего не произойдёт. Однако, куда там! Почему-то именно я должен вести это разваливающееся раскалённое ведро и днём и ночью. Изнеженные сволочи! Мне что, больше всех надо? Или вы, твари, считаете это занятие недостойным вас? Ах, вы просто не можете? Гадкие уроды! Один уродливее другого. Уродливее и тупее…

Женщина вытянула руку, указывая куда-то вдаль.

– Что ты тычешь мне, мерзкая цапля? – завизжал клоун, но осёкся, вглядываясь вдаль.

– Что ещё за…? – недоуменно скривился он. – Не может быть! Глазам своим не верю! Это что, дохлый плащ и живой ребёнок?

Женщина в ответ пожала плечами.

– Нет, быть такого не может, – не унимался клоун. – Откуда здесь ребёнок? Откуда вообще может взяться ребёнок?

– Может, это гриб? – робко предположила женщина.

– Заткнись, убогая дура! – заорал на неё клоун. – Где ты видела гриб таких размеров? Последний гриб, который попался нам на пути был не больше настоящего новорождённого ублюдка. Да только высох, гадина, совсем. И когда я разломил его пополам, выпустил целое облако такой поганой пыли, что я три дня после этого блевал зловонной зелёной жижей. Вылезай, приехали.

Они вышли из автобуса. Девочка, сидящая на пыльной земле возле бездвижного тела, доверчиво смотрела на них наивными серыми глазами. Женщина склонилась над ней и аккуратно сняла с ребёнка укутывающую ткань. Заметив между лопаток на детской спине тёмное пятнышко, обречённо покачала головой:

– Это гриб.

– Вот это да! – радостно подпрыгнул клоун. – Но как же она так выросла? Видимо, хитрый плащ не сожрал её сразу, едва найдя, а решил немного подрастить. И терпел, пока совсем не скрючился с голоду. Да только сам себя перехитрил. А-ха-ха!

Клоун зашёлся демоническим смехом:

– Хватай, красотка, этого ублюдка, и тащи в фургон. А я погляжу, что у него в сумке.

Но едва клоун наклонился, потянувшись за сумкой, в горло ему упёрся длинный нож легионера.

– Стоять, – прохрипел Путник, – ни шагу больше.

Клоун вдруг подпрыгнул, дрыгая ногами и завопил, словно на цирковой арене:

– Какая радость! Живой! Живой! Беда миновала! Ура! Ура!

Он раскинул руки, визгливо засмеялся и закружился по кругу, словно вальсируя. Жуткая какофония не перестающая литься из репродукторов, делала картину ещё более зловещей. Путник с трудом поднялся с земли, опираясь на винтовку. Женщина огляделась вокруг, с тоской глядя на происходящее.

– Идёте к нам, – сказала она, – что проку сидеть в пыли под солнцем…

Она наклонилась к ребёнку, протянув к нему руку. Девочка встала с земли, опираясь на руку и, схватив бородатую женщину за палец, по-детски неуклюже, но вместе с тем уверенно зашагала с ней к автобусу. Путник зажмурился и замотал головой.

«Только бы снова не отключиться, – подумал он, – только не сейчас…»

В полумраке раскалённого автобуса было нестерпимо душно. Половину пространства занимали сундуки, ящики, обклеенные разноцветными бумажками, цветастые мешки и какие-то тряпки. Путник забрал у женщины девочку и опустился на свободную скамейку. Жуткая слабость навалилась на него. Он закрыл глаза и устало вздохнул.

– Ура! – с воплем влетел в автобус клоун. – В нашей весёлой семейке пополнение! То-то заживём!

Вдруг ближайший сундук с грохотом распахнулся. Путник вздрогнул, мгновенно потянувшись за ножом. Из сундука показалась взъерошенная голова в шутовском колпаке. Подслеповато щурясь заспанными глазами, голова обвела всех недовольным взглядом.

– Твою мать! – выругалась голова. – Всего-то часок-другой хотел вздремнуть.

– Не ругайся, малыш, – сказала женщина, – у нас гости.

– Да пошли вы все, – ответил тот и вылез из сундука, перевалившись через край.

Это был карлик в шутовском наряде. Видимо, плохо соображая спросонья, он подошёл к девочке и непонимающим взглядом уставился на неё.

– Вот и тебе подружка! – радостно завизжал клоун. – Да только она с тобой разговаривать не станет.

– Почему? – нахмурился карлик.

– Потому, что она уже умнее тебя, – довольно закатился смехом клоун. Женщина тоненько захихикала, вторя ему.

– Придурки вонючие, – огрызнулся карлик и бросился с кулаками на клоуна. Тот выставил вперёд руку, не давая тому приблизиться, и карлик беспомощно замолотил по воздуху. Довольный клоун захохотал ещё громче.

