Текст книги "Абъякты"

Ольшанский Д.
Абъякты

ВАЯТЕЛЬ ВНУТРЕННИХ ФОРМ: ПОЭТ ДМИТРИЙ ОЛЬШАНСКИЙ

Разве вещь хозяин слова?

Осип Мандельштам

Сборник Ольшанского возрождает традиции русского модернизма, возвращая читателю ощутимость словесной материи и феноменологический интерес к акту восприятия. Освобождая сознание от предвзятых смысловых структур, грамматических норм и заскорузлых образов-клише, поэт зондирует неоформленное, сырое бытие и запечатлевает в материи языка эхо обрывочных, но пронзительных впечатлений. Грани между субъективным и объективным, внешним и внутренним, телесно ощутимым и интеллектуально осознанным размываются: поэзия Ольшанского исследует то, что Гуссерль и Мерло-Понти назвали бы интенциональностью, или становлением отношения воспринимающего сознания к тому или иному объекту. Стихотворения приглашают читателя пережить некое интуитивное слияние с предметами, ситуациями, видениями, возникающими из ассоциативного ряда, чтобы промелькнув на секунду искрой, померкнуть, заставляя наше сознание резонировать аллюзиями снова и снова. Это стихотворения, которые можно и должно читать бесконечно, потому что каждое новое обращение открывает новые грани виртуозно сконструированных словесных амальгам. Вместе с поэтом мы осматриваем наслоения, вынесенные потоком сознания – палимпсесты, в которых причудливо спрессовались хаптические ощущения, умозрительные зарисовки, эмоциональные оценки, отсылки к мировой культуре, психоаналитические разыскания, и какая-то неповторимая, подкупающая чистотой взгляда магия, остаточное вещество искусства.

Ольшанский ставит себе задачей «создавать мир» посредством слова, и с этой общей эстетической установкой связана интереснейшая работа, которую он проделывает с русским языком. Уместно сравнение с Хлебниковым, чьи лингвистические эксперименты, по словам Мандельштама, погружались «в самую в самую гущу русского корнесловия, в этимологическую ночь». Однако, блуждание в недрах предсловесного хаоса, в сумерках на грани семиозиса, никогда не приводит современного автора к глоссолалии, к фантомной ономатопее. Скорее, игра слов Ольшанского – дань методам континентальной философии: это последовательное, намеренное расчленение устоявшихся словосочетаний и новая, совершающаяся у нас на глазах, их пересборка и переосмысление. Подобно среде наэлектризованной эбонитовой палочкой, лексикон поэта вытягивает из привычного словаря электроны-семемы, кристаллизуясь в многогранные, намагниченные смыслом неологизмы («отцутствие»), фразы-ипаллаге («бездомные ласки детей»), строки-каламбуры («Jouir-чание родовых путей»). Ведутся лабораторные опыты с «внутренними формами» слов – осколками чувственных образов, запечатленных в подвижной магме речи, в отголосках фонетических норм, в семантических облаках, испарившихся с поверхности морфем. Взять, к примеру, строку «кромешные мо́шны агнцев от-роковиц до зрачков» из последнего стихотворения в цикле «Эолк.» Здесь нутряное переплетается со зрительным, библейское с животным, мужское с женским, сексуальное с табуированным, детское с по-взрослому страшным: перед нами медитация о заклании.

Центральной темой сборника выступает телесность. Она проявляется прежде всего в бодлерианских мотивах, соединяющих эрос и танатос, соблазн и страх, влечение и отвращение. Однако помимо этого изощренного, умудренного опытом взгляда на тело, в общем-то, неудивительного для психоаналитика, в сборнике присутствует и искреннее, беззащитное, открытое миру сознание, восхищающееся возлюбленной, переживающее за больного ребенка, симпатизирующее материнской доле, растворяющееся в ностальгически-родном пейзаже. От цветов зла до лепестков, наложенных на ногти (трогательно-детская, легкая и игривая метафора эротического соития в стихотворении «Несебър»), поэзия Ольшанского волнует, завораживает, поражает.

Ана Хёдберг Оленина,

Assistant Professor of Comparative Literature and Media Studies School of International Letters and Cultures (Arizona State University)

Письма Татьянам
(2004–07)

«Дай мне руку пуповиной…»

Марку

 
            Дай мне руку пуповиной,
            Круг дыхания замкнулся,
            Голос песни утолимый —
            Через поле – на разлуку.
 
 
            Босиком по пыли мокрой
            И ладонями – до солнца,
            Зачерпни мне воздух горстью –
            Кисть рябины горечь сердца
 
 
            До небес мне ширь объятья,
            Колесом по горизонту,
            Через сон протяжным плачем –
            Дай мне поле рук заботу.
 

«Кольцо на память – петлёй наброшенное одиночество…»

Ивану Швец

 
Кольцо на память – петлёй наброшенное одиночество,
Шерстяной варежкой терпение надето на сердце,
Охваченная пустота между ладонями соперников,
Как выдох каменистый теряется в своём падении.
Ещё непрошлое гостит.
 

«Мои глаза как две жемчужины покатились по твоей спине…»

 
Мои глаза как две жемчужины покатились по твоей спине,
Посреди пустыря-ожидания лопнула взгляда леска,
Как рыба с крючка – навстречу своей судьбе,
Ты водою речной меня напои, моя невеста.
 

«Ссадиной на ветру багрянятся гроздья…»

 
Ссадиной на ветру багрянятся гроздья,
Что в ладошки забрались.
Тетивой коромысла ветру вспять,
Босые девичьи пальцы – друг к дружке
Губы щекочут, когда их целую горсть.
 

к Элизе

 
Губы.
Piano.
Горлицей зябшей светлится,
Умыта бульчаньем ключа,
Попадая в самую древесину гляденья,
Девица, распахнувшая себя, словно дневник.
Округ пуанты притяженья затаить,
Ступенькой ниже.
             Дыхание в груди.
Возможно ли –
             взять на руки без-умие лялькой?
Скромность, что ладонями внутрь
             не согреет?
Почти что в профиль – так спонтанно.
Поспеет возвращеньем завтра.
 

«Брызнули зёрна граната – колени армянских танцовщиц…»

 
Брызнули зёрна граната – колени армянских танцовщиц,
Друг с другом смыкаются как снежинки в полёте,
Повторяют положение родинок на детских плечах
Холщовые глаза на дне лукошка.
 

«Крылья птиц лежат на плечах ветра…»

 
Крылья птиц лежат на плечах ветра,
Как ладони, прощаясь с рекою.
Швы случайной встречи
Протяжнее чаек напева.
 
 
Двуперстием птица садится на воду,
Щурится ладной ракушкой в отражении.
Здесь воды окоём как брусничные бусы
Поцелуев вдоль шеи. Что не напиться.
 

выставка Филонова

 
Глаза уступают место неожиданно красному,
Стягиваются грыжей лупящиеся узлы,
Как осы в кулаке тесны тела друг для друга.
О чём поют слепцы по переулкам лиц?
 

«Седина тревоги в голосах авеню…»

 
Седина тревоги в голосах авеню,
Иранская женщина поправляет свитер на шее,
Babygaze позабот: «Плохо держит головку».
Бабий gaze трепетанья.
Орехова кожа её.
 

«Разжабились глаза в смятенье…»

 
Разжабились глаза в смятенье,
Фольксвагеновый лоб палеет тучно,
Как будто оболок оливкового масла –
Всё снаружи.
 

ненависть

 
На лицах бруснится молчание-те,
Глаза сволочисты как серьги берёз,
И не профили чаек завиди-мо в круг,
Ненаглядный мой здесь, со второю грядой
Посреди.
 

«Мужчины узлятся плотно, зря человека…»

 
Мужчины узлятся плотно, зря человека,
Лязги аттических рук плотно прижатых друг к другу,
Плескополостью точка схватка пляске подобна,
Духа теснины очи твои.
 
 
Стволовые прогляды вшиваются внутрь,
Вострятся соски как доспех наготы,
Проступья наружу, на вдох – пустота,
И будто не рядом брат мой.
 

Цвет каштана
(2008–09)

«К простыням один-ночь-чества – цвет каштана…»

 
К простыням один-ночь-чества – цвет каштана
На арахисовой коже боснийской женщины.
Ты не бойся аиста – то сестра твоя,
Ты прости меня, что без памяти, без дитя.
Глаза-соломы-наслажденья. темно́ты во плоти.
Помнишь, девушки играли помолитвой-нетушки?
И себя дарили мне, в обмен на смех.
 

боли О.И

 
Коньи зубы пускают корни в угревые хребты,
И более вростают жилами
Травы друг в друга, как струны.
Сопрано хрящей. Симфония боли.
 

на болезнь ребёнка

 
Поры пагубы худобою дышатся,
Пригубить на пару бы крынку те́леса,
 
 
Ранку-рытвинку, рыбку смелую,
Горлом кровушка на живот пошла,
Берестою горюшко – во седьмом году.
На засов, тотемушко, затворю беду,
Как язык на простыни – тело хворое,
Красный хак ветерок лови́т.
Не ладоней крик – тишина окрест,
Затвори, околюшко, хоровод блевать
Закрути-це губы-то вместе с облаком,
Молоком-то злым захлебнулося.
 

«Оргазм как отчаяние затомит дыхание…»

 
Оргазм как отчаяние затомит дыхание,
Judith’s hand persecutes my voice,
Словно снаружи – больное горло,
И не со мною перелесок буры.
Бла-Годарю мою плошку,
Оплоть моего эстрагона.
Кашкалью мимо просыпал
Крошки смерти созвездием,
Ноты песни – горшечника волосы,
Что вовнутрь обжигают каштаны.
 

от грозы

 
Зов разнотелых утроб
Окуклил растёсы стремнин
Это прочь. перелог воплости
Загортали внутри
Бубны студней
Ровно слёсы гооол
 

«Страх накладывается на глаза лучше, чем её имя…»

 
Страх накладывается на глаза лучше, чем её имя,
Как маска пустоты всегда цвета ветра,
Вдоль аттических голеней,
Go length through my eyes.
 

«Всполохи трав, завары тревог…»

 
Всполохи трав, завары тревог,
Пенные мандарины девичьих чресел,
Полоницы-и-тенцы объятий,
Вместе вседённые локти томления иволги.
 

«Шорох листьев со мною повсюду…»

 
Шорох листьев со мною повсюду,
Словно голос матери из-за спины.
Волна океана насекомым обнимает голову,
И я неподвижен как белое.
В своём вос-хитиновом панцире –
Жёлтые ногти царевны –
Удоблесть д’успехов вторит её колыбельной.
Как тело забралом-забобразом от тела её,
Абортом священным первобытное МА –
Рево занимается.
 

Эолк
(2010–11)

«Созреют лесные орехи – глаза твои…»

 
Созреют лесные орехи – глаза твои,
Аграрно-лиловое – твоя разделённость.
Как изюм изнутри – твой танец,
На цыпочках ветра – твои слёзы.
 
 
Мужчины холсты напротив друг друга,
Сохнут словно песни Лидии,
Их равнины белы как глаза нездешних чаек
И беспощадны.
 
 
Когда смех запутался в кудрях,
Как фавн в зеркалах,
Меня уже не было в шлюпке,
Так и вина всегда вполовину.
 
 
Бездетство ладонями вместе,
Митрой фригийской скрывает спазмы,
Молчанье волос моей невесты
Запаху завета подобно.
 

Несебър

 
Ключица-в-тебя открывает как веер свои губы,
Языческим запахом Янтры твои – оширь полусна,
Эхом ущелье глазнится, свирелью зачато,
Возница наружу – семя за семя – все песни свои.
 
 
За себя, что тоскою вшивается на царевец лба,
За тебя, что выкупом известь зубов окрошил,
За одиночество, что всегда свято как шея балерины,
И за весть, что за весть.
 
 
Мы накладываемся друг на друга как лепестки на ногти,
И эти губы из век – вот-вот точно моргнут,
Челом-пере-век как бинты протягивают вдоль моста,
Будь тверда как суры Корана в песчаном шёпоте булгар.
 

«Женщины влажнее кораблекрушения…»

 
Женщины влажнее кораблекрушения,
Врасплох наиздох наибог.
Благословен гроб чрева твоего,
Стопы пахотных-ливых целин,
Корабле-влажение обречённых,
Руки росою пропали
Побережней прикосновений,
Щиколотками памяти отстукано одиночество.
 

«Неизбежнее, чем ногти ледников…»

 
Неизбежнее, чем ногти ледников
Самец, покрывающий самку,
Упёртые лапы имPERативов
Канатятся до ручьёв
Ab-sent их мощей,
Отжатых молитвой досуха.
 

«Бугорки твоих глаз…»

 
Бугорки твоих глаз
Вместо моего тела суставят озёра,
И он дал им хлеба́ и они ели.
Боги. Поле. Боли.
Jouir-чанье родовых путей
Между клавиш и скул кавказской женщины,
Взгляд олимпийских вагинь,
Влаженье мезузы.
 

«Анданте в мизинцах струны…»

 
Анданте в мизинцах струны
От вздувшейся Вены до Граца-
иозной грязи влечений,
Талия тростниковой податливости,
Смычки между женщин подобны
Пре-подобны биноклю,
Случки́ прожекторов проме-
жутков случайных подолов.
 

«На самом краю океана ветры задули твои родинки…»

 
На самом краю океана ветры задули твои родинки,
В междускульях твоих разлук родники,
Не изгладить ладонями волны как глаза мёртвых китов.
Фьёрдов солёные чресла отструняют тревоги.
 

«С закрытыми глазами вдоль по мехам на ощупь…»

 
С закрытыми глазами вдоль по мехам на ощупь
Шептали контрабасы твою речную поступь.
В руке рука не вместе. Рождественские страхи:
На кладбище запястий свои седые масти
Мечут адресаты икр зрачковых,
Пустоты чрев ласкать, дыры оковых.
 

«Берёзовые веки твоих демонов…»

 
Берёзовые веки твоих демонов
Не шепчут о матери своей.
В губах её черви, бубны во взгляде,
Античность ступней простирается
До самого края Эолка,
И прощает как женщина с берега
Своё разлитое одиночество.
Слабый рот с вырождением поцелуя —
Туда, где кончаются твари и травы
Слова и предплечья, увечья сынов
У груби материнской заносятся
Как побеги на кожу.
 

Рече-Плёс
(2012—13)

Евы

 
Бёдра запаха осеннего крыльца, причалы фуги
Не плеск очей мазутных, а молоко сластит как крики чаек
Ореховые Кремлины грудей, крыла глазниц
Зачаянные пальцы быстрее скорби лепестков. Уже
Как на бемоль босые роговицы березовые стружки,
Одежды снимки, самки без запасны,
Плетей отвесных ситцевые зраки берут аккордом плоти
                                                                             ретенуто
Расчёс локтей как ожиданье ада. Предверстие
Истерика Лауры меж струпьями пестец,
La chose’ы губ шептанья у швартовых
Краёва. Кровей. Протоками мажора воздвигнуто выхание
От плясно, блядно-жёлтые глагола, настеж
У чрева точит жерминаля влагу
Лишь рот. Les Chrotes однажды откровенный
Перстнул футляром устричною мышцей
И плескачи взметнули жребий между смертных
Колосьев жернова засволосили взгляд,
Так и тела ристалищ друг друга не узнают.
 

«Багрянородные колена меж преломленья голосов…»

 
Багрянородные колена меж преломленья голосов.
Через порог блудницы у истоков Айя София.
Глубже чем кровь междуножья прикарпатских телиц
Может быть только бархат трупа. Матери
Голос вырывается как самоубийца из окна,
Из горниц настеж – и вверх. Глубокое тело женщины
Землистое как меццо-морте августа.
Аl pari. Tramonto. Madonna Anastasia.
O, кулистые подолы театров верёвятся к шее.
Воздушнее смерти всегда только змеи.
Ботнические, как заливы, руки,
Безумия гаммы от запястий до осени,
Сильнее притяжения только узы. Мама
 

«У подножия ландышевых кож – угодия тишин…»

 
У подножия ландышевых кож – угодия тишин,
На вдохе храмы в гру́днины излиты,
Сер-да-ликовые глади субботних свитков
У верблюжин локтей убежища глазниц.
The fusion of the leathers, Esther
Прочтёшь молитку на изнатках ступней,
Но плоть хлебов её неприломленна,
Глаза с отрубями – угодники черев,
Животы моих жён – завещания струны.
 

«Кожи коз матерей слепы друг с другом…»

 
Кожи коз матерей слепы друг с другом,
Пеплами глаз их просыпаны дети солей,
Кромешные мо́шны агнцев от-роковиц до зрачков
На пергаментах скул молоком Махпела,
de la cause trahison, горло сцены ягнёнка.
 

«Потно-белые флейты одиночества…»

 
Потно-белые флейты одиночества,
Восковые ресницы печалей моргают груди медленее реквиема, Границы мессы губами под обод
Сосуды уксуса и атриум органа,
Исуса полости чуть слышимы вращения
Шарниров глаз в влагалищах пустынных.
О, день тридцатый, вены разбухают,
Воспоминая смоковные улыбки в полусне,
Вине и цели-бата скорбе-пролитья родом брата,
Именем отца крещёных в изумленье,
Причастие глазниц подобно утру. Побеги членов тел пестрятся островками
Жимолости жизни, рассыпанной случайно,
                                                        точно дети.
 

«Глиняные груди матерей заката…»

 
Глиняные груди матерей заката,
Равноапостальный вопрос фагота,
Forgive my measure торопливой тростью,
Записывай следы фальцетов в воздухе,
Грехов елейных, столь же ясных,
Как вместо мамы. Раскаяние слезами
War Gott’ной стужи жественный отяг.
 

«Суставы Pont Marie тревожнее рассвета…»

 
Суставы Pont Marie тревожнее рассвета,
Пономарей предплечия заутренней любви,
Колена Родина, отверстые на очи календарей,
Улыбка женщины как тело литургии,
У Сербия и милости пророки плоти,
Змеиными запястиями кресников лобзают,
Что целомудренней утопленника свитка.
 

«Каденции ресниц. Кассации утрат…»

 
Каденции ресниц. Кассации утрат.
На всполох мельницы отвары глаз похожи.
Модерато коленей губами не смело,
Под ложечкой слёз как причастье телец.
Катрены тишины вываливаются наружу,
Как тело дочери. Бессилье белого.
..... рече-плёсые крови дубрав
Гуще молока ожидание женщин.
 

«Хрупкий шелест насекомых часов…»

 
Хрупкий шелест насекомых часов,
На пястьях крыльев – минут чешуйки,
Луковицы глаз пускают корни по́ миру,
Между баб аналои стоянья тишин.
Горло-бреском насечки на брюхе свирелей,
Разоренные гнёзда душ пустыми причастьями
Перятся сквозь осьмины дыхания,
Как теплицы объятий приступы времени.
 

«Устья губ – Каннареджо венчанья…»

 
Устья губ – Каннареджо венчанья,
Большие каналы вины и прощанья.
Драпировки сквозь палицы её,
Точно слёзы, повенчаны снегу,
И ноктюрны ступней вторят
Кипарисов цветущих напеву.
У подножья дель Отро ладони скитальцев
Протяжней молитв и надрезов
Кастельфранко подушечек пальцев.
 

«Беличьи кисти близоруких ветров…»

 
Беличьи кисти близоруких ветров,
Бездомные ласки детей прямо в глаза,
Мокрые листы света опричь океана,
Мышцы масленичного мыса
Распростынились у приочья возлюбленных
Пробелы надежд, взяты в косы тревог,
У снов твоих – птичьи причалы,
На веках нецелованых вод.
 

«Отклики Аквитании, тревог поцелуи…»

 
Отклики Аквитании, тревог поцелуи,
Как жабры отчаяния, фальконы кистей,
Захлопнуты, как лёгкие астматика от сильного ветра,
Шипящие одухи воздушных шаров,
Фальшивые рыбы внутренностей
Раздуты фонарями до раз-
Резов монгольских гла-
Амурские воды отходят перед рождением,
Иглопёрстые сновидения стремятся на нерест,
Меча острее только веретено забвения.
Иго отцов цвета желчи гуще
Её пальцев, что вдевают страх в ожидание, златовла-
Ото зла, как тесто между её пальцев,
Анале́ксии дрожжи приплодов.
 

«Дружжи пальцевых кож от мороза…»

 
Дружжи пальцевых кож от мороза
Верстовые кутикулы на перекличь
В тика́рнях смотрин вылепляются зависти,
Плаценты забвений как завязь сирот,
Колени-покойницы из вод воль палят,
Кореньев лучи глазастых уюбков
И промежутки голых поцелуев.
Шелковичных туше черве-палые вздохи,
Словоточащие раны стигмат,
Минусовки любовей вкушают,
Плотьники воздуха, пойматый ртом
Двуоколышей штрих и опарышей свет
Нараспашку залопы красны, как у девок.
 

«Копья хазар быстрее ставок…»

 
Копья хазар быстрее ставок
Мечут как осетры уединение шатров.
Тетевящихся взглядо-вздохов искорь-
Ворь рar hazard de la mal,
Всплёсы речи предплечий палачьих.
Паланкины мольбы, переставы границ.
Боль бы знать, как свои зауряды,
Ризницы сердца снедь полустанков –
От ста́нков до стонов – Инство венков,
Горсти света грудные как клетка контр-альто.
Уды под лёт на изнанку волос,
Изныванки хвороста – дети инков.
Светла и циста моя одиночества.
 

Молоко
(2012)
пьеса для голоса и плоти

Сцена 1. Кормить глаза

Множество огоньков, которые движется беспорядочно в темноте

Нам кажется, что они складываются в созвездия или формы

На сцене находятся три колодца, наполненные прозрачной родниковой водой. Голос вибрирует в воде

Голос:

 
                 Ранние раны отверстий сосковых
                 Пристально смотрят глазками оковы
                 Настеж распахнутой грудью настигнут
                 В оцепенении
                 Схлыну
 

Тело:

Завернутое в простыню, тело лежит на коробках, повторяя очертания Пьеты. Под звуки голоса она начинает подавать признаки жизни, выпрастывается из пелены, заворожено смотрит на сосуды с водой

Сцена 2. В-Мир

Яркие всполохи света. Барабанный ритм. Прыжки. Сердцебиение. Вода выходит из сосудов. К телу подключены датчики пульса, давления, температуры, мышечной и мозговой активности, все показания выводятся на экран с подробными физиологическими комментариями

Голос:

 
                       Der-Welt-Der Welten дар,
                       Уж Zeit конца перверсен,
                       Песен Да-а,
                       Как руки Margarite.
 
 
                       Гортани в кафеле Verseinung,
                       Eine Spritz и лица в полупрофиль,
                       У штиль за шей,
                       Шелушат рай перстами.
 

Тело:

 
  Старается поймать ртом выплёскивающуюся воду,
  постепенно освобождаясь от проводов. В финале сцены
  остаётся нагим, с изумлением и восторгом ощущает
  само себя.
 

Сцена 3. Наружа

При помощи бумаги и ткани моделируются топологические фигуры: тор, лента Мёбиуса, бутылка Клейна. На экран транслируется энтероскопия внутренних полостей человека. Ткань экрана начинает рваться

Голос:

 
             Молоко – Молотко – Мо-лОкоть – Ма-лАкать
             Из-наружи всасывать как сперму отца
             Гласами разнопёрых телёс,
             Кистепёрых глазец уконизну,
            Отчизну путей роговых на-из усть,
             На малакостье и суставы
             Потеют флейтами молочных обрывов.
 

Тело:

 Пытается соединить рвущийся экран, своей плотью заполнить прорехи. Чувствует как его касаются лучи проектора и от этого меняется чувствительность его кожи. Лучи молочного цвета не только касаются кожи, но и проходят вовнутрь

Сцена 4. Границы

Множество нитей затрудняют движение по сцене. По нитям стекает густая жидкость разных цветов, похожая на сургуч. Лучи прорезают эту инсталляцию наискосок. Пахнет деревенским домом

Голос:

 
             Топкие дёсны прорастают слезами,
             Десницы костей – заступы крови,
             Стопы завета между молоком и Всевышним,
             Забота сквозь шёлк окуклившихся роговиц
              Извергает свой крик на алтари вместо кожи,
              Как швы между вздохом и жертвой,
              Разверстой гортани тело печати.
 

Тело:

                          Поёт вокализ фальцетом