– Не ссорьтесь, мальчики, – вставшая между ними женщина оттолкнула их в разные стороны. Карлик упал, вскочил и умудрился лягнуть клоуна.

– Ну, всё, хватит, – сказал вдруг посерьёзневший клоун и, сев за руль, завёл двигатель.

– Ну что, поехали? – спросил он.

– Прямо в пекло! – хором закричали в ответ женщина и карлик.

Автобус дёрнулся и, монотонно трясясь, покатился вперёд. Путник посмотрел на сидящую рядом девочку. Та подняла на него в ответ взгляд серых детских глаз и едва заметно устало улыбнулась. Или просто показалось… Путник уже сквозь сон одними уголками губ улыбнулся ей, и беспомощно уронил голову на грудь…

* * *

…Благодаря непрекращающимся стараниям Узника, собиравшего воду в ладони и рыхлившего землю пальцами, росток потянулся вверх. И чем больше покрывалась стена камеры перечёркнутыми засечками, тем выше и крепче становился росток. И в итоге превратился в прямой тонкий стебель с остроконечными листьями. Затем он стал разрастаться ответвлениями и, наконец, обильно зацвёл мелкими белыми цветами. Узник как ребёнок радовался такому множеству цветов, предвкушая появление на каждом из них сперва плотной завязи, а потом и поспевающих бобов. Жизнь его наполнилась смыслом, и он часами мог сидеть напротив молодого растения, созерцая рождение, развитие и перемены новой жизни.

Спустя положенный срок пришла пора собирать первый урожай. Узник бережно срывал едва поспевшие плоды, сразу же отправляя их в рот. Он ел и не мог насытиться. И труднее всего было остановиться…

С той поры прекратились шаги за дверью, и из щели не выпало больше ни одного боба. Вся надежда осталась только на себя. И созерцание созревающих плодов превратилось в нестерпимую муку. Недаром сказал мудрейший Будда: самый большой враг в жизни человека – это он сам. Сколько раз, обезумев от голода, Узник порывался сорвать ещё недозревшие мелкие плоды, сколько раз… Скрипя зубами, он вспоминал, как раньше лежал на полу в полуобморочном состоянии и из последних сил поглядывал в сторону двери – когда же посыплются на пол долгожданные бобы. И оставалось просто лежать, подчинившись воле ходившего за дверью. И молиться. В то время он всё чаще стал задумываться о Боге. Мысли его то путались, сбиваясь в неразделимый клубок, то выстраивались стройно в бескрайней пустоте. Он думал много – то споря, то соглашаясь с самим собой, и, порою замечая, что близок к безумию, усилием воли заставлял себя прекращать думать.

Это было легко. Голод сразу же бесконечным напоминанием заполнял всё вокруг. И снова нужно было держаться изо всех сил, чтобы не сорваться. Ведь пусть пока и неспелые плоды были так близко…

Так прошло почти семь лет…

* * *

…Проснувшись, Путник первым делом склонился над ребёнком. Тихо, стараясь не разбудить, откинул с лица девочки укрывающую её ткань. Перед ним открылось улыбающееся, с пришитыми вместо глаз пуговицами, лицо тряпочной куклы.

– Где мой ребёнок? – насторожённо спросил Путник сидящих впереди циркачей.

– Кто там проснулся? – издевательски пропел сидящий за рулём клоун.

– Где ребёнок? – твёрдо повторил Путник.

– Что он говорит? – с наигранным удивлением спросил клоун.

– Он потерял, – ответил клоуну карлик.

– И что же? – клоун давился от смеха.

– Гриб, – прыснул со смеху карлик, – он потерял свой гриб.

– Вот как? – заржал клоун. – Плащ потерял свой гриб?

– Да! – противно засмеялся в ответ карлик. – Плащ потерял свой гриб.

Троица радостно загоготала на все лады.

– Ха-ха-ха! Плащ потерял свой гриб!

– Ой, не могу! И как же теперь плащ? Будет без гриба?

– Вот умора! Гриб – отдельно, а плащ сам по себе!

– А была же парочка! Плащ и гриб! Гриб с плащом! В плаще! Гриб… А-ха-ха!

Путник передёрнул затвор винтовки и, встав со скамейки, упёр дуло во взъерошенный рыжий затылок. Клоун резко затормозил. Всех кинуло вперёд. Воспользовавшись секундным замешательством, карлик вскочил и попытался зайти за спину Путнику, но был остановлен упёршимся в грудь длинным ножом. Подгоняя карлика зазубренным лезвием, Путник вынудил его вернуться на место.

– Полегче, приятель, – обиженно забубнил клоун. – Как же ты будешь с нами с таким чувством юмора? Мы люди весёлые, и минуты не можем без шутки…

– Где мой ребёнок? – в который раз отчётливо повторил Путник.

– Да всё нормально с твоим ребёнком, – раздосадовано ответил клоун, – покажи ему, красотка.

Бородатая женщина, вздохнув, встала с сиденья и, пройдя вглубь автобуса, достала из сундука, где до этого спал карлик, девочку.

– Ну вот видишь, дружище, – расплылся в неискренней улыбке клоун, – а ты боялся.

– А теперь запоминайте, – угрожающе начал Путник, – я требую уважения. Ещё раз назовёте ребёнка грибом, а меня плащом – ваши глупые головы окажутся в этих размалёванных сундуках.

Он указал ножом вглубь автобуса.

– И как же нам называть такого грозного вооружённого господина? – почуяв реальную угрозу, клоун подобострастно склонил голову.

– Зовите меня… Путник.

– Путник так Путник, – клоун равнодушно пожал плечами.

Женщина отдала девочку Путнику, заняла своё место между клоуном и карликом, и автобус, дёрнувшись, продолжил путь.

– Я хочу есть, – сказала девочка.

– Что? – удивлённо вздрогнул Путник.

– Есть, – повторила девочка, – я голодна.

– В самом деле, – послышался голос клоуна, – мы тащимся целый день, а во рту и маковой росинки не было. Господин Путник, а для чего вам это прелестное дитя?

– Даже не думай! – оборвал его Путник. – Я скорее тебя скормлю твоим голодным друзьям, если ты об этом…

В ответ раздалось довольное ржание.

– Что вы! – заискивающе зачастил клоун. – Я вовсе не это имел в виду.

– Я знаю, что делать, – вдруг сказал карлик.

Все с интересом посмотрели на него.

– Я бывал в этих краях, – продолжал тот, – здесь полно диких кроликов. Да вон же, смотрите, какая нора!

Клоун остановил автобус. Все вышли наружу и обступили зияющую в пыльной земле дыру. Клоун вопросительно посмотрел на карлика.

– Точно тебе говорю, – приложил ладонь к груди карлик, – это кроличья нора.

– В своём ли ты уме, долбаный придурок? – клоун презрительно сплюнул. – Если ты помнишь нашего чёртова слона, будь он неладен, то он и то легко улетел бы туда, трубя свои безумные рулады.

– Да будет тебе, – карлик обиженно махнул рукой, – обычная нора. Ну, осыпалась немного по краям…

– И каков твой план, безумная рожа? – нахмурился клоун.

– Я привяжу себя за ногу, возьму мешок и спущусь в нору. Через некоторое время вытащите меня обратно. Вот увидите – я буду с полным мешком кроликов!

– Давай просто попросим господина Путника пристрелить тебя, – предложил клоун, – а потом бросим в эту поганую выгребную яму. Результат будет тот же. Зато всё произойдёт быстро и без мучений.

– Да нет, я серьёзно! – глаза карлика загорелись.

Он забежал в автобус, и вскоре вернулся с мотком верёвки и мешком. Присев у норы, он замысловатым образом обвязал себе ногу. После вскочил, возбуждённый, прижимая к груди мешок. Конец верёвки он протянул клоуну.

– На этой чёртовой земле скоро не останется даже придурков, – вздохнул тот.

Карлик опустился на четвереньки и тяжело сопя, протиснулся вглубь норы. Извиваясь, он продвигался вперёд и вскоре скрылся из виду весь. Верёвка понемногу начала разматываться.

– Идиот поганый! – с чувством сказал клоун. – Эта чёртова земля давно забыла, что такое трава, и последний кролик, которого я видел, был похож на ушастую крысу. А та гадина, которая вырыла эту нору, в хорошие времена была, наверное, размером с наш дьявольский фургон.

Верёвка в руках клоуна натянулась как струна, но вскоре ослабла. Клоун потянул её, и верёвка подалась на удивление легко.

– Вот кретин! – покачал головой клоун. – Отвязался. Будет теперь бродить там как долбаная Алиса. Только как он будет выбираться со своим мешком – об этом подумать ему было недосуг.

Вдруг верёвка в его руках несколько раз дёрнулась.

– А, нет, – удивился клоун, – что-то ещё осталось в его тупой башке.

Он размашистыми рывками принялся извлекать из норы верёвку. Вскоре наружу вылетел её хвост, за который была привязана окровавленная нога карлика. Изодранные куски плоти свисали с её конца. Женщина истошно закричала, закрыв рот ладонью.

– Твою мать! – выругался клоун. – Именно так всё и случилось